Дерзкая выходка и погибель молодого Риттера смутила весь город, тем более что с ним был отборный отряд солдат и — как толковали жители — сам насильно свез и предал барона в руки Пугачева.
Рейнсдорп, узнав судьбу родственника, даже прослезился. Да и все жалели молодца, которого, однако, мало знали. Тавров явился к губернатору и спросил:
— Что матушка баронова — не из русских ли будет?
На отрицательный ответ Рейнсдорпа Тавров покачал головой и прибавил:
— В кого же он уродился такой отважный!
Рейнсдорп догадался, обиделся и спросил:
— Да. Он герой. Ein Held!.. А как это по-русски можно говорить, господин Тавров?..
Ладушкин особенно поразил своих товарищей, сожалея, что Риттер его не пригласил с собой.
— Умирать-то! — воскликнул капитан Пыжов. — Ах ты паршивый. Ты кусаться скоро учнешь. Да тебя бить надо, ей-Богу!
Дела городские были в неопределенном положении. Вскоре после вылазки 12 числа Рейнсдорп узнал о недостатке зарядов у мятежников и хотел было снова выслать отряд против них, но день за день медлил, боясь отчасти формального отказа Валленштерна или Наумова, а затем главное — неприятного положения, если многие офицеры сообща предложат ему самому начальствовать в вылазке.
Наконец в городе пошла неурядица. Поймали калмыка, поджигавшего склады пороха: затем был пойман казак, бежавший из города в лагерь и снова явившийся с полсотней манифестов самозванца, которые он распускал в народе по кабакам и базарам. Дворянство и купечество стало волноваться от слухов, что мятежники хотят зимовать под городом, пока не выморят всех голодом. Говорили, что уже чувствовался недостаток в соли и в сене.
Несколько стогов сена на степной стороне сбирались уже давно вывезти в город, но не собрались... И однажды все было в ночь пожжено неприятелем. Тогда вышел приказ отобрать у всех обывателей лошадей, вследствие недостатка в сене, и отправить в Илецкую Защиту... Распоряжение было исполнено быстро, но по дороге в Илецк все эти лошади были поджидаемы и отняты мятежниками, а Пугачев прислал гонца благодарить губернатора:
— «За кавалерию, в коей нужду терпел».
Посланца этого, татарина Ялай-хана, посадили в острог и пытали. На вопрос, как решился он повиноваться и идти с таким дерзким порученьем, Ялай-хан пояснил, что попал в «кулевые».
— У нас такое заведенье. Коли прошибся в чем, то либо тебя в куль да в воду в Сакмарку — либо ступай в гонцы альбо иное что, смертельное, сотвори. Все одно помирать. А може, вы и смилуетесь, а он-то не смилуется, ни за сто карбованцев. Коли обманешь его, то у него руки долгие. Везде достанет и повесит.
Наконец, ввиду недостатка мяса, был командирован отряд за баранами в степную сторону, под начальством Городищева.
У жителей явилась новая особая забава. Всякий день мятежники кучами разъезжали пред стенами города, подъезжали все ближе, переговаривались и перестреливались. Являлись охотники потягаться с обеих сторон, и устраивались поединки. Из Оренбурга часто выезжал на отличном коне, в качестве охотника, некто купец Полуехтов, богач и кутила; он гонялся за мятежниками или просто вызывал на правильный бой и так убил уже пять человек. Таким образом, бывало, что на поединки Полуехтова собиралось иногда за валом до трехсот зрителей. Приезжало и дворянство, и офицерство. «Гулятелей и смотрителей» теперь уже не пороли, а мятежники их не трогали, как бы они далеко ни зашли, а, переговариваясь с ними, часто подсовывали им манифесты от царя и государя.
Зрелища эти повторялись при всяком ясном осеннем дне. Хвалынский от скуки проводил тоже весь день на стене и окончательно причислил сам себя в командиры одного из бастионов против Егорьевской церкви. Перестрелка с мятежниками превратилась в забаву и на его бастионе.
Однажды подъехало человек двадцать казаков, саженей на сто от вала. Передний, на красивой лошади, был Чумаков. Наткнув свою шапку на копье, в знак мирных намерений, он подъехал для переговоров еще ближе и закричал:
— Господа атаманы, гарнизонные и служилые люди! Полно вам воевать против батюшки государя! Пора вам ему послужить.
— Подъезжай-ко ближе, я тебе отвечу! — крикнул Иван. — Далече, не слыхать.
— Не с тобой я, офицерово рыло, разговоры заводил, а твоей плевалки я не боюсь... На вот... Пали! — И Чумаков, надев шапку, бойко подъехал к самому валу...
В него выпалил один солдат, потом сам Иван, и оба промахнулись.
— А ну сядь-то из вас кто на стену, — крикнул Чумаков, доставая винтовку из-за плеча. — Дай я попробую. Что ж? Аль вы и вправду бабьи слуги.
— На, пали, Разина порода! Только рожу свою я тебе не дам портить. Много чести! — крикнул маленький солдатик и, быстро сбросив панталоны, влез на угол бастиона и сел на корточках, спиной к Чумакову.
Эта выходка подняла по стене и по валу дикий, восторженный хохот гарнизона и кучи народа.
— Лихо! Дормидон! Лихо! Вот ему, собаке, штандарт какой выставил.
Чумаков долго целился и выстрелил. Солдатик сковырнулся к ногам Ивана. Пуля вошла ему в затылок и вышла в глаз.
Несколько человек злобно заревели, и град выстрелов посыпался на Чумакова с ругательствами и криками: «Убей его, подлеца! Убей, голубчики!» Но тот ускакал, крича:
— У царевых-то слуг, знать, лучше плевалки.
В другой раз подъезжал к стене какой-то калмык и жалобно кричал, будто прощенья просил:
— Иди к нам, бачка! Буде противничать. У нашего батюшки всего много. Одних алтын столько, что у вас в городе и блох гораздо поменьше.
— Твой батюшка — вор, и алтыны твои — воровские, калмыцкая собака! — крикнул ему с бастиона Ивана вновь причисленный охотник инвалид Самцов. — И блохи наши все-таки у нас каким им и быть следует, а у вашего батюшки и блохи-то острожные.
— А вот погоди, — хрипливо и жалобно завыл калмык. — Скоро жрать будете их с голодухи.
Два солдата во время перебранки тайком проползли через ров к калмыку, выскочили вдруг и выстрелили по нему. Он свалился, лошадь ускакала, а раненого взяли и отправили в канцелярию губернатора. Он был пытан и показал все то же, что и другие, но прибавил, что царь хочет расположиться по селам на зимовку, что ему город очень полюбился по крепости своей.
— Сказывал он нам, — прибавил калмык, еще хрипливее и жалобнее (после пытки и допроса), — видал он многие важные фортеции и города в Туретчине и в Заморье, ну а Оренбург крепче самого будет Царя-Града. Почитай, что сам Ерусалим к нему не подойдет крепостью.
Допросы и выслушиванье россказней языков, то есть лазутчиков, наполняло теперь скучный день губернатора. Когда генерал грустил по Альфреде или скучал, не имея даже и работы на бульварчике, то одно известие оживляло его:
— Языка поймали, ваше превосходительство!
— А-а? Давай! Давай! Я будет приходить чичас.
Вдруг завернули холода, выпал страшный снег и в два дня завалил на аршин глубины всю окрестность. Зимний путь установился сразу.
Неожиданное соображение поразило многих. В топливе был недостаток, а за дровами приходилось отправляться мимо «злодеева носу», и охотников на это было мало.
— Ах, как эти стыдно! — укоризненно говорил всем губернатор. — Никто не заботилль! Разе эти правительский забот генеральски... Как ви чувствует, господин Тавров, эти не стыдно теперь без дров.
— Точно не могу вам ответить, ваше превосходительство. Стыдно ли? А вот что холодно теперь без них, так это я чувствую.
При этом Тавров снова повторил свой совет срыть мишень пред городом и разорить избу.
— Не ровно полезет на нас. А замерзнет земля с насыпью и мишенью, так в два дня не справишься. Уж и теперь дождались до сугробов.
— Я уже приказывал! — воскликнул губернатор с удивлением и послал верхового к Ивану Хвалынскому с приказом ему набрать отряд конных и взять поддюжины саперных служителей, дабы срыть и мишень, и избу.
В то же время вошел в город через Орские ворота хивинский караван в 30 верблюдов, и купцы пожаловались губернатору, что воровские киргизы, разъезжая по степной стороне, отняли у них шесть верблюдов, якобы для русского царя. Они же видели оренбургскую команду, которая гонит в город пять тысяч баранов, и господин офицер прислал с караваном просить еще команды, из опасения, что злодеи у него под городом отобьют стадо. Когда князь Иван выезжал в Бердские ворота срывать мишень, его догнал верховой и передал приказание от обер-коменданта идти навстречу к поручику Городищеву в степную сторону. Выехав в Орские ворота и проехав верст шесть по глубокому снегу, Иван завидел темную сплошную массу. Это и было стадо. Команда его направилась к нему.
— Ваше сиятельство! — вымолвил вдруг капрал. — То не наши гонят... Гляди, рысьи шапки.
Приглядевшись, они распознали, что баранов гнали мятежники, казаки и башкиры.
— Должно, отбили!..
— Где ж наши... Паша? Полонен или убит! — воскликнул Иван.
— Да и нам, сударь, не годно наезжать... Вишь. Завидели... Укажи отъехать.
Они повернули лошадей и кой-как, увязая в снегу, рысью пустились назад... Поднявшаяся метель скрыла их от мятежников.
— Стало, вернуться в город! — думал Иван. — Ведь не отбивать же мне стадо с горстью людей у целого отряда.
Он решил вернуться. Метель усилилась и заметала все. Капрал, опытный человек, стал советовать доехать до одного урочища и обождать метель, чтоб не заплутаться.
— К урочищу почто же ехать?..
— А у него завсегда метель с одного какого боку; великий сугроб наметет, а другой бок весь чист от снега.
Князь Иван отчасти боялся измены, боялся погибнуть, как Риттер, но, видя, что их заметает, согласился. Едва стали они под холмом, куда провел их капрал, как один из солдат крикнул:
— Гляди! Наши! Под конвоем. Опутаны! Вон и Павел Павлыч.
Направо, саженей за сто, подвигались медленно по сугробу к тому же урочищу около двух десятков конных. Впереди и сзади ехало человек с десять бердинских казаков.
Князь Иван понял, что у Городищева отбили стадо и везут его пленного в Берду.
Оба отряда распознали друг друга. Пленные стали кричать и звать... Конвой бросил их и хотел бежать, но лошади завязли в снегу и две тут же повалились в снег. Команда Хвалынского налетела на них. Через две минуты пленных развязывали и вязали казаков, моливших о пощаде.
Городищев, бледный как полотно, бросился целовать Ивана.
— Родимый! Ванюша! Вовек не забуду заступленья. Ты ведь меня от смерти лютой избавил. Они мне уж сулили петлю в Берде.
Когда метель унялась, людный отряд со связанными пленниками в середине весело направился в город. О пяти тысячах баранов, которых ожидали в городе с некоторым нетерпеньем, было забыто. Только при въезде в Орские ворота Городищев спохватился.
— А знаешь, Ванюша! При нашем людстве, мнится мне, мы могли бы догнать тех мятежников и отбить опять стадо.
В городе уже видели с вала, как прогоняли стадо по направлению к Берде, и много дивились, откуда разбойники добыли такое число баранов.
Тавров был на валу и, разглядев плохо вооруженный отряд, приказал капитану Пыжову и прапорщику Сысоеву выйти с командой и отбить. Офицеры без приказания обер-коменданта не смели, и верховой поскакал к Валленштерну.
— Как укажет господин губернатор! — отозвался тот.
Верховой приехал с ответом, и его погнали к Рейнсдорпу.
— Мы ждем свое стадо с Городищевым! — отвечал Рейнсдорп.
— Ах фофан! А коли это стадо то самое и есть, отбитое у Городищева! — возразил Тавров по получении ответа.
Это предположение не имело никакого правдоподобия, и ему не скоро поверили. Однако снова поскакал верховой к губернатору и привез наконец приказ отбить стадо баранов. Пыжов и Сысоев живо собрали отряд и выступили в Сакмарские ворота в погоню за чуть видневшейся на горизонте темной полосой.
Через час Городищев и Хвалынский объяснялись у губернатора и докладывали все как было. Явился и Сысоев доложить, что баранов перегнали через Сакмару и доставили в Берду.
— Гнаться никак было не можно.
Генерал-поручик Рейнсдорп все молча выслушал и затем, отпустив всех, сказал по-немецки присутствовавшему барону Корфу:
— Я лучше готов корзинки плесть из воды, чем быть здесь губернатором! Мы все пропадем, и скоро!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |