Глава III

Ну а Яшка?

Мужик Яшка — малый не промах. Он телом мал и худ, тощий, почитай, плюгавый, словно съежился весь; лицо изжелта-белое, но пухлое, отекшее, нос горбится, скулы роздало, лоб высокий, в висках схвачен. Карий глаз завалился под бровь и сверкает оттуда, хоть малый, да острый; глаз этот не злой, но ненадежный. Яшка им все видит: и что на глазах, и что не на глазах, и обо всем сей глаз своей сударыне смекалке докладывает. И что ни случись в смекалке Яшкиной, карий глаз сейчас уж то проведал и запрыгал в щелке своей; прямо тоже не смотрит, разве на мгновение, а больше все бегает по сторонам, словно боится, что, уставившись, проболтает про то, что есть там, «себе на уме».

Волос у Яшки черный, не густ, и небольшая голова лохматится кудрями кручеными. Борода светлее, но тоже темная; волос редкий, весь клинушек волосяной насквозь видно, ус тоже словно у махонького; и седины дождется, и все не вырастет.

На подъем Яшка легок, проворен, силы невелики, ловок зато, и где рукой или кулаком взять не может, там приноровится, слева глянет, справа зайдет и наконец возьмет смекалкой.

Случается, задор берет его, но чаще на словах, чем на деле. Мужики сказывают, что Яшкин язык что нож: молвит что режет.

Язык Яшкин зря не болтает, что на уме. Яшка надумает на рубль, глянет на гривну, а молвит на алтын. Случается, руками одно строит, а на мыслях раскладывает другое, предбудущее время либо позапрошлое судит. Об лето помышляет, что зимой испробует, зимой раздумывает, как летом уберется. В трудном случае Яшка изворотится. Он не прочь от того, что одна голова хороша, а две лучше, а все норовит обойтись без другой головы... Другая-то голова не своя...

Случается Яшке зарваться невесть куда на мыслях. Такое иной раз смекалка у себя на мыслях разложит, что Яшка глаз свой от начальства косит совсем в сторону. Проболтаешь, что в башку лезет, — «ахти!» будет. Великой веры в дедов и отцов обычай Яшка не имеет. Испробовать удачу любит... Ладно? И слава Богу! Не ладно? В другой раз, брат, не поймаешь, инако распорядимся.

Где Савка за ухом почесывает и понукает себя напрасно, Яшка косится и смекает. Не мытьем, так катаньем, а взять все можно. Яшка не думает, что новое, что бедовое — одно: бывает новое не хуже старого. Ей-Богу! А набежит новость худая, смекни живее да и дай сдачи.

Спросишь Яшку:

— Как живете-можете? Что нового?

Ответствует Яшка, и в слове его насмешка не над собой одним, над всеми:

— Чему у нас быть?.. Живем, хлеб жуем.

Ведомо Яшке, что все на свете как Богу угодно, но Господь милостив...

— За Богом молитва не пропадает.

— На Бога надейся, а сам не плошай!

— Бог помочь!

Молится Яшка тоже угодникам Божьим, но все же и о Боге помнит, яко есть Он на небесах, и молится не в одной беде, чтобы просить Господа. Иной раз молвит, и на лице спасибо видно.

— Видишь, Господь-Батюшка как солнышко выстроил!

— Видишь, Отец Небесный как перо птице дал!

— Слава Тебе, Господи, — говорит.

Во храме Яшка крестится и поклоны кладет не сплошь да рядом, а в надлежащее время, больше при выходах, при отворе царских врат, пред чтением святого Евангелия. А как возгласит батюшка... И вас всех православных христиан... тут особенно усердствует Яшка, крестится... Своя-то рубашка к телу ближе... Молитв знает наизусть довольно, но что в них сказывается — мудрено! Что угодно Богу и что грех, Яшка хорошо знает. И опять знает тоже, что грех малый, а что великий грех...

— Убить человека — грех великий.

— Просвирку бросить псу — грех великий.

— Оскоромиться — Господь простит.

— Утянуть гривну-другую из оброка, про себя, греха тут мало!

— Соседову женку по ягоду в лес звать, греха тут, пожалуй, нет.

Впрочем, Яшка иной раз сам себя умиротворяет да утешается.

— Один Бог без греха, — говорит.

— Эх-ма! Дело житейское!

И чует Яшка, что у него на совести и пред Господом Богом, и пред царем малую толику нечисто.

У Яшки тоже жена, но Аксюта не чета Арине: она баба красивая, но хворая и ледащая. Наработать много не может. Ну, а как стал еще Яшка ее баловать да не бить, то и вышла вся цена бабе — алтын.

Много намаялся и Яшка от чудных порядков, но когда кум Савка угодил в острог, его еще Бог миловал. И так прожил Яшка на селе благополучно до весны 1773 года. А тут с половодьем дошел черед и до него. И смекалка его не помогла.

Приехал на село государственный секретарь, с виду важный, каких еще не наезжало на село, с ним приказные, дьяки, палач, капрал и команда! Прочитал он таковским красный манифест царский, в коем повелевалось: не доверяться зря всяким проходимцам и по указу императорского величества не платить более никаких сборов, понеже много было попусту уплачено за прошлое время. Засим оброк вносить и работу справлять на бар отнюдь не дозволено, ибо господа по новому разрешению нарочитое жалованье от царицы получать будут. Рекрутов поставлять освобождалось всякое село на десять годов. кое внесет за то по сорока алтын со двора.

Прежние манифесты, у кого нашли, отобрали, и палач сжег на улице.

Собрали мужики деньги, радуясь настоящему начальству, получили отписку в уплате сей новой рекрутской повинности и, обязуясь по тому манифесту поступать, приложили руку. Яшка, как грамотный, расписался тоже закорючкой.

На грех наезжай в ту пору соседний помещик с полсотней псарей. Капрал и команда врассыпную от них. Разузнав, в чем дело, барин схватил государственного секретаря, избил по щекам и велел запереть в клетушку вместе с его писарями, а сам, захватя собранные деньги, уехал, будто в город жаловаться на самозванца. Мужики сначала одурели, но, прождав сутки, спохватились — как возможно с царским секретарем попустить такое обхождение, и, разломав двери, с почетом вывели его. А тут вдруг и скачут опять помещик со псарями, но с ними вельможа.

— Я губернаторский товарищ, иль, по-вашему, по-дурацкому, государственный секретарь! — говорит вельможа. — И гляди, что вам учиню за ослушание! Подавай начальников бунта!

— Ряженые, братцы! Ряженые! — говорит настоящий секретарь. — Это бестия помещик свое холопье перерядил. Я их всех с рыла знаю. Заступитесь! Не давайте себя морочить. В ответ за меня пойдете.

Ряженых приняли в дубье. Одни убежали, других взяли, отодрали по приказу государственного секретаря и пустили, а ряженого государственного секретаря и соседнего помещика по его же наказу посадили в овин. Государственный секретарь уехал, много довольный верностью царице, и обещал еще многие льготы.

На другое же утро наскакали мушкатеры верхом и офицеры. Таковские сбежались со страха в кучу. Пошла пальба. Что тут народу легло, Боже Господи! Что ни двор, либо увечный, либо покойник. Тут же привезли и государственного секретаря, истинного-то... то бишь не истинного, а ряженого... Не второго, что ряженым был, а первого, что был ряженый... тьфу, прости Господи!.. того, что манифест красный читал! Привезли, разложили и драли. А после того дранья на таковском кладбище и схоронили. Яшку с двумя десятками своих таковских же угнали в город, в острог. Сидя в остроге, Яшка озлобился безмерно. Не тот человек! Станет сказывать, как было дело, трясется весь, белеет лицом. От страху? Какое от страху!

Но Яшка не Савка, на третий же день из острога бежал в Кержинский лес, где великий притон был бегунам, ибо старцы там жили в скитах и всякого принимали. Постригаться Яшка не пожелал, хотел снова жену и детей добыть и с ними бежать вместе. Один старец, по имени Яков призрел его и соболезновал ему более других.

— Слушай, тезка, тебе у нас делать нечего, коли ты семейный и семью свою бросить желанья не имеешь. Ступай ты под Новгород, что Нижним звать, в село Прорву. Там спроси моего свояка, что звать Егор Сергеевым. А ему скажи: здорово, мол, дядя Соломонов-Хвост! Так и скажи. Он тебе твое дело справит. Чужим же прозвище сие не болтай по дороге.

Пошел Яшка. Не раз наскакивали душегубцы, да что с него взять, одна новая рубаха, да и ту тезка дал. Зазывали к себе, да не пошел Яшка в головорезы. Смекалка сказывает, что проку в том не жди, — а вот что Соломонов-Хвост скажет... Через месяц был Яшка у Хвоста.

— Тебе брат, одно осталось: иди обеляться за границу польскую. А там верни опять и на границе скажися беглым ради старой веры. Им ныне ход в Россию слободен по царскому указу. Назовись как пожелаешь, получишь вид и с ним дозволение на селитьбу. Тогда вызовешь жену и детей, и селися где хошь.

Яшка отказался идти в такую даль. И так уже лето все прошлялся без толку.

— Ну не можешь, иди под Казань. Иди ты по Казанке верст сто, и там придешь в село Микитское. Там ты найдешь старика Власа, а у него спроси, где живет недалече от Казани старец, что звать Фирсом Благоутробным. Он знает и укажет путь. Старец сей тебя научит. Чаятельно мне. он тебя может на Приволжье поселить. Там край добрый, воровской, письменности не требуют, и как сам народ все беглый, то для бегунов странноприимный.

Пошел Яшка по Казанке. Много он повстречал таких же шатунов, как и сам, и много наслушался диковинного.