Во всяком государстве есть малые народы или, хотя бы, их осколки. Они инородцы и иноверцы в этом государстве, но живут на своей родной земле, имеют свою культуру, язык, религию. Земля этих народов бывает, как правило, богата полезными ископаемыми, а они не хотят ее уступать — это их родина, здесь могилы их отцов и дедов, привычная среда обитания. Поэтому малым народам в империи уготована одна судьба — они подлежат уничтожению. И в первую очередь удар наносится по их духовному богатству. Не были исключением в этом плане ни Российская, ни советская (СССР) империи.
Вытеснялись и исчезали языки, путем насильственной христианизации или атеистической пропаганды притеснялась религия. Высмеивались многовековые обычаи и традиции, представляемые пережитками прошлого.
Среди малых народов: башкир, татар, удмуртов, мари и других — весьма почитаем был жизненный опыт предков — дедов и отцов, история нации, другими словами. Вот поэтому в первую очередь подрубались корни нации, искажалась ее история особенно история, национально-освободительной борьбы. У народа отнимали его прошлое, его национальных героев, извращали смысл национально-освободительной борьбы.
Фальсификация истории — это инструмент геноцида. Как тут не вспомнить слова известного фашиста Геббельса, шефа пропаганды Гитлера: «Отними у народа историю — через поколение он превратиться в толпу, а еще через поколение им можно управлять как стадом...»
С искажением истории уходит национальное самосознание, под громкими словами «дружбы народов» и «интернационализма» формируется национальный нигилизм — исчезновение национальных чувств. При этом стирается естественное стремление к самоуправлению, уничтожается чувство хозяина своей земли, убивается желание жить по своим обычаям и вере.
Так случилось и с национально-освободительной войной башкир, слившейся с восстанием яицких казаков под предводительством Е. Пугачева. Сегодня эту войну историки в своих книгах называют Крестьянской войной 1773—1775 гг.
Не избежал этой участи и историко-культурный атлас «Башкортостан» [68], подготовленный в основном силами преподавателей учебных заведений, которые так и не смогли отойти от своих конспектов лекций 30-летней давности.
А какой считали эту войну раньше, до того, как она стала «крестьянской»?
А.С. Пушкин, первый русский исследователь этой войны, назвал свой труд «Историей Пугачева». Говорят, что по требованию царя название было изменено, и его книга вышла в свет в 1834 г. как «История Пугачевского бунта». В конце XIX в. (1880 г.) Ф. Нефедов писал о движении среди башкир перед пугачевским бунтом [69]. Первый советский сборник материалов об этой войне вышел в 1926—1931 гг. под названием «Пугачевщина» [70].
В начале 30-х гг. XX в. И. Сталин, вскоре после убийства С. Кирова, опубликовал свою печально известную статью об обострении классовой борьбы как движущего фактора в развитии общества. После этой статьи и начались массовые репрессии 30-х гг. С тех пор в исторической науке воцарил классовый подход, классовая борьба была выставлена на передний фронт. Историки стали видеть классовую борьбу в каждом народном восстании. Если уж бунт никак не удавалось представить классовой борьбой, то восстание объявлялось реакционным, националистическим, религиозным и т. п. Такая же участь постигла и историю этой войны. Я буду называть ее пугачевщиной. Это хорошее короткое название, отражающее ее суть и не содержащее ничего придуманного.
С 50-х гг. XX в. советские историки начинают активно разрабатывать пугачевщину в рамках классового подхода, представляя ее классовой борьбой крестьянства против феодального гнета. Историки, служившие коммунистической партии, прекрасно понимали, что любой бунт XVIII в. в крепостной России нетрудно представить борьбой крестьян против феодалов-помещиков.
Переворот в оценке пугачевщины произошел в 1961 г., с началом издания трехтомника В. Мавродина. Этот труд имел двойное название «Крестьянская война в России в 1773—1775 годах. Восстание Пугачева» [71]. Позже вторая часть названия в трудах историков исчезает, и пугачевщина становится Крестьянской войной в России 1773—1775 гг.
В истории, как и в любой другой политизированной науке тех лет, царило единомыслие. Критика исключалась. Абсолютное большинство читателей принимало на веру все то, что писалось в книгах, печаталось в газетах и журналах.
Советское время прошло. В стройных рядах советских историков появились бреши, пробитые инакомыслящими. И от этого история стала вдруг очень интересной. Историческая литература стала популярнее фантастики, потеснила на прилавках даже детективы. Но этот интерес относился больше к истории, созданной инакомыслящими. Основная же масса сегодняшних историков происходит из той, советской идеологии. И книги их пишутся на базе все того же классового подхода. Они лишь убрали из предисловий ссылки на основополагающие идеи марксизма-ленинизма, а суть осталась та же.
Так, наверное, уж сложен человек, что наибольший интерес у него вызывает история его малой родины. Она ближе ему, чем история мировой цивилизации. Вот и меня больше тянет к истории северо-востока Башкортостана, к прошлому народа, жившего на берегах Юрюзани и Ая, а это прошлое неразрывно связано с именем Салавата Юлаева, его борьбой, с пугачевщиной в целом.
Историческим авторитетом в области исследования борьбы нашего национального героя считается И. Гвоздикова. Поэтому ее книга «Башкортостан накануне и в годы Крестьянской войны под предводительством Е.И. Пугачева» не прошла мимо моего внимания [72].
Еще у прилавка книжного магазина, перелистывая книгу, я удивился обилию ссылок автора на другие источники. Буквально чуть ли не каждый абзац сопровождается ссылкой. Понятно, если автор хочет указать источник, откуда взяты те или иные исторические сведения — ссылка необходима, но если даже обобщающие фразы заимствуются от других авторов, то что собой представляет данная книга — труд И. Гвоздиковой или компиляцию на тему пугачевщины? Вот один из самых основных ее выводов: «Несмотря на значительный вклад яицких казаков, башкир и другого служилого населения в организацию восстания, его фундаментальной социальной силой стало крестьянство. Участие в восстании широких масс крестьянства, его реальные интересы, его место в общеисторическом процессе превратили движение в крестьянскую войну, придали ей собственно антикрепостническую, антидворянскую направленность» (72, с. 270). Оказывается, что это и не ее слова, а некоего М.Т. Белявского, опубликованные в «Вестнике МГУ» в 1978 г. Вот так в тиши московских кабинетов окрестьянивалась эта война, а наши историки более 25 лет угодливо переписывают столичных идеологов.
Уже во введении автор откровенно пишет о той призме, через которую нам предстоит взглянуть на пугачевщину: «Исходя из утвердившихся в современной исторической науке воззрений на классовую борьбу трудового народа против социального и национального угнетения, как на важнейшее явление в развитии общества (сталинский тезис. — Р.В.), в задачи данной работы входило изучение социально-политических мотивов массового стихийного выступления 1773—1775 гг., прямых требований и идейных представлений повстанцев».
Это классический пример штампа в виде «утвердившихся в современной исторической науке воззрений». Рамки очерчены, осталось наполнить содержание «социально-политическими мотивами массового стихийного выступления». Не причины обуславливают следствие, а, исходя из заданных рамок утвердившегося мнения, отыскиваются причины. Мотивы подгоняются под эти рамки.
Точно так же искажается смысл борьбы башкир в этой войне. На передний план выставляется рост имущественного и социального неравенства в башкирском обществе, расслоение его на старшинскую верхушку и рядовых общинников, сопротивление трудовых масс засилью старшины. Пугачевское восстание представляют нам как протест трудовых масс башкирского народа, который якобы был направлен как против феодально-крепостнических порядков в стране, ущемления компетенции самоуправления, религиозного неравенства, так и против всяческих притеснений со стороны феодализирующейся старшинской верхушки, предавшей народные интересы и активно участвовавшей в карательных акциях против повстанцев. И так везде — классовая борьба, гражданская война, феодально-крепостнические порядки.
Надо отдать должное автору за титанический труд по просмотру сотен, а может быть, и тысяч первоисточников. Однако в книге мы не найдем и упоминания о тех, кто высказывал противоположные взгляды на пугачевщину. Так, в 1973 г. в Висбадене вышла работа Доротеи Петерс «Политические и общественные представления в повстанческом движении под руководством Пугачева», где она отмечает, что целью восставших башкир было изгнание всех русских из Башкирии. Салават Юлаев расценивается Петерс как руководитель не антифеодального, а национально-освободительного движения. В одной из глав она доказывает, что многие идеи Пугачева и его соратников были неприемлемы для рабочих горных заводов, а ведь это, в основной массе, приписанные к заводам крестьяне, те самые, кому историки определили быть «фундаментальной социальной силой» восстания.
И. Гвоздикова не могла не знать о работе Доротеи Петерс. Эта работа упоминается в «Краткой энциклопедии Башкортостан» в разделе «Историография Башкортостана». Тогда почему же уважаемый историк не упоминает о ней? Видимо потому, что нет аргументов ее опровергнуть.
Характер всякого восстания определяют его движущие силы. Кто же восстал? Насколько эта война была крестьянской, по крайней мере, на территории Оренбургской губернии, там, где она началась, куда входила и Башкирия?
В начале 70-х гг. XVIII в. в Оренбургской губернии, по мнению И. Гвоздиковой, наиболее многочисленными сословиями были крестьяне — 328,5 тыс. человек и башкиры — 200 тыс. человек (с. 39). Обратим внимание, число крестьян накануне войны превышало численность башкир более чем в 1,5 раза. А сколько же крестьян и сколько башкир восстало с Пугачевым? Конечно, напрямую практически невозможно указать эти цифры. Его войско постоянно менялось — как по численности, так и по национальному и сословному составу. Но есть другие количественные показатели, позволяющие судить о том, насколько многочисленно была представлена та или другая группа населения в войске Пугачева. В приложении к своей книге И. Гвоздикова приводит именной список повстанческих военачальников (с. 502—508).
Наиболее многочисленна здесь группа башкирских полковников, бригадиров и генералов — 44 человека, включая одного из двух генерал-фельдмаршалов Пугачева. Все остальные военачальники этого ранга: казаки, мишари, татары, калмыки, мари, русские — 39 человек, а русских крестьян среди них всего 4 человека. Причем одного из четырех — П. Кузьмина, рудничного приказчика Воскресенского завода, крестьянином-то назвать нельзя. Он был одним из заводских управителей.
Итак, на 328,5 тыс. крестьян, живших в Оренбургской губернии, пришлось 3 полковника из русских крестьян и ни одного генерала, а на 200 тыс. башкир — 44 полковника и генерала, включая, генерал-фельдмаршала.
Как правило, в армии Пугачева русским крестьянским отрядом командовал русский полковник, башкирами — башкир, мишарским отрядом — мишар, марийским — мариец, а казачьим — казак. Это было связано с необходимостью знания языка бойцов отряда. Многие из восставших знали лишь свой родной язык. Бойцы больше доверяли командиру своей национальности, даже в условиях войны они стремились соблюдать свои обычаи и религиозные обряды.
Конечно, к каждому отряду примыкали и люди иной нации, но это были временные бойцы. Коммунистическая идеология пыталась сделать эти отряды интернациональными, но факты и исторические документы говорят об обратном. Так, отряд Салавата Юлаева после 23 марта 1774 г. состоял из одних башкир [20, с. 254—255], а казацкий отряд — из казаков [20, с. 238—240]. Конечно, главным полковникам подчинялось несколько отрядов, иногда различных национальностей. Полковник командовал отрядом свыше 500 человек.
Отсюда можно сделать приблизительный подсчет: 44 башкирских полковника имели под началом больше 22 тыс. башкир, 39 полковников остальных нерусских национальностей вместе — около 19 тыс. бойцов, 3 полковника из русских крестьян — 1,5 тыс. человек. Это, конечно, приблизительный подсчет, но соотношение воинской силы в армии Пугачева он показывает.
Подсчет может быть уточнен. Как заявляет сама Гвоздикова, ее список полковников не претендует на полноту (с. 502). С. Таймасов считает, что в армии Пугачева было 86 башкирских полковников и генералов, что даст около 43 тыс. башкир, участвовавших в этой войне.
История сохранила и другие количественные показатели. Так, на допросе в Яицкой секретной комиссии сам Пугачев показал, что после июньских 1774 г. боев с Михельсоном он провел в Башкирии около недели, где набрал «башкирцов тысяч десять и несколько завоцких крестьян, и пошел на Красноуфимскую крепость» [73].
Эти слова Пугачева довольно красноречивы — «башкирцов тысяч десять и несколько завоцких крестьян». Благодаря этим нескольким крестьянам, наши историки пытаются нас убедить, что Пугачев де руководил «Крестьянской войной».
Учитывая все это, можно утверждать, что на территории Оренбургской губернии, в Башкирии основной движущей силой восстания было служилое (военное) население и, в первую очередь, башкиры. Сама война никак не получается крестьянской.
И. Гвоздикова, без каких-либо подсчетов, пусть даже приблизительных, дает следующий расклад движущих сил восстания (с. 496): 10—11 тыс. казаков, 5 тыс. мишарей и служилых татар, 2 тыс. калмыков, 50 тыс. башкир и 60—80 тыс. крестьян. Приведенные цифры, как она пишет, «вполне согласуются с утвердившимся в исторической науке определением массового вооруженного выступления под предводительством Е.И. Пугачева как крестьянской войны».
Такие цифры, действительно, согласуются с надуманным «крестьянским» характером этой войны, но противоречат национальному составу военачальников и высказываниям самого Пугачева о национальном составе войска.
Настаивая на том, что с первых месяцев пугачевского восстания «оно было крестьянским, но с большим военным потенциалом, придаваемым ему участием служилого населения», далее она пишет: «Перекинувшись на территорию Симбирской, Казанской, других Поволжских губерний, народное движение затронуло там огромные массы крестьянского населения страны, и крестьяне стали уже основной и активной действующей силой восстания» (с. 496).
Получается, по Гвоздиковой, что 60—80 тыс. человек, или «огромная масса крестьянского населения страны», была с Пугачевым в Поволжье, но книга-то посвящена событиям в Башкортостане, где сословный и национальный состав повстанцев был совсем иным.
С точки зрения движущих сил пугачевщины, этот последний ее этап особенно показателен. После взятия повстанцами Осы 21 июня 1774 г., «большое войско» во главе с Пугачевым переправилось через Каму и двинулось на Казань. Основная масса башкир, в том числе и Салават Юлаев, за Каму не пошла. Остались в Башкирии и многие другие знатные башкиры. За Камой им делать было нечего. Они воевали за свою землю, за свои права.
С Пугачевым на Казань пошел лишь отряд под командованием Юламана Кушаева. Известно, что этот отряд в сражениях под Казанью шел впереди пугачевского войска. После битвы за Казань 12—15 июля почти все башкиры вернулись в Башкирию. С Пугачевым остался лишь Кинзя Арсланов с небольшой группой башкир.
Пугачев после Казани действительно двинул на Москву, как и обещал своим соратникам. Он думал, что это будет победное шествие, многотысячная крестьянская армия возведет его на престол. Но, увы, с уходом башкир и казаков его армия превратилась в толпу плохо вооруженных и совсем не организованных крестьян. Пугачев быстро понял свою ошибку, но было уже поздно. В Башкирию он вернуться не мог. Подтянутые к Казани войска императрицы отсекли Ново-Московскую дорогу и перекрыли путь в Башкирию. Пугачев изменил свое намерение идти на Москву и, переправившись через Волгу у Кокшайска, двинул на Дон, рассчитывая поднять донских казаков.
Это было, по существу, бегством. Он уходил от регулярных войск, избегая сражений. И. Гвоздикова же совсем в иных красках описывает этот поход: «Но тысяча воинов Пугачева, в который раз, стала разрастаться, пополняемая новым притоком сил восстания. Народное движение охватило Казанскую и Нижегородскую губернии, смежные с ними уезды Московской и Воронежской губерний, в начале августа повстанческая армия вступила в пределы Астраханской губернии». Все хорошо, куда уж лучше! Только до железной клетки Пугачеву оставались считанные дни.
Вот на этом этапе, после Казани, после возвращения башкир и казаков на родину, армия Пугачева действительно стала крестьянской. К нему примкнули банды беглых крестьян, разбойничавших на Волге и в Поволжских степях. Это был уже другой народ, другое войско. В Башкирии и в Оренбуржье за Пугачевым шло служилое население, военное сословие, в основном башкиры и казаки. Это были кавалерийские отряды, имеющие военную выучку, дисциплину и оружие, вплоть до пушек, и умеющие воевать. В Поволжье же крестьянская армия Пугачева представляла собой совсем иную картину. За ним шли толпы некогда мирного населения, вооруженного чем попало: топорами, косами, вилами. Эта армия не отличалась дисциплиной, не имела ни опыта боевых действий, ни конницы, ни артиллерии.
Судьба этой крестьянской армии оказалась трагичной. Она просуществовала немногим больше одного месяца. Хоть армия Пугачева в этот короткий период и была действительно крестьянской, но Крестьянской войны не было и здесь. Эта армия не воевала — она бежала на юг, грабя по пути помещичьи усадьбы. Под Царицыном Михельсон догнал Пугачева, и в первом же сражении 25 августа 1774 г. крестьянское войско перестало существовать. Толпы крестьян разбежались. Из них впоследствии вновь сформировались банды, грабившие купцов в Среднем и Нижнем Поволжье.
Уход из Башкирии, опора на крестьян и привели Пугачева к столь быстрой трагической развязке. Его арестовали и сдали властям недавние его соратники. Он был доставлен в Москву под строгим караулом, а башкиры боролись еще почти год — до лета следующего 1775 г. Окончательным разгромом и поимкой Пугачева руководил А.В. Суворов. «Среди Большого Узеня, — вспоминал великий полководец в автобиографии 1790 г., — я тотчас разделил партии, чтоб его ловить, но известился, что его уральцы, усмотря сближения наши, от страху связали...» Как победитель, с радостью взялся он конвоировать Пугачева в Москву. А.В. Суворов писал П. Панину: «Ежели пожелать соизволите Е. Пугачева из Сызрана мне препроводить далее, я охотно то на себя принимаю...»
Цифры упрямы. Они не подвластны мнениям историков, представляющих события в том или ином свете, угодном той или иной власти или идеологии. Если 44 башкирских полковника (а по С. Таймасову — 86) пришлось на 200 тыс. башкирского населения, а 3 крестьянских полковника на 328,5 тыс. крестьян, если в Башкирии война шла почти 2 года, а крестьянское войско в Поволжье просуществовало чуть больше 1 месяца, то как эта война может быть «крестьянской»? Это была национально-освободительная война башкир, объединившаяся с восстанием казаков. К ней примкнули и другие народы, населявшие Башкирию. У каждого народа были свои причины, побудившие его встать в ряды пугачевцев.
А какой была это война для башкир? Действительно ли борьбой рядовых вотчинников против засилия «феодализирующейся старшинской верхушки»? Было ли башкирское общество расслоенным на бедных общинников и богатых старшин. О чем говорят цифры?
Шла середина XVIII в. С временным прекращением внешних войн императрица Екатерина II обратила свои заботы на экономику государства. Это дало повод ее приближенным устроить в России Вольное экономическое общество. Организаторы этого общества начали с того, что разослали по всем губерниям России запросы о состоянии экономики и просили людей просвещенных, проживающих там, ответить на них. От Оренбургской губернии, в которую входила Башкирия, прислал свои «ответы» П.И. Рычков [74].
Он писал о башкирах: «Главная их экономия состоит в содержании конских заводов и бортевых пчел, и в том они весьма прилежны и искусны». Среди башкир много семейств имели по пятьсот, а некоторые — по тысяче бортей. Один человек справлялся с двумястами бортей. Большая часть башкир не нанимали себе работников, трудились всей семьей, не исключая глубоких старцев.
Оренбургская губернская канцелярия сообщала в центр: «Из продуктов их собственных за самой лучшей и для государства потребнейший, можно было б почесть их, башкирских лошадей, которых они по великому пространству и привольству земель своих и угодий, содержат по немалому числу, так что у многих башкирцов (многих! — Р.В.) в конных их заводах содержится кобыл по тысяче и больше...» Если сюда добавить приплод, молодняк, то получим 2000—3000 голов. В известной «Топографии Оренбургской губернии» [76] П.И. Рычков указывает и цену башкирской лошади от 30 до 50 руб. и выше (с. 148).
По данным Георги, рядовой общинник имел 30—50 лошадей, зажиточный — 500; богатые башкиры имели более 2000 лошадей и крупного рогатого скота — в половину против лошадей [75].
П. Рычков также называет среднюю цифру в 300—400 кобыл, а с учетом молодняка получается 600—800 голов [76].
Возьмем для расчетов среднюю цифру — 500 голов у уважаемого башкира. В денежном выражении 500×40 руб. = 20 000 руб. — состояние среднего башкира, создаваемое лишь конским поголовьем.
А как же «феодализирующаяся старшинская верхушка», нещадно эксплуатирующая рядовых башкир-вотчинников? Каким состоянием она владела? Возьмем, к примеру, Юлая Азналина, отца Салавата Юлаева.
Будучи уже арестованным, на допросе в Тайной экспедиции Сената 25 февраля 1775 г. Юлай рассказал, что, когда он был в Челябинске с повинной, отряд подполковника Аршеневского ограбил его имение, «причем весь скот его лошадей с 50, также коров и мелкого скота немалое число взято». Жену его били, и она выдала 600 руб. серебряной монетой, старинных серебряных монет на 15 руб., медных 15 руб., 3 лисицы — одна в 30 руб., а две по 3 руб.
Если сравнить состояние Юлая по лошадям и деньгам с делением башкир, по данным Георги, на рядовых общинников, зажиточных и богатых, то получается, что Юлай — один из авторитетнейших башкирских старшин, управлявший накануне пугачевского восстания двумя волостями, был немногим богаче рядового башкира-вотчинника.
Конечно, в каждой волости было несколько бедных семей. Старшина, как глава рода, по законам родства, очень почитаемым башкирами, обязан был поддержать их. Естественно, большей частью давал в долг. Причем, он не требовал возврата деньгами, а договаривался с должником об отработке долга, так как у берущего в долг денег не предвиделось. Иногда старшина давал бедным родственникам скотину в пользование, что называлось «хауын».
Но основная масса башкир в мирное время жила зажиточно. Сегодняшним башкирам, живущим в сельской местности, и в сказочном сне не приснятся те 30—50 голов лошадей, 10—15 коров, много овец и «великое пространство с привольем земель и угодий».
Однако вернемся к старшинам-эксплуататорам. Характерным примером таковых называют известного башкирского тархана, старшину Кыдряса Муллакаева, человека весьма образованного, собиравшего древние рукописи, знавшего историю башкирского народа. И народ им был недоволен и требовал убрать его с должности, и наемных работников он держал, и дети наймитов его скот пасли — феодал, эксплуататор, одним словом. Вот только почему он оказался полковником в войске Пугачева наряду с Кинзей Арслановым? Случайно ли? Кто же возглавлял отряды башкир в войске Пугачева? Каков он — социальный облик пугачевского военачальника башкирской национальности?
Из 44 полковников и генералов 26 человек были из, так называемой, «феодализирующейся старшинской верхушки»: тарханы, старшины, их дети, сотники, муллы — около 60%. Повторюсь, И. Гвоздикова отметила, что ее список военачальников Пугачева не может претендовать на полноту. Изучением их занимался С. Таймасов [15]. Он пишет: «Из 192 башкирских старшин 170 боролись против царского режима». Его список башкирских военачальников Пугачева включает 86 полковников и генералов. Из них «феодализирующая старшинская верхушка» составляет 70 человек, или 81% от общего числа. Против кого же они воевали? Против самих себя? Именно в этом нас пытается убедить И. Гвоздикова.
В башкирских родах управлял обычно самый авторитетный, знатный, состоятельный человек. Только под началом таких людей башкиры шли на исполнение своих воинских обязанностей, ему доверяли сбор ясака, общение с администрацией края. Он же был для них практически единственным судьей. История показывает, что во всех башкирских восстаниях, начиная со времен Ивана Грозного и до Пугачева, какими бы эти восстания историками не показывались, башкирские отряды возглавляли тарханы, батыры, муллы, ахуны, старшины, сотники. Это, если хотите, менталитет, характерная черта башкирского народа. Так было и во время пугачевского восстания, как бы историки не пытались поставить рядовых башкир и знать по разные стороны баррикад классовой борьбы. И у рядовых вотчинников, и у старшин были единые цели и задачи национально-освободительной борьбы.
Конечно, не одни только башкиры испытывали на себе тяготы колониального гнета. Царское самодержавие укрепляло свои позиции по всей юго-восточной границе. А на этой границе, кроме башкир, несли свою службу и яицкие казаки. Их предки, некогда бежавшие с Руси старообрядцы, осели на берегах Яика большой колонией, жили по своим обычаям и вере. Со временем на Яик потянулись беглые крепостные крестьяне, разорившиеся купцы, беглые рабочие с уральских заводов, обнищавшие и «потерявшиеся» башкиры, татары, калмыки. Яицкие казаки приводили из своих походов пленных, которые приживались между ними. Среди яицких казаков встречались персы, арабы, дети башкир, казненных за участие в национально-освободительной войне 1735—1740 гг.
В течение нескольких веков сложился их своеобразный жизненный уклад, в основе которого лежала вольность, самоуправление и свобода вероисповедания. Казаки, как и башкиры, не подлежали закрепощению. Они владели землями по берегам Яика, но главной их вотчиной была сама река, от которой они кормились рыболовством. От продажи рыбы и икры они имели хорошие деньги. Пахотных земель у яицких казаков было мало, поэтому они не делили ее на отдельные вотчины.
Яицкое казачье войско управлялось кругом — съездом казаков, на котором они избирали войскового атамана, полковников и старшин. На службу они не призывали рекрутов, а нанимали тех, кто хотел служить за деньги. Другими словами, те, кто не хотел служить, платили деньги тем казакам, которые шли на службу.
К 70-м гг. XVIII в. Яицкое казачье войско состояло из 7 полков по 500 человек рядовых при 8 начальниках. Царская Военная коллегия, реформируя армию, стала вводить в Яицкое войско «регулярство» — порядки регулярной армии. Но казаки, в большинстве своем, не приняли этих порядков, не повиновались, воспротивились и защищали жалованные от прежних государей привилегии и обряды, из-за чего и произошел между ними раскол. Яицкие казаки не подчинились указу Военной коллегии от 15 декабря 1765 г., разрешавшему войсковому атаману определять полковников и старшин без избрания их на кругу. Собравшись на войсковой круг, яицкие казаки заявили, что будут выбирать как атамана, так и полковников, старшин из тех, кого пожелают. Они потребовали выплаты жалованья, которые не получали пять лет: с 1766 по 1771 гг.
Естественно, такие действия яицких казаков не остались без внимания царских властей. На казаков двинулись карательные отряды, и 13 января 1772 г. каратели открыли огонь по казачьему шествию. Было убито около 100 человек. Тогда и завязалось первое сражение, принесшее казакам победу. Более пяти месяцев они удерживали власть в своей округе, переизбрали старшин, объявили свободу крепостным крестьянам, некоторых тут же приняли в казаки. Горячие головы призывали двинуть на Москву, поднимая по пути крестьян и казаков. В Яицкий городок свозились запасы продовольствия, пушки и боеприпасы.
Понимая, что яицкие казаки представляют собой немалую, хорошо организованную и вооруженную силу, губернатор Рейнсдорп отложил выступление карательных войск до мая 1772 г., когда казаки отправятся на рыбную ловлю — свой главный кормящий промысел. На подавление восстания казаков подошли и воинские части из Москвы под командованием генерал-майора Ф. Фреймана.
В конце мая Фрейман выступил из крепости Рассыпной. Под его началом было около 8,5 тыс. солдат регулярной армии, более 1 тыс. оренбургских казаков и калмыков с артиллерией, насчитывающей 20 пушек.
Навстречу Фрейману вышел казачий отряд в 3 тыс. человек. В 60 верстах от Яицкого городка состоялось сражение. Фрейману удалось одержать победу, и казаки бежали в свою столицу, а там решили уходить дальше — к Гурьеву и Астрахани. Но быстро собраться и уехать смогли немногие казаки. 6 июня 1772 г. каратели вошли в Яицкий городок. Восстание было подавлено.
Власти нанесли главный удар по казачьей вольности. Екатерина II своим письмом в адрес губернатора запретила казачий крут и выборность, покончила с войсковой канцелярией и наймом рекрутов. Во главе казачьего войска был поставлен комендант И. Симонов.
В Оренбург вскоре прибыла правительственная следственная комиссия, в результате работы которой был составлен проект приговора Военной коллегии, утвержденный затем императрицей Екатериной II.
Главные возмутители — 16 человек — были приговорены к наказанию кнутом и ссылке на Нерчинские заводы, 38 — также к наказанию кнутом и ссылке на поселение, 6 — отправлены на фронты русско-турецкой войны, 25 — переведены в солдаты регулярной армии.
Так закончились покушение российских правителей на вольность яицкого казачества и попытка казаков отстоять свой многовековой образ жизни. Но это было лишь прелюдией...
Исполнение приговора и публичная порка кнутом казаков были произведены в Яицком городке 10 июня 1773 г. Скрипели зубы, слышался стон, но их перекрывали хриплые проклятья и обещания вернуться и поквитаться. Императрице Екатерине II, ее чиновникам и генералам не удалось сломить яицких казаков. Это был крепкий духом, твердый в своей старой вере народ, который не уступил императрице даже такой малой детали своей культуры, как право служилых мужчин носить бороду. Они были готовы на любые жертвы ради исполнения своих традиционных обычаев и обрядов.
Сила духа этих людей, казалось, разнеслась над великими российскими просторами. Сюда, на Яик, стали стекаться беглые каторжники, замученные тяжелым трудом рабочие уральских заводов, забитые помещиками крепостные крестьяне, волжские бурлаки и покинувшие родину башкиры, бежавшие от казней за прошлые восстания. Разносился слух, что император Петр III жив, что он здесь, на Урале, кто-то видел его, вот он явится и покажет этой подлой немке, Екатерине, кузькину мать.
И он пришел в образе Емельяна Пугачева, такого же раскольника-старовера, всего через три месяца после публичной порки казаков, явился к Яицкому городку. Он направил 17 сентября 1773 г. в столицу яицких казаков свой манифест, в котором писал: «...Я государь Петр Федарович, во всех винах прощаю и жаловаю я вас: рякою с вершин и до устья и землею, и травами, и денежным жалованьем, и свинцом, и порохом, и хлебным провиянтом».
Что еще нужно было яицким казакам? Здесь и прощение вины за восстание, и их родная кормилица-река — от вершины до устья, и земли, и сенокосы, и жалованье, которое императрица Екатерина II так и не заплатила им за 5-летнюю службу, и свинец, и порох, и хлеб, которого им всегда не хватало.
И вновь вспыхнуло яицкое казачество. Через 2—3 недели Пугачев уже во главе трехтысячного войска атаковал губернский центр Оренбург.
Губернатор Рейнсдорп имел немалые вооруженные силы в городе, но навстречу самозванцу их не выставил, не стал рисковать, предпочитая отразить Пугачева инородческими командами. По деревням башкир и мишар поскакали посланцы с указами Рейнсдорпа о срочной высылке команд на подавление самозванца.
Такой указ получил и Юлай Азналин, а его сын Салават Юлаев возглавил один из отрядов в 90 человек, вышедший из Шайтан-Кудейской волости.
Итак, зачинателями, так называемой, Крестьянской войны 1773—1775 гг. выступили яицкие казаки. Вот это военное сословие и было главной движущей силой пугачевщины на первоначальном этапе восстания. Участие крестьян лишь предполагалось в заявлениях Пугачева накануне восстания. «...Он с войском следовать будет в Русь, которая де вся к нему пристанет», — писал в своих показаниях М.А. Кожевников 11 сентября 1773 г. в Яицкой канцелярии. Однако до Руси еще было далеко и до крестьян тоже.
Оренбургский губернатор Рейнсдорп называл Пугачева раскольником, иными словами — старовером. Так ли это было? Во всяком случае, он внешне очень походил на старовера, имел окладистую бороду, был стрижен под горшок. Всем своим обликом он старался походить на яицких казаков, потомственных староверов. Пугачев без жалости казнил священнослужителей православной церкви, старых врагов староверов. Но, объявившись вскоре после начала восстания царем Петром III, Пугачев противопоставил себя староверам, ибо царская власть, вместе с попами, была им глубоко ненавистна. Поэтому яицкие казаки, в основной своей массе, после первых же поражений Пугачева покинули его и вернулись в свои дома. Когда самозванец бежал в Башкирию, с ним были лишь 500 человек, отнюдь не казацкого происхождения.
Вскоре после начала восстания Пугачев своим указом № 6 от 01.10.1773 г. обратился к «башкирским моим областям, старшине и деревенским старикам» с приветствием. Отметим, Пугачев башкир знал и в первую очередь обратился с приветствием к старшинам. «Точно верьте, — говорил он, — в начале бог, а потом на земле я сам, властительный ваш государь». Пугачев требовал одного — признать в нем царя. Со своей стороны, он обещал башкирам: «...Отныне я вас жалую землями, водами, лесами, рыбными ловлями, жилищами, покосами и морями, хлебом, верою и законом вашим, посевом, телом, пропитанием, рубашками, жалованьем, свинцом, порохом и провиантом — словом, всем тем, что вы желаете во всю жизнь вашу. И бутте подобны степным зверям».
И вновь на изломе истории башкирам, как и яицким казакам, обещан утерянный уже национальный суверенитет: и самоуправление, и земли, и реки, и свободная вера, и свои законы, и огнестрельное оружие, и воля. Вот здесь переплелись интересы казачества и башкир. Вот почему башкиры присоединились к восставшим казакам.
Отметим, что в истории башкирских восстаний это случилось не в первый раз. Алдаровское восстание башкир в 1708 г. совпало с восстанием донских казаков К. Булавина. Булавинцы неоднократно пытались прорваться на соединение к восставшим башкирам, видя в них реальную силу, но им это не удалось.
Однако вернемся к Пугачеву. Ему не нужны были ни бедные крестьяне, ни классовая борьба. В этом смысле показателен его Манифест, объявленный во всенародное известие от декабря 1773 г.: «Кто не повинуется и противится: бояр, генерал, майор, капитан и иные — голову рубить, имение взять. Если есть имущество, привезите царю: обоз, лошади и разное оружие доставьте царю, другие пожитки раздайте армейским людям. В одно время они вас объедали, лишали моих рабов воли и свободы, сейчас вы их рубите, но если не подчиняются. Кто повинуется, тот не противник, того не трогайте».
Так Пугачев разделил население: не на бедных и богатых, угнетенных и угнетателей, как пишут наши историки, а на тех, кто признал в нем царя и тех, кто не признал.
В начале восстания, 5 октября 1773 г., когда Пугачев подошел к Оренбургу, его отряд состоял из 2 500 бойцов: казаков, солдат, башкир, татар при 20 пушках. В конце года в Бердском лагере было 25 тыс. повстанцев, из них башкир — 10 тыс. конников [68, с. 297]. Никаких крестьян там не было и никакой классовой борьбы — повстанцы осадили Оренбург, город, против строительства которого башкиры воевали 6 лет — с 1735 по 1740 гг., потеряв половину нации; город, который был олицетворением царской власти, столь ненавистной яицким казакам, жаждущим также своего суверенитета.
В апреле 1774 г. Пугачев, после крупных поражений под Оренбургом, пошел в горно-лесную зону Башкирии. В первых числах апреля он имел отряд всего из 500 человек, а к середине мая располагал уже 10—12-тысячным войском, наполовину (6 тыс.) состоящим из башкир. Однако 21 мая Пугачев потерпел поражение от Деколонга, а 23 мая под д. Лягушино — от Михельсона. Он потерял весь обоз, почти всю повстанческую армию.
С конца мая 1774 г. Пугачев, по сути, становится во главе национально-освободительной войны башкир: 31 мая он занимает Златоустовский завод, а через два дня — Саткинский. Жителей завода он изгнал, строения сжег. Стремясь в очередной раз пополнить свою армию башкирами, Пугачев пошел на Ай, на соединение с Салаватом Юлаевым.
Они встретились 2 июня около деревни Лагыр, где располагался лагерь Салавата. По признанию Пугачева, Салават привел башкирскую конницу в 3 тыс. всадников. На следующий день в бою против Михельсона было уже 3,5 тыс. человек. По сути, в этом бою, длившемся три дня, Пугачев командовал башкирским войском. Лишь незначительная часть его отряда состояла из близких к Пугачеву казаков и бойцов других национальностей. Отметим, что 5 июня Пугачев, удовлетворенный исходом боев, присвоил Салават Юлаеву чин бригадира. Впервые царские войска, во главе с лучшим командиром Михельсоном, не смогли его одолеть. Башкиры Салавата успешно противостояли отлично вооруженным, хорошо подготовленным регулярным частям.
Конечно, Пугачев понимал, за что воюют башкиры. Поэтому, уходя из Башкирии, он, желая еще больше раздуть пламя национально-освободительной борьбы башкир, издал 2 мая 1774 г. указ, повелевающий башкирам сжечь заводы, построенные на их землях и выслать русских в Кунгурский уезд. Какая уж тут классовая борьба?
Другой «острый угол» в жизни Башкирии — религиозные противоречия в книге И. Гвоздиковой и вовсе уведен в сторону. В разделе, посвященному религиозному движению, не нашлось места описанию притеснений мусульман со стороны царской администрации. В России, особенно в Башкирии, мусульманская религия преследовалась законодательно. Указом от 16 мая 1681 г. официально провозглашалась насильственная христианизация, что явилось одной из причин Сеитовского восстания башкир (1681—1684 гг.). С начала XVIII в. власти, столкнувшись с вооруженным отпором, стали проводить христианизацию более осторожно и изощренно. Принявшим крещение давались различные льготы, они освобождались от податей, не призывались в рекруты, им выделялись деньги.
Одновременно ломались мечети, не допускалось строительство новых медресе и мечетей (Сенатские указы от 22 февраля 1744 г. и 22 июня 1744 г.). Не допускалось строительство мечетей там, где поселялись русские или иные крещенные иноверцы. Ограничивалось число духовных лиц. Так, на всю Башкирию было оставлено 4 ахуна, по одному на каждую дорогу.
К сожалению, эти острые противоречия обойдены И. Гвоздиковой. Из религиозных противоречий указывается старообрядчество среди казаков, заводского населения и попытка муллы Мурата Ишапова создать новую общечеловеческую религию на основе ислама. Этим автор уводит читателя от реальных религиозных противоречий, обусловивших национально-освободительную борьбу башкир, выставляет на первый план не главное, а второстепенное, не затрагивающее межнациональные и межконфессиональные противостояния. Исследовать, выявлять, изучать эти противоречия вовсе не означает обострять их, наоборот, это может помочь избежать их в будущем.
Конечно, действия историков по «окрестьяниванию» восстания под предводительством Пугачева вовсе не случайны. Новые веяния настоящего времени позволили раздвинуть былые идеологические шоры. Появились труды башкирских историков и писателей, в которых эта война обрела, наконец, свое истинное, национально-освободительное лицо. Я имею в виду книги С. Таймасова, М. Идельбаева, А. Багуманова, Я. Хамматова. Выше я упоминал о сочинениях Д. Петерс.
Но, видимо, историкам старшего поколения трудно освободиться от былых идеологических установок, касающихся классовой борьбы и ведущей роли «старшего брата», русского народа во всех прогрессивных свершениях на территории России. Это поколение историков еще диктует свое мнение, и национально-освободительная война башкир 1773—1774 гг., слившаяся с восстанием казаков под предводительством Е. Пугачева, все еще называется Крестьянской войной.
Как видим, суть ведь не только в названии, а в попытках любыми способами доказать крестьянский характер этой войны. И это не простой анахронизм, это сознательное искажение священной для башкир национально-освободительной борьбы, в которой сложили головы десятки тысяч лучших сынов башкирского народа. Пора понять, что такое искажение — это глумление над их памятью.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |