В ту пору, о которой речь пойдет, житье-бытье на Руси святой было ничего, слава Богу! Времена только были непонятные, тяжкие времена; бесправье да неурядица, грех да беда, просто дым коромыслом по всей земле православной. Знать, самый он, черный день пришел, да заглянул на двор. За грехи, что ль, наказал Господь! Трудно стало жить, куда трудно! Почитай даже, совсем нельзя жить. Ложись да и помирай... А то ничего! Слава Богу!..
В селе Таковском, что вотчина столичного вельможи, жили-были мужик Савка да мужик Яшка, свойственники и кумовья.
На краю слободы, по правую руку от храма Божьего, стоит изба Савки, по левую Яшки... Оба мужика жили дружно, в помощь великую один другому были, хотя сами того не ведали.
С виду Савка и Яшка совсем несхожи, а по нраву и обычаю своему вконец рознятся.
Савка с виду рослый, саженный, крепыш, головища большая, румянец во всю щеку пухлую, нос вверх, рот широкий, светлый волос лежит прядью плоскою, борода и ус густые, окладистые. Лоб невысок и узенек, глаз большой и серый, открытый, добрый и будто стеклянный. Смотрит прямо, может, видит все, а может, ничего не видит. Ничего не приметишь в нем из чувств человеческих. Глаз как глаз, на то дан, чтобы смотреть, а не затем, чтобы сказывать что-либо о себе. Ноги и руки у Савки тяжелые, а кулак пудовик. Туловище крепкое и сплошное, словно отрубок топорной работы. Человек Савка добрый и не задорный, работящий, но на подъем тяжел; силы непомерной, но сам мухи не тронет. А натравят — медведя сомнет. Примется есть — сопит, словно работает. Когда работает, молчит, как немой, и не отдыхает.
Весной об осени, летом о зиме не помышляет. Гадать непривычен, на черный день про запас ничего за душой. Что у Савки под глазами, то и на уме, а что на уме, то и на языке. Помышлять одно, а сказывать другое несподручно, мыслями спутаешься. Что ни скажут Савке — верит. Что ни прикажут — сделает, лишь бы не мудреное. Старых слушается, хоть бы и негоразды были старики. Молодому, будь хоть семи пядей во лбу, Савка не доверится. Молоко не обсохло учить-то! В деле каком Савка не мудрит, а как батька учил смолоду, так и он свахляет. Старым порядкам, хоть бы тягостным, повинуется охотливо; новых порядков, хоть бы и пригодных, смерть не любит.
Коль кругом села все тихо и смирно, живи себе день за днем, как деды жили. Деды были не глупее, а свой век прожили — ничего.
Что новости, что беды, Савке все одно. Новость подлец, никогда не скажется, а норовит врасплох взять. Коли спросят Савку:
— Как живется-можется? Нового что?
— Ничего, хорошо.
И на дедов лад живучи, привык Савка не мудрствовать. Случится нужда по-своему поступить, не ведая, как старые люди поступили бы тут, ну и мало у Савки на себя надежды, понукать себя приходится.
— Не бойсь, — говорит.
И как тут поступить... не может надумать и идет, стало, не наверняка.
— Авось, — говорит. — Как-нибудь!
По воскресеньям Савка молится, но не Богу, а угодникам: больше все Миколе, а он чудотворец, молит Бога о нас. Взывает Савка к Богу, только когда просит чего или когда в беду попал.
— Подай, Господи! — говорит...
— Упаси, Боже!..
— Не приведи Бог.
А чтобы благодарить Бога, слова у Савки нет; не сказать же: спасибо-де, Господи. Во храме Божьем Савка знай крестится да поклоны кладет, сколько душа примет да поясница вынесет. Молитв Савка не знает ни единой. Святого Евангелия чтение слушает благоговейно, но про что оно, не ведает. Боится Савка греха, да что делать! Один Бог без греха. За Савкой его мало, потому что он в церковь ходит каждое воскресенье и в праздники, постится исправно, а исповедоваться и причащаться даже охотник большой, да к тому же свечей в год наставит немало Миколе-угоднику, да не маленькому в приделе, а большому, что у правого клироса. Нечистого Савка боится, но знает, что на него есть крестная сила. Зато начальства всякого Савка боится страсть! Почитай, гораздо пуще черта, потому что этого и крестным знамением не возьмешь. От начальства один батюшка царь спасенье. Да ведь до царя далеко. Недаром ему прозвище: красное солнышко. Тебе-де его не видать, а ты-де ему что мошкара осенняя.
Есть у Савки и баба... Женился он на Арине давно и неспроста. Раз об лето случился на селе, как завсегда водится, пожар большущий. Половина села Таковского сгорела, и погорельцы уселись среди дороги глядеть на головни и гадать, как горю пособить... Сел Савка с матерью и стал будто думать... А тут около него девка Арина со своими сидит, примостилась на узелке и воет... Арина сидит воет, а Савка сидит глядит на девку... К зиме кой-как отстроились погорелые, и Савка тоже. Раз как-то, идя по селу, наткнулся Савка на Арину и крикнул, будто вспомнил что.
— Стой! Черт!.. Ариша... А помнишь, выла-то... на пожарище...
— А то нет... — осклабилась пухлолицая Арина.
— А ты бы, девка, ко мне пошла хозяйничать.
— Чего врешь-то.
— Вот и не вру.
Через месяц Савка и Арина пришли из церкви домой, и Савка пояснил жене таинственно:
— Это дело, Арина, еще в пожар мне втемяшилось. Да запамятовал я опосля...
Арина вышла баба хозяйка и работник... Только и не работает, когда спит. И чего только баба в летний день не переделает? Двух рук мало. А когда зима придет и время бездельное, то у Арины одна рука и нога на веретене, другая рука старшего мальчугана держит, а другая нога в люльке младшего качает. Глаза в печку заглядывают, уши к клети прислушиваются. Одним разве зубам дела нет, потому что хлеба мало.
Савка и бабу свою и парнишек любит, но разговаривать с ними не охотник... Разве когда приказать иль обругать надо. Ласкать не ласкает тоже, и уж коли потянется когда в близость, то, стало, учить! И тут уж не противничай, поучит не со зла — легонько, а будешь увертываться — прощай! Но драться всегда Савка не сам надумается, всегда другие надоумят.
— Что-де ты, дурак, волю бабе даешь... Парнишек не учишь... Срамота!..
Вот и спохватится мужик, и полезет, и, зная силу свою, норовит легонько. Да по его кулаку и легонько — накладисто, и у Арины от одной тукманки его один глаз давно с морготой. Моргает зря, будто подмигивает кому... Поврежден, что ль? Арина не пеняет, да и некому. Дело житейское. Кабы муж да не дрался, так это что ж бы такое было?
Как настали времена тяжкие... да повалили беды на голову мужиков, что шишки еловые в лесу, горькую чашу принял и Савка... И долго ли, коротко ли, а не уберегся и пропал пропадом. Загубили, окаянные, Бог им прости!
Что же такое? Чего ропщет Савка?
Ничего! Только вот непонятные порядки на Руси пошли. Совсем карачун мужику. Ныне жив и здоров и все исправно обстоит, а наутро глядь, все вверх донышком. Кто жив был, без болезни помер, а кто богобоязнен и исправен был, угодил в каторгу либо в солдаты. Прощелыга богатеющим вельможей зажил, а иной домовитый мужик оголел и по миру пошел... И все беспричинно на голову валится. Совсем даже непонятно.
Да с чего же беда-то такая?
Таскаются по Руси всякие пройдохи, разносят и разглашают все такое, что помраченье одно. Разбрасывают всякие печатки ругательные, листки с цифирью, манифесты один другого чуднее...
Ходят дьяки, писаря и разный приказный люд не у дел и одно сказывают. Ходят монахи и офени: другое бают пошепту. Наезжает начальство ряженое, что не начальство, а таковым сказывается. Ныне один приедет, указ читает; а завтра другой порет за исполнение указа, а там наедет третий, дерет за неповиновение, а четвертый наскачет и пойдет поря невесть за что и про что... Молчи! И правый виноват, и виноватый прав.
Тот попался за утайку настоящей законной печатки, а другой за поступление, как наказывала такая же печатка, а иной, опять всех тех печаток уберегаясь, ряженых и самозванцев убегая, видишь, истинное начальство царское якобы за самозваное принял.
И кто тебе друг, и кто тебе враг, и где правда, и где кривда, и кто дело молвит, и кто морочит, никому не ведомо.
Да и за верное сказывают умные люди, что само начальство, слышь, не знает, начальство оно или так якобы только для виду. Чудное дело! Как есть антихристовы времена пришли. Да и, сказывают, уж видели его: вельможей одет, в золото да в бархат, и со своими разговор вел совсем не по-русски. Мимо церкви ехал и отвернулся.
Так вот какие беды на Руси были, такие и на селе Таковском.
Баре-господа оброк положили безмерный. Как ни прикидывай, а уж никак не угодишь весь уплатить. Ну да все еще со грехом-то пополам уплатить бы и можно. Да внезапно приключилась беда, какой и не чаяли таковские мужики: вышел бунт на селе, да так еще потрафилось, что Савка всему бунту вышел заводчик.
Пришел некий дьяк из столицы и роздал манифесты царские, в коих крепко запрещалось платить оброк, а в казну подушной полагалось всего три алтына со двора, тому дьяку за целых полста лет вперед. Опричь этого манифеста роздал дьяк всему селу печатки ругательные, где выходило всем сестрам по серьгам, а уж больше всего господам негоже прописано было.
Ушел тот дьяк, собрав подушную. Взял Савка свою печатку и припрятал, да, наведавшись раз в город, с дураков-то и покажи ее какому-то писарю. Писарь, ехида, смолчал, и вернулся Савка в Таковское цел и невредим. А тут на селе что Светлое Воскресенье: радуются мужики, скоро, бают, вольность будет, да не простая, а совсем вольная. Прошла неделя. Вдруг налетело войско, солдаты, при них офицер да палач в красной рубашке... И писарь тот, бестия, с ними. Пошла переборка!
Печатки палач перебрал и сжег на улице. Офицер обещал сто Рублев за поимку того дьяка... Да поди-ка его сыщи!
Засим, как быть должно, зачали пороть. Село большое, людное. Трудное, копотливое дело было, но в двое суток кое-как с Божьей помощью всех перепороли. Савка молча тоже лег под розги. Драли, драли его... нет конца... что за притча! — думает Савка. А сам все ни слова, все ждет: вот перестанут!
А вышла беда. Стал выбор делать офицер, кого увезти, и говорит:
— А где немой? Тот, что заводчик, да не сознался.
И увезли Савку в город с другими пятью.
Сидит Савка в остроге месяц, другой, третий, и с ним старец. Сведали они от истопника острожного, что им разрешенье скоро выйдет в ссылку, в легион, а где то место, не ведомо никому подлинно: ведомо только, что будет им указано там с туркой драться за веру... Полагать надо, турецкий город.
Старик и Савка сговорились, им помогли согласники стариковы. Бежали они из острога и махнули верст за сто, в лес, где было много монастырей, и постригся Савка.
Прожил мужик в монастыре более года, но под самый Новый год вдруг налетели команды, многих монахов пересекли и забрали в город, в том числе и Савку.
Опять перегнали и засадили их в тот же острог, но уж тот самый истопник сказывает, что легион тот наши взяли и разрушили и что царица не приказала более драться за веру, а что ныне Савке за его постриженье должно выйти разрешение идти в Сибирь, потому что мужику не показано самовольно стричься, хотя бы и ради Господа Бога иль спасения души. Потому что как мужикова душа продажная, то от ее спасения помещику ущерб.
Через полгода надели Савке колодку, прицепили к канату и погнали по Казанке в Сибирь.
Савка не горевал. И в Сибири люди живут!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |