Глава X

Было часов семь, и заря едва занималась. Начиналось осеннее, пасмурное и холодное утро. Дика казалась голая степь, далекие края которой пропадали в тумане; даже желтоватой зелени уже нигде не было, всюду виднелась влажная, серая земля или подмороженные утренником промоины и лужи. Холодный и пронизывающий ветер дул непрерывно и рвался из одного края степи в другой, будто спешил куда-то пролететь. И все же не успевал он высушивать смоченную землю. Изредка мелкий град, свистя в воздухе, обсыпал всю степь, и земля, забелевшись вокруг на миг, как зимой, скоро снова чернелась, только еще более влажная и сырая.

Среди глуши пустыни виднелась изба, сарай и двор, обнесенные ветхой изгородью, где сбились в кучу с пяток овец и жались друг к другу от холодного ветра и изморози. У татарской одноколки стояла отпряженная худая кляча и, приложив уши, поджавшись, жевала рубленую солому. Ветер сердито дергал лошадь за гриву и за хвост.

Это был умет татарина Шамая, где когда-то останавливались князь Иван и Городищев. Все было тихо в избе и на дворе. Спал ли татарин, или не было ни души в умете — но ни единого звука не слышно было ни в горнице, ни в сарае.

Рассвело... Солнце не показалось... И следа его не было за серыми волокнами, нависшими над землей. Вдалеке мелькнули двое верховых и, скорой рысью подъехав к умету, начали звать Шамая.

Не скоро хлопнула дверь и появился, лениво шагая, татарин, заспанный и лохматый. Всадники — Чика Зарубин и Чумаков — отдали ему коней и спросили:

— Спит, что ль?

— Моя не глядел! — отозвался, зевая, Шамай, вздрагивая и поводя плечами от пробиравшего утренничка. — Не звала моя — ну спит.

Оба казака вошли в переднюю горницу избы и нашли у дверей близ печки мальчугана, растянувшегося на полу и сладко храпевшего.

— Максим! Максимка! — долго будили они его, и наконец Чика ткнул его в бок ногой.

Максимка вскочил и спросонья заорал и полез было драться. Чика сшиб его с ног, и Максимка, совсем очнувшись, узнал атаманов и поклонился угрюмо.

— Государь где?

— В уезде.

— Куда?

— Неведомо. Поднялся до света и верхи уехал.

Казаки выслали Максимку и сели на лавку.

— Должно, отбыл к войску. Обождем. Друтой-то дороги нет тут.

— Может, разъехались? — спросил Чика.

— Тут везде дорога. Должно, поехал в Каргале, проведать сотни отборные... Вишь, как усердствует, до свету на ногах! — отозвался Чумаков.

Казаки замолчали, и задумавшийся Чумаков после долгого молчания заговорил опять.

— Да, не чаял я, что Емельян — назовется! Помнишь, в Яксае-то — на все, бывало, молчка. Что ни спроси, ни скажи ему, упрется глазами, словно бык... Я чаял, совсем мой Емельян — чушка! А он вон что! Мы на первых порах с радости давай путать, а он распутывать. Без него наперво: сидеть бы нам уж ныне в Яицком остроге.

— Да... И в Татищевой, не намысли он пожаром их отвести, прохлопотались бы до утра и попали бы Корфу в лапы. Токмо вот... Зазнался, — вымолвил Чика.

— Зазнался! — рассмеялся Чумаков. — А тебе бы опять русачка энтого... Вестимо, Емельян не даст себя учить... Да что, Чика, по истине молвить: не будь Емельяна — я бы сам тогда назвался! С русачком энтим ничего бы не сварили. А коли я Емельяну поклонился, так за то, что умница он и налет-молодец. К тому ж слава на него в людях пошла. В Оренбурге с изначала с самого все толкуют: Пугачев да Пугачев-названец. На него воротило все с Яксая самого. Еще Стратилат старый сказывал тогда русачку-то: Ты Донской, да казак Пугачев. А об Пугачеве и у нас духу не было тогда, а был, странный из купцов, Иванов.

— Да. Диковинно! Знать, судило ему — назваться! — сказал Чика.

— Не зазнался! — продолжал Чумаков вразумительно. — Порядки завел молодецкие и учить себя не дает. Гляди, в три недели как все обровнял. Войско-то, орава-то наша, казаки да татары, ноне один к одному... Гляди, еще и не так всех подгребет под себя. Ныне еще нас слушает, а то будет, и на нас не поглядит. Молодец — что говорить! Напрасно вот тут один ночует. Оно всем ведомо, и как раз накроют из города да и стащут... Вон теперь на пятьсот рублей награждения живо охотники выищутся...

Казаки снова смолкли и в ожидании часто прислушивались... Но только ветер один взвизгивал за стенами избы.

Между тем версты за четыре от умета, среди тумана, шибко ехал верхом, как бы подгоняемый вихрем, Пугачев. Он ворочался из деревушки, где на заре оглядел отборное войско и приказал двоих казацких сотников и одного калмыцкого прислать в умет на расправу и наказанье.

В том месте, где сходятся две дороги из Оренбурга и из Берды и ведут к умету Шамая, Пугачев, подвигаясь среди тумана на всех рысях, сразу очутился в виду отряда всадников и сразу узнал казаков и солдат Оренбургского гарнизона. Рука его с поводом дрогнула. Между ним и отрядом было с четверть версты, до умета четыре, а до деревни, где две сотни войска, далеко!

— Скакать?! Увидели уже! Пустятся в погоню. А конь устал! — сказал Пугачев вслух. — Ну, Емельян, вылазь, брат, из ухлопки!

И Пугачев припустил сильно усталую лошадь прямо на отряд, прибавив мысленно — Коль есть хошь один бывалый солдатик у нас — то тут Емеле и конец. Господи благослови!

И он на скаку обвел взором оружие за поясом.

Отряд охотников Риттера уже давно завидел вдали казака, и барон пристально следил за всеми движениями этого первого встречного с самого выезда из Оренбурга.

— Бросится сейчас от нас, но догоним! Свяжу и допрошу! — подумал Риттер. — И заставлю себя вести на умет Шамая.

Казак поскакал на него и подгонял лошадь.

— Странно! — подумал Риттер и ждал.

— Из злодеевых атаманов! — заметил один солдат. — Вишь, шапка-то с расшивкой, да и конь не простой! Скрутить бы его да в город.

Казак подскакал к ним, осадил лошадь и, оглянув отряд, обратился к Риттеру:

— Вы из каких? Из города, что ль?..

Голос его слегка изменился, и глаза пристально обегали уже в третий раз все лица солдат.

— Да. Из Оренбурга. Ты кто такой? — спросил Риттер.

— Из вас нешто никто меня не знает?

Молчанье было ответом.

— Не видал ли кто из вас, ребята, атамана Овчинникова? Ну! Аль оглохли, служивые.

Кой-кто из солдат переговаривался, и наконец отовсюду как ропот раздался глухо и протяжно.

— Не-ет! Нет!

— Ну вот он, атаман Овчинников — я! — сказал Пугачев.

— Берите его. Вязать! — обратился Риттер к ближайшим.

— Постой. Связать меня не мудреное дело, да обожди. Коли бы было за что меня вязать, так я бы от вас наутек пошел, а не полез в лапы...

— Вестимо! А то нет! — раздался один голос.

Риттер нахмурился. Его удивляла еще дорогой постоянная болтовня солдат и их вольное с ним обращение.

«Не послушали!» — подумал Пугачев и продолжал говорить, обращаясь мимо Риттера к солдатам. — Слава Создателю, что я на вас, братцы, наехал. Такое у себя в башке везу в город, что хоть треснуть ей...

— Откуда ты теперь едешь и куда?.. — спросил Риттер.

Пугачев заметил уже давно немецкий выговор офицера и, теперь бойко оглядывая отряд, усмехнулся:

— Твое благородие, знать, не из наших, а из басурманцев.

Более половины солдат усмехнулись за спиной офицера и глядели на казака уже добродушно.

— Эй. берите его! Вязать сейчас! — обернулся Риттер.

Несколько человек двинули лошадей. Пугачев громко расхохотался.

— Да постой, твое благородие. Диковинный у вас, братцы, командир. Не даст слова молвить. А может, я такое слово молвлю, что солдатушки-то ахнут! Вот что, родимые вы мои. Хочу я вам сказать... — начал было Пугачев и прибавил, кивая на офицера, — и откуда вы эдакого себе выискали.

— Молчать! — крикнул Риттер и хотел что-то приказать, но Пугачев перебил его уже дерзко:

— Слушай, твое благородие. Я тебе хотел службу сослужить, за кою ты получил бы от матушки царицы и крестов, и жалованья душ двести. Ну, а теперь прости, я вот им, сердечным, услужу, а не тебе. Ты, вишь, на мою послугу только и знаешь, что орешь: Везжать! да Молтшать! — искусно передразнил он Риттера, громко хохоча и покачиваясь на седле.

Несдержанный смех раздался в рядах. Риттер смутился, побледнел вдруг и на минуту как будто окаменел, соображая, что делать...

— Ну, родимые, кто хошь со мной поделить 500 рублей? А? Ведь за вора Емельку за живого пять сотен пообещано. Так ли?

— Так! Пять сотен! Истинно! — раздались голоса уже отовсюду.

— Слышите, негодяи! Вязать этого!.. — крикнул Риттер, поворачивая лошадь к отряду. Он был совершенно бледен от смущения и от гнева; голос его дрожал и рвался.

— Гляди! Гляди! И чего ты робеешь. Господи помилуй! — рассмеялся Пугачев. — Белее ведь снега белого... Ха-ха-ха!.. Ай да командир... От соска взяли...

— Я приказываю... — крикнул Риттер.

— А я приказываю! — крикнул еще громче Пугачев и тотчас снова рассмеялся. — Чтоб ты мне слово вымолвить дал... Аль обидно, что не с тобой делиться хочу... Позволь слово-то молвить, а там вяжи, кроши, бей!.. Ха-ха-ха!

— Вестимо, ваше благородие! — заговорил старый солдат. — Нешто он уйдет от нас. Вона нас-то что!.. Долго ль...

— Вестимо! И робеть — зачем?

— Дай ты ему слово-то молвить... Робу-то не пущай на себя...

— Какую робу! Что такое! Mein Gott! — нетерпеливо воскликнул барон.

— Мурлык-тык! Да мимо! Ха-ха-ха! — как шальной залился Пугачев, а сам искоса глянул на свою лошадь, которая отдохнула и уже норовила укусить лошадь Риттера.

Пугачев подбоченился, держа руку у пояса, и заговорил громко:

— Родимые вы мои, голубчики. Знаю я ваше житье каторжное вот с этими-то... Сам я был по наряду да в лагерях насмотрелся на житье-то ваше. Как они соблюдают вас? Четыре рубля в год из бумаги да печеные кирпичи дегтем смазаны, что и пес не ест! Стало, вам на два десятка ребят разделить ныне пять сотен рублев, на воле быть... Ох! Господи! — Вскрикнул вдруг Пугачев. — Что это! Гляди!..

Все до единой головы обернулись назад на пустую степь. Пугачев выхватил из-за пояса готовый пистолет и в упор выпалил в Риттера. Выстрел ошеломил всех.

— Держи! Бей! — вскрикнул наконец и шарахнулся весь отряд. Половина всадников толкнули вперед коней... Но между ними и Пугачевым была отпрыгнувшая лошадь Риттера и сам офицер валялся на земле, убитый наповал.

— Смирно! — вскрикнул грозно Пугачев, привставая на стременах. — Кто я?! Каины! Я царь Петр всероссийский!! Слыхали ль! Видали ль! Забыли вы Бога! Вас басурманы морочат, шлют на законного государя! Но Господь за меня, а за вас — сила нечистая! Олухи! Вас голодом, холодом морят, а я вам что в царском манифесте обещаю? Что? Так гляди! Вот что!!

Пугачев опустил руку в торбу и расшвырнул по всадникам горсть золота, затем другую и третью. Червонцы сверкали и дробью щелкали по людям и коням...

Передние медленно сняли шапки и, все онемелые, переводили глаза с Пугачева на убитого, а с него на рассыпанное золото, сиявшее на влажной земле.

— Ничего я для голубчиков-солдатушек не жалею... Денег у меня из Питера и Царьграда вороха наворочены... А сяду на престол свой — всех в генералы да в дворяне!.. Ну, живо! Подбирай светляки!

Несколько человек быстро спешились и лазили по земле. Остальные молча бессмысленно глядели, как спросонок.

— Хошь в мою службу? Жалованье ноне же, вперед. По горсти на брата... Кто ко мне в слуги... — крикнул Пугачев.

Все солдаты, кроме двух, постарше, подобрав деньги, стояли уже без шапок, держа лошадей под уздцы. Отовсюду раздались вдруг голоса.

— К тебе! Отец родной! Прости! Помилуй! Морочат нас!

Четверо косились, не сняв шапок, и молчали.

— А вы что ж! Не веруете в меня? Бог с вами! Я вас не трону. Вольному воля. Иди к себе домой, голыши-то глодать. А когда вся Расея уверует, — громче вскрикнул Пугачев, — тогда, иуды, ко мне не ходи! Не ходи! Вот их возвеличу, а вас лютой смертью казню. Мне слуги дороги — теперь.

— Ступай в город, — раздался голос, — там за убивство это похвалят... из ружей. Ведь он немцев племянник...

Последние сняли шапки и что-то пробормотали смущенно.

— Ну, на коней! — крикнул Пугачев весело. — Брось басурмана-то! Черви уберут! За мной, ребятушки, в стан. Свежо! Прозябли, я чаю. Не важность. Приедем — вина по полведру на брата вытянем, так гляди как согреемся! Так ли я сказываю, православные?

— Вестимо. Родимый! Батюшка! — уже умилительно пробормотали несколько голосов.

И отряд весело пустился вскачь за Пугачевым, по дороге в Берду. Один старый казак с лошадью Риттера на поводу обернулся на скаку. Труп убитого в мундире с галунами одиноко валялся среди влажной и туманной степи.

— Вон оно как! Ноне-то!.. — вздохнул старик. — Как все швыряет человеком. Не божись, человек! Выехал вот честной казак, а приехал — в воры да в злодеи...