Глава XIV

Кречетов на пути из Азгара, где оставил дочь, случайно встретился с Уздальским в овраге Волчья яма.

В этой яме под самым Ольгином экипаж Андрея Застрял с утра. Вытащенный из грязи, он сел в бричку Кречетова и стал расспрашивать о здоровье невесты и о разных приготовлениях к свадьбе. Кречетов, мысленно приободряя себя на объяснения, отвечал важным и внушительным голосом.

— Андрей Лексеич! Человек предполагает, а Бог располагает. Не посетуй. Происхождение дела, о коем я тебя тотчас уведомлю, всех нас в изрядное потрясение привело...

Кречетов запнулся и мямлил...

— Померла? — воскликнул Андрей.

— Тьфу! Тьфу! — заорал вдруг старик, как укушенный, и запрыгал на своем месте. — Эка хватил! Тьфу! Ох, Господи. Ох, Создатель ты мой! — начал он креститься.

— Так что ж... Сказывайте, Митрий Митрич. Не мучьте.

Кречетов, несколько обозленный дурацким и неблагородным вопросом Уздальского, объяснился быстрее и резче... Уздальский замер, побледнел и, понурившись, глядел перед собой как пьяный, очевидно не примечая ничего... До самого Ольгина он не вымолвил ни слова.

Когда они выехали на гору и были в виду усадьбы и слободы — Кречетов забыл об Андрее. Сердце забилось у ретивого хозяина.

— Все ли благополучно? — крикнул он, въезжая во двор и встречаемый людьми.

— Все слава Богу! Заждались! А где ж барышня? — почтительно и даже боязливо, но с удивлением спросили барина.

Уздальский не вышел из экипажа, и Кречетов напрасно уговаривал его, он кратко и сухо отказывался и просил лошадей доехать в Сокольское.

— Не взыщи, Андрей Лексеич, никто тут не повинен. Знать, не судьба. А мой дом тебе открыт завсегда.

— После такого насмеяния над моей честью дворянской я вашего порога не переступлю вовек. И еще скажу, что я свое возьму, ибо сего сраму не смогу... Осрамили вы меня ехидно и пакостно с дочкой своей, ветрогонной! — злобно вымолвил Уздальский.

Кречетов вспыхнул, как порох, и, стоя на пороге дома, обругал Уздальского самыми крепкими словами.

— Пошел, — крикнул Уздальский кучеру и отвернулся, отъезжая от крыльца.

Старик вошел в дом и, крича, зашагал по зале взад и вперед.

— Дурень! Злыдень. Попадьиный вдовец. Насильно мил не будешь... Кричит еще: пошел! На чужих-то лошадей.

Люди притихли в прихожей, боясь, чтобы для них худо не повернулось дело. Чрез полчаса мысли Кречетова приняли другой оборот. Он сидел на первом попавшемся стуле, чуть не посреди залы.

— Княгиня? А внучки — князьки? А?! — шепнул Кречетов вопросительно, и, ворча что-то себе под нос, старик стал усмехаться и разводить руками в воздухе.

Люди увидели его из прихожей в этом положении и обмерли.

— Барышни нету! Жениха изругал. Сам в воздухах живописует... Уж такое-то свалилось, такое, что упаси Бог и помилуй. На три недели дранья хватит.

Все ожидали гнева беспричинного, беспутного, необъяснимого и впервые ошиблись.

Уздальский, доехав домой, не остался в Сокольском, а тотчас же верхом поскакал на хутор свой, находившийся оттуда в нескольких верстах среди леса. Когда он остановился у одинокой избы, на крыльцо вышла старуха мордовка и начала кивать головой и махать руками.

Она была глухонемая и выбрана Уздальским в прислуги на хуторе именно благодаря своим свойствам. На этом хуторе, куда никто не ездил и даже дворня не допускалась из вотчины, жили у Андрея «секретныя женки», по словам обитателей Сокольского. Во времена владычества Шерфе в вотчине здесь все-таки жила другая «жена» — краденая дворовая девушка из имения Бартыкаевой. Когда-то прежде жила три недели одна полковница из Казани, которую за время отсутствия знакомые предполагали в Москве. Теперь в двух маленьких горницах избы не было никого, кроме глухонемой мордовки, исполнявшей должность кухарки, горничной и даже сторожа. У старухи не было, конечно, ни оружия, ни даже собак, но никто не пытался обкрадывать избу, потому что во всем околотке мордовку почитали ведьмой и колдуньей.

Уздальский пробыл на хуторе несколько дней, задумчивый и скучный, и скоро изменился в лице. Не любовь, а оскорбленное самолюбие заедало его. Он придумал один исход — продать вотчины и уехать из Казани. Выпавший снег и холод выгнали его наконец из засады. Он вернулся в имение и поехал в город.

Когда он въехал на двор дома мачехи, то его удивили сборы к отъезду... На дворе стоял незапряженный большой возок и четыре подводы. Лакей и горничные заваливали без конца возок и четверо уже полных до верху саней. Любимица Парани — девушка Улита распоряжалась. На его вопрос Улита объяснила, что господа собираются в дорогу в Оренбург.

— Оренбург! — ахнул Андрей. — Ты спятила!

— Барышня по женихе соскучилась, — сказала Улита. — И не гадали — а вот собрались. Прасковье Алексеевне что вздумается, так вынь да положь Хоть бы месяц с неба — и тот достань зубами.

— Уж вот третий день пошел — все не управимся, — заметил лакей Гаврило.

Андрей, изумляясь, поднялся наверх.

— А-а, женишок!.. — встретила его Марфа Петровна, — зачем навестил? Другую вотчину, что ль, закладывать... А мы, вишь, с дочкой в Аренбурх поднялись.

— Почто так? Зачем? Там бунт ведь...

— Там, вишь, всех дворян давят да вешают... — заговорила Марфа Петровна. — Ну, стало, нам с Параней туда и пора. Пугачева стращать! Боимся запоздаем, да, пожалуй, живы останемся... Енерал-то московский едет завтра, что ли? Не ведаешь... Уж нам бы с ним заодно... Коли и повесят, все охотнее с вельможей висеть...

Параня прибежала веселая, румяная, улыбающаяся... Она напомнила ту Параню, что когда-то танцевала мазурку на балу Брандта.

— Полно ты маму слушать! Мы к Иванушке. Генерала вперед пустим. Он переловит всех злодеев, мы за ним и поедем.

— Да тогда и Иван может вернуть!

— Молчи! Молчи! Не сбивай маму! Она и то все ворчит. Что, право, все Казань! Я совсем на нее и глядеть не могу. Опостылело сидеть против монастыря... А там новый город...

Андрей через несколько времени объявил, прося пока не рассказывать, свой разрыв с Кречетовой. Параня пристально поглядела ему в лицо и отошла молча, не найдя в нем следов горя, а один стыд самолюбивый; Марфа Петровна ахнула.

— Ай да умница девица!.. Насилу-то раскусила тебя. Ей-ей! А я еще охаяла ее надысь!

Андрей рассердился на этот раз, и вышло еще хуже. Марфа Петровна убедительно стала ему доказывать:

— Тебе цены нету теперь, поелику ты и полушки не стоишь. Вспомни о Господе Боге да об своем рожденье дворянском — ну и станешь на человека похож.

В Казани с первым снегом разнеслась важная новость — прибытие генерала Кара от армии из Польши, для усмирения бунта. Кроме того, была и новая, не менее важная для казанцев история. Комендантша Белокопытова ездила к генеральше Сельцевой — ругаться за сына и грозилась судом. Ей сказали, что у Сельцевых в доме Бартыкаева обозвала ее Разумника — тыквой, а главное, нашла большое сходство между ним и буфетчиком покойного коменданта. К самой Бартыкаевой вдовушка не поехала. Старуху многие боялись, ибо Лукерья Кузьминишна была вообще женщина умная и дерзкая.

Полукалмычка Бартыкаева отличалась тем, что видела всех насквозь и умела держать всех в должном почтении к себе — зная за каждым его грех, а также и чем кого взять. Относительно себя Лукерья Кузьминишна была осторожна, соблюдала известную тайну в своих житейских обстоятельствах. Она была богата, женщина уже под шестьдесят лет, но замечательно сохранившаяся и даже не старуха привычками и характером. Она никогда не была замужем, но все как-то забыли о том, что Лукерья Кузьминишна — старая девица, и смотрели на нее как на вдову. До сорока лет девичьей жизни за Бартыкаевой водились грехи, но всегда все случавшееся прикрывалось так искусно, все было так чинно, и, наконец, в случае малейшего слуха, улыбок и намеков знакомых Лукерья Кузьминишна становилась так надменна и неприязненна с одними и так мила и услужлива с другими, что через месяц уже все должно было кануть в воду, и все горой стояли за нее. Одни, чтоб войти снова в милость, другие, чтоб отплатить другу дружбой.

Во время одной разгласившейся беды всего лет восемь назад Бартыкаева опять вышла суха из воды. Вследствие нескромности одного приезжего, старого друга ее Кречетова, родственника Дмитрия Дмитриевича, с которым он не знался, — казанцы стали коситься. Пуще всех заговорил Ахлатский, раскрывший случайно прежние проделки старухи-девицы. Лукерья Кузьминишна призвала его к себе, разбранила, погрозилась ему судом за клевету и затем подарила тысячу рублей и красивую дворовую девку, а главное, прибавила:

— Ты, когда нужно что, Сила Титыч, так приди да скажи!..

На другой день Ахлатский жестоко побил одного своего родственника за дурные речи про добрейшую и почтенную Лукерью Кузьминишну. И все примолкли, боясь заступника.

Вследствие своей резкости Бартыкаева часто ссорилась со всеми, но и мирилась часто. Таков, впрочем, был обычай в городе. В год раза четыре каждый член общества то особенно дружился, то вовсе не кланялся с другим членом того же небольшого дворянского кружка.

Андрей Уздальский не обратил даже внимания на важную новость и общую диковинку, т. е. на присутствие в Казани генерала Кара, и, занятый отыскиваньем покупщика для Сокольского, надумал поехать к Бартыкаевой. Старуха была всегда при деньгах.

Андрей застал ее, как всегда, одну, среди большого дивана, с работой в руках и с вареньем на столе пред ней, а кругом на стульях и даже на скамеечках сидело до пятнадцати женщин приживалок, нахлебниц, шутих, калмычек и всякого рода блюдолизов.

— Вот зверье-то! — подумал невольно Андрей, оглядывая уродливые лица, желтые, красные, худые, толстые, испитые, жирные.

Бартыкаева при появлении редкого гостя ахнула.

— А? здорово! Откуда слетел, сокол? Ну, садись!

Бартыкаева всем без исключения говорила: ты.

Андрей, ответив кое-как на вопрос о свадьбе, заговорил, чтоб подделаться к старухе, об диковинных калмычатах, которых будто бы ему обещали достать, и предложил ей подарить одного.

— Что калмычаты! Черт ли в них! Вот у меня их три! — показала она на своих, сидевших в углу на полу. — Да что проку! Вот я бы тебе в ножки поклонилась, кабы ты мне парочку киргизят достал. Злюки, говорят, страсть! Кусаются! — говорил мне Антиох Егорыч... Знаешь, Калоштанов, майор... Кусаются! — чуть не с восторгом повторила Бартыкаева. — Я у тебя в долгу не останусь. У меня еще другое на уме. Мне, видишь ли, из столицы, — тихо и шепотом заговорила она, — обещали арапа на месяц в подержанье прислать, от светлейшего князя. Я вот и хочу его тут с моей чувашенкой пристроить. Он-то черный-пречерный, а она-то беляночка, белее нельзя быть. Вот я и надумала — что из этого будет? А?

Уздальский, прослушав все соображенья Бартыкаевой про арапа и чувашенку, решился наконец заговорить о продаже именья.

— И женишься, и продаешь? — удивилась Лукерья Кузьминишна. — Аль тебя Кречетова сбивает в столицу ехать жить? Ох, не давайся в обман! А именьице славное, донушко золотое, да мне не по деньгам. А вот людишек мне надо Взяла бы.

И Бартыкаева после долгого совещания назвала Андрею одного купца Карманова, который искал купить землю, а сама брала всех крестьян Сокольского на свод к себе; деньги обещала хоть вперед.

— Мы, бабы, хозяйничать не мастерицы. Нам оброчников давай.

Утром следующего дня толстый и рыжеватый купец подъехал к флигелю дома Уздальских где Андрей всегда останавливался с той поры, что стал женихом и не имел своей квартиры.

— Яша! Ты ступай! — приказал купец кучеру. — Я пешком вернусь. Ты заготовь все. Заутра с зарей подъем на Чистополь.

— Ладно, — отвечал Яшка Таковский, вновь поступивший по найму к Карманову кучером.

Карманов окончательно уговорился с Андреем и объявил, что надо только посоветоваться с братом и съездить в Чистополь.

Немедля Андрей послал приказ в Сокольское, несмотря на зимнее время, поднять крестьян от мала до велика, до последнего парнишки и с прибавкой десятков двух дворовых (для ровного счета денег) — всех перегнать в подгороднее именье Бартыкаевой — Самокатово.

— Там до весны по избам разместят. Не мое дело! — решил Андрей.

Весть о продаже Сокольского молнией прошла по городу. Марфа Петровна разохалась и все поздравляла Артему с сумой. Казанцы, не знавшие о разрыве с Кречетовой, недоумевали, каким образом жених, пред свадьбой, продает старинную вотчину, которой владели еще его прадеды.

К Андрею вслед за купцом явился Готлиб Штейндорф с предложением купить именье, и условия его были выгоднее условий Карманова.

Андрей обещал подумать и довольный, почти счастливый отправился к мачехе.