Через сутки перед князем Иваном замелькали вдали среди ночной тьмы огоньки большого села. Скоро попались ему конные солдаты, остановили его и спросили. Он отвечал, что проезжий калмык, и скорее ударил по лошадям. Вдруг через полверсты увидел он два орудия, ящик пороховой и часовых...
— Да и впрямь никак... Наши!.. Кар! уж не Сурманаево ли это?
До тех пор Иван думал, что вовеки не доедет до своих, и пропадет на дороге от метелей или от бунтовщиков, и не увидится со своей Параней.
При въезде в Село попались ему навстречу сани в одну лошадь; он приостановился, чтобы опросить, уже раскрыл было рот для вопроса, но ахнул, увидав высокую шапку с наушниками.
— Ох! поп никак! — воскликнул он отчаянно.
— Не бойсь — не поп. Дьякон я! — был ответ.
— Слава Богу! — подумал Иван. — Скажи на милость, отец дьякон... тут генерал Кар с войсками? Кар!
— Генерал один московский с солдатами прибыл в полдень еще и стал постоем у батюшки. Может, он же... Твой... А то есть еще важная генеральша на своих из Казани. Да генерала с ними нет. Одна генеральша с дочкой, Соколова-Уздальская.
— Где?! — крикнул Иван на всю улицу, привставая в кибитке.
— А ты, калмычок, на меня так не кричи; хоть ты и на паре, а я на одной сивке, а все же...
— Где? Где стоят? Сказывай! Помру вот с ожиданья! — весело закричал Иван.
— Ишь его! — вымолвил дьякон и рот разинул. — Стоят у Игната. Вот как проедешь колодец, стоит это тебе...
Но Иван не слушал, хлестнул по лошадям и помчался к знакомой избе Игната, где был его мундир, где он и так собирался остановиться.
— Ишь гонит! ишь гонит! — повторял дьякон, оглядываясь. — Не свои кони-то, ну и накаливает докрасна. Но-но, сивка... — обратился он к своей лошадке. — Мы помаленьку... свое мясо-то уваживаешь...
Иван, чуть не передавив несколько кучек солдат, подскакал к избе Игната... Свет лился из окон. Среди освещенной горницы увидел он знакомую фигуру, которая горячо объясняла что-то. Иван выскочил из кибитки и, бросив лошадей, подбежал к окнам.
— Параня!! — крикнул он, стукнув в окно, потом бросился в калитку, через силу отворив ее, впопыхах вбежал в сени. Две руки схватили его в темноте.
— Иванушка?! Золотой мой!
Иван ахнул от этого голоса и, не помня себя, обнял крепко говорящую и приник губами к ее лицу. Слезы побежали из его глаз.
— Параня! Параня! — едва слышно шептал он.
— Ай не плачь... Утри глаза живее! — шепнула Параня. — Ты не девка плакать.
Появился свет... Вышла Марфа Петровна, а за ней люди. Вся изба, казалось, зашевелилась.
— С неба, что ль, родимый, свалился?.. — говорила она через спину дочери. — Вот не чаяли, не гадали. Да пусти ты, дочка, дай взглянуть-то. Ай! батюшки светы! Калмык! Калмык! — заорала вдруг Марфа Петровна.
Все шарахнулись. Параня тоже отодвинулась. Осветили Ивана ближе, узнали и повели в горницы.
— То-то обмерла я... Гляжу, девка моя здоровкается с калмыком, — говорила Марфа Петровна.
— Зачем вырядился ты? — как-то сухо проговорила Параня.
Иван стал рассказывать, смеясь и шутя, но, дойдя до Берды, невольно перестал усмехаться при страшных воспоминаниях. Все слушали разинув рты.
— Ох, отцы мои! — шептала мать.
— Антихрист он! — решила горничная Улита.
— Вот в каку ты нас погибель тянула, дочка! Вертеп! перебьют всех, а над тобой надругаются. Ты этого не смыслишь. Теперь вот. спасибо, Ванюша подъехал сам к нам. Восвояси до Казани вместе и поедем. То-то хорошенько поедем.
Иван стал горячо усовещать Параню за то, что она подбила мать на эту поездку.
— Я знаю, ты не из-за меня собралась, а с тоски. А я вот, скакавши навстречу к тебе, чтоб вас удержать, чуть не пропал.
— Родной мой! Спасибо тебе. И то было из-за нас загиб! — сказала Марфа Петровна.
Параня сидела и молчала, опустив глаза в землю и сложив руки на коленях, потом она вздохнула и вымолвила:
— Так ты, Иванушка, лежком на чердаке промеж самозванцева скарба воевал-то?
Иван вспыхнул, и глаза его, добрые и ясные, блеснули гневно от обидных слов, но он смолчал.
— Что ж ты, дочка? Очумела? Что ж ему было делать, сказать оттуда... Нате, душегубы. Вот-де и я, Иван. Придушите, пожалуйте.
Иван все молчал.
— Да-а! — оттянула Параня. — Оно так нам кажет. А вот Данило Родивоныч не дал бы той Харловой на убиение... Выскочил бы на всех, как волк! За это я на отрез палец дам. А Иванушка смирнехонько пролежал в муке да в орехах.
— Я, Параня, через все это ради тебя прошел, — заговорил тихо Иван. — И себя упас ради тебя. А не будь тебя на свете, вот перед образом клятву даю, что я дня не выживу и сам на смерть полезу... Никакого злодея, никакой казни не убоюся. — Голос Ивана задрожал от волненья.
— Ты в обиду не входи, Иванушка... — заговорила Параня мягче. — Сам же расписал, как в мешках с орехами умостился.
— Никаких там орехов не было! — обидчиво вымолвил Иван.
— Ну — мука! — язвительно усмехнулась снова Параня.
— Иди, голубчик, кушать. Плюнь ты на ее глупые речи! — сказала Марфа Петровна.
Иван, совсем разобиженный, сел к столу, где ему накрыли ужинать, и стал молча опрастывать сковороду с солянкой. Сначала ему не елось от обиды, стоявшей в горле, но через минуту он уже уписывал за обе щеки и, отдуваясь, перешел к пирогу, а там и к чаю с бубликами.
— Ох Парашок! Парашок! — говорила между тем Марфа Петровна. — Чужой человек, на тебя глядючи, помыслит, что у тебя нутро из дуба-дерева. Приехал нареченный, не гадала, не чаяла. Тут бы радоваться! а она горюет, что цел молодец, без увечья прибыл, что не умертвили его. Ну девки ныне родиться почали!.. Слушаючи их речи, ин бывает с тобой, ум за разум зайдет, и только разве руками разведешь в пусте.
Параня, не обращая внимания на мать, сухо и холодно начала расспрашивать Ивана.
— Вот он, мой-то молодец! — шептал девушке какой-то неотвязчивый голос, — попал в воюющий край и все-таки в скарбе на чердаке сумел пролежать.
Паране было обидно за своего нареченного, и снова готова была она перестать, в десятый раз, считать его нареченным.
Иван стал отвечать сначала неохотно, потом оживился и начал говорить про оренбургские дела, осаду и приступ к городу.
— Так ты все ж воевал?! С того бы тебе и сказ сказывать. О! дурной мой?! — весело воскликнула Параня, придвигаясь к жениху. — А то ведь свалился как снег на голову, прямо от злодеев, и на опросы говорит: видел, мол, его с чердака, лежа промеж кулей с орехами.
— Дались, вишь, ей орехи! — рассердилась вдруг Марфа Петровна. — Да что ты в самом деле... оголтелая!..
— Ну полно, мамонька. Дай ему сказывать про Оренбург.
Иван стал рассказывать вылазку 12 октября и приступ 2 ноября и с непривычки к последовательному рассказу забегал, ворочался и путался в подробностях, но все прослушали долгое повествование с трусливым вниманьем.
— Сон-то, сон-то мой? в руку! — воскликнула Марфа Петровна, прервав Ивана и обращясь к горничной. — Помнишь, Улита?
— Как же, матушка барыня! это про крапиву-то?..
— Видела я тебя, Ванюша, всего-то в крапиве пожженного, и говоришь ты мне... то есть оно будто не ты... а выходит, ухами-то я слышу своими, что крапива-то это...
— Мамонька... Дай ему сказывать, — нетерпеливо выговорила Параня.
— Ну, ну, я после...
Иван дошел до схватки с самозванцем на валу... Параня с блистающими глазами слушала его, и чудно красивое лицо ее будто осветилось душевной тревогой. Она следила за губами, за жестами Ивана и воодушевилась так же, как если бы все рассказываемое происходило в этот момент на ее глазах.
— ...Солдатик у него за спиной так и впился, — рассказывал Иван. — Я живо подбежал к нему. Он руки протянул и говорит: — ну, вяжи! Я вязать хотел. А он, злодей, вытащил у меня пистолет, выпалил по солдатику да и тягу...
— И упустил! — вскочила Параня.
— Не упустил... Он сам тягу дал... Я же не мог...
— Не мог! не мог! Иванушка-дурачок и есть, — запальчиво воскликнула девушка.
— Да он, любая, ведь убил бы меня. Он ведь вон как пистолет-то наставил! — И Иван в жару разговора схватил попавшийся ему под руку начатый чулок со спицами и с клубком и приставил девушке в грудь.
— Петли спустишь! — воскликнула Марфа Петровна, отнимая чулок. — Ну тебя! нашел чем примеры примеривать.
И, оглядев все пять спиц, спрятала в карман импровизированное оружие.
— Да ведь твой же пистолет. Ты же ворон считал, покуда он его вытаскивал у тебя.
— В единое мгновенье! В единое! Параня! — как школьник, жалостливо оправдывался Иван.
— Еще бы ему тащить да опрашивать: дозволь-де мне твоим ружьем в тебя палить! — почти злобно ответила девушка, махнула рукой и отвернулась. — Начнет за здравие, — шептал ей тот же неотвязный голос, — а сведет за упокой!..
— Ну, ты, Параня, всегда все осмеешь и унизишь, что я делаю! — окончательно разобиделся Иван. — А вот Тавров, тот все мое поступленье по службе видел и ведает. И он меня хвалил и пообещал даже, что медаль выхлопочет мне или крест... На ленте...
— Как у Данилы Родивоныча. Этот, новый, белый, что недавно стали давать. На коем святой Егорий написан? — опять оживилась Параня.
— Ну, уж там, я не знаю, какой... А тоже на ленте.
— И ты будешь его при себе носить!.. Ну, поди сюда. Сядь, — ласково сказала девушка... — На новь — ты все же молодец! А вот как нацепишь крест... Просто диво! Только вот что! Ну, как тебе вместо креста да похвальный лист дадут, как тому купцу в Казани, что из Кабана девочку спас от утопленья... Что ж тогда с листом-то?
— Нет! как можно. Уж коль дадут, то медаль или крест! — важно выговорил Иван.
— Ну ладно! — улыбнулась Параня. — Я от тебя, Иванушка, и этого не чаяла. Тебя, видишь, вся фамилия ваша, и отец, и братец твой, дочкой прозывают. Ну, не гневайся.
— Где мне на тебя гневаться! — беспомощно-влюбленно отозвался Иван.
— Да сыми ты, родной, халатище-то свое посконное. Что калмыком-то сидеть, — вымолвила Марфа Петровна. — Хоть тулуп простой пошли себе купить. Все православная одежда... А это халатище — бесу до заутрени пригоже...
— У меня здесь мундир оставлен... Ах! Создатель мой! — ахнул вдруг Иван и схватился за голову. — А генерал?! Ах ты ротозей! Ах, я... Ах!..
— Что ты? Что ты? — перепугалась Марфа Петровна.
— Пакет-то мой к генералу. Доложут ему, что я тут давно, а к нему не явился.
— Какой пакет? — спросила Параня.
— Ордер от губернатора к генералу об скорейшем разбитии злодея, — прихвастнул Иван, но совесть его вступилась тотчас. — То есть я не читал, а так полагаю...
— Так ты гонец?!
— Гонец, любая... Токмо сказываю опять, что ради тебя с матушкой вызвался сам через Берду...
Иван вытащил из-за пазухи большой кожаный бумажник и достал из него пакет с розовой восковой печатью и шнурками... Параня подскочила к жениху, схватила его обеими руками за голову и расцеловала на обе щеки... Это был первый поцелуй при всех, со времени детства. Марфа Петровна ахнула;
— Срамница! Да разве это...
Но Параня уже ухватила и мать за голову и также целовала, мешая шевелить губами.
— Чепец! чепец, — воскликнула Марфа Петровна, отбиваясь. — Ну тебя совсем! Тут утюгов ни за какие деньги не нашли, а ты последний мнешь.
Иван отправился в соседнюю избу переодеваться, а старик Игнат принес оставленный у него когда-то мундир.
— Спасибо, есть одежа офицерская!.. А то б калмыком и иди к генералу, — смеялся Иван, счастливый и веселый после нечаянной ласки Парани и ее поцелуя.
Девушка между тем положила пакет на стол и села стеречь «доверенные ей важные дела». Красивое лицо ее стало важно при мысли, что жених, гонец к московскому главнокомандующему генералу, доверил ей свой пакет.
— Тише!.. Что ты!.. Как можно так! — вскрикнула она, когда Улита поставила вдруг около пакета крынку с простоквашей для Марфы Петровны... — Ну вдруг зальешь. Ты знаешь ли, что тут прописано? За это в Сибирь могут сослать!..
Улита и даже Марфа Петровна, подвигавшаяся было к крынке, обе оторопели от такого открытия.
— Ну тебя! — махнула рукой старуха на горничную. — Лезешь зря! Из-за простокваши да угодим в каторгу! Унеси. Я уж после лучше.
— Батюшка, Иван Родивоныч, — объявил между тем Игнат. — Кони твои сгинули. Как же это ты побросал их? Не вызвал меня. Ведь их стибрили.
— А ну их, Игнат. Не мои они, а злодеевы. Туда им и дорога.
— Слышал... А все ж кони. Да и чаю, не плохие.
Через четверть часа Иван в парике, в мундире и при шпаге шел с пакетом Рейнсдорпа к избе отца Андрея.
— Ну, конец тому вору! — сказал Иван провожавшему его Игнату, оглядывая на улице кучи солдат, полковые обозы и ружья в козлах.
Старик молчал.
— В единый мах всю сволоку его раскидают! Сам он при мне, — Иван налег на эти слова, — говорил своему каторжнику; конец, мол, гульбе нашей! А как я обо всех ухищреньях их слышал, то все генералу и поведаю.
Снова не ответил ничего старый Игнат, только вздохнул.
— Ну а промеж вас утихло... Помнишь, что тогда было в храме-то... Как батюшка разглашал публикацию.
— Да утихло, как вот войска пришли, — вымолвил старик. — А уйдете, я сам ног не унесу. Мне уж посулено от своих соседей поджог и разоренье дому.
— За что?!
— А вот сведал, что был надысь с Павлом Павлычем, да ныне генеральша опять стоит. Все, стало, с господами да с барами возжаюсь, стало, деньга есть. Ну, стало, меня и надо жечь, чтоб тушить было что, по карманам!..
— Коли кто посмеет тебя поджечь, я того бездельника в острог казанский отправлю. Как покончим со злодеем, так переборку учиним всем, кто бунтовал и кто озорничал, — решительно и отчасти важно говорил Иван.
— А как да он перебирать начнет? Эх, князь, ваше сиятельство, как знать, чего не знаешь... Ваши же, во тут, солдатики. Гляди-ко, что побалтывают... Слышь, и пушки-то ваши полыхать не станут. Вот что? На него слышь, ни одна не может палить!
— Гляди-ко, как я в него хлестать из своих, с бастиона.
— А не убил! И в руках, вот сказывал генеральше, имел его и совладал. Я, Иван Родивоныч, вот как тебе скажу. Я за истинную правду-правдушку стою. Коли он не царь, а самозваный колобродник и вор, то вы его и казните по делам воровским... А коли же он воистинный царь, то его Бог-Господь на глазах содержит и соблюдает анделами своими и на нем наговор есть его сохранительный от всякого вреду. Запрет, что ль... так сказать надо — молитвенный!
— Он беглый казак, старина, я ведь его видел. Пугачев ли с Дону — этого не скажу. А что виду царева у него никоего нет. Как ты эдакие речи ведешь — противозаконные. Он злодей и вор!
— Ты говоришь! — кратко отозвался старик.
— Скажи вот этим служивым московским, что ты мне городишь, так погляди, как они тебя ухлопают за одно сомненье.
— Полно, ухлопают ли?
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |