Глава I

Два крупных происшествия в Азгаре, прервавшие спокойную, вседневную жизнь — приезд князя Данилы и затем наутро обморок Кречетовой... все еще мешали азгарской жизни войти снова в обычную колею.

Прошло две недели, а князинька Данило был все еще предметом всеобщего внимания; невеста Уздальского еще более...

После происшествия за столом, когда Милуша увидела пред собой в третий раз и на подачу руки своего лесовика — по крайней мере так думала она и верила, — девушка упала в обморок и очнулась только у себя в горнице.

Придя совершенно в себя, она бросилась к отцу и стала умолять его уехать немедленно из Азгара. Старик уговаривал дочь со слезами на глазах и, полагая, что все дело в стыде по поводу полученных поцелуев, объяснял дочери, что князь про все забыл, а если и вспомнит, то подкупят сенную девушку на себя взять.

— А и сведает — что за лих!..

— Батюшка! Поедем. Ради Господа! — плакала Милуша и вся горела как в огне. — Я умру! Умру! Батюшка, не губи меня. Поедем.

Никакие увещания не помогали. Когда Кречетов вышел и оставил дочь со старухой, Милуша, как безумная, кинулась к Кирилловне.

— Мамушка, убежим отсюда. Умру я здесь. Он лесовик. Мой лесовик! Либо смерть моя здесь приключится, либо иное что...

Девушка дрожала всем телом и, цепляясь, душила руками старуху. Кирилловна хотела идти за Кречетовым, Милуша еще крепче уцепилась за нее.

— Нет. Придет сюда! Боюсь! — И снова Милуша ослабела на диване.

Кречетов, сойдя вниз и вдруг испугавшись, что дочь подозревают в болезненных припадках, в черной немочи, не выдержал и рассказал все про встречу в прихожей и поцелуи. Родивон Зосимыч рассмеялся добродушно.

— Девице и подобает стыдливой быть! — сказал он.

Данило сначала слегка вспыхнул, а затем тоже стал смеяться. Все решили, что ее усовестят, что беды тут нет, но когда Кречетов вернулся к дочери — увидел ее снова в полузабытьи и выслушал скорый рассказ Кирилловны о лесовике, — то немедленно велел закладывать лошадей своих, давно стоявших на княжем корму.

— Прости, Родивон Зосимыч. Что делать с дочкой. Рвется отсюда. Дома обойдется. Она у меня впервой чудит так... Христос с ней. После свадьбы навестит тебя с мужем.

Кречетовы собрались. Милуша чуть живая, дрожащая, вся закутанная в платках и в шубку, прошла с Кирилловной, не простясь ни с кем, и приткнулась в угол экипажа. Отец влез вслед за ней, старуху Кирилловну молодцы подсадили, смеясь, на козлы, причем кто-то ее ущипнул ради потехи, и застоявшиеся сытые кони вынесли Кречетовых из Азгара бойкой рысью, сбивая на каждом повороте вскачь.

Когда хоромы и сад князей Хвалынских исчезли из глаз Милуши, она бросилась к отцу с рыданиями.

— Батюшка! Смерть моя... Зачем... Зачем...

— Дочка. Глупая!.. Ведь он Данило, сын Родивона Зосимыча. Я его дитей знавал. Это все вот старая балясница тебе мысли спутала. Нешто гоже так робеть живого человека.

— Умру! — шептала Милуша. — Зачем уехали мы... Горит. Все горит... Воды... Пить...

Через полчаса Милуша была вся в огне, с туманным взглядом, сухими губами.

— Батюшка. Мне бы в Азгаре жить. Зачем ты меня увез. Горькая моя доля. Лучше бы мне не родиться...

— Хочешь ты назад? — спрашивал перепуганный Кречетов.

— Да. Скорей... В Азгар... Я умру... Нет. Стой! — вдруг вскрикивала Милуша. — Домой. Домой!

Они то останавливались, то скакали снова. Старик потерял голову и начал молиться, глядя с ужасом на метавшуюся в экипаже дочь. Кирилловна пересела к ним и держала девушку. Кречетов то собирался вернуться, то погонял снова кучера, и они неслись во всю мочь. Невозможность проскакать 70 верст до дому не кормя пришла ему постепенно в голову. Милуша была окончательно не в своем уме, бредила и стонала.

— Ворочай назад! — крикнул наконец Кречетов. — Загони лошадей! Подуши их. Всех подуши! — кричал кучеру потерявшийся старик, будто в этом была вся сила.

— Хуже! Митрий Митрич. Она его боится, — заметила мамушка.

— Она теперь никого не узнает, — с отчаянием воскликнул Кречетов.

Кучер повернул назад и припустил маршем в Азгар. Через час экипаж влетел снова на азгарский двор. Князья встретили их.

Сейчас же отнесли Милушу без сознанья наверх, в ту же горницу, и послали верхового за соседним лекарем-евреем, который лечил всех в околотке и был доктором старика князя.

На случай, если Милуша очнется, комнату изменили видом и строжайше запретили входить к ней кому-либо, кроме Кирилловны и особо отряженной из двора девушки. И всем сказывать велено барышне, что она на полпути в Ольгино заболела и лежит на разъезжем дворе. Предосторожности были напрасны. Милуша в себя не приходила, металась по постели с закрытыми глазами, бредила и не узнавала никого.

Явился на другой день Моисей Тих, старик лет 60-ти, и объявил, что у больной огневица.

— То неважное дело!.. — объяснил Тих. — Главное — куда огневица сядет... В бок ли, в грудь иль в живот, а то в голову... А у барышни-фрейлейн вся огневица застряла в голове... Вот обида!.. Ну да Саваоф милостив! — прибавил перекрещенный Тих, предпочитавший слово Саваоф словам Бог и Господь.

— С напугу, что ль, у нее все приключенье? — спросил Кречетов.

— Нету. Полагаю, она зазнобилась давно, а коль и был напуг, то от него токмо та беда, что в голове засела огневица, — объяснил Тих.

Плакавший Кречетов посулил Тиху за излеченье дочери полтыщи рублей, а коль мало — то и больше, и перекрестился в подтвержденье на образ; а старик князь прибавил, что подарит шубу или просто выпорет в сарае, смотря по исходу болезни гостьи.

— Коль не выхожу я барышню-фрейлейн, — сказал Тих, — стало быть, сочтены ее дни земные. А все мое уменье и старанье сами увидите.

С этой минуты Моисей Тих не выходил из комнаты и приглядывался к больной каждые пять минут. В соседней горнице сидели четыре девки и два стола были завалены разными питьями, травами, припарками, тряпками и бинтами. Тих командовал и стряпал, засучив рукава. Гору целую навалили в один день снадобьев по его требованию. На третий день, почти не спавший, Тих оглядел успокоившуюся больную, потом обнялся с Кирилловной и сказал Кречетову:

— Слава Саваофу и честь Моисею Тиху! Через недельку зовите на свадьбу.

Кречетов ожил, а Тих свалился в отведенной горнице на диван и заснул как мертвый. Пришлось его, словно пьяного, перетащить на постель в его горницу.

Все в Азгаре, приунывшие от болезни барышни-гостьи, ожили тоже и повеселели.

— Ну слава Богу! — радовался Родивон Зосимыч. — Девушка-то золото. Вот поправится, увидишь сам, — говорил он Даниле.

Когда Милуша первый раз пришла в себя, то ее уверили, что она на пути заболела... Но она задумалась и грустно сказала отцу:

— Батюшка, ты не хитри. Я смекаю, где мы. Я не боюся!.. И не боюся тоже я... и его... Расскажи-ка мне, чего я тут начудила.

Кречетов рассказал ей все...

— Да это я сама помню. А что еще?

— Все, дитятко, — уверяла ее и Кирилловна. — Ты князя Данилу Родивоныча к сатане, прости Господи, причла.

— Николи этого не было, мамушка! — грустно отозвалась Милуша.

— Вот и не было. Да ты запамятовала, как меня-то душила... Уж я хрипеть собралась.

— Николи, матушка. Почто мне его робеть. Не от робости я закричала тогда да захворала... А коли и была во мне роба, то теперь нету.

Слезы навернулись на глазах Милуши, она отвернулась к стене лицом.

Когда отец предложил ей послать в Казань за женихом, то лицо Милуши изменилось, брови сдвинулись, глаза загорелись, и она, помолчав, молвила смущенным шепотом:

— Нет! После... Повремени, батюшка.

— Почто же, родимая. Он осерчает на нас, что не упредили о твоей хворости.

— Бог с ним! — едва слышно молвила Милуша. — Не его невеста я ныне. Я Христова невеста!

Голос ее ослабел, и она горько заплакала.

Кречетов обмер и, нарушая приказ Тиха, пристал с расспросами. Милуша тихо махнула рукой и снова отвернулась к стене.

Кречетов, пораженный, пошел вниз и соображал:

— Знать, еще не совсем в себе!.. Оправится — такого не молвит. Христова невеста!.. Экого горя мне тогда и не одолеть!..

Когда Милуша стала поправляться, жизнь в Азгаре стала оживленнее, но князю Даниле, невольно привыкшему к перемене мест и лиц, было скучно, хотя он сам не отдавал отчета и искал в себе самом и в окружающих обстоятельствах причину своей скуки и своего уныния.

Было одно обстоятельство, выходившее из ряду вон, и Данило незаметно, понемногу ухватился за ту мысль, которая залегла в его праздную голову.

Его занимала Милуша Кречетова. Князь Данило увидел, тому уже несколько дней, красивую черноволосую девушку, черты лица которой были ему слегка как будто знакомы и милы...

Она понравилась ему сразу — эта чужая невеста; сразу как будто позавидовал он Уздальскому, но решил, что нечего и думать о ней... Но вот, после краткого разговора, она подняла на него опущенные дотоле красивые и большие глаза, оттененные длинными ресницами, и тут же вскрикнула, бросилась, упала... В доме с тех пор была девушка-невидимка, болезнью которой все были озабочены, которую навещали наверху и всякий день говорили о Милуше, о Людмиле Дмитриевне, об умнице и книжнице, нареченной Уздальского. Для одного Данилы была она на секунду действительностью, а затем почти мечтою или звуком. Он слушал эти бесконечные разговоры и, не зная девушки, тоже, как и другие, стал интересоваться ходом ее болезни, спрашивал о ней своего отца и Кречетова. Иногда казалось ему, что мамушка Кирилловна, отвечая ему об Милуше, смущалась и странно смотрела ему в лицо, как будто считала его виновником ее припадка и болезни. Эта мысль сердила Данилу.

Гуляя по Азгару и по окрестностям пешком и верхом, Данило вдруг стал ловить себя на мыслях о Кречетовой.

— Вишь, я об ней все думаю, словно полюбовник какой. А ведь знакомо мне лицо ее... Кречетов, бывало, приезжал в Азгар всегда один, так что и неведомо было, что у него есть дочь. Знать, у Городищевых видел я ее девочкой!

Когда Даниле случалось кататься в одноколке с сестрой Фимочкой, то разговор тоже незаметно сходил на больную. Резвая Фима болтала, а Данило слушал внимательно.

— Она добрая! — говорила брату княжна. — Очень добрая!.. Она и разумница у нас первая. Вы чаете ли, братец, что она и читает, и пишет не хуже вас. Она много, много, сказывают, книг вычитала. Кирилловна говорила, что семь полок. И книги все большие-большущие. А одна книга, говорит, в аршин будет. Раз, говорит, упала она со стола на ихнего Ваську-кота и чуть не убила его до смерти.

Наконец однажды, когда Данило с сестрой собрались кататься, княжна предупредила его, что расскажет ему:

— Такое диковинное... что ах!..

Когда они были в поле, то, несмотря на осеннюю погоду и мелкий, как пыль, дождь, князь Данило внимательно слушал сестру, не погоняя лошадь, тащившую их по грязной дороге.

Фимочка оживленно передавала брату, что она из своей комнаты, которая была рядом с Милушиной, слышала, как Милуша говорила с Кирилловной о Даниле. Всех слов она не слыхала, и только некоторые долетели до нее. Милуша все настаивала, что он — Данило — лесовик!.. Кирилловна все уверяла, что у лесовика глаза были черные, а у князя серые. Из-за этого они обе спорили долго. Объяснить Фимочка брату ничего не могла, и любопытство Данилы было затронуто еще более. Вернувшись домой, он стал думать, у кого бы узнать решенье загадки, не выдав сестру, подслушавшую разговор.

— Да Бог же с ней! Что ж я все озабочиваюсь чужой невестой, коей и не видал даже порядком.

Однако вечером, ложась в постель, князь спросил пришедшего дворецкого:

— Агафонов. Ты про лесовиков слыхал? Боишься ты их?

— Мне-то чего ж бояться. Я не девка. Лесовик токмо с красавицами балует, — объяснил дворецкий Агафонов. — Да ведь это пустое, ваше сиятельство, лесовиков нету на свете. Это вот девки у нас балуют с парнями в лесу, да на лесовиков и валят. Вот леший, тот упаси Бог! Да у нас леса-то невелики.

— Стало, девки одни боятся лесовика.

— Зачем! Это они врут, что боятся его, ради надувки. Они его жалуют, то есть парня того, с кем балуются.

— Меня вот одна за лесовика почитает.

— И-и! Ну и доброе дело, коль из себя пригожа. Вы ей, стало, приглянулись, вот она обиняком и закидывает петельку.

Данило был и доволен, и будто смущен этим неожиданным объяснением.

Наконец Милуша поправилась совершенно, но вниз еще не спускалась, говоря, что боится простудиться, и сидела у себя в горнице — грустная и скучная. Она немного похудела и стала еще красивее, еще белее было ее круглое, нежное личико, и еще более горели и искрились блестящие угольные зрачки больших глаз.

Приехал из Казани нарочный с кратким письмом от Уздальского, который, радуясь выздоровлению невесты, обещался вскоре приехать, чтобы сопровождать ее в Ольгино. До тех пор Уздальский не мог выехать из Казани ради своих дел и, кроме того, зная, что ему обычай воспрещает видеть больную невесту в постели, желал лучше обождать ее выздоровления вдали от нее.

Милуша прослушала чтение письма Андрея, потом сама прочла и задумалась. Нарочный привез большой ящик для барышни-невесты, из которого вынули великолепную соболью шубку на алом атласе с богатыми золотыми застежками, изображавшими двух косматых львов, держащих кольцо и крючок.

Кирилловна, выложив шубку на постель, ахала и вздыхала. Кречетов тоже любовался и соображал:

— Не маловато отсчитал за нее Андрюша!

Затем он ушел вниз писать Уздальскому, а Милуша осталась задумчивая, глаза ее затуманились, она долго не двигалась и, бессознательно смяв в руках письмо жениха, рассеянно глядела в окно на оловянное осеннее небо.

— Глянь-ка, перелив какой, — сказала мамушка. — Вот эдаки жар-птицы из себя бывают. Гляди вот, я надену.

Кирилловна надела шубку и, важно задрав ради потехи свою седую голову и оттопырив провалившиеся губы своего беззубого рта, прошлась мимо девушки, как цапля, оттягивая каждый шаг...

Милуша усмехнулась слегка.

— Просто миру на аханье, как в эдакой-то телогрейке выйдешь. За княгиню примут! Ей-Богу!

— Что? — вздрогнула вдруг Милуша. — Что ты мелешь! — капризно отозвалась девушка и сама себе удивилась.

— Сказываю, за княгиню почтут.

— Ах, до прибауток ли мне твоих!

Милуша начала вдруг волноваться, лицо ее все более и более разгоралось, руки беспокойно двигались.

— Кирилловна! Надо вернуть ее... Я не приму... Мне не надо! У меня есть шубка, — сказала она вдруг.

Кирилловна на этот раз уже непритворно разинула рот и глядела на свое дитятко. Вошедший Кречетов спросил, что написать жениху от дочери.

— А то позвать гонца — на словах ему что скажешь. Пусть поведает о тебе сам, скажет, видел, мол, здорова.

— Да ты, Митрий Митрич, послушай-ка, что мы с ней надумали, — заговорила Кирилловна. — За сто рублей глупее-то ничего не вымыслишь... Вернуть телогрейку нареченному. Да! На, дескать, возьми! Плевать мне, дескать, на твой подарок-то.

Кречетов посмотрел на дочь строго; Милуша с самого выздоровления удивляла и даже сердила отца.

— Да ты невеста Андрюшина или нет? В уме ты своем иль сошла с него? Чего ты блажишь? А?

Милуша в первый раз услышала голос отца, резко обращенный к ней, и удивленно взглянула ему в лицо.

— Забаву, что ль, нашла — отцом помыкать, как волчком. Ты кнутик возьми да подхлестывай, а я буду верты вертеть на потеху азгарскую. И так, я чаю, думают здесь, что исшутила ты меня, что я у тебя пуще Михалки кружусь. Чего тебе еще? Ну? Чего одеревенела?

Милуша закрыла лицо руками и заплакала. Кречетов переглянулся с Кирилловной и оторопел... Затем стал звать дочь вниз ради развлеченья.

Милуша плакала и не подымала головы.

— Ну что?.. Пойдем и вправду вниз. Поглядишь, какой там Данило Родивоныч холст показывает расписной, размалеванный... И города на нем, и реки немецкие, и французские, и иные всякие... — утешал дочь Кречетов, как малого ребенка. — Надень-ка кацавейку, да и пойдем!..

— Нет! нет! Ни за что. Прямо отсюда в Ольгино. Не хочу я видеть... Их всех видеть...

Весь вечер тихонько проплакала Милуша и наконец около полуночи не выдержала и призналась мамушке в таком деле, что Кирилловна обомлела и развела руками.

— Тут уж тебе и сам Тихон ничего не поделает! — сказала старуха, звавшая так Тиха. — Думала, думала и надумала. Ум за разум заехал, и ни тпру ни ну... Как в волчьей яме, под Ольгином.

Милуша объявила старухе решительно, что за Уздальского не пойдет ни за что на свете! А пойдет в монастырь.

— Противен он мне! Повинна ли я!.. Да и прежде люб не был он мне. Ныне чую, что не был. Пособи ты моему горю, мамушка, — плакала Милуша, обнимая старуху.

— Да, такого приключения дел, родимая моя, сам Умник Разумеевич не рассудит. Ты лучше вот что, слушай! Передумай сызнова.

— Как сызнова?

— Да так-то... Сызнова передумай на иной лад; оно, сдается мне, и лучше выйдет.

— Что ты, Кирилловна. Разве это можно.

— А эдак-то, дитятко, я и ума не приложу...

Кирилловна развела опять руками, и обе замолчали.

«Вон тот раз на пожаре — я извернулась, — думала старуха, — а тут вот поди ты совсем не знаю, как рассудить...»