Проснулся и ожил степной Оренбург! На улицах всегда грязного и унылого города было особенное движение. Ежедневно приходили партии гарнизонных солдат и проезжали казаки, конвоируя колодников которые ковыляли, гремя цепями, серые и грязные: одни шли с заступами, лопатами и ломами, другие везли тачки, а за ними тянулись вереницами подводы и возы с землей, навозом и мусором. За ними пробегали гурьбой татары и калмыки, заменявшие гарнизон и вооруженные наскоро чем попало. Все двигалось к городским стенам или обратно от них... Многие лавки, несмотря на будни, были заперты, и кучки народа, как бы поневоле праздные и веселые, бродили по улицам. Иные, столпившись, заводили разговоры, но всегда тихо и таинственно.
На валу и во рву кругом города шла усиленная работа.
Вал возвышали, усыпая землей, кой-где ровняли и мостили площадки, готовя для орудий. Бастионы подновляли, а рвы, засоренные с незапамятных времен, выкапывали и расчищали.
В некоторых местах они были так засорены, что легко можно было проехать в телеге...
Несколько офицеров, в том числе и вновь откомандированный к ним Иван Хвалынский, распоряжались на валу и стене, расставляя пушки, и сортировали людей.
Артиллерии было всего в городе 70 канониров и 70 разнокалиберных пушек, и приходилось, оставив по одному человеку у пушки, дать в помощь к каждому орудию всякий сброд из разночинцев и инвалидов.
У Бердских и Сакмарских городских ворот валили, свозя со дворов, громадные кучи навоза и мусора, чтоб, в случае нужды, завалить самые ворота.
Люд, работавший по стене и по валу, пестрел одеждой; кой-где виднелись солдатские платья и кивера, большая же часть была — всякий в своем кафтане. Татары сеитовцы в колпаках лохматых, калмыки и башкиры в ермолках и в рыжих шапках... Купцы и мещане-охотники, — кто в изрядных кафтанах, кто в нагольных тулупах. Колодники, а равно некоторые из скороспелых артиллерийских служителей, подобранных из кабаков, были налегке в грязных портках и в разных дырявых чуйках с голыми руками и грудью, несмотря на свежую погоду.
Вокруг работающего люда и гарнизона, на стенах, по валу и рву и у расставленных рогаток, толкались сотни зевак, мальчишек и баб, которым приехавший комендант раза по два в день громко кричал.
— Гулятели да смотрители! Не лезь в близость. Десятого разложу и на народе выпорю.
И когда однажды ввечеру набралось еще более зевак, потому что распространился слух об особенно усиленной работе на валу, по случаю будто бы ожидаемого в ночь приступа, губернатор, прибывший взглянуть на крепостные работы, указал ловким маневром отхватить десяток мещан и баб. Их разложили в два ряда на бастионе и высекли, при громком хохоте и ликовании остальной толпы зевак, солдат и колодников.
Со стен крепостных открывался вид — новый для жителей! На первом плане чернелись массы выжженного предместья, головни, уголья, обгорелые столбы и балки, а среди них кой-где стояли, будто крепостцы, красные печи, очутившиеся под открытым небом. Среди погорелого предместья белелась небольшая Егорьевская церковь, а шагов на пятьсот от крайнего углового бастиона и невдалеке от церкви светилась новая тесовая изба, почему-то уцелевшая от пожара.
Вдалеке видны были мятежники. По рекам Яику и Сакмаре и затем версты на четыре от города — по казачьим лугам, при Маячной горе, по урочищу Красная Глина и Сырту — чернелись, рассыпавшись, как муравьи, пешие и конные... Некоторые подвигались ближе и разъезжали кучками в десять, двадцать человек. Иные всадники зачастую, став на ружейный выстрел лицом к городу, стояли по часу, по два, глядя на работы, а то и дольше — пока в них не выпалит кто из охотников. Изредка смельчаки, больше в пьяном виде, подскакивали к самой стене и заводили перебранки с ближайшими, насмехались и острили, даже стреляли и, получив ответ словесный или ружейный, отъезжали со смехом или руганью.
Уже три дня чернелись эти кучки на горизонте и, заметно увеличиваясь каждое утро, все более растягивались вокруг города. Теперь из каких бы ворот ни выезжали фуражиры за сеном, они непременно натыкались на какую-нибудь черненькую кучку, и происходила сшибка, побег тех или других и двое-трое раненых, двое-трое перебежчиков как с той, так и с другой стороны... Появилось несколько пройдох, которые, служа вашим и нашим, перебегали чуть не всякий день, считаясь лазутчиками у обеих сторон, и надували обе, передавая, что знали, и тем и другим.
Только у Орских ворот и прилегающего к ним вала было тихо и безлюдно, потому что с этой так называемой степной стороны не ожидалось нападений и не примечалось бунтовщиков. Вдали, версты за три от города, виднелось только одно большое здание, укрепленное батареями, — Меновой двор — для приезжающих купцов из Хивы и Бухары.
На третий день по прибытии князя Ивана в Оренбург у подъезда губернатора генерал-поручика Рейнсдорпа был большой съезд экипажей всякого рода. Губернатор потребовал к себе всех высших чинов в городе на чрезвычайный совет.
Пестрая толпа горожан — мещан, купцов, крестьян и татар — окружила это крыльцо. Кто толкался просто из любопытства, а кто ради разведок при разъезде об решенье начальства и ради передачи вестей в лагерь.
Наискось от губернаторского дома, на крыльце Соляного Правления, тихо разговаривали два человека. Один, в сизом потертом кафтане, с клочками полинялого позумента на вороте и рукавах и огромных сапожищах, изуродованный оспой и плюгавый, был протоколист Соляного Правления, крещеный калмык Айчувак, в крещении Трифон. Другой, высокий, широкогрудый, седой, но молодцеватый — отставной капрал-инвалид по прозвищу Самцов.
Правой и единственной рукой он держал ручонку восьмилетнего мальчика. Левый рукав висел вдоль бока сплюснутый, а рука левая была Давно на полях германских.
— Кто ж оное уразуметь может?.. — тихо и важно говорил протоколист. — Народ, вестимо, со слухов разные мысли имеет. Из ихних людей все заверяют, что якобы он подлинно пресветлейший государь! Ну, а из наших все, что хватаны были и бежали, вестимо, насупротив оного докладывают, якобы у него и виду царева нет, а так — человек маловажный и все больше похвальбой берет. А что знаков шельмования, о коих повещали из канцелярии по обывателям, подлинно у него нет. Из себя, вишь, здоровый и рылом чист. Опять не уразумеешь тож! Один сказывает: русый-де, совсем изжелта, и молодой парень, а иной заверяет — черный-де — черней не можно — пожилой и по виду казак. Мудрено тут рассудить.
— Ныне что тут такое?.. — вымолвил инвалид, показывая на губернаторский дом. — Совещание об отдаче города, что ли?
— Не можно тому быть!
— Немцу все можно! Не его город. Город Расейский! Чужое добро кто ж бережет! Полагательно, что, не будь у нас тут Таврова да Наумова, пропали бы давно.
— Ну, твой Наумов хоть и пример-майор, а куда опасно ходит. Я помню, как на воровских киргиз он ходил, пальнет раз и паки пятит в город.
— Все свой человек!.. Православный. А чухляндец оный дождался, что на нос ему влезли бездельники и, того глядя, обложат город. Нет того, чтобы распорядиться по военному регламенту.
— Легким сдается тебе его расшибить, — досадливо заговорил Трифон Айчувак. — У него отборных десять тысяч армии, да народ все задор молодцы! Все гулебщики да охотнички, а не наша крыса подневольная, из гарнизонных. У нас в городе калеченое да тощее войско, да из них еще половина готова перейти на сторону госуда... Бездельника-то оного...
Молча взглянул инвалид в лицо протоколиста после этой обмолвки.
— На валу был, служивый? — поспешил прибавить тот.
— Вот иду... Внучку моему вот государя-то оного, каторжного, казать. Левка, хошь на вал идти, пса Емельку смотреть?
— Хоцу! — пискнул ребенок, не вынимая пальцев изо рта.
— Ну... Прости, пойдем, Левушка.
Солдат тихо отошел с ребенком. Протоколист шепнул ему вслед:
— Завоюет город энтот твой Емелька да заправит всем государством, так спохватишься, калеченая крыса.
В большой зале губернаторского дома за столом, покрытым красным сукном, под портретом императрицы, сидело человек двадцать. Все первые оренбургские чины, военные и статские.
Губернатор генерал-поручик Рейнсдорп, всегда изъяснявшийся ломаным русским языком — иногда совершенно непонятно, — объявил при открытии совещания, что, не зная, какие меры принять «ввиду замешательств, от злодействующих с Яицкой стороны», и не желая брать на себя одного всю ответственность в случае беды, — он рассудил пригласить господ администраторов, военных и статских, чтоб разрешить сообща вопрос:
— Действовать ли наступательно или оборонительно? Выйти ли всеми силами против бунтовщикова скопища и рассеять его... Или укрепиться и ждать помощи из столицы?..
Обер-комендант Валленштерн заявил, что, по его мнению, надо все старанья приложить на укрепление города и ждать в осадном положении помощи, которую не замедлят подать.
По следующим причинам — всего гарнизона в городе: солдат 848 человек, Алексеевского полка — 124 человека, казаков — 467, итого около полутора тысяч. При выступлении надо покинуть город на защиту сейтовских татар, неприверстных рекрут, инвалидов и разночинцев из мещан и калмык. В верности присяге обер-комендант ручался за сотню казаков да за три сотни солдат. Если весь отряд, в случае неудачи, разделится на разбитых, раненых и на передавшихся, то что станется с городом? На обывателей рассчитывать тоже невозможно, ибо многие, невзирая на оповещания, веруют в бездельника и вора... Половина выйдет с хлебом-солью, половина же попрячется по погребам и чердакам.
— Сему рассуждению моему, — прибавил обер-комендант, — конечное происшествие такое: господин губернатор и все присутствующие покончат животы, подобно барону Билову и Финглеру!..
— А Харлов, Веловский, Елагин, Нечаев... Они не в счет! — угрюмо проворчал Тавров, сидевший против Валленштерна толстяк.
— Я так спроста назвал... На приклад... — смущенно отозвался обер-комендант.
— И я так!.. Спроста! Всяк за себя и своих!
— Господа! За дело. Здесь военный совет, а не конверсасион! — важно вымолвил губернатор.
Затем бригадир барон Корф согласился во всем с мнением обер-коменданта и прибавил, что, ожидая помощи, они ничего не теряют. Положительно ведомо чрез перебежчиков, что оный вор приступить к городу не осмеливается, а собирается идти к Сибирским фортециям.
После Корфа губернатор обратился к толстяку. Этот — заведующий Соляным Правлением, действительный статский советник Тавров, толстый и маленький, но живой в движениях и речах, — возразил по пунктам, что лагерь Пугачева менее силен, чем как болтают в народе: что у него может быть пять тысяч сброду, но вооруженных — только пятьсот человек и большею частью вилами и дубинами, а все скопище вооружено Господом Богом и природой, то есть имеют одни кулаки, к тому имеют великую охоту к пьянству и беспутству и ни малой охоты к битвам. На полторы же тысячи городского войска — можно смело ручаться за тысячу в верности их службе и присяге.
Вновь прибывший в город Яицкий войсковой старшина Мартемьян Бородин присовокупил, что за своих казаков, приведенных из Яицка, он ручается, за исключением полсотни негодяев.
— Кои уйдут к мятежникам не ради иного чего, как винного там изобилия.
— Сеитовцы и обыватели, — продолжал опять Тавров, — в случае дурного исхода сражения отстоят город не хуже гарнизонных, ибо первые по своей собственной охоте с пожитками укрылись в город из своей слободы, а не пошли к мятежникам, а вторые, даже не будучи на то понукаемы, станут на защищенье своего имущества от разграбленья. Подумаем, господа, — прибавил Тавров, — и об империи. Успокоительное наше сидение в городе пагубно наипаче для всей этой страны. Помощь не будет ранее месяцев двух, ибо все войска заняты еще на пределах далеких. Между Оренбургом и Москвой двух гренадер не достанешь ни за какие червонцы. Скопища же вора растут не по дням, а по часам. Вам ведомо, что 18 сентября под Илецкой защитой их было двести человек, 27 числа под Татищевой две тысячи, а ныне и все пять. А чрез месяц их будет тридцать. Итак, господа бараны... то бишь господа бароны, генералы и офицеры, спасение животов наших в одном: немедля устремиться на воровской лагерь. За успех можно ручаться. Вспомните, что сказывают перебежчики? Сказывают, что злодействующий. Пугачев ли. иной ли какой... больно опасается вылазки нашей, поговаривает и распоряжает заранее, куда при атаке лыжи навострить. Это не рассужденье сильного врага, а дерзкого вора.
После долгих прений наступило молчание, изобразившее полную разногласицу, и среди этого молчания премьер-майор Наумов предложил самый верный, по его мнению, способ действия: назначить награду в сто рублей за голову Пугачева.
Молчавшие администраторы оживились, и тотчас же было единодушно и единогласно решено — обещать за доставку вора живым — пятьсот рублей, а за мертвого — двести пятьдесят, а пока подождать, что из сего произойдет.
— Ну, что вы будете сказать? — обратился Рейнсдорп к Таврову.
— Что? — усмехнулся этот, пофыркивая.
Все покосились, зная, что у толстяка, родом хохла, пофыркивание всегда сопровождается камушком в чей-нибудь огород.
— Что тут сказать. Спать не могу — есть хочется, есть не могу — спать хочется! Ну, так дай почешуся! Вот что, ваше превосходительство и вы, высокоблагородные лифляндские и русские дворяне.
Тавров бесцеремонно встал, все последовали его примеру. Всем это совещанье надоело. Тавров, однако, остался у губернатора после всех и два часа напрасно убеждал его, не теряя времени, назначить выступленье из города и разбить мятежников, хотя бы ради своего личного спасения. Рейнсдорп не согласился.
— Ну-с, ваше превосходительство, — кончил, уходя, Тавров. — Коль вы порешили сидеть, поджав ноги, и ждать вора, то соизвольте указать по крайности разломать в эту ночь мишень, что пред городом выстроена для обучения артиллерийских служителей; злодеи из оной мишени могут себе великое пособие извлечь, поставив там свою батарею. А равно и уцелевшую избу в пригородке надо сжечь.
— Да, очень хорошо. Я буду указывать!
Тавров собрался уходить. В залу вошел еще очень молодой белокурый офицер в кирасирском мундире, дальний родственник губернатора, барон Риттер, гостивший у него уже с месяц.
— Вот, ваше превосходительство, — сказал губернатор. — Я буду вам давать в пособники моего Альфреда. Ему очень скучно без дела. Барон и князь Хвалынский будут ваши адъютанты для распоряжений артиллерией на валу.
Тавров поморщился, но Риттер воскликнул так радостно, поблагодарив Рейнсдорпа, что Тавров вымолвил любезно:
— Очень рад. Милости прошу, барон. Мы можем в сию же минуту и отправиться для ознакомления вас.
— О! Я кавалерист, но изучал военную науку в Германии и понимаю немного и артиллерию.
— Вот как? — весело воскликнул Тавров. — Так чего ж вы раньше сурком-то сидели у дяденьки под полой. Алён, же ву при. При, барон. При. Прати — первое дело! — громко расхохотался Тавров своей остроте, сотрясаясь всем своим тучным телом. Барон поморщился мужиковатости своего начальника и переглянулся с дядей.
— Грубый, но добрый и честный! — воркнул Рейнсдорп племяннику по-немецки. Барон и Тавров вышли из залы.
— Все трусят! — подумал Рейнсдорп. — Если б самозванец знал наши дела, дух гарнизона и средства к обороне, то нынче в ночь Оренбург был бы взят, а мы на виселицах... Однако помимо укрепления города, хотят не хотят, а пусть делают вылазку. Я заставлю их выйти. Тавров прав, но я, как начальник, не мог подать вида, что поддаюсь его советам.
И генерал, словно вспомнив что-то важное, отправился в кабинет и велел позвать к себе оного человека.
Явился обритый колодник с отвратительным лицом, обезображенный вырванными ноздрями, с цепями на руках и ногах. Это был каторжник, содержащийся в городском остроге, по прозванию Хлопуша. Двадцать лет он грабил Оренбургскую губернию, три раза был наказан кнутом и сослан в Сибирь, три раза бежал оттуда и, разбойничая, снова попадал в острог.
— Ты Хлопуша?
— Я, ваше превосходительство! — жалостливо и слезливо отвечал колодник, как-то всхлипывая.
— Ты хочешь представить мне вора.
— Так, ваше превосходительство! Коли ваше божеское милосердие умилит мою жизнь. — Хлопуша ударил себя в грудь кулаком с цепями... — И дозволит оным делом искупить мне всепрощенье за мое многолетнее окаянство, то я вам этого негодного пса доставлю живьем и награды мне не надо. Я всех тех казаков добре знаю и скорейше могу склонить покоренью ее величеству, а также и к выдаче того псова сына Емельки. Буди ваша сиятельская милость! Пусти меня в лагерь! И чрез недельку я вам доставлю его. А что я за верное услужить матушке царице и вашему превосходительству рассудил, по чести христианской, в оном тебе сам наш острожный смотритель мне поручителем будет.
— Он, напротив, поручиться не хочет. Говорят, что ты обманщик!
— Я? Обманшик? Ах ты, Батюшка Небесный! Как же так?! — с совершенно глупой рожей спросил Хлопуша.
— Ну хорошо... Сделаешь, будешь получать награду пятьсот рублей. Так я сказывал и честное слово дал... Обманешь — то твоя голова чик-чик!
— Известно! Так ей и след тогда... Чикнуть стало!
Чрез час Хлопуша уже без цепей... садился на лошадь около казарм и, проезжая мимо губернаторского дома, ухмыльнулся и шепнул, покачивая головой.
— Ах! Чухна! Чухна! И как оное диковинно! Что у нас ни генерал, то дурень! А не дурень — так кровопивица. Ей-ей. диковинно!
Уже при выезде из города его окликнул протоколист Трифон, или Айчувак.
— Хлопуша? Куда?.. Среди бела дня уйти хочешь!..
— Небось. Отпускную имею. Гонцом пущен за бездельником Емелькой... Заутро доставлю сюда живым, и пятьсот рублев отсчитают.
— Чего брехать-то зря?..
— Ей-ей. От губернатора в порученье. Ныне ввечеру посажу названца к себе в мошну, якобы цидулю, и привезу.
— Врешь же, собака!
Хлопуша расхохотался.
— Стало, в есаулы выйдешь там.
— Подымай выше! Калмыцкое благородье. В генералы и губернаторы.
А губернатор, сидя в кабинете, призвал секретаря, двух копиистов и дал им работу. Распоряжения Рейнсдорпа, результат советов Таврова и собственных соображений, из которых некоторые давно уж собирался он сделать, заключались в следующем:
1) Все мосты чрез Сакмару сломать и пустить вниз по реке (немедленно).
2) У немногих польских конфедератов, еще не высланных из Оренбурга, отобрать оружие и отправить их в Троицкую крепость под строжайшим присмотром. (Секретно.)
3) Приказать коменданту отрядить партию калмык на сломку и сожженье избы, уцелевшей в предместье, а равно и мишени, находящейся на Казанском тракте.
4) Разночинцев и новобранцев-охотников, заменивших солдат, в содержанье почетного караула у дома его превосходительства, а равно и при некоторых иных зданиях на часы поставляемых — обучить отданью чести при проходе и проезде его превосходительства — надлежащим образом. (Немедленно.)
5) Городскую крепостную артиллерию отдать в заведование (как бывшего артиллериста) действительного статского советника Таврова и прикомандировать к его превосходительству адъютантами господина поручика кирасирского полка барона Риттера и господина подпоручика Алексеевского полка князя Хвалынского.
6) Гарнизонам малых фортеций выслать ордеры о немедленном шествии в Оренбург, рекомендуя начальникам зарывать или потоплять находящиеся в оных тяжести и порох. (Неукоснительно.)
7) Объявить чрез публикацию о награждении в 500 р за представленье вора и бунтовщика Емельки Пугачева живым и 250 мертвым.
Когда копиисты вышли, губернатор спросил кофе и, перетаскивая из молочника жирные пенки в чашку, сказал по-немецки самому себе:
— Да! Управлять обширным краем, объятым пламенем бунта, не легко, а очень, очень трудно!
— Да! Но не для тебя! — был ответ его чистой совести.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |