— Кто такие, Лай-хан? — спросил Пугачев вернувшегося от речки татарина.
— Калмыки! Своего не спознали и по-русски ругаются.
— Далеко ль они? — спросил Чика Зарубин.
— У-у! И не ищи! Калмык со страху зайца обгонит.
— Ну, Лай-хан, бери коней и отойди с ними, — сказал Пугачев. — Когда понадобишься, позовем.
Оба спешились и стали развязывать Русого, который был прикручен веревкой к седлу. Молодой малый тяжело дышал и молчал; его сняли с лошади и, развязав ноги, поставили на землю. Лай-хан взял всех лошадей, повел их и стал вдалеке у камыша.
— Ну, брат. Ты свой наряд отбыл. Не погневайся ныне. Чужими руками полно жар загребать. Буде.
Говоря это, Пугачев достал из-за пояса пистолет. Этот тихо ахнул и шелохнулся.
— Чика, отцепи шашку у него.
Чика исполнил приказанье.
— Ну вот ты и разжалованный! — сухо усмехнулся Пугачев. — А теперь гайда в ад кромешный. Мне местечко готовь.
— Емельян Иваныч, побойся Бога, — глухо вымолвил Русый. — Я думал, вы меня отпустите.
— Нет, родимый, так не подобает. Не я это порешил. Круг войсковой порешил послать тебя гонцом к чертям, — как-то странно, будто насилуя себя на веселый лад, вымолвил Пугачев.
— За что же это злодейство? Что я вам сделал?
— Ни за что. А вишь что: первое, ты ноне с нами, а наутро сробеешь, покаешься самозванцем и народ весь смутишь, благо, доверяют тебе. Второе, ты нам не с руки. Ты, вишь, белоручка, барчонок, крови человечьей робеешь. Третье: буду я сказывать, что, коли распубликованье учинили немцы везде, якобы всему бунту заводчик Емелька Пугачев, то по истинной справедливости треба мне на твое место. Коли я, милый, не ноне-завтра повезу сани, так дай мне и скатиться в них. Так ли, Чика?
— Точно. Да все атаманы Емельяна желают. Он и видом, слышь, более подобия имеет с государем, чем ты.
— Я не об этом спорить хочу, Бог с вами. Я отступаюсь. Отпустите только меня. Богом божусь, что прямо отсюда проберусь на Иргиз, а оттуда домой. И не услышите вы обо мне никогда.
Пугачев молча взглянул на Чику.
— Прыток больно... Пусти его! — сказал Чика. — Ты только яви-ся где тут, да народу обжалуй нас, так он живо порешит обоих. Не-можно, любезный. Будет с тебя, поцарствовал. Ну, помолись, как умеешь, что ж псом кончаться-то. Пали, Иваныч!..
— Емельян Иваныч, пощади! — молодой малый всплеснул руками и зарыдал.
— Полно! полно! — воскликнул Чика. — Чего ж ты глядишь? — обратился он к Пугачеву. — Пали!
Пугачев сопел тяжело и не шевелился. Русый держал его за руку с пистолетом и дрожал всем телом.
— Эх-ма! Не умеет ваш брат и помирать! — укоризненно вымолвил Чика. — И ты тоже, Емельян, хуже девки. Давай сюда пистоль.
Чика взял пистолет из рук молчавшего Пугачева и крикнул Русому:
— Ну, крестись, что ль... Ну! не хочешь?
— Зарубин, пощади. Бог свидетель, что я...
Раздался выстрел. Шарахнулись кони в камышах, и тихо ахнул татарин. Размахнув руками, без крика повалился на землю молодец с пулей в сердце. Но вся спавшая степь проснулась вдруг и словно откликнулась на злодейство. И дотоле безмолвная, долго гудела теперь...
— Лай-хан! — крикнул Чика. — Давай коней! Бери вот, пусти вниз по Сакмаре.
— Можно кафтан взять? — заискивающе спросил татарин.
— Попробуй! Убью! Ну, живо!
Лай-хан передал лошадей Чике, поднял труп и, взвалив на плечо, потащил к реке. Через минуту раздался плеск воды. Татарин вернулся, бормоча жалобно:
— И кафтан пропал, и сапоги пропали...
— А ты... Хочешь помирать? — спросил Чика, приставляя разряженный пистолет к его лицу.
— Ни-и! Ни-и! — завыл Лай-хан, падая на колени.
— Нет, за него неча опасаться! — сказал Пугачев.
— Добро! Коли охота жить, то держи теперь язык за зубами крепко.
Все трое стали садиться на лошадей.
— Чего ж ты, Иваныч! Своего коня не познал. Садись на царского! — сказал Чика добро и весело.
— И то правда, — усмехнулся Пугачев.
Чика сел. Татарин взял четвертую лошадь в поводу.
— Стремена припустить надо! — сказал Пугачев. — Ишь он коротконогий! А жаль было его. Чудно! Не могу я так вот неоружного убить. А разозли — зубами изорву. А ведь не все ль равно — убивство, — говорил он, уравнивая стремена.
— Спасибо, что заварил кашу, а расхлебать-то мы и без него сумеем, — сказал Чика и прибавил: — Барчонок был.
Пугачев стал садиться в седло. Лошадь прыгала.
— У, добрый конь! Долог ли черед-то мой кататься? Стой, окаянный!
— Твоя забота, Емельян Иваныч! Будешь служить хорошо, любить будем. Теперь все тебя желают.
Пугачев выбрал мгновенье, вскочил и подобрал поводья. Конь взвился на дыбы и ретиво заржал, грызя удила.
— У-ух... ты! персидский!
Они тронулись с места. Чика, смеясь, снял шапку.
— Ну, теперь... Государь Петр Феодорыч, многовечно здравствуй! Ура!
— Спасибо! Что проку в многовечии? По мне, приятель, будь улица моя недолгонька, да послободнее, чтобы было где с локотками обернуться. Поживи мало, да гораздо! — Пугачев вздохнул и прибавил: — Ну, с Богом! Припустимся. Глянь-ка вот теперь, как Емельян самодержавить учнет!
Казаки гикнули и пустились вскачь. Конь Пугачева рвался вперед и, лихо забирая ногами, летел как стрела. Пугачев ухарски пригнулся в седле и, припуская еще поводья, гаркнул во все горло:
— Ау!.. Матушка... Москва!! Стой, не вались — вдарю в поджилки! А-а-у!..
— Ау!! — откликнулась кругом все та же дикая, унылая степь.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |