Глава VIII

Князь Черемисов был богач помещик из татар. Он окрестился только в двадцать лет, но желанию отца своего, перешедшего в христианство со всею семьей и домочадцами. Обращение его в православие, казалось, принесло несчастье всей семье, к великой радости его единоверцев и к изумлению русских. В десять лет из большой семьи, двух стариков, четырех сыновей и трех дочерей, остался один младший князь. Отец и две дочери умерли от оспы, а третья сбежала и пропала без вести; два сына умерли от пьянства в чахотке, а один утонул.

Отец Черемисова при крещении изменил имя Шакой на имя Андрей. Младший сын, носивший имя Бахтияр и прозвище Улус, назвался в крещении Борисом, но почему-то, сначала в семье, а затем и в обществе, остался с прозвищем, и из всех по привычке называвших его Улусом Андреевичем немногие знали его настоящее имя. Даже празднуя и обедая у него ежегодно, в день Бориса и Глеба, никто не задумывался над вопросом: каким образом князь Улус Андреевич Черемисов именинник в этот день?

Князь, уже по смерти отца, женился на сестре приезжего доктора Джули. Вернее сказать, итальянка хитро женила на себе богатого principe, но, прожив вместе три года, они расстались, потому что Francesca Giuli оказалась характером сатана. Однажды, после того, как она бегала по дому за Улусом Андреевичем с ножом, грозя его зарезать, не днем так во сне, князь выехал из дому, потом жаловался в Петербург, прося развода, и получил позволение расстаться с женою, обеспечив ее существование. Князь передал ей одно большое имение в соседнем с Казанью наместничестве. Через два года за свирепое обращение с рабами и в особенности вследствие скоропостижной смерти сельского дьякона-красавца у нее в кабинете княгиня Франческа была взята в опеку, а князя обязали принять имение назад, жене же выдавать ежегодную пенсию.

Брат Франчески, Джузеппе, которому князь хотел поручить жену и платить пенсию обоим, отказался и от сестры, и от денег. Он вообще не брал у богача зятя ни гроша, жил медициной и получал, впрочем, большой доход, считаясь лучшим доктором во всей провинции.

Два сына князя, еще маленькие, остались с ним, и одного из них, Бориса, он обожал до страсти. У Франчески, уже после размолвки, родился еще сын и остался при ней. Князь Черемисов смеялся и намекал своему приятелю и вечному должнику Ахлатскому;

— Этого, брат, по праву бери уж ты на свое попечение.

— Возьму, — отшучивался Ахлатский. — Опасаюсь токмо, что он как вырастет да заговорит, то первое же скажет: «Паки, паки миром Господу помолимся».

Черемисов прежде всего любил есть и пить и славился в городе хлебосольством, обедами и винами. Затем он давал всякому взаймы и почти навязывал тем, кто не брал.

— Вот за карбованцы меня и любят люди, — объяснял он. — Даром любить не будут.

Состояние было большое, однако уже начинало шататься. В особенности разоряли князя не обеды, не приемы и не ссуды в долг без отдачи, а общий порок, карты, с постоянным проигрышем. Ахлатский брал у друга-приятеля сколько мог, но Черемисов не жалел.

— Что Сила Титыч? — говорил про него князь. — Он воробей на гумне. Картищи проклятые, вот что заело нашего брата дворянина.

Князь любил говорить часто, что он русский человек и дворянин, будто старался этим заставить всех позабыть, что он новокрещенец. Не было ему большей обиды, как если кто, шутя или назло, назовет его выкрестом.

Князь Черемисов, вернувшись домой от Уздальских, отправился к своим приятелям конфедератам. Бжегинские жили во флигеле его дома даром и даже стоили ему денег, потому что Черемисов отказался брать с казны несколько рублей в год, полагаемых на наем квартиры для ссыльных, и, поселив Бжегинских у себя, отделал большой флигель заново.

Братья Бжегинские были Барские конфедераты, взятые в плен и сосланные в числе многих других в Казань, где их всех было несколько сот человек. С ними вместе попал и бельгиец Деталь, сын варшавской еврейки, родившийся в Брюсселе, но юношей приехавший в королевство Польское с вдовой матерью. Портной по ремеслу, он открыл в Варшаве магазин платья, а затем стал в ряды партизан конфедерации, прельстившись чином офицера, который ему обещали, но попал только в плен.

Братья Бжегинские долго оставались в Петербурге на особом попечении и присмотре, но когда правительство заметило, что они стали влиятельным центром польского кружка, имевшего большие средства, тайные совещания и частые сношения не только с Польшей, но и с Францией и даже с Турцией, то их отправили обоих в Казань. Деталь, мастер на все руки, отправился за Бжегинскими, так как со времени плена исправлял у них должность портного, эконома и учителя французского языка. Деталь тоже составлял из трав какие-то духи для Яна и переплетал книги для Казимира и, кроме того, учил первого играть на флейте, а второму переписывал набело огромные письма и донесения о России и русских к кому-то во Францию, кто титуловался в письмах: Monseigneur. В Казани Деталь вдруг (неизвестно как) разжился, взбунтовался против поляков и от зари до зари болтался по городу, обедая, ужиная и даже ночуя вне дома, у бесчисленных знакомых, где играл на флейте, показывал фокусы, кроил узенькие атласные жилеты новейшего фасона a la puce molestee и какие-то суконные колпаки, которые прозвал calotte chismatique. Наконец, говоря на языке полупольском, полурусском, довольно понятно, Деталь пускал турусы на колесах про Лондон и про Париж, где никогда не бывал, про кузена виконта или дядю маркиза, никогда не существовавших, и т. д. Ян Бжегинский сердился на отбившегося от рук портного, но молчал по приказу старшего брата, а Казимир сам не мешал Деталю врать, за то что бельгиец с своей стороны честно молчал про все донесения его во Францию, которые прежде переписывал.

Братья Бжегинские были родом из Белоруссии, аристократы и с порядочным состоянием. Их было четыре брата. Ян и Казимир попали в число основателей Барской конфедерации; кроме того, Казимир замешался и в дело известного похищения короля Станислава. Третий брат, тоже конфедерат, бежал в Америку и прославился там своими подвигами в войне за независимость; четвертый отправился в Турцию и был уже турецким беем. Оставшийся дома старик дядя управлял общими делами и высылал денег двум казанским племянникам, так как другие двое не нуждались в средствах. Самый умный и дельный из четырех был старший, Казимир, воспитанный во Франции в иезуитской школе и знавший восемь языков, астрономию и даже немного астрологию и алхимию. Всегда угрюмый, почти мрачный, он, за исключением своих, не знался ни с кем, кроме губернатора, Черемисова, Андрея Уздальского и Измаил-бея; с остальными казанцами он оставался на шапочном знакомстве и сидел дома, занятый чтением и письмом. Младший из всех братьев, Ян, напротив, ездил всюду, всегда щегольски одетый, всегда любезный, особенно с женщинами, кокетливый с девушками, услужливый и почтительный со старухами. Яна все любили, а некоторые молоденькие и обожали. Он был красавец и молодец на стрельбу, верховую езду и танцы. Отношения сорокалетнего Казимира к двадцатидвухлетнему брату были отношения отца к любимому сыну. Казимир баловал брата, предоставлял ему все деньги на наряды, веселье и карточную игру, но часто и журил его, хотя исключительно за одно и то же: за дружбу с Ахлатским и другими ему подобными. Ян обещал отдаляться, быть больше в своем кружке конфедератов, но снова увлекался, и если не дружился в действительности с казанскою кутящею молодежью, то все-таки часто шалил вместе с другими праздными сорвиголовами.

Однажды только, и недавно, Казимир был взбешен на Яна, разбранил его, выгнал от себя и не говорил с братом целую неделю. Причина была немаловажная. Ян просил позволения жениться. Пред балом Брандта они снова помирились, и Казимир был слишком погружен в свои занятия, чтобы заметить, за кем волочится брат, на ком собирается жениться и прошла ли эта нелепая затея.

Когда князь Черемисов явился к друзьям, то еще из прихожей услыхал громкий и гневный голос Казимира, большею частью скупого на слова, а тем более на длинные речи и споры.

— Что такое приключилось? — спросил, входя, князь, не понимавший по-польски.

Ян молча лежал на диване, угрюмый и грустный, а Казимир, полусидя на письменном столе, однообразным, но сильным голосом, как всегда без жестов и не поднимая глаз от полу, горячо объяснял что-то брату. При появлении Черемисова он замолчал и на повторенный вопрос отвечал сухо:

— Мало ли что у брата с братом есть, — и прибавил: — испортила мне Яна ваша Казань. Я буду просить императрицу о ссылке нас куда-нибудь, хоть в Сибирь.

— Спроси у князя, правду ли я говорю? — вымолвил Ян по-русски, голосом, дрогнувшим от волнения и грусти.

Казимир молчал с минуту и отвечал брату по-польски.

— Если хочешь посредника и судью между нами, я и на это согласен. Но выбери по крайней мере кого из наших, хоть Потоцкого. Но я предупреждаю тебя в последний раз, я не хочу, чтобы ты уступил мне. Я хочу тебя убедить. Хочу, чтобы ты сам понял и отказался по доброй воле. В нашем положении некогда только плясать да кутить, нельзя и жениться. Надо быть готовым каждый день пожертвовать собой. А что касается девушки, то в ней польского только одна бойкость... Вот все! Больше я говорить не буду.

Казимир подавил тяжелый вздох и обернулся к Черемисову.

— Время к вам в гости... Пойдем.

И все трое вышли и отправились в дом.

— Гневный он у тебя, — мотнул головой Черемисов на шедшего впереди Казимира.

Ян тоскливо улыбнулся:

— Злюка? А? Змей Драконыч? А? Правда ль моя?

Необычайное происшествие, наделавшее много шуму в городе, послужило поводом к вечеринке Черемисова.

Андрей Уздальский, отправившись однажды, года за два пред тем, по делам в Макарьев, привез оттуда с собой красивую крымскую татарку, которую купил за пятьсот рублей у какого-то астраханского купца, приехавшего на ярмарку с персидскими товарами. Татарка, краденная из Бахчисарая и проданная сначала в Ростов-на-Дону, попала в Царицын и, купленная опять проезжим купцом, была продана на Макарьевской ярмарке Андрею и стала баловнем казанцев. Все ее дарили, и все о ней заботились, и все завидовали покупке Уздальского. Черемисов даже ездил после того тайно от друзей на ярмарку, в надежде купить такую же крымку, но без успеха.

Шерфе, с крымским типом лица, была красивое, но крошечное существо, с виду ребенок лет двенадцати, и это именно и составляло ее прелесть для всех. В Казани процветали татарские и калмыцкие типы; маленькие серенькие шелки вместо глаз, широкие скулы, курносые, редко красивые, а чаще расплюснутые носы, и наконец рыжеватые или желто-белые волосы. Шерфе была отменным соболем, с своею длинною черною косой, с своими миндалевидными черными глазами, с горбатым тонким носиком, со вздернутыми ноздрями и с вечно матовым лицом. Вдобавок это была беспокойная и огневая фигурка, то страстно тоскливая, то бешено веселая, с горящим взором и неумолкаемым хохотом на тонких губах. Подчас случалось ей и пылить, больше из ревности, и она кидалась на рассердившего ее противника, царапала его длинными ногтями или, быстрым движением сняв башмак с крошечной ноги, кидалась бить им своего врага изо всей силы по голове. Но существо это было слишком мало, слабо, производило только смех, и становилось потехой даже в гневе своем.

Многие, в том числе и Черемисов, давно упрашивали Андрея продать или подарить им Шерфе, но Уздальский, которому татарка начинала прискучивать, из самолюбия не уступал ее никому. Теперь, с приездом в Казань, он объявил вдруг, что привез с собой из деревни Шафку, или Шарика, как прозвали Шерфе, и намерен ради своей свадьбы подарить ее кому-нибудь.

Охотников явилось так много, что придумали продавать Шерфе с торгов, кто больше даст; но Андрей не захотел торга и решил, что он отдаст зверька, кому выпадет он по жребию. Шерфе, разумеется, и не беспокоилась, когда узнала, что будут участвовать в жребии только приятели Андрея, и весело поехала с Уздальским на вечер.

Когда князь Хвалынский явился к Черемисову, то нашел уже там все собравшееся общество; отчасти все тех же, кого он уже видел вчера на балу, помимо двух-трех новых личностей.

Прежде всего Черемисов стал просить Данилу помириться с Яном и, к своему даже удивлению, нашел в князе полную готовность на это.

Ян, слегка смущаясь, первый подошел к князю, после того как Казимир, повернувшись быстро на каблуках, вышел из горницы и ушел к себе. Данило был в духе и почти охотно заговорил с Яном.

Как это случилось, князь сам не знал. Часто приходилось ему в жизни поступать на основании рассуждения: так, или пожалуй, или что за важность.

Когда Данило отошел от Яна, к нему, человеку высокого роста, приблизилось вдруг крошечное существо в красном платье, с золотым поясом, и, прыгнув на него, повисло на шее. Он невольно вздрогнул; многие рассмеялись.

Шерфе пристально разглядела его носом к носу и пискнула:

— Можно в губы?

И не дожидаясь обыкновенного в этом случае от каждого ответа, она поцеловала его, потом, соскочив на пол, перебежала, вспрыгнула на диван и, повозившись, как собака, на одном месте, уселась, поджав ноги под себя.

Когда князю объяснили все. он сел около Шерфе и, усмехаясь, стал разглядывать ее. Зверек понравился и ему. Шерфе тотчас же ерелезла к нему на колени и стала молча гладить его по голове и по плечу, как стал бы иной охотник гладить лошадь по холке. Затем Шерфе подозвала Андрея и сказала ему:

— Продай Шерфе вот эта человек!

И она начала жалостиво упрашивать Данилу купить ее, при громком хохоте и шутках всех. Князь соглашался не то шутя, не то серьезно, но Андрей не хотел изменить избранному способу передать Шерфе в другие руки.

В числе новых для князя личностей был и полуеврей Деталь, с которым он заговорил нетвердым французским языком, а затем Разумник Белокопытов с распухлою рожей и с огромным ячменем на глазу, от которого его глупое лицо казалось не то удивленным, не то испуганным.

При смехе, говоре, даже гуле голосов, началась жеребьевка, и через полчаса всякой возни, причем каждый предлагал свой способ жеребьевки, татарка выпала на долю наименее плененного ею. Андрей шутя взял Шерфе на руки и передал ее выигравшему Яну. Конфедерат слегка смутился при всех взглядах и шутках, обращенных к нему; когда же Шерфе стала разглядывать его лицо, как бы видя его в первый раз или желая проверить в эту важную минуту впечатления прежнего времени, то поднялся безумный гвалт.

Шерфе, оглядев Яна, перешла тихо к князю Даниле (обыкновенно она всегда и всюду скакала) и, оглядев его, в свою очередь обратилась к Андрею с угрозой и с укоризной:

— Дурак! Свиниа! Вот! Зачем не эта человек дал миниа. Эта хорошо, а та — не знаю.

Хохоту не было конца.

Князь Данило вскоре, не дожидаясь ужина, распрощался, извиняясь неотложным отъездом в Азгар.

С отъездом князя многие гости как-то прибодрились и повеселели. Петербургский князь стеснял их. Селим пустился в шутовские рассказы о свирепости Яна и советовал Шерфе, чтобы она ушла от Бжегинского к нему.

Ахлатский рассказал, как вымазал углем одного купца из гости-ното двора, который приходил за получением по счету. Деталь вдруг ахнул, вспомнил что-то, полез в карман и, вынув бумажку, вымолвил:

— Dites donc, vous autreu, que signifie ceci en russe: — И Деталь прочел написанное французскими буквами:

— Iabi vasse pluque ami encore mille!

Никто не понял.

— Cependant, c’est du moscovite tout pur. Ca m'a ete dit ce matin, et je l’ai inscrit pour ne pas l’oublier. Не вем цо то есть, но то русски phrase.

Долго бились все над загадкой. Деталь клялся, что ему это сказал муж одной его знакомой чиновницы.

Черемисов сел в угол с бумажкой и, ломая себе голову, прочитал громко раз пятнадцать кряду.

— Iabi vasse pluque ami encore mille!

В эту минуту вошел скрывавшийся из гостиной дюжий Разумник и вдруг услыхал громкий голос Черемисова, не обращенный ни к кому, тогда как глаза его были устремлены на вошедшего.

— За что же-с? — вымолвил Разумник удивленно в ответ князю.

— Что за что? — удивился и Черемисов.

— Вы изволите говорить, плюхами бы меня накормили. За что же-с?

Черемисов заорал:

— Ура!

Загадка разъяснилась.

Деталь, несмотря на свой всегда медный лоб, немного опешил при дружном хохоте всей компании от фразы:

— Я бы вас плюхами накормил.

Он взял свою флейту и стал играть, а затем запел было романс:

Dis moi, Nannette, pourquoi je t'aime?..

Но не кончил и заорал во все горло:

Vive Henry Quatre!
Vive ce roy vaillant!
Ce diable a quatre.
Ce modele des amante! и т. д.

И после требования Селима объяснить смысл, перевел так: «Хороший король Анри четыре. И хороший молодец. Черт сердитый. Очень много любит девиц», и т. д.

Черемисов нашел, что такая песня про короля или царя неприлична, и спел в свою очередь:

Уж и где ты, жена, шаталася,
Домой запоздалася?
Я тебя, гульная баба,
Отмочалю за космы!

Когда он кончил длинную песню, Деталь обернулся к одному конфедерату Туровскому и выговорил:

— Ils appellent ca une romance? — И он с гримасой заткнул нос.

После этого сели за стол, а после ужина и после многих опустевших бутылок не было конца тем шуткам, которые придумала повеселевшая компания, чтобы справить свадьбу Яна и Шерфе якобы по-мордовски, с разными подробностями.

Напрасно Ян отказывался, Шерфе была в восторге, и подпившее общество исполняло над ними обычай за обычаем и придумывало невесть что... Даже гимназист Разумник, сам-друг с ячменем, смущались, глядя на эту свадьбу.