Глава X

На берегу широкой голубой Камы, верст за семьдесят от Азгара, приклеилось около холма прибрежного маленькое сельцо Ольгино помещика, провинциального секретаря в отставке, но древнего рода дворянина, Дмитрия Дмитриевича Кречетова.

Мал золотник, да дорог, говорилось про помещика, пожилого человека маленького роста; говорилось то же про его маленькую, но красивую усадьбу с балконом на колонках и окруженную небольшим садом с аллеями из акаций и с желтыми дорожками; говорилось то же и про сельцо, чистое, хорошо отстроенное. Все было в Ольгине мало, но все миловидно. Наконец была в Ольгине маленькая девочка, ныне девица и невеста, которую знали и стар и мал во всем околотке и во всей провинции.

Помещик, вдовец под шестьдесят лет, и его единственная дочь были у всех примером; отец как хозяин, дочь как разумница и красавица.

Дмитрий Дмитриевич, живой по характеру и бодрый: человек, был, благодаря деревенской незатейливой жизни, мирной и здоровой обстановке, еще чуть не красавец собой. Его лицо было благообразно, еще румяное и без морщин, с белою головой и белою пушистой бородой, которую он ни за что не соглашался брить ради дворянского обычая. Вся его фигура маленького роста, но плотная и широкоплечая, его громкий голос, его белые как жемчуг зубы и наконец крепкая жилистая рука, все заставляло называть его «крепышом» и побуждало многих окрестных помещиков завидовать Кречетову, а равно ставить его в пример и здоровьем, и силой, и лицом. Он слыл за веселого собеседника, занятного рассказчика про Бироновы порядки (на которые вдоволь насмотрелся он в молодости, по месту службы, и знал до мелочей), за примерного отца, обожавшего и умно воспитавшего единственную дочь, и в то же время он слыл за лихого и примерного барина, каких не было во всей провинции. Про него рассказывались поступки с крестьянами, которые заставляли, однако, тех же соседей говорить:

— Да он сам Биронов у себя-то. Такие выверты под стать покойнику князю Зосиме Азгарскому.

Крайне добродушный на вид, Дмитрий Дмитриевич был вспыльчив и горяч до безумия, и тогда-то становился он страшен всякому, даже баловню-ребенку, который бегал от отца прятаться за юбки мамушки. Кречетов и был, в сущности, добрый человек, но сдерживал свою доброту, убеждая себя, что много она ему напортила в молодости и что не след ему нюни распускать!

В то же время он был нерешительного, отчасти даже робкого нрава во вседневной жизни. Подолгу накоплялись в нем досада или гнев или недовольство и в то же время накоплялось и недовольство самим собой, своим малодушием и непонятною нерешительностью; понемногу переполнялась чаша, капля за каплей, и наконец выступала через край, вдруг, сразу, непредвиденно и для него самого, и для других. Бешеный гнев вырывался наружу без преград, дико и зверски, и смешивался с какою-то таинственною радостью, с каким-то чувством довольства собой, с самовосхищением. Тайный голос шептал ему:

— Вот каков ты молодец. Тебя трогай, да не больно...

После пыла и последствий его Дмитрий Дмитриевич смущался, как все добрые люди, и старался скрыть свой стыд заметною напускною суровостью, и тихонько, осторожно заглаживал свои вины, если мог; но трудно и редко возможно было загладить их... Обстановка давала средства и потворствовала тому, чтобы последствия гнева барина были часто непоправимы.

И жалел Дмитрий Дмитриевич, глядя на себя, что гневался кратко и шибко, и жалел, глядя на других соседей, что он не уродился таков, как они, то есть с крепким духом.

— Они сотворят что-либо по праву своему дворянскому и не тужат. Да и меру знают. Исподволь ведут своих холопей. А ты вот молчишь, а там пугнешь, как шальной, а после того и сам под лавку! Не человек ты с крепким духом, а мякина.

И Дмитрий Дмитриевич сам себя часто не понимал, что он за человек уродился. Случится ему, например, наказать кого, и после того совестно ему смотреть тому человеку в лицо. Иной раз в нем точно два разных человека спорят, один одно советует, а другой на другое толкает.

— Ну что, Бог с ним, с виноватым! — говорит один. — И холоп по образу и подобию Божьему сотворен!

— Да ты барин или не барин! — подстрекает другой... — Волен ты взыскивать? Твой долг холопей учить!..

А тут вдруг часто и третий в разговор этот душевный вступится, да и скажет, подсмеиваясь:

— Ах ты, зюзя, зюзя! Все-то ты мелешь без помолу. Не боярин ты и помещик — попадья ты!

И вскинется тогда Дмитрий Дмитриевич, шарахнется вдруг как укушенный и начудесит... А пройдет дикий пыл, и мнется и совестится...

Дворня и крестьяне не любили барина и не уважали, несмотря на то, что жили хорошо и во всем околотке считались самыми зажиточными и не разоренными барином.

— Его овода кусают! — говорили ольгинцы, насмешливо сравнивая гнев барина с бешеными скачками самой смирной скотины от ловкого укуса овода.

Одна девочка-дочь обожала отца.

Людмила, или, как звали девочку, Милуша, родилась в сорочке. Все хорошее, а даже и дурное сошлось вместе, чтоб угодить ей и часто из несчастья выходило для нее счастье. Мать ее умерла, когда ей было всего пять лет от роду, и вдовый отец стал особенно обожать своего единственного ребенка. Затем его самого, бедного дворянина, без покровителей, исключили из службы по проискам врагов сильных, и как ни горько было ему получить этот абшид, он поневоле повиновался, и уехал в свое маленькое поместьице во сто душ, взятое в приданое за покойною женой. И теперь через десять лет владел он тремястами душ, добытых трудами из любви к дочери.

Село Ольгино (по имени покойницы) Дмитрий Дмитриевич холил и голубил столько же, сколько и Милушу, потому что предназначалось оно ей же в приданое. Не погуби его по службе враги сильные, теперь не было бы Ольгино тем, чем оно есть.

Дальний родственник Кречетова, разорившийся богач и известный буян и силач, некто Кустов, проиграв последнее имущество в карты, пошел по миру. Кречетов из жалости принял к себе Кустова в нахлебники. Буян, мотыга и игрок под ударом, постигшим его, преобразился. Он положил на себя обет воздержания и смирения в пище, в одежде, в слове и поступках, зарылся в книгах, какие только мог.

Кречетов доставать ему из столиц, и скоро стал примером благочестия, ума и начитанности. Ходили слухи, что он вместе с тем стал масоном. Другие уверяли, что он сделался раскольником-молоканом. Во всяком случае, он завел деятельную переписку с какими-то учеными людьми в Петербурге.

Несчастье, послужившее ему во благо, во благо же послужило и Милуше. Кустов, холостой и бездомный, обожал девочку своего благотворителя и занялся ее воспитанием. Много уже перечитала она священных книг со своим учителем, когда ее ровесницы сидели за букварем.

Кустов умер, когда его воспитаннице уже минуло тринадцать лет, и поэтому со смертью своей не исчез со свету без следа. Остался другой Кустов, красивый, молодой, черноокий, не любивший наряды и носивший всегда черненькое платьице с беленьким фартучком. Так же, как Кустов, выступала Милуша степенно и ровно, никогда не пылила и не сердилась, смеялась добродушно и тихо. Она же была всеобщая заступница пред отцом, что было нетрудно, за исключением минут его пыла. Так же, как Кустов, не пропускала она ни единого нищего и странника, не накормив его и не наполнив его сумку всяким добром. Спокойствие глубокое, с виду важное и гордое, разлито было теперь во всем высоком и полном стане молоденькой Милуши. Все на нее дивились, и свои, и чужие. Лаская Милушу по гладко причесанной всегда головке, Кречетов говаривал, указывая на ее высокий и красивый лоб с тонкими бровями:

— Здесь у нас тишь, да гладь, да Божья благодать.

— Святая барышня-то у нас! — говорили люди.

Милуша была счастлива... Да и отчего горевать ей? Собой красавица, здоровье Бог послал крепкое, отец у нее баловник, мамушка Кирилловна — раб верный, пес сторожевой, исполнитель всякого пожеланья.

Старуха Марья Кирилловна была еще мамушкой покойной матери ее и затем выходила и Милушу. Способности, доброту нрава, даже рост и красоту Милуши брала старуха на себя.

— Я такую выходила! — хвастала она.

Кирилловна согрешила в жизни своей; в первый раз вышла замуж она уже пятидесяти лет, да за молодого (года за три до свадьбы Кречетовых), прожила с молодым двадцатилетним мужем только год, и затем он утопился, а она, родив на свет мальчугана, за труды свои выхлопотала ему у барина отпускную. Максимка, когда ему минуло еще четыре года, был товарищем игр, а потом поступил в услуженье у князя Ивана и звался Максим Марьин.

У Милуши помимо Кирилловны, которую она обожала, были всегда книжки хорошие и цветник свой с такими цветочками, какие только в Питере есть. Есть у нее тоже лес под Ольгином, где она летнею порой собирает в кузов грибы белые и подосиновики. Есть у нее быстрая студеная Кама, которую с детства зовет она мамой, где она катается и изредка уезжает далеко в лодке с рыбаком Тимошей. Или же в полуденный жар летний, раздевшись в чаще прибрежных камышей, она бросается в светло-синие волны, плавает, ныряет, брызгается и смеется крикам и аханьям мамушки Кирилловны, сидящей на берегу; опутанная с головы до ног черною косой и рассекая волны белою грудью, сияет и блестит она как русалка в серебре студеной воды... Зимой есть у нее ледяная гора, салазки, атласом крытые, с тонкими подрезами, и дух занимается, как летит она вихрем из сада на Каму. Наконец праздники есть у нее. Светлая Неделя с лубками и красными яичками. Рождество и Святки, ряженье, гаданья, страх и замиранье пред зеркалом, над лоханкой, над воском или же у стола, накрытого на два прибора, в бане, отдаленной от дома.

Все люди, ее окружающие: отец, Кирилловна, соседи, дворовые и — вся природа: грунтовые сараи, аллеи садовые, небо синее, солнце жаркое, месяц белолицый и весь неисчислимый бисер звездочек ночных, весь мир Божий, — все это для нее живет, дышит, цветет, благоухает... Все это она любит и верит, что все это и ее любит, для нее живет. Любит она все это не порывисто, не мятежно, но тихо, ласково и глубоко. Как любит она стакан свежего молока выпить тихо, медленно, так же тихо гладит она рукой морщинистое лицо Кирилловны, усмехаясь с любовью во взгляде, так же спокойно и улыбаясь любит она глядеть на ночную звездную синеву.

Однако и эту ясную и безмятежную жизнь, и эту тихую, но глубокую душу осветило облачко темное и чудное. Сказать — нет проще дела, а для Милуши оно было не просто.

Пришел девочке девятый год... Гостили они с отцом у Городищевых... Собрались раз все в лес верст за двадцать за грибами. Отбилась Милуша нечаянно от всех и пошла одна. Попалась ей на глаза белка, загляделась она на нее... Белка прыгает с ветки на ветку, с дерева на дерево, а Милуша любуется и подвигается за ней, и вдруг споткнулась и упала на человека... Смотрит, лежит молодой солдат и спит... Она поскорей отошла от него и стала аукать своих; никто не откликнулся. Оробела и заплакала девочка, села под деревом и стала думать, как приказывал Кустов, что делать ей... ходить и аукать или ждать, чтобы спохватились о ней и стали искать. Вдруг идет тот же солдат. Милуша тихонько спряталась за куст, но он увидел ее и пошел прямо к ней.

Девочка оробела еще сильнее. Одна она в лесу большом, и незнакомый, может, дурной человек с ней. Спрашивает он что-то, она не слышит от робости и дрожит. Плакать и то боится. И вдруг солдат нагнулся, поднял ее на руки и зашагал с ней. Помертвела Милуша у него в руках.

Очнулся ребенок в сторожке лесной, и добрый кривой старик сказывает ей:

— Не бойся, барышня, я сейчас лошадку заложу и свезу тебя к господам. Они на полянке собрались все, недалече.

Привез девочку кривой сторож на полянку; все к ней, а девочка еле жива от страху. Рассказала она всем про солдата. Пожурили ее отец и Кустов, что не поняла глупая доброго солдата. Его бы отблагодарить надо было, а не пугаться.

С трудом расспросили кривого старика о солдате, потому что он оказался и глухим; старик пояснил, что солдата он в первый раз видел, хоть и давно живет в лесу и что он, видно, прохожий.

Забыли давно все и думать о солдате и о напуге ребенка, но сама Милуша часто вспоминала о нем с Кирилловной, часто говорили они о добром солдате и даже полюбили его заочно.

— Кабы не он, — говорила Кирилловна, — может бы и не нашли тебя, дитятко, аль бы нашли зверьми съеденную всю. Спасибо ему!.. А был это сам лесовик, сдается мне. — решила, надумавшись, Кирилловна. — Леший злой заводит человека в лес, а лесовик — добрый, сердечный и к детям ласковый, он выводит из лесу.

Глубоко запала в душу девочки эта догадка мамушкина...

Объяснил Кустов Кирилловне и Милуше, что лесовиков нет на свете и быть не может, что старая нянька врет все и что толковать более об этом пустяке не стоит, но Милуша на этот раз поверила учителю наполовину. Ей хотелось, чтобы то был лесовик, а не солдат простой.

С той поры Милуша и Кирилловна частенько и много толковали о лесовике, потихоньку от всех, чаще всего ввечеру пред сном. И раз увидела Милуша его во сне... уносил он ее на край света, но она не боялась и в лицо ему смотрела.

Кирилловне сон не понравился, но промолчала мамушка и не пояснила его Милуше.

«Не уносил ли он, — думала старушка, — мою Милочку на тот свет, благо андел она, а таких Господь прибирает к себе, потому что не жилицы они».

— А как, похож он был на того-то, на настоящего? Может, не он тебя во сне-то уносил, а другой кто? — спросила мамушка.

— Нет, Кирилловна, он! Лицо-то его! И во сне-то я его лесовиком звала, да и теперь вспоминаю, то же лицо. Я ведь того хорошо помню.

Прошло несколько лет. Забыли наконец Кирилловна с Милушей о лесовике. Помер в тот год Кустов, и много горевала Милуша по второму названому отцу своему. Часто, когда у них бывали гости, Городищевы, Сельцевы или Андрей Уздальский и другие, отказывалась Милуша от игр и горелок в саду и уходила одна бродить в тоске по чаще или по берегу реки. Чаще всего ездила рыбу удить в лодке с Тимошей по синеватому, безлюдному простору своей мамы Камы...

Однажды она отпросилась на целый день и заехала с Тимошей далеко, чуть не до самой Волги, и стали они в лодке близ островка. Тимоша то и дело рыбу таскал на удочке из воды, а Милуша сидела печальная и вспоминала покойного Кустова.

«Чудное дело! Смерть? — думалось ей. — Что она? Кто она? Отчего ее увидать нельзя?..»

В детстве полагала Милуша, что придет старуха с косой и, ударив человека по ногам, унесет с собой из дома в поле. И боялась она завидеть близ себя эту старуху...

Часто ввечеру, входя одна в темную детскую, оглядывала она уголки, не сидит ли где смерть с косой. Однажды Кирилловну с половою щеткой в руках приняла она за смерть и закричала во всю мочь, так что даже саму старуху мамушку перепугала до полусмерти.

Потом долго думала она, после объясненного сна, что лесовик, уносивший ее во сне, — смерть ее, что приходила за ней, но не унесла ее тогда, а только болезнь предсказала.

А вот теперь старуха с косой не приходила, лесовик в виде солдата не снился ни ей, ни кому другому — а Кустова нету... Смерть взяла его...

— Гляди-ка, барышня! Гляди! — воскликнул вдруг Тимоша, выводя ее из задумчивости. — Ишь, молодцом гребет. А не рыбак ведь, — солдат, воин.

Оглянулась Милуша назад и видит: мимо их посередь реки летит лодка стрелой по теченью, а в ней сидит один человек и размашисто забирает веслами.

— Лесовик! — вскрикнула Милуша и, закрыв лицо руками, юркнула в лодку.

Перепугался и Тимоша того, что с барышней сотворилось, и давно уже повторял ей:

— Уехал! Барышня! Не видать, далече. Ну его. Пропади он пропадом, как напугал!

Рассказала Милуша все Кирилловне, но Кирилловна не поверила!

— Думала ты все о нем, сидючи в лодке, ну и додумалась. Ты, дитятко, бойся думанья, от него всякий лих человеку бывает. Много думать негодно.

«Этот лесовик узнал про мое думанье и проехал мимо по Каме. Знать, я скоро помру. А все же лицо у него такое красивое, доброе! — думала Милуша и тихо грустила, собираясь умирать».

Прошло еще года с два безмятежного житья в Ольгине, и наконец вместо смерти вышло для Милуши совсем иное.