Было осеннее утро, свежее, светлое, тихое. На небе ни облачка, в степи широкой тишь да гладь. А люди вздорят. Бунтует Яксайская станица, и уже час как снова по-вчерашнему гудит станичный колокол протяжно и густо, и отовсюду валит казачество к хате Зарубина, где наставлены кругом лавки, скамьи и пустые бочки стойком. Будет майдан, беседа в кругу казацком.
Густая толпа залила хату. Не за пустым делом сполошил Чумаков станицу. Такое дело, что вымолвить боязно; а что — еще не ведомо никому, кроме него да нового старшины Зарубина, и сказывают оба к тому же, что все даром с рук сойдет войсковой руки казакам.
На крыльце показалось пять казаков, впереди них Зарубин и Чумаков. Все вошли в середину круга. Смолк звон колокольный, смолк и гул толпы.
— Будьте здоровы, атаманы-молодцы! — гаркнул новый старшина Чика.
— Спасибо!
— Благодарствуй!
— Здравствуй сам многовечно! — загудели голоса, так что рамы дрогнули в хате.
— Напред майдана всем миром помолимся Богу и угодникам Божьим, — снова крикнул Чика.
Толпа шевельнулась, обернулась лицом к храму, что белелся в конце станицы; поднялись десятки и сотни рук, поскидали шапки, и запестрелась вся темная куча русыми, черными и седыми маковками.
Безмолвно заколыхалась толпа, совершая крестное знаменье и кладя земные поклоны; только шуршали кафтаны да сапоги по земле. Словно пестрое море с пестрыми волнами шумело и билось на месте. Затем толпа снова безмолвно обернулась к хате. Мерный и зычный голос Чики прервал тишину.
— Старые заслуженные люди, молодцы атаманы, малолетки и все честное казачество станичное, кланяюсь всем чинно и милости прошу: стань все в круг! Старые, бывалые и умные люди наперед всех выходи! Кто хил, аль пристал, по скамьям садись! Молодцы атаманы по них выровнись! Малолетки да выростки прислушивай, ума набирайся, в майдан не мешайся. Бабу глупую, и старуху и молодуху, гони вон! Совет да любовь, атаманы! Посудим-порядим. Господи благослови!
Чика снова поклонился в пояс.
Толпа стала разбираться; старики были уже впереди. Чумаков, известный прежний краснобай, взлез на бочку и оглянул толпу. Со стороны храма толпа раздвигалась и пропускала дряхлого старика казака, который тихо плелся, опираясь на молодого подростка.
— Пропустите дедушку Архипа! — тихо передавалось и предшествовало его проходу...
Некоторые казаки снимали шапки перед ним. Старик добрел до круга, снял шапку, помолился на храм, потом молча поклонился на все четыре стороны и тяжело опустился на скамью. Чумаков и Зарубин переглянулись и поморщились.
— Помолчите мало, атаманы-молодцы, — заговорил Чумаков, приосаниваясь. — Прислушайте речи моей. Коли согласно скажу я, спасибо молвите, коль не согласно аль не любо, охайте малоумного. Посудим-порядим, и что повелите, на то я слуга вашего здоровья!
Чумаков выждал, чтобы майдан стихнул совсем, и заговорил;
— Вспомянем, атаманы, времена недалекие, былину великого войска Яицкого. Времена, когда велись порядки дедовские; когда отважные выборные люди чинили суд миром и расправа шла своя, безобидная, не розная, а всем равная и вершилася воочию, пред всем войском, на майдане казацком, на свете Божьем, а не по избам старшинским, не за затворами, не через приказную волокиту, что пристращивает, пытает да, изволочив, гонит в Сибирь.
— Правда истинная! Сама она — правда! — воркнула толпа.
— Воспомянем славные подвиги дедовы, как хаживали они многотысячною доблестною ратию на Кайсаков иль к морю Каспию, забирать корабли товарные, и во многие иные пределы далекие. И ворочались домой с добычей бесчисленною, с табунами коней и верблюдов, кои тащили в кадушках казну несметную, да вороха шелков, меха многоценные, камни самоцветные, да оружие дорогое на воспоминанье и на похвальбу пред выростками. И ходила молва славная во все пределы вражеские о великом и победном войске Яицком. И устрашенные ханы Кайсацкие, Крымские и Бухарские слали на Яик гонцов да посланцев просить честного мира и дружества. А везли те гонцы обратно ответ атаманский. «Не замиримся вовек с басурманом и нехристем! Непригоже дружество с погаными для воина православного! Будет-де вам мир и упокой вечный, как башки посшибают вам атаманы... Принесут-де вам друти-атаманы об весну предбудущую подарочки свойские. Кто саблю, кто кинжал, кто турку, а кто сайдак калмыцкий со стрелами закаленными». И чесались за ухами ханы басурманские и гадали, как задобрить черта-соседушку, зубастого и долгорукого казака яицкого. Слыхали ль вы про сию былину? Позапамятовали беспамятные! Отшибли вам память порядками новыми...
— Помнится, не бойсь! — загудела толпа.
— Добро! А помните ль, какое дружество велось искони с царями московскими? Как посланцы яицкие езжали в Москву и били челом государям добычей дорогою, товаром красным, рыбой диковинною. «Прими-де ты, надежа царь белый, наше жертвованье: заморские диковинки — царевичам на утеху, золото — в казну твою, на нужды многие, а нас помилуй, заставь за себя Бога молить, не вяжи нам руки, не клади запрет удали да воле атаманской. Дозволь, мол, государь-батюшка, гулять казаку по морям, по марчугам и сыртам да крестить татарву сталью кованою. А будет тебе потреба в войске богатырском, токмо клич кликни: придет к тебе весь Яик и станет стеной каменною супротив врага твоего. А одолеет враг, то повалятся за тебя все башки казацкие. А как последняя свалится — казачата придут!.. И несть на свете врага лютого, короля державного, хана, лыцаря, кой устоял бы супротив отважности их!» И милостиво слушали цари нуждушки и челобитье наших посланцев и с милостью отпускали домой, сказывая: «Гуляйте, детушки, по морям, по степям... Только честь знайте и попусту не дразните татарву окаянную». И как, атаманы, были мы еще царем Михаилом жалованы крестом старой веры и красой-бородой, так и милостями всех государей поныне были сысканы и в вольностях казацких никогда не обижены.
Чумаков остановился, оглянул молчаливо-внимательную толпу и крикнул:
— Верно ли сказываю, атаманы?
— Верно! Верно! Искони велися оные порядки казацкие!
— Еще допрежде царя Михайлы так-то было.
— Любо ли, атаманы, оное житье-бытье дедово? — выкрикнул Чумаков.
— Любо! Ой, любо!..
— То ль житье наше нонешнее? Ну-тка!
Загудела толпа — заволновалась, заревела.
— Памятуете ль, атаманы, что было позапрошлый год в Яицке? Памятуете ли генерала Фрейманова, да сотни побитых, да сотни в Сибирь погнатых? По всему Яику-то аукнулось!
— Туда треклятым дорога! — вымолвил тихо дед Архип.
Ближайшие казаки огрызнулись на него.
— Держи, старый, язык за зубами, благо забыли тебя надысь успокоить!
— Ведомо вам тоже, — продолжал Чумаков, — какие ныне порядки повелися в Яицке. Как дьяков московских посадили расправу чинить... Что же, атаманы? И нам посиживать в спокое да ждать пушки к себе?
— Почто! Негоже в спокое быть!..
— Досидишься до лиха!
— Вестимо, досидишься, атаманы! — продолжал Чумаков. — Пора нам рассудить в кругу, как славное дедово житье-бытье завести. Посудите, порядите, умные, бывалые люди и честные атаманы. На тот ряд и сполох бит, на тот конец и речь свою я завел! Что порешите, тому и быть. А я слуга миру!
Чумаков слез в толпу. Толпа загудела. Все заговорили вдруг.
— Золотые твои речи, Чумак! — сказал молодой казак из ближайших.
— Мед точишь, молодец! — прибавил другой.
— Ишь загалдели, — заметил кто-то, оглядываясь на толпу. — Набрешут гораздо, а рассудят — что калено железо в воду ткнут, один пшик!
Над толпой поднялся подсаживаемый молодцами на скамейку старик Стратилат.
— Гляди, старый вылез. Слухай дедушку.
— Гей, атаманы. Возьми угомон!
— Гей! Буде орать-то! Аль в Киеве не слышно! — кричали со всех сторон.
Смолкла понемногу толпа. Стратилат поклонился всем и заговорил:
— Поведу я речь, детушки, сызначала, как разуму хватит... Ведомо всему станичному казачеству, яко мне годов много. Кто сказывает, десятый десяток к концу идет, а кто, слышь, что давным-де давно вышла пора костям твоим на упокой. А я молвлю: что успею-де, належуся еще вдосталь до суда-то Божьего. А сколько-де мне годов, того я не ведаю, и житию, что послал мне Господь, счета не вел, греха сего на душу не приял и безумия, в том Богу не дам...
— А ты не смазывай повозку-то, время не терпит! — сказал старшина Чика.
— Проселками-то не води. Умаешь и себя, и круг.
— Валяй напрямки, дедусь. Что кружить-то попусту!
— Не спеши, люди православные... Не смазамшись, на дороге сядешь... А без пути напрямки скакать, так неведомо куда прискачешь и придется тебе прохожего человека опрашивать: куда-де занесла меня нелегкая и как званье месту? И осмеют люди... Коня-де умаял, а куда прискакал — не ведает.
Несколько казаков рассмеялись, многие заворчали.
— Не временное дело теперь смехоту заводить!
— Не гневитесь, атаманы. К тому я о годах помянул своих, чтобы сведали молодцы, сколь многое давалося мне видеть на веку моем. Ведомо вам, что совершил я многие походы. И в Полтавском побоище по своей охоте и без наряду был я, детушки, и получил самоличное спасибо от Петра Алексеича за то, что с охотниками полез было полонять Свейского королевича, и из сотни вернулись мы к царю назад семеро. Так вот, молодцы, уходился я гораздо, разума немало пособрал, и смогу я ныне точно ответствовать Чумаковой речи, без урону чести моей... Верно сказывал он о старом житье атаманства Яицкого... Время, подлинно, устрашенной доблести! Но к тому я речь сведу, что времена те не вернешь, да и негоже вертать их.
— Почто негоже? Поясни! — быстро отозвался Чумаков.
— Мало ль что бывало в старину... Во все-то веки свои норовы и порядки... Мните вы себя равными дедам силой и крепостью. Ой, молодцы, истинно сказываю: никакого подобия нет! Ноне, наприклад возьмем, чуть малая стужа, морозится казак и лупится казачье рыло, яко тыква. Захватит кого буран в степи, и поминай его в молитве успокоеньем... А моего вот родителя, царство ему небесное, застиг его пешего буран за полста верст от дому! Улегся он под великий сугроб, вздремнул от сумерек и до сумерек, а после бурана пришел домой! А гляньте-ка тоже на кладбище, велико ли число могилец дедовых, отцовых, да и своих... Дедовых совсем мало, отцовых — боле, а вашинских — тьма-тьмущая. А почто, скажите?
— Скажи сам. Чего опрашивать-то!
— У дедов про обычай было сказать: пошел кувшин по водичку, там ему и натычка... Почал выросток в Татарву бегать, там ему дедушкой и оставаться. И подлинно, помянешь вот хоть бы моих кумов... Петра Косой — в Хиве загиб, Наум с Андрюхой на Каспии рыбу кормить мигнули топорами, из Степана кайсаки несказанное сотворили. Да и много множество иных, кои воинскую смерть обрели в пределах далеких...
— А дедушка Стратилат почто же уберегся? У храма лечь хочет! — усмехнулся Чумаков, а за ним фыркнули несколько ближайших казаков.
— А по то, молодец, — обернулся к нему Стратилат, — чтобы пред кончиной малоумных внучат от худого отвести да в иные медовые речи на сполохе дегтя накласть, не во гнев будь сказано твоей чести.
И Стратилат, усмехаясь, поклонился Чумакову в пояс. Громкий хохот приободрил его, и он продолжал:
— Сказываю я, много переменчив свет... Полагаете вы, те же ханы ныне и те же силы ихние. Нет, детушки! Ханы ныне тоже дурачество свое бросили, тоже ума набрались, и полчища ихние и числом больше, и оруженны инако. У них поди и пушки есть не хуже государственных. Истинно сказывал вам Чумаков и о дружестве с царями московскими, подлинно посланцы наши езжали с подарками и казну возили. Да опять, детушки, переменилися порядки. У царицы Катерины своей казны много, и ей нет нужды в ваших алтынах яицких, и подобает ей содержать атаманов в смиреньи, потому что состоит она ныне в уговоре с ханами и не можно ей попустить вас разбойничать в их пределах... И времена, детушки, другие, и казаки яицкие не те ныне. И вот сказываю я вам: безумия Богу не давайте и на времена нонешние не ропщите.
— Что ж, хороши новые-то порядки?
— Что отняли у нас расправу-то круговую? Повадка сия добрая, да вот что, детушки, круг-то вашинский не подобен дедову. Мы живали в несравненном с вами согласии, судили и рядили без ехидства. А ноне собери круг: он тебя почище московской волокиты изволочит!
Ропот пошел по всей толпе.
— Знамо всем, что ты рад бы старшинскую руку тянуть, — огрызнулся Чумаков.
— Почто пущали старого народ блазнить? — крикнули из толпы. — Долой его! Его на кладбище черви ждут — не дождутся.
— Смекайте вот! — усмехнулся Стратилат. — У дедов-то на кругу что хошь молви; коли любо тебе, так хоть за Татарву стой. А вы что? Он-де блазнит! Долой-де его! Стало, одним согласникам судить. Одни согласники добре не рассудят.
— Почто ж? Тебя не спросились!
Усмехнулся Стратилат, покачал головой и вымолвил:
— Скажу я притчей. Была у Софрошки телка. Утащили волки телку и сожрали. Пошел Софрошка в степь и кличет: «Собирайтесь, атаманы-волки, в круг. Рассудите лих мой, пожрали вы мою телушку! Гожее ли дело?» Собралися волки на майдан и рассудили его. Сказывают, от Софрошки поясок да шапка остались на майдане-то волчьем.
Чумаков заговорил что-то в ответ старику, но гулливый, раскатистый хохот заглушил его слова.
Чика влез на бочку и обратился к Стратилату.
— Дедушка, ты горазд смешить майдан, а ты лучше молви, что решить казачеству. Кашу заварили, а расхлебывать невмоготу.
— Сиди смирно, не сожалеючи времен прошлых, — вот что, бунтовой старшина! А за грех, что натворили, виновные ответ и дадут.
— Так, что ль, рассудите, атаманы-молодцы? — обратился Чика к толпе. — Ждать розыску и виновных выдавать в Яицк на расправу?
Толпа безмолвствовала.
— Ну добро, погоди, атаманы! Коль поясницу отлежали, бабы бородатые, я вас тряхану.
— Слухай повещенье! — крикнул Чумаков.
— Како повещенье?
— Смирно! — гаркнул Чика с бочки. — Иная речь теперь — старшинская! Слухай! — Чика откашлянулся и грозным голосом заговорил протяжно: — По указу императорского величества повещаю всему казачеству станичному ведомость из Яицкого города. Поелику российский государь Екатерина Алексеевна в войне великой с царьградской туркой и с ляхами польскими, то многие свои полки уложила в сраженьях лютых... Посему повелено выставить к Рождеству в Москву пять тысяч казак с Яика.
Гул пошел повсюду.
— Укусило, бабы бородатые! — злобно шепнул Чика. — Смирно! Слухай до конца. Выставить пять тысяч казак конных, но не оружных, потому не оружных, что завербуют их в московский легион на 25 лет, наподобие некрут, и будут они сражаться не по-казацкому, а обучат их воинскому подвигу по-гусарски. Слыхали! Наедут дьяки да писаря, так приводи, кого сдавать в легион. Вот вам указ! Нашли его молодцы в хате старшины покойного Матвея...
И Чика протянул ближайшим гербовую бумагу с восковыми печатями на шнурах.
Словно море под вихрем заволновался весь майдан, словно зыбь морская покачиваются головы казачьи. И как волны морские бегут, растут и сыпятся с гулом на берег, так речи дикие, бессвязные и безразборные росли в толпе, бежали, гудели и сыпались на старшину.
— Морочишь! Небывалое брешешь! Неслыханное слушать велишь!
— Не к лицу казаку гусарская повадка.
— Почто не к лицу? — засмеялся сердито Чика. — Не с бородой казак будет гусаром. Бороды повелено брить.
Давно находили грозные тучи на волнующееся море казацкое, давно глухо гудело оно... и вот, за словами Чики, грянул удар оглушительный. Даже сам Чика опешил.
— Чего брешешь, собака! Дави его! Бей! Чего морочишь майдан, свиное твое рыло!..
— Не гневись на меня, честное казачество. Не моя вина. Я указ повещаю, выисканный у Матвея. Что порешите, тому и быть.
— Бежать! Бежать, атаманы! В Золотую мечеть! На Кубань!
— Нет! За Каспий плыть! За Каспием раздолье!
— К некрасовцам, атаманы! Идем к некрасовцам! — ревет зверь-толпа; ухмыляется один Чика Зарубин в руку, поглаживая ус курчавый и мигая куму Чумакову.
— Помолчите мало атаманы! — вступается Чумаков. — Приликует ли православному в кабалу идти челом бить собаке-нехристю? Пригодно ли побросать землю, хаты дедовы, родимый Яик? Нет, негоже. Сказал бы я вам, — лукаво вымолвил Чумаков, — как по моему рассудку в сем случае поступаться след...
— Сказывай! Сказывай!
— Наперед надлежит мне ведать доподлинно, какое мне число согласников ждать и какое число супротивников, потому что есть меж вас и таковые, что сидеть да ждать порешили и виноватых выдавать.
— Расступися, братцы! Разбирайся!
— Чаятельно, все согласники!
Толпа смешалась и, словно водоворот, два тока с ревом шли один на другой. Человек двадцать, все более седобородых стариков, стали отдельно от громады казацкой. В числе несогласников были и два деда: Стратилат, хитро ухмылявшийся, и Архип, который косо оглядывался кругом. Худое, скуластое и желтое лицо его было озлобленно.
— Почто противничаешь, дедушка. Брось! — заискивающе обратился Чумаков к Стратилату.
— Кривдой меня не возьмешь, — отвечал старик. — Смекаю я, у вас с Чикой на уме недоброе; вы заварили все, вы же совсем хотите народ смутить... Про бороды тоже ввернули. Обождем и сведем, подлинно ли бороды скрести повелено: тогда рассудим что предпринять!
— Как наедут, дедушка, бордобреи-то московские, не время будет рядить! — крикнул голос из толпы.
— Садись да и жмурься!
— Тебя первого оголят, дедушка! — усмехнулся Чумаков. — Из старого казака девчонку спроворят!
— Ты не зубоскаль! — вдруг обиделся старик. — Ишь пристали, что собаки. На вот, с вами стану...
И старик перешел к толпе.
— Любо! Любо! Ай да дедушка! Один ты полста стоишь!
— Ну, а на энтих плевать! — сказал тихо Чика, показывая глазами на оставшихся несогласников с Архипом во главе.
— Ну, атаманы! — крикнул Чумаков. — Великою милостью сподобил нас Господь и несказанную судьбу судил нам. Слухайте! Господи благослови! — Чумаков перекрестился и продолжал: — Слыхали вы, что в запрошлую весну проявился в городе Царицыне государь, что почитают якобы покойным, когда ведомо, что он чудесно спасен Отцом Небесным от ухищренья вражеского!
Тишина безмолвная наступила кругом.
— Государя великого, — продолжал Чумаков, — захватили окаянные и увезли было в Сибирь, но он, отец Всероссийский, ушел с верными слугами и проявился ныне на Яике, чтоб объявиться верным подданным своим казакам яицким и, паки прияв правленье, идти на царство. Хотите ль в службу цареву? Так укажет вам Чика, где сыскать царя-государя.
— Хотим! Сказывай!! Все пойдем! Где?
— Где? — гаркнул Чика, подымаясь рядом с кумом. — Приносите клятву страшную заслужить батюшке-царю, помереть за него, хоть заутрова, коли треба будет. Давайте клятву! И не робейте тогда никакой волокиты, ни яицкой, ни московской.
— Все даем! Пред Господом!
— Света не взвидеть!
— Помереть всем нераскаянно.
— Сказывай! Сказывай! Где?! — кричала громада в один голос и, повалив скамейки, напирала на Чику.
— Здесь! В хате! — молвил Чика, указывая на свой дом.
Онемела толпа, словно заколдовало ее это слово. Муха пролетит — слышно. Только тысяча глаз горит и искрится на старшину. Всякое дыханье сперлось, словно боится всякий казак дыхнуть... боится, что от его вздоха исчезнет сразу все, что зародилось у него на сердце от чудесного слова старшины.
Долго длится гробовое молчание.
Заколдованная тишина объяла все и всех.
— Трекляты черти!! — пронзительно резнуло по воздуху... Будто пуля просвистала над всеми головами...
Все шевельнулись и подняли головы. На бочке стоял, сгорбившись и трясясь, старый казак Архип и, придерживая накинутый на белую рубаху кафтан, поднял костлявый кулак над толпой, злобно оглядывая ее мутными, ввалившимися глазами, над которыми, как усы, нависли лохматые седые брови.
— Трекляты черти!! — вскрикнул он снова, надседаясь хрипливо от ярости. Казалось, душа его выскочит из тела с этими словами.
— Эй, дедушка, баба-яга, не мешайся! — сказал Чика. — Уберите его, молодцы! Ишь остервенился.
Но никто из казаков не тронулся снимать деда, и все глаза теперь уставились на старика; боязливо и трепетно глядели все на его белые губы и беззубый рот, будто боялись того, что слетит с них сейчас.
— Черти трекляты! — судорожно взвизгнул дед, обращаясь на все стороны с искривленным от злобы лицом. — Не уходились. За старое, злодеи! Трекляты! Кашу заваривать? Беды кликать? По миру вдовиц, сирот пустить? Трекляты! Самозванничать? Проявился царь? Здесь? Черти трекляты! — И дед задохнулся. — Трекляты!! — И опять задохнулся. — Трекля... — совсем задохнулся дед.
— Молодцы! Убирай его! — крикнул Чика и потащил старика с бочки.
Дед злобно отбивался, но вдруг ослабел, повалился с бочки и прохрипел тихо:
— Трекляты!!
Несколько выростков подхватили его и повели под руки, почти понесли домой... Несколько раз останавливался дед в слободе, стараясь повернуть голову к майдану, и сжимал кулаки бессильные.
Там на крыльце стоял Чика без шапки перед раскрытою настежь дверью и говорил громко:
— Выди, государь-батюшка. Объявись верным слугам твоим!
— На колени! Ура!! — крикнул Чумаков, бросая шапку и опускаясь на землю.
Безмолвствует, словно мертвая, вся толпа. Но вот передние ряды опустились с Чумаковым на колени, а за ними, озираясь и дивясь колыхнулась и вся громада казацкая.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |