Князь Иван заболел от душевной борьбы. Он пробовал разлюбить свою Параню, и от одной этой пробы в один день чуть не похудел как спица. Через сутки братья уселись в рыдван, но, отъехав несколько шагов от дому, встретили посланного от губернатора за Иваном. Этот хотел было дать на водку посланному и отделаться, но Данило воспротивился нарушению служебного долга. Через полчаса Иван вернулся от Брандта с новым поручением ехать в Оренбург и чуть не плакал.
Данило, не зная, как лучше уговорить и утешить брата в его неожиданном горе, решился было передать ему слышанное секретно от Брандта о самозванце, но, подумав, нашел, что не след и брату родному разглашать государственную тайну.
Братья простились, и Данило второй раз съехал со двора, окруженный своею конницей.
Незадача была князю в пути. В тот же день, в сумерки, он неожиданно застрял на половине дороги между Казанью и Азгаром. На втором переезде, после часового роздыха, путники наехали вдруг на заставу около какой-то маленькой деревушки. Рыдван и конных остановили несколько мужиков, которые, перегородив дорогу околицей, сколоченной кое-как из сосновых лесин, требовали с молодцов полтину за проезд.
Наездники зашумели, и крики скоро перешли в драку. Дремавший князь очнулся и выглянул в окно. При виде мундира мужики опешили и, не говоря ни слова, бросились со всех ног бежать от своей заставы в поле. Снова началась травля, как за Яшкой в Никитском. Двоих тотчас же поймали и привели к князю.
Оказалось, что они самовольно выстроили заставу и собирали деньги. Хвалынский хотел их сдать в деревушке, но в ней не нашлось ни единой души. Даже страшно было смотреть на пустую улицу и пустые дома. Словно чума прошла здесь. Мужики объяснили, что все души были проданы помещиком Уздальским на своз в другой уезд, а из оставшихся в деревне пятнадцати душ кто попал в бегуны, а кто перешел жить в соседнее село Таковское. В устроении заставы мужики каялись.
— По бедности, родимый, прокормиться нечем.
Князь велел разбросать околицу, а затем повез мужиков за пять верст в Таковское. Они дорогой уверяли молодцов князя и божились, что с других пример взяли. Что застав видимо-невидимо в околотке по всем проселкам, только они вот сглупили с Митюхой-солдатом, который научил их выстроиться на больно уж важном тракте.
Мужики, однако, не приуныли и все время, что ехали с молодцами, тоже посаженные на лошадей, подсмеивались друг над другом.
— Во, Петруха, и заставили столбовую! Вот те и караульщики! Буде остановлять ездоков!
— Теперь сами поехали! — отшучивался Петруха.
— И не зажила, а опять подкладывай!
— А ты, Егорка, не свались! Убьешься! — подсмеивался Петруха над тем, что оба были привязаны к седлам.
— Ишь ведь разбойники! — удивлялись молодцы князя. — Смехоту завели. Нипочем.
Еще за полверсты от Таковского все заметили сильное движение на слободе.
— Ехать ли туда? Данило Родивоныч? — шепнул кучер Митроха, оборачиваясь с козел к князю. — Там, кажись, неладно. Бунт, пожалуй.
Данило смутился, но тотчас же взбесился на себя за эту мгновенную робость.
— Пошел! — крикнул он сердито, но, однако, осмотрел кремни на пистолетах и всыпал свежего пороху.
При въезде в село он велел остановиться и, выйдя из экипажа, пошел пешком. Слобода была залита толпой.
— Что за сбор здесь? — вымолвил князь сурово и важно, подходя к одной кучке.
Несколько человек тихонько и молча разошлись и рассыпались, а белобородый центр кучки, старики на подбор, встретили Хвалынского со смущением и поклонились, поснимав шапки.
— Что за сход у вас? — спросил снова князь.
Передние упали на колени.
— Что вы? — изумился Хвалынский.
— Милостивец, не гневайся! Коли нас обжаловали, ты не верь! — заговорил один старик. — Мы токмо запоздали мало, поэтому разор велик. А коли обождешь малость, мы сполна, как завсегда, внесем по силе своей.
— А рассуждали мы, родимый, что не сберешь ни алтына охотой, а надо избы обшарить, — прибавил другой седобородый.
— Что такое? Поясни, старик.
— Времена тягостные. Мы все же внесем тебе что есть, государь. В руки внесем, токмо обожди мало.
— Добро, добро. Сказывай наперед, почто сход у вас?
— На присягу.
— Какую присягу?
— Сам ведаешь, милостивец, государыне присягаем?
— Как? Вы еще не присягали? Да государыня уж сколько лет как Божьей милостью царствует.
— Вестимо, Божьей милостью, родимый, и сколько лет, — бессмысленно повторил мужик. — Вот мы каждый месяц ей, матушке, и присягаем. И в запрошлый присягали, а ноне тож первое число, Покров. Сего греха за нами нет, чтобы не присягать. Токмо вот, по бедности, иждивенья не хватает за присягу. Уж больно часто.
Князь, ни слова не говоря, велел вести себя к священнику, которым неожиданно оказался переведенный из Сокольского, знакомый князю и даже его бывший учитель, отец Арефа.
Добрый старик невообразимо обрадовался, узнав ученика-князиньку, и охотливо объяснил ему все то же.
— Усердствуем, князинька, прихожане — народ богобоязненный, — сказал отец Арефа, усадив князя за стол и угощая простоквашей. — Начальство весьма довольно... Только сердце ноет, глядя на разорение мужиков.
— Кто же указал вам, батюшка, приводить так народ к присяге каждый месяц?
— Государственный тайный асессор, по тайной коллегии начальник, — внушительно сказал отец Арефа.
— И он сам приезжает за деньгами!
— Вестимо, сам и с своею челядью. Вот как и вы, князинька, великий вельможа... У меня на дому стоит каждый раз и обещал мне за усердие камилавку.
«Ты, батюшка, не врешь ли? Не себе ли ты сбор прячешь?» — подумал Данило, но вспомнил, какою доброю славою пользовался издавна отец Арефа.
Поговорив еще, князь убедился в неподдельной правде священника, а мужики подтвердили его слова. Государственного асессора ждали чрез два дня, потому что, указав присягу каждый месяц, он приезжал в первых числах за деньгами. Князь задумался. Не велеть мужикам платить значило спутать их и произвести, пожалуй, бунт, а затем усмиренье... Он решился донести подробно обо всем Брандту и, написав письмо, отправил одного из своих наездников в Казань гонцом. Брандта просил он прислать команду в Таковское, чтобы перехватать злоумышленников и доставить их под конвоем в Казань. Сам князь решился ждать команды и асессора.
«Это моя обязанность верного подданного, — утешал он себя, — по долгу службы и присяги и по христианскому долгу обязан я отложить путь и кончить здесь мытарство крестьянское. Если бы все мы, верные подданные матушки государыни, поступали так, как я в сем случае, то и неурядица была бы на Руси меньшая».
От нечего делать князь беседовал со своим старым учителем.
— Доподлинно сказываю вам, что кончанье свету приходит, — грустно говорил отец Арефа. — Все предзнаменует оное кончанье, яко Христос Господь заповедовал нам... В Писании сказано: умножение зла, войны великие, проповедь евангельская по всем земли краям. Смекайте-ко, князинька. Зло на Руси превеликое, какого и не бывало. Войны с туркой устрашенные, да и татар казанских повелено крестить и мечети их валить. Да сбудутся слова Писания! — И отец Арефа прослезился, потом прибавил, утирая глаза: — И ко всему-то этому и царя нет на Руси... А что та за земля без царя? Пропадать ей пропадом беспременно.
— Что вы, батюшка, царь российский — наша матушка Екатерина Алексеевна.
— Хорошо б, ежели бы Катерина Алексеевна, все б было лучше, а то никого... Слышь, царьки разные правят, какие из русских, а какие и из немцев, из нехристей. Их, слышь, великое множество. Один сказывает: я того желаю на Руси. А другой ему в ответ: я посему не дозволю чинить... Эдак, по-моему, негоже. А третий говорит: врете вы все. Я во какой указ напишу! И выходит, князинька, оттого по всей Руси великое противоречие. И на селе ином, коли двое либо трое бар, какая околесица бывает! Великому же царству наипаче от таких-то царьков карачун быть должен. Примечайте, как пригоже было при Елизавете Петровне, поелику матушка была из царев, Петра Алексеевича дщерь единокровная. Правила одна голова, ну непорядков и не было. Либо вот заступник наш, солнышко ясное, император российский Петр Феодорыч... Почто он не царствует? Чем прогневали мы его царское величество?
Князь, молчавший до тех пор и внимательно слушавший доброго старика, сказал наконец:
— Петр Феодорович помер, батюшка, и ему наследовала его законная супруга, Екатерина II.
— Да это я слыхал, князинька. Слух эвот пущен был и у нас.
— Да вы, кажись, не верите. Вы полагаете, что император Петр III не скончался, а только не царствует...
— Я того, Данило Родивоныч, испровидеть очами разума не возмогу: то дело государское, а не мое, попово. Его царева на то воля. Буди, как ему, отцу милостивому, угодно... А коли вы позволите, я так ти рассужу его. Все мы пред Господом Богом поравенно судимы будем... И все мы там ровни, что царь, что поп, что князь, и Господь запросит так и у царя, яко бы у пастыря: «Почто ты паству свою не упас, не призрел и волчьей ехидности предал на растерзание?..»
Хвалынский долго, но напрасно убеждал старика.
— Откуда эти у вас мысли сомнительные? Не государственный ли это асессор в таковых мыслях наставляет? — спросил князь.
— Как можно? Я с ним не отважился о таковом беседу вести. А слухом земля полнится. И правду ничем, князь, не укроешь. Кабы Петр Феодорыч был на небо взят, так не стали бы его в живых почитать. А что манифест об его смерти я сам читал, то правда; но тогда же, родимый, никто этому отводу веры не дал.
Несмотря ни на какие уверения, отец Арефа только головой седою качал...
— Почто же, князь, ежели доподлинно Петр Феодорыч у Господа, почто законный преемник его не правит отечеством своим? Почто Павел Петрович не коронуется? Ась? — священник добродушно и лукаво подмигнул, полагая, что разбил вдребезги все доводы князя одним этим словом.
— По то не правит, что ему только ныне совершеннолетие вышло...
— Истинно так. Ну, стало, ныне и примет Всея России правленье-то? — снова подмигнул Арефа своим серым глазком.
— Это, батюшка, не наше дело ведать и судить, — сухо отвечал князь. — Как государыне угодно будет. А наше дело молить Господа о сохранении ее жизни и здравия на благоденствие земли русской...
Священник вздохнул, провел рукой по серебряной бороде и смолк, очевидно несогласный с князем.
Князь, плохо проспав ночь в душном домике священника, рано утром вышел прогуляться по слободе...
— Данило Родивоныч, — подошел к нему кучер Митроха, — повели двум молодцам с тобой неотлучно быть. Село это, сдается на мой глаз, худое. Мужичье подлое, такие все окаянные речи ведут... Упаси Боже!
Хвалынский успокоил Митроху и пошел вдоль слободы. Село смотрело уныло, многие избы были заколочены за отсутствием хозяев которые были в солдатах или в Сибири, а то просто в бегунах, как Яшка, или на канате, как Савка.
Скоро кучка крестьян обступила князя с расспросами: кто совета просил, кто жаловался. Особенно смущены были все известием о новом рекрутском наборе и об увеличении подушной...
Многие расспрашивали князя о новых деньгах из бумаги.
— Годны ли оне?
— Все сие маловажно, с Божьей помощью отвертимся, — сказал один постарше. — А вот, милостивец, поясни ты нам. Народ бает, ревизия быть должна, да не простая, а вишь, и бабе счет сведут по всему царству.
— Да. Прежде этого не было, а теперь будет.
Мужики поглядели и уныло смолкли, словно ожидали опровержения от князя.
— Да какая вам, братцы, забота, что бабье в перепись включат?
— Как, родимый? Великая напасть из того. Бабу доднесь в счете обходили, по то, что она... Ну баба она, не мужик ведь! Сам ты, чай, смекаешь, велика ль от бабы польза? От нее один гомон на селе да побрехи. Стало, ноне мужик за двух отдувайся и подушную вноси; а то и за три, за пять душ. У меня во двору баба моя — раз, да девка — два, да золовка, как есть ледащая, в немочи пятый год, да старуха тоже престареющая, что и не знаем, как она и с родни нам. Ей два ста лет есть. Стало, мне что ж?.. Мне топиться!.. Где ж мне отбыть все поборы, да присяганья, да еще за четыре бабы подушную уплатить?
Хвалынский объяснил, что хотя в ревизии и перепишут женщин, но что подушную мужики платить будут по-старому.
— Нет, милостивец, — решил один, все время молчавший молодой мужик. — Коли бабу перепишут, то, стало: плати!.. Зачем ее трогать, коли порядки старые будут? Что, писаря-то станут разве зря трудиться над бабой? Ведь ее на Руси видимо-невидимо! Без пользы себе писаря эдакого дела не затеяли бы, народец не такой.
— Подлинно, бабы великое множество, и зря, али утехи ради, счет ей сводить не под стать, — прибавил другой мужик.
— Одно баю я, — заговорил первый громко и злобно. — Иди человеки в леса, иди человеки в скиты Божеские, к старцам. Тамо тебе успокой. А на селах да в людях ноне житье беспутное. Либо иди человеки — топись!.. А суд Господень не за горами. Спроси-ка отца Мисаила... На Москве большой колокол есть. Царем-колоколом его звать. Он надысь сам звонил к обедне.
Хвалынский пожал плечами и тихо побрел в дом священника, размышляя: «Много зажился я в чужом краю. Отвык, что ль? Всегда такое смятение в умах было, либо ныне токмо? И что через все это произойдет?»
К вечеру вернулся гонец из Казани, один, и привез князю письмо от Брандта, в котором губернатор очень благодарил его за хлопоты по благоустройству провинции, но сожалел, что не может прислать ни одного солдата, так как единственная команда, имеющаяся налицо, человек сорок, находится в Свияжском уезде для усмирения бунта. Остальных же человек двадцать пять инвалидов нельзя отнять от острога, охраненье которого им поручено, вследствие огромного числа вновь присланных каторжников, пересылаемых в Сибирь. Брандт советовал князю не беспокоиться о пустяках.
— Так я сам его захвачу, — упрямо решил князь.
На заре следующего дня прибыл в бричке незнакомец с четырьмя помощниками холопей. Это и был тайный асессор: молодой малый лет двадцати пяти, плюгавый на вид, смелый в ухватках и с оловянною звездой на кафтане. Князь спрятался со своими людьми и, впустив шайку в домик Арефы, перевязал всех. Асессор не сробел и стал путать князя каторгой. Не утерпел князь и чрез полчаса всех пятерых передрал кнутами среди улицы. Обманщик сознался в вине и назвал себя. Это был сын подьячего московского земского суда Сергей Подружкин и действовал по наущенью отца. Князь не знал, как доставить виновных в город, и наконец удивил несказанно всех — отправив всю шайку в Казань в своем княжеском рыдване, а сам один, верхом, поскакал в Азгар.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |