Глава V

Пришел ноябрь, наступил праздник Михаила Архангела. Отец Арефа, снова прибывший накануне из Таковского, служил в доме всенощную и обещал служить обедню на другой день. Старик служил с особенным благолепием, и все обрадовались этой вести.

В Азгаре был всегда в этот день шутовской праздник — рождение и именины Михалки.

Михалка, шут и потешник по людскому закону и князь Михаил Зосимыч Хвалынский по велению природы, жил из милости в каморке флигеля самой плохой, дверь об дверь с портным и с одним из доморощенных княжих музыкантов; обедал он за княжим столом и, награжденный с рожденья волчьим аппетитом, не смел есть много, чтоб не обратить на себя внимания и не поднять град насмешек и шуток.

Положение его в доме было незавидное. Азгарцы не забыли и не прощали ему его исключительное положение, как если б он виноват был в своем происхождении.

Всякий, кто злился, — срывал сердце на Михалке, всякий, кто хотел побаловаться, побалагурить, — избирал жертвой его же. Единственное существо, любившее Михалку до страсти, был огромный пес с плоской мордой по прозвищу Безрылый.

С ним и проводил Михалка все свое вечно свободное время и учил приятеля уму-разуму. Все интересы и все самолюбие Михалки ушло в воспитание Безрылого. Вследствие этого пес делал такие штуки, что часто при гостях допускался в хоромы и потешал общество до слез.

Михалка был немногим моложе князя Родивона. Лицом и всей фигурой он был звеном между князем Зосимой и князем Данилой. Если б приглядеться внимательно, в нем было большое сходство с обоими, только разрезанная, при падении от толчка отца, верхняя губа безобразила лицо; сильная хромота приучила держаться криво; трудная и долгая болезнь в 25 лет, водянка в голове, сделала его совершенно лысым, и все это мешало полному сходству с родней. Отчасти болезнь эта, а отчасти положение в доме сделали из остроумного и веселого молодца чересчур задумчивого и горюющего человека и понемногу привели к малоумию. Мозг был тронут, и мысль стала проявляться странно... Понемногу — как? когда?.. — Михалка попал в скоморохи и потешники. Азгар незаметно, будто невольно, пожаловал его в шуты. Прошло еще 25 лет, и он действительно стал полусумасшедший шут. Одно чувство ясно сказывалось в нем.

— За что? — спрашивал он мысленно судьбу, глядя на князей Хвалынских, их богатства и знатность, и затем на себя, на злые шутки господ, на грубые выходки холопей. И, случалось, слезы набегали на его желтое лицо.

Молодые князья в детстве любили Михалку, и после их отъезда княжна Серафима, подражая им, заступалась иногда за шута. Она и не подозревала его происхождения.

— Ну что вы Михалку забидели! — говорила она людям после какой-либо особенно злой выходки над ним. — Он жалкий...

— Что ему, барышня? Ему что об стенку горох, — ответит кто-нибудь.

А у Михалки на сердце ковырнет глубоко, и если случится это за обедом, то кусок хлеба или говядины туго идет в эту минуту через его горло, душит, дерет. А там горечью зальет сердце, так что после стола он уйдет к себе и приляжет на грязную кровать от нездоровья, а то заплачет, как малый ребенок, сидя обнявшись с Безрылым.

— Гляди. Ишь Михалка лбом по плитам-то звонит, — заметит кто-нибудь в церкви, глядя, как он молится.

— Чаятельно, у Бога-то сам не ведает, чего просит. Шут дурацкий.

А Михалка знает, что просит, и мысленно в молитве укажет Богу на этих людей и прибавит горячо:

— Прости им! Что ж...

Накануне Михайлова дня уже много смеху было по поводу именин Михалки. Фимочка приказывала ранехонько притащить к ней Безрылого, чтобы навязать ему на хвост свой подарок Михалке и пустить собаку к нему. Эта затея повторялась каждый год. Агафонов объявил дворне, что такой подарок заготовил Михалке, что до Рождества смеху станет.

Наутро князь Данило, особенно задумчивый и взволнованный с вечера, встал прежде всех и собрался погулять в сад до обедни. Всю ночь не спал он, и всю ночь образ Милуши восставал пред ним и носился неотступно над изголовьем постели. Князь был уже страстно влюблен и сам не знал, как легко было ему избавиться от своей страсти Стоило только обратить милостивое внимание на дочь Агафонова, которая сильно егозила и приставала к нему с дозволения своего хитрого и ловкого отца. Но князь не знал, что его страсть к красавице Милуше — такая... Легко излечимая и быстро проходящая.

Было часов семь, когда Данило вышел в залу и прошел в портретную взять накануне забытую трость. Середи комнаты, чуть освещенной занимавшимся днем, стоял Михалка пред портретом князя Зосимы. Он не шевелился и, наклонив голову, уперся подбородком и ртом в сжатый кулак правой руки, поддерживаемый левой... Князь позвал его. Михалка, очевидно, не слыхал и не двинулся. Лицо его было задумчиво и влажно.

— Плачет! — подумал князь и поглядел с минуту на тоскливо понуренную фигуру, стоявшую неподвижно среди расписного пола горницы... и затем, не взяв трости, он вышел.

— Как ни толкуй, а дядя! — подумал Данило и усмехнулся этой мысли.

Удаляющиеся шаги разбудили Михалку, он обернулся и, не найдя никого, стал ходить по портретной взад и вперед... Потом он снова стал пред портретом.

Татарское лицо князя Зосимы, смуглое, все обритое, сероглазое, с узким лбом и широкими скулами, с гладко выстриженной головой, упрямо и сурово глядело из золотой рамы в упор на бедного Михалку и будто говорило:

— Ты, тварь! Жив! Не удавили!

— О-ох! Князь-батюшка!.. Погнушалися! — со стоном вымолвил вдруг Михалка, и судорога горя и тоски скривила его лицо и рассеченную губу.

В зале раздался голос Агафонова.

— Дослать за именинником. Что он, леший, нейдет. Князь, дескать, встал. Видеть желает! Аль думает, мы пойдем в его конуру с поздравленьями.

Михалка утер лицо, поправил на себе кафтан, откашлялся и вышел в залу.

— Ну что ж, Чертова Махалка, прячешься. Иди за подарком, дармоед, — встретил его Агафонов.

Михалка, не отвечая, прошел в кабинет.

— Ну здорово! — сказал князь. — Поцелуемся. Вот тебе в день ангела! — И князь указал на шубку из беличьего меха, что лежала на диване. — Береги. Я ее восемь лет носил. А тебе, дураку, по смерть служить должна.

Михалка поклонился в пояс, поцеловал князя в плечо и взял давно знакомую шубку. Давно знал он тоже, что ей по истрепанному виду пришла пора перейти к нему с плеча княжеского.

— Да вот еще десять рублев. Все новенькими бумажками. Ну! А ты после обедни смотри не зайди у меня опять на материну могилу, как прошлый год — выть да болтыхаться об землю. Ныне и Данило здесь, и Фима подросла. Опять увидит да спросит, что тебе за забота об Олюшке. Не ходить! Слышишь, что ль?!

— Слушаю-с! — хрипло и глухо выговорил Михалка, и опять искривилось его лицо.

— Ну смотри. Довольно с тебя, что я тебе так дозволяю ходить на могилу. Ты не забывай, что ты мне Солдаткин сын, а не Олюшкин. Ты бы еще панихиды вздумал служить по ней да срамить меня при холопях. И без того все знают, как тебя леший на свет-то выпустил. Ну ступай. Узнай, готовы ли лошади. Пора.

Михалка пошел из кабинета с шубкой под мышкой, ноги его дрожали и подкашивались. Единственная его радость в день именин была ему запрещена.

Данило был между тем в саду, где надеялся походить до отъезда никем не замеченный, но, повернув в боковую аллею, расчищенную и усыпанную красным песком, он увидел вдруг на скамье укутанную в платок и кацавейку Милушу.

Она вскрикнула при его появлении и стала утирать лицо.

— И она плачет! — подумал Данило. Сильно удивленный видеть девушку в саду, когда солнце еще не подымалось, он молча подошел и стал пред ней, не зная, что сказать. Милуша, смущенная, сидела перед ним как виноватая. В первый раз очутились они одни глаз на глаз.

— Доброе утро, Людмила Митревна. С праздником поздравляю, хоть и не след до обедни.

— Спасибо! — прошептала Милуша и прибавила робко: — Как попивалось вам, Данило Родивоныч?

— Во всю ночь не смыкал глаз... Во всю ночь... — Князь остановился и быстро прибавил решительным голосом. — Во всю ночь сновиденьем были вы... Была ты мне... Ты, Милуша!

Девушка закраснелась и озиралась кругом, словно искала кого глазами.

— Где Кирилловна! — хотела подумать она, но вымолвила вслух и смутилась еще более.

— Снилось мне, — твердо заговорил Данило, смотря в упор на девушку тем же взглядом своего деда Зосимы, что давил Михалку... — Снилося, что будто взял я тебя за руку и повел к батюшке моему и будто сказываю я... Батюшка, благослови нас на житье супружеское, на то, что мы любимся крепко и что души не чаю я в ней...

Ни кровинки не виднелось в лице Милуши, и прерывистое дыхание, будто дымок, вырывалось из ее пухленьких губ и вилось по морозному воздуху... Еще более понурилась она пред стоящим князем.

— Что ж ты не ответствуешь? — вымолвил он дрогнувшим голосом, — аль ошибся я в тебе? Иль не веришь ты мне? Пойми, родимая, что сон тот в руку, люблю я тебя и за себя взять желаю. Что ж молчишь? Не хочешь супругой моей быть?

Милуша робко вскрикнула и укрыла лицо в кацавейке.

— Чего ж оробела, любая!

Данило сел на скамью, обнял ее и, привлекая, заговорил тихо и слегка стесненным голосом.

— Глянь на меня, любая... Не тот я человек стал, собой не владею. В разуме и на душе ты у меня одна, ворожея моя.

Милуша заплакала и укрывалась все более, руки ее дрожали.

Князь Данило не понял ее и воскликнул с беспокойством:

— Не любишь, что ль... Другого кого... Говори! Не томи!..

Данило сильнее обнял девушку. Она опустила в изнеможении руки на колени, полы кацавейки упали и раскрыли ее румяное и влажное лицо... Она закинула голову и подняла глаза на небо...

Пурпуровый луч восходящего солнца скользнул по снегам сада, добежал до Милуши, позолотил ее кацавейку и заиграл на смоченном слезами лице ее.

— Господи!.. Милостивый!.. Данило Родивоныч! — шепнула Милуша, изнемогая и как бы прося о помощи.

— Что ж? Говори же. Скажи! — воскликнул Данило.

— Да что ж я скажу!! — отчаянно зарыдала вдруг Милуша и головой прижалась к нему, скрывая лицо на груди его и дрожа всем телом.

И под алыми лучами солнца, где все деревья, все ветки искрились и вспыхивали алмазами и золотом, Данило поднял головку изнемогавшей от счастья девушки и целовал без конца горячее и влажное от слез лицо.

Раздался первый удар в колокол на храме азгарском. И басовые звуки благовеста, сливаясь с лучами яркого восхода, с тысячей алых огоньков, вместе с ними рассыпались по сиявшим сугробам сада.

— Ну теперь в храм!.. — шепнула Милуша. — Ждут. Увидят... Вот уж намолюся-то я ныне!..