Пришла Людмиле Дмитриевне шестнадцатая весна. Луга привольные и дремучие леса опять так же чудно нарядились. Все словно воскресло, позолотилось, зацвело, зарделось... Снова залились птицы певчие в полях и лесах и в синеве небес... Снова по ночам теплым слышалась соловьиная песня, раскатистая. Все снова улыбается, снова радуется, дышит, не надышится весеннею теплынью.
Одной Милуше не по себе, и одна она скучает и жалуется Кирилловне, что она смерти более уже не боится... Скучно на свете жить. Приди смерть в виде лесовика за ней — не испугается Милуша.
Качала головой Кирилловна и журила дитятку за глупые речи.
Пришел май месяц. Раз под вечер, когда вся природа засыпала, когда малейшая жизнь малейшей мурашки слышалась и чувствовалась, Милуша сидела молча, над мамой Камой... и глядела в ее воды... Тоска тяжелым камнем надавила ей сердце... Она что-то давно уже спрашивала у мамы, сама не зная что. Но мама, темная и глубокая, холодно и величаво шла мимо меж двух берегов, укрытых синевою ночной...
Милуша была сама не своя и всем телом трепетала в этой майской тиши вечерней... Пред ней носился неясный образ, не то лесовик, не то Уздальский, и сердце стучало в ней шибко и неровно. Уста раскрылись сухи и горячи... Непокойные руки, скрестившись на волнующейся груди, прижимались и дрожали; они складывались в объятья и словно искали... Словно недоставало им чего-то на этой груди. Они хотели прижать, приголубить. Но кого же?.. Зачем?.. Глаза, долго открытые на синюю даль, ослабели, сомкнулись. И почудилось Милуше, что легкое, неясное облачко заволокло от нее дальний берег, потом всю маму Каму закрыло и тихо поползло на нее. Вот подступило, скользнуло к ней на грудь, охватило ее всю и тихонько повалило на душистую траву. Вся она млела, горела и наконец вскрикнула робко и тревожно.
С этого вечера особенно загрустила Милуша, я ничто не тешило ее.
— Знаю-ведаю, что моей пташке надо, — усмехнулся раз отец, встретив ее одну, грустную и печальную. — Обожди, найду.
Милуша вся вспыхнула и отвернулась.
— Ну. сказывай, угадал ведь! — И отец, взяв дочь за голову, насильно старался заглянуть в ее зарумянившееся лицо.
— Батюшка, батюшка!.. — билась Милуша, укрываясь.
— Гляди мне в лицо, пташка моя.
Отец ухитрился и заглянул ей в глаза. Милуша зарыдала и, вырвавшись, бросилась бежать Отец посмеялся с мамушкой и потолковал.
Прошел час, смерклось. Ужинать подали, ночь прошла. Милуши не было дома. Вся усадьба поднялась на ноги. Отец просто чуть не рыдал, метался как безумный и обещал вольную тому, кто найдет барышню.
Около полуночи пришла Милуша домой, бледная, вся в слезах, и, не глядя ни на кого, ушла к себе в горенку. Она просидела в кустах береговых, слышала, как ее звали, хотела откликнуться, но устыдилась.
О чем толковал отец, то и случилось.
Немало было соседей у Кречетовых. Немало было и таких, про которых мамушка часто говорила Милуше ввечеру, потихоньку, укладывая ее в постель:
— Вот молодец!.. Кабы такого женишка моей ясной звездочке...
Милуша улыбалась и думала:
«Да... А вот и Павел Городищев тоже веселый, добрый, славный. А Сельцев какой тоже хороший! А Уздальский! Он вдовец, но добрый и большой шалун. Главное дело — он как-то смотрит особо и речь ведет иначе».
Уздальский был влюблен в Милушу давно, и то, что заметила она в нем и считала его особенностью, было его чувство к ней; но свататься он откладывал, ожидая, чтоб из девочки Милуша стала девушкой. О том. полюбит ли она его, — он не думал. Она, деревенская барышня и небогатая невеста, его, первого жениха в околотке.
Минуло Милуше шестнадцать лет, и они стали видаться чаще. Андрей стал казаться ей все лучше и красивее, и добрее.
— А ведь он лучше всех, Кирилловна?
— Одно слово — сокол!..
Наконец однажды Кречетов спросил дочь;
— Люб ли он тебе, звездочка моя?
— Д-да, батюшка, — отвечала Милуша, и тихое, славное чувство переполнило ее сердце при этом первом громком признании.
Андрей накануне посватался. Когда отец со слезами благословил их, они поцеловались. Милуша была полна кроткого смятенья, взгляд ее стал еще яснее, еще лучистее, уста улыбались. И еще более стыдилась она всякого чужого взгляда, еще более румянилось все лицо ее, когда люди называли ее невестой.
Андрей Уздальский был недурен собой, но с выражением лица глуповатым, так что он вызвал даже замечание государыни, видевшей его в Петербурге, что род Сокол-Уздальских, должно, уж столь древен, что из ума выжил.
Действительно, потомок Уздальского, стяжавшего прозвище Сокола, и другого Уздальского, знаменитого удальца и любимца царевны Софии, был плохим представителем своего истинно княжеского и славянского рода.
Вернувшись из Петербурга в Москву, после неудачной попытки служить, к дяде Артемию Никитичу, уже немолодой Андрюша мотал кое-как свои доходы, устраивал на Воробьевых горах кулачные бои, борьбу с медведями, которых сам покупал; также затевал охоты и облавы, которые его вовсе не занимали. Кроме того, не любя лошадей, разводил он их и выезжал. Наконец он женился на поповой дочери, некрасивой и глупой, вскоре стал пить и спился бы окончательно, если бы не смерть этой жены: тут он впервые очутился лицом к лицу со смертью, о которой он ни разу в жизни не подумал. При мысли простой и не новой, что и он может вдруг умереть, — Андрей остепенился.
— Отчего не затейничать, коли иждивенья хватает? А таких затей, от которых болезни наживают да мрут люди, я не хочу, — сказал он дяде.
Затем Артемий Никитич всунул племянника в кружок заговорщиков. Как гонялся Андрей за лисицей, не любя травли, так же попал он и в заговор, сам не зная как и зачем. Его сослали на житье в вотчину с запрещеньем выезжать из Казанской провинции, но не прошло и двух лет, как Уздальский стал ездить свободно по всей России. Все, да, пожалуй, и сам он, забыли про заговор, ссылку и запрещенье.
Несколько лет, проведенных им в вотчине и в Казани, были жизнью изо дня в день. Только одна новая страсть явилась у него в то время, заразившая всех, — азартные игры, которые, как и у всех дворян, сильно расстроили его дела.
С самого приезда из Москвы стал Андрей мечтать о второй женитьбе, но это было трудно. После своего брака с поповной Андрей хотел теперь блеснуть своею второю женитьбой и не находил долго себе невесты под пару. Одна была дурна, другая глупа, третья, по сказу подсылаемых им людей, зла и дурнонравна!
Наконец нашлась одна красавица, умница, книжница и с золотым сердцем. Это была Кречетова. За ней-то стал приглядывать Уздальский и часто бывать в Ольгине; он должен был поджидать, потому что ей было всего тринадцать лет. Ни разу, ни в одном случае, ни в слове не опровергла Людмила Кречетова доброй славы своей.
Уздальский влюбился не в девочку, а в ее добрую славу, и с каждым годом привязывался все более к мысли, что Ольгинская умница будет его женой.
«Будет у меня супруга красавица и грамотей, каких и в Москве нет», — думал он.
Стала девочка стройною девицей, посватался Андрей и стал готовить свадьбу. Все знавшие Людмилу Кречетову, никогда не бывавшую нигде, только по ее репутации красавицы и книжницы, завидовали Андрею, и он был полно и гордо счастлив.
В большом барском доме села Сокольского все чистилось и все обновлялось на вновь занятые деньги под залог именья. В зале поставили большие часы, присланные из Москвы, с музыкой и с такими чудесами, что вся провинция будет ездить и ахать. Из Казани привез Андрей две пушки, чтобы палить во время венчанья. Много народу взял он с села во двор, и увеличенную в составе кучу холопов обшивали в новые кафтаны и ливреи. Наконец все было устроено и готово, и все в Сокольском, от мала до велика, от дворецкого до последнего дворового мальчугана, от залы с новыми часами и до последней вещицы в шкапах — все ждало будущую барыню Людмилу Дмитриевну Сокол-Уздальскую.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |