Зерщиков, опустив поводья, дал волю коню. Тот шел медленно. Илья Григорьевич ехал молча, рассеянно смотрел вдаль, откуда должен был появиться Долгорукий с войсками. Он не знал, что сказать и как вести себя при неизбежном свидании с князем. От тяжелых раздумий отвлек его голос есаула Ананьина:
— Илья Григорьевич, смотрите: государевы войски!
Долгорукий тоже увидел группу верховых казаков, едущих навстречу, и, несмотря на их малочисленность, развернул свои полки и «поставил во фрунт». На Зерщикова и его людей приготовления князя к бою нагнали страху. Они спешились и медленно двинулись вперед. Подошли, «положили знамена и сами легли на землю».
— Атаман, да будет тебе ползать на брюхе. Встань! — брезгливо морщась, приказал князь1.
Зерщиков подобрал под себя руки, стал на колени и, неистово крестясь, пополз к Долгорукому.
— Высокорожденный князь мой Василий Володимирович, — шептал Зерщиков, продолжая ползти, — государь и избавитель...
— Да встань же ты, наконец! — раздраженно бросил Долгорукий, отступив на шаг от перепачканного пылью и потом атамана.
Илья встал. Он рассказал, «как вор пришел на остров», как «многих... побил и дома их разорил», как держал всех в страхе, отчего казаки долго молчали; попросил милости у его величества Петра Алексеевича. О том же, что сам лично отвез на лодке в Рыковскую станицу и передал Булавину атамана Максимова и арестованных вместе с ним старшин, умолчал2.
Долгорукий, обращаясь к есаулам и старшинам, сопровождавшим Зерщикова, сказал:
— Господа, не могу утаить от вас, что государь шибко осерчал на казаков, но его величество Петр Алексеевич милостив. Тем, кто верно служил ему, опасаться нечего. А воров и бунтовщиков, кои сидят у вас за караулом, а тако ж тех, кого еще изловите, отдайте мне в обоз. Я решу, что с ними делать. А теперь уходите с моих глаз. Завтра буду в Черкасске3.
27 июля Долгорукий привел полки в Черкасск и расположился лагерем близ крепости. Зерщиков и его старшины привели к нему скованных цепью пленников: Ивана и Никиту Булавиных, Михаила Драного и других — всего двадцать человек. На следующий день казаки «с клятвою и слезами целовали крест и Святое Евангелие», в очередной раз демонстрируя свою верность великому государю Петру Алексеевичу. Потом молодой князь, проворно вскочив на телегу, утешил принесших присягу надеждой на царскую милость и потребовал выдать ему «пущих заводчиков» бунта из Рыковской станицы. Атаман, отошедший от недавнего унижения, заговорил, заметно волнуясь и с трудом подбирая слова:
— Высокорожденный князь Василий Володимирович, истину тебе скажу: рыковские казаки действительно начали с воровства, а потом и всех к тому склонили, но ежели бы не они, убить Кондрашку Булавина... — Зерщиков отрицательно покачал головой, — нет, одним черкасским жителям искоренить его было бы невозможно. Коль чинить розыск, то все кругом виноваты...4
Долгорукий и без того знал, азовский губернатор ему «сказывал, что казаки Рыковской станицы вора убили»5. Впрочем, князь о многом наслышался. Например, о причастности Василия Поздеева Большою и самого Ильи Зерщикова к сдаче Черкасска, аресту и казни Лукьяна Максимова и пятерых старшин, верных московскому правительству, — «Ефрема Петрова с товарыщи».
«Все кругом виноваты», — заключил Долгорукий. А государь велел выбрать атаманом «человека доброго». Да на Дону и «одного не сыщешь, на ково б можно было надеятца». Поэтому решил пока иметь дело с Зерщиковым.
Князь не знал, как поступить с казаками. Проявить жестокость — надо «всех сплошь рубить за их воровство». И он испросил повеления государя.
30 июля в Черкасск прибыл и азовский губернатор. Он не задумывался над вопросом, как относиться к поверженным мятежникам: воров надо примерно наказать! Вслед за ним привезли останки Булавина. Голову атамана, его руки и ноги «растыкали по кольям и поставили против того места», где обычно собирался круг. Там же повесили восемь человек, взятых под Азовом. Еще сорок пленников вздернули в назидание казакам бунташной Рыковской и других станиц6.
Нагнав страху на жителей Черкасска, Иван Толстой предпринял попытку примирить Петра I с казаками, отправив в Москву легкую станицу во главе с Василием Поздеевым Большим «просить милости» у его величества «об отпущении вин своих». Вместе со старшиной, изменившим и царю, и Максимову, и Булавину (причем первому и последнему — дважды), отъезжали есаулы Карп Казанкин и Степан Ананьин и еще тридцать человек. Предупреждая царя, губернатор послал ему донесение, в котором представил заслуги самых активных участников заговора против предводителя восстания.
Иван Толстой сообщил Петру I, что Карп Казанкин и Степан Ананьин «сначала весьма служили Булавину», но, слава богу, «кончили добром». После поражения повстанцев под Азовом они договорились схватить атамана и передать его в Преображенский приказ для розыска. Их замысел получил поддержку старшин Ильи Зерщикова, Василия Поздеева, Тимофея Соколова, Ивана Юдушкина. Однако ежели бы не рыковцы, «одним черкасским казакам окончить того воровства и вора искоренить было бы невозможно»7.
К числу заслуг Карпа Казанкина Иван Толстой отнес также убийство Луки Хохлача.
В тот же день, 5 августа, донесение Петру I отправил и Долгорукий. Он указал на заслуги бывшего уголовника Тимофея Соколова.
Ни Толстой, ни Долгорукий так и не поверили в искренность раскаяний старшин. Сомнения князя и губернатора вполне понятны: изменив дважды, они могли предать и в третий раз. А потому отправили станицу фактически под конвоем сорока драгун, которым поручалось следить за тем, как бы кто из посланцев Войска не убежал по пути в Москву, особенно «вышеписанные воры» Казанкин и Ананьин. Напрасно беспокоились: оба сами напросились ехать с повинной к государю. С восстанием в Черкасске было покончено, но тревожили сообщения с окраин Донской земли, где действовали отряды Игната Некрасова, Ивана Павлова и Никиты Голого. Оставив в городе пехотный полк Ефима Гульца, Иван Толстой вернулся в Азов, а Василий Долгорукий двинулся на север. Казаки во главе с известным шпионом губернатора Соколовым отправились в поход на судах.
Известно, что Петр I, назначая Долгорукого командующим карательными войсками, требовал от него жестокости. Теперь, когда Булавин погиб, а казаки в Черкасске «усмирилися», надлежало действовать «инако, а именно»: главных подстрекателей к бунту казнить, других отправить на каторгу, «прочих выслать в старые места, городки жечь по прежнему указу», то есть только верховые. Во всем остальном царь всецело положился на князя, разрешив ему поступать сообразно обстоятельствам: кого вешать, а кого обнадеживать царской милостью8.
Государь был доволен. Он поблагодарил князя «за труды» его, «в Черкасске показанные»9. Еще больше работы ожидало Долгорукого на Волге и на Верхнем Дону, где действовали отряды мятежных атаманов Некрасова, Павлова и Голого.
Еще в середине мая казаки, беглые стрельцы и солдаты без боя взяли город Камышин и расправились с начальными людьми. Установив контроль над Волгой, они захватывали и грабили казенные и купеческие суда.
Позднее на Волгу пришли отряды Игната Некрасова и Ивана Павлова и осадили Царицын. Тамошний комендант Афанасий Турченин с ротой солдат засел в крепости. Узнав об этом, астраханский губернатор Петр Апраксин послал на помощь ему пехотный полк. Повстанцы встретили противника в пяти верстах от города и после напряженного боя, продолжавшегося с трех часов дня до самой ночи, принудили его отступить к Черному Яру, после чего вернулись назад10.
Мятежники засыпали ров перед деревянной стеной, потом обложили крепость дровами, «смолянистым лесом», берестой и подожгли; «великою силой и огнем» Царицын был взят и «разорен без остатку». Афанасию Турченину «отсекли голову», убили подьячего, пушкаря и двух стрельцов; ограбили офицеров гарнизона, но, слава богу, даже не заключили под стражу11.
Все. Делать нечего. И Некрасов отправился в свою родную Голубинскую станицу. По пути домой он узнал о гибели Булавина, Хохлача и Драного и тут же решил вернуться к Павлову, чтобы уговорить его пойти на Черкасск. Однако события приобрели столь своеобразный характер, что историки-марксисты исключили их из летописи классовой борьбы...
Некрасов вернулся в Царицын, собрал круг, рассказал об измене старшин и рыковских казаков, убийстве Булавина, о поражении и гибели Драного и Хохлача, предложил взять артиллерию и всем пойти на Черкасск против войск князя Долгорукого. Речь атамана прервал предводитель волжских бурлаков Павлов:
— Бурлакам на Дону делать нечего. Нам на Волге привычнее. Мы поплывем вниз по реке на море. Пушки не отдадим — самим нужны.
«И в том великий был спор» между атаманами «природных казаков» и «бурлаков», и они «подрались». Похоже, атаман бурлаков оказался сильнее, ибо «голудьба вступилась за Ивашку Павлова». Игнат Некрасов и его сторонники, отменно «побитые и ограбленные», оставили Царицын и униженно поплелись в Голубинскую станицу.
«В того пору» бурлаки Павлова праздновали победу над вчерашними соратниками по борьбе и, как водится, «перепились». Рано утром 20 июля к Царицыну из Астрахани подошли правительственные войска и «многих воров поймали и побили». Но предводитель с немногими своими сторонниками ушел от погони на лодке, а затем пешком добрался до Паншина, где по призыву Некрасова собралось до трех тысяч казаков из верховых городков. Сам Игнат Федорович в это время находился в Голубинской станице12.
Пушки, ставшие причиной драки, остались в Царицыне.
Накануне выступления из Черкасска Долгорукий получил сообщение, что Павлов и Некрасов соединились в Голубинской. Судя по всему, они примирились «и послали вверх по Дону, и по Донцу, и по Хопру, и по Айдару, и по Медведице, и по Бузулуку от себя письма, чтобы к ним из всякого городка съезжались... по половине казаков». И люди отозвались на призыв атаманов, потянулись к ним13.
А в Новом Айдаре в это время собирал силы Никита Голый. После убийства Булавина губернатор Толстой заверил Петра I, что в здешних местах «все смирно», и он приказал части правительственных войск «идти к армии с поспешением», чем поверг в отчаяние Долгорукого. Князь тут же написал царю:
«Не токмо, Государь, что по Дону и по Донцу и по другим рекам, и в Черкасске трети нет, на ково б было можно надеятца, а то все сплошь воры и готовы к бунту всегда; час от часу то бедство нарастает»14.
Да, обстановка на Верхнем Дону была сложной. Что же касается Черкасска, то Долгорукий явно преувеличил существовавшую там опасность. Правда, после убийства Булавина двести казаков ушли к Некрасову, зато все прочие остались верны присяге, в очередной раз данной царю путем целования креста, и даже отправились против мятежников.
8 августа Долгорукий выступил из Черкасска. В станице Кочетовской он получил указ Петра I с предписанием арестовать Зерщикова. Не возвращаться же назад, и князь отправил за ним курьера. Он был уверен, что атаман, увлеченный возможностью показать свое «радение» государю и заслужить его прощение, обязательно последует за ним.
Командующий правительственными войсками не рубил с плеча. И на этот раз он не стал карать казаков низовых станиц, ибо и без того многие из них, узнав о приближении государевых ратных людей, бежали в леса, «а иные к Некрасову». Иначе, рассуждал майор, донося царю о событиях последних дней, «все б к вору ушли в соединение». Справедливым и гуманным обхождением князь привлек их на свою сторону и повел против бунтовщиков, собравшихся в Голубинской, Паншине и Новом Айдаре15.
Между тем Некрасов, готовясь дать бой войскам Долгорукого, действовал энергично, диктовал и отправлял «письма в нижние и верхние городки по Дону, и по Хопру, и по Медведице, и по Бузулуку, и по Донцу, и по всем запольным речкам», призывал собираться в станице Есауловской, куда и сам выступил из Голубинской вместе с Павловым, Беспалым и Лоскутом. Голос авторитетного атамана услышали до трех тысяч человек16.
Долгорукий решил не допустить соединения мятежников. Оставив громоздкий обоз и пехоту, он с конницей и черкасскими казаками, плывшими на судах, устремился к Есауловской.
Некрасов не случайно выбрал местом сбора повстанческих сил Есауловскую станицу. Омываемая большой водой, она имела только один подступ со стороны суши, «и тот зело тесен». Взять ее было нелегко. И все-таки Долгорукий отважился на штурм, опасаясь подхода мятежников из Голубинской. Попытка оказалась неудачной. Оборонявшиеся отбили атаку. Утешало князя лишь то, что противник потерял «больше пятидесяти человек и много раненых», а сам он значительно меньше.
Успей Некрасов привести своих людей в Есауловскую до подхода правительственных войск, и неизвестно, чем бы все кончилось. Надежды на казаков, пришедших водным путем, командующий не имел. Не лучше были и слободские драгуны Шидловского — «известно, каковы черкасы». Но Игнат Федорович, «убоясь» князя, переправился у Нижнего Чира через Дон на ногайскую сторону и побежал «наутек» на Кубань со своими сторонниками, их женами и детьми17.
От Нижнего Чира до Есауловской — верст пятнадцать, не больше. И Некрасов мог успеть прийти на помощь осажденным. Нет сомнения, он шел на соединение с ними. Но, узнав о подходе Долгорукого, изменил маршрут и пустился «наутек». Похоже, атаман мало верил в победу над правительственными войсками и находился в постоянной готовности к побегу на Кубань. В противном случае, зачем было тащить за собой жен и детей, имущество, нажитое годами? Впрочем, весь скарб пришлось бросить у переправы на берегу Дона.
Не дождавшись помощи от Некрасова, повстанцы, осажденные в Есауловской, сдались на милость победителей. Наступила ночь. На следующий день они принесли присягу на верность государю, «тако ж, как и в Черкасске»18.
Здесь, в Есауловской, Долгорукий излил наконец свою ненависть к мятежникам, накопившуюся за время командования войсками, отвел душу, претерпевшую столько страха, коего не скрывал даже в многочисленных посланиях к царю: «атамана их походного да двух старцев-раскольников» четвертовал; более двухсот человек повесил на виселицах, поставленных вокруг станицы, и на плотах, пущенных на волю волн вниз по Дону; десять «пущих воров и заводчиков взял с собою» для пересылки в Преображенский приказ19.
А Игнат Некрасов со своими сторонниками ушел. Князь Петр Хованский бросил за ними калмыков и полк регулярной кавалерии. Но беглецы словно сквозь землю провалились. Это — для преследователей, а казаки трех станиц — Есауловской, Кобылянской и Нижней Чирской, «забыв страх Божий... и крестное целование, с женами и детьми» снялись с места и пустились за своими товарищами на Кубань20.
С восстанием на Нижнем Дону было покончено. Но на Северском Донце собрался отряд Никиты Голого, который двинулся уже на соединение с Игнатом Некрасовым, но, дойдя до Обливенской и узнав о событиях в Есауловской, повернул назад.
«Слава Богу, — писал Долгорукий Петру I, — что вор не соединился с Некрасовым и есауловскими». Князь опасался, как бы Голый не надумал идти на Дон и не стал призывать казаков к бунту.
Пока не пошел21.
Никита Голый вернулся в Новый Айдар, где получил письмо от атамана Донецкого городка Микулы Колычева. Друг и единомышленник звал его к себе с «войском, женами, детьми и скотиною», заверял, что «у них запасу много и в той станице жить им будет безопасно», ибо она «крепка» — одних пушек, перехваченных на пути в Азов, около ста22.
10 сентября Никита Голый поднял свой отряд, напоминавший цыганский табор, покинул Новый Айдар и двинулся по маршруту на Донецкий городок. Дойдя до Богучар, он отправил к Микуле Колычеву «полковника» повстанческого войска Ивана Рябого с уведомлением о своем прибытии.
— Как зовут тебя? — спросил Колычев посланца Голого.
— Иван Рябой.
— Иван, передай атаману Голому: давно жду его, рад буду принять у себя и помочь, чем смогу; правда, сил у меня немного, а опасность велика от царских ратных людей; одних нас постигнет участь есауловских, а вместе, может, отобьемся; князь-то, по слухам, трусоват.
Отобедав с Колычевым и отдохнув немного, Рябой ускакал в Богучарский городок...
14 сентября в Новый Айдар пришел Долгорукий. Вскоре по Краснянской дороге в станицу вступили полки Тевяшева и Фондельдина. Через три дня каратели «догнали того вора на Богучаре, верстах в двадцати от Донецкого городка». Было три часа ночи. Люди и лошади устали после дальнего перехода, поэтому командиры не решились бросить своих солдат и драгун в атаку, не зная даже действительных сил противника23.
Похоже, Рябой вернулся в отряд поздно. Голый не снял дозоры и не двинулся с места. Они и обнаружили неприятеля в трех верстах от Богучар. Атаман тут же послал к Колычеву закотницкого «дьячка Ивашку с товарищи» с просьбой о помощи, а сам поднял людей и повел их в Донецкий городок.
Дьячок Иван добрался до Колычева и передал ему просьбу Голого. «И в Донецком почали бить в набат в колокол», созывая казаков на ночной майдан. По существу споров не было: почти все поддержали предложение атамана оказать помощь мятежникам. Лишь несколько человек высказались против — «пустить их в того станицу не хотели». Но их голоса растворились в общем гуле одобрения большинства участников круга.
Еще затемно повстанцы подошли к Донецкому городку. Колычев предоставил им будары, переправил женщин, детей и скот через Дон, вывез пушки и поставил их «в крепи под горою у реки» на пути наступления правительственных войск, а часть казаков Голого с ружьями укрыл на гумнах близ дороги. Утром подошла конница Тевяшева и Фондельдина. Полковники даже не попытались вступить в бой с мятежниками, повернули назад и побежали к Острогожску, оставив на произвол судьбы многих своих всадников на изнуренных бескормицей и дальним переходом лошадях24.
Прошло десять дней. 27 сентября к берегу у Донецкого городка пристал огромный караван казенных будар с провиантом для Троицкой и Азовской крепостей под охраной полутора тысяч солдат во главе с полковником Ильей Бильсом. Через три часа к нему явились Никита Голый, Микула Колычев, старшины; поднесли хлеб-соль, пожелали попутного ветра, здоровья командиру и его офицерам. И хозяева не остались в долгу, ответили учтивостью на учтивость, позволили осмотреть суда, пушки и припасы к ним, казну, угостили вином. Прощаясь, обнимались, пожимали друг другу руки, выражали надежду на скорую встречу.
— Ну, с богом. Не выходите на быстрину, держитесь ближе к берегу, — советовал атаман полковнику, — Дон хоть и тихий, однако в непогоду шибко опасен.
Бильс даже не подозревал, в какую ловушку загонял его Голый своими советами.
Караван отплыл вниз по Дону. А казаки двинулись за ним по дороге. Неожиданно усилился ветер, разверзлись небеса, изливая на землю библейские потоки холодной воды. В двух верстах от Донецкого городка будары сели на мель. Многие разбились от столкновения между собой. Образовался затор из сотни груженых судов. И тут, казалось, кстати явился Голый. Сочувственно качая головой и энергично жестикулируя, он стал звать к себе Бильса, чтобы передать ему «царский указ», якобы только что полученный.
После упорной борьбы со стихией полковник пристал к берегу и сразу же был схвачен мятежниками. Его солдаты взялись за оружие, готовясь защитить себя и своего командира.
— Полковник, прикажи своим людям не стрелять! — взревел атаман, угрожающе наступая на пленника.
Перепуганный Бильс, скрещивая и разводя поднятые вверх руки, закричал:
— Не стрелять! Прекратить огонь!
Солдаты опустили ружья.
Сотни всадников помчались по отмели песчаной косы к бударам, разоружили солдат и приказали им подтягивать свои суда к берегу.
Бильса и его офицеров утопили сразу, думали «посадить в воду» и пленных солдат, но воспротивились некоторые казаки, убедившие своих товарищей сохранить им жизнь. А вот личные вещи тех и других, две бочки казенных денег, свинец, порох, оружие раздуванили между собой25.
Три-четыре будары, вынесенные ветром на середину реки, прошли мимо песчаной косы. Четыре офицера и тридцать семь солдат избежали участи своих однополчан и донесли до нас подробности той трагедии, что разыгралась в конце сентября на берегу Тихого Дона26.
Петр I, узнав о событиях у Донецкого городка, написал Долгорукому: «Зело печально, что дурак Бильс так изрядной полк дуростью своею потерял»27.
Расправившись с Бильсом, Голый решил «жен и детей развесть по казачьим донским и донецким, хоперским и медведицким городкам», чтобы развязать себе руки для борьбы с Долгоруким, ушедшим из Нового Айдара в Острогожск. Атаман был убежден: стоит только разбить князя, и чернь, доведенная до крайности «многими несносными податями и тягостями», пристанет к нему и пойдет на Москву «бить бояр, немцев и прибыльщиков»28.
Голый намерен был идти туда, куда несколько раньше послал свои прелестные письма, — на Украину. В одном из них он писал:
«Нам до черни дела нет; нам дело до бояр и тех, кто неправду творят, а вы, голутьба, все идите со всех городов, пешие и конные, нагие и босые! Идите! Не опасайтесь! Будут вам и кони, и ружья, и платье, и денежное жалованье, а мы стали за старую веру и за дом Пресвятой Богородицы, и за вас, и за всю чернь... А вы, стольники и воеводы и всякие приказные люди, не держите чернь и по городам не хватайте и пропускайте всех к нам в донские городки, а кто будет держать и не отпускать, тем людям смертная казнь»29.
Голый, кажется, не сомневался в победе над Долгоруким, ибо, по слухам, он распустил свои полки и стоял в Острогожске «в малолюдстве». К тому же после ошеломляющего успеха у Донецкого городка к нему пришли казаки из Шульгинской, Тишанской, Еланской, Решетовской, Вешенской и других станиц. Атаман не терял надежду на возвращение из-за Кубани Некрасова с татарской ордой. Князь серьезно опасался, как бы «к воровству не пристали работники», то есть гребцы с флотилии Бильса. А это сила немалая — 1200 человек30.
Может статься, и чернь поддержала бы Голого (терять-то ей было нечего), — только не успел он дойти до тех украинских городов, чтобы пополнить свои силы.
Получив сообщение о разгроме Ильи Бильса и замыслах мятежников, Василий Долгорукий выступил из Острогожска в Донецкий городок, куда поспел лишь 26 октября, но Никиту Голого там не застал. Оставив на месте около тысячи своих сторонников во главе с братом Микулы Колычева, он с большей частью войска ушел вниз по Дону, чтобы проучить казаков Хоперской, Медведицкой и Распопинской станиц, не пожелавших примкнуть к восстанию. Задержись князь еще на несколько часов, он вообще там никого не нашел бы — все готовы были уйти на соединение с атаманом.
Малочисленность защитников городка придала уверенности майору гвардии. Он отважился на штурм. «Воры донецкие засели в осаде и палили из пушек и из мелкого ружья стреляли». Правительственные войска наступали на них с двух сторон. То ли у повстанцев не хватило сил, то ли умения, только отбиться они не смогли, побежали, «многие в Дон пометались», пытаясь спастись вплавь. «Драгуны побили их на воде и живьем взяли с полтораста человек». Пленников всех повесили. Никиту Колычева «да наказного атамана Тимошку Щербака четвертовали и поставили на колья». Однако смотреть на это зверство было некому, зрителей не осталось — всех извели31.
Никита Голый тоже немало потешился: Хоперскую, Медведицкую и Распопинскую станицы сжег дотла и, как пишут историки восстания А.П. Пронштейн и Н.А. Мининков, «проявил смелость и высокое боевое мастерство», разбив силами в четыре тысячи человек полк атамана Селивана Извалова, принудив его бежать с уцелевшими казаками в Провоторовский городок на соединение с походным войском Митрофана Федосеева32.
Никита Голый нагнал страху на противника. Узнав о поражении Извалова, вернулись в Черкасск казаки, посланные против повстанцев по приказу Долгорукого, «и того своею трусостью великую беду навлекли»: все станицы по Хопру, Медведице и Бузулуку «зело оробели от вора, боясь, что он в многолюдстве»33. Видимо, и князь Хованский не случайно ушел в Симбирск со своими полками, где сидел «без дела напрасно»34.
Между тем наступила зима. Князь Долгорукий, отогревшись на донецком пепелище, повел свои войска на Решетовскую, в которой вот уже месяц почивал на лаврах победы Голый. Атаман бросил против войск князя пехоту и конницу, а сам с ближайшим окружением пустился в бега. Повстанцы отступили в станицу, но удержаться в ней не смогли. Началось беспощадное истребление мятежников, оставшихся без предводителя. По дороге к Дону было перебито более трех тысяч человек, многие утонули в ледяной воде, а те, что переплыли реку, «померли от великого морозу»35.
Победители освободили из-под стражи триста пленных солдат из полка неудачника Бильса, взяли «шестнадцать воровских бунчуков да две медных пушки», а станицу Решетовскую сожгли. С восстанием на Дону было покончено, а Никита Голый и Микула Колычев скрылись.
Василий Долгорукий приказал атаманам Селивану Извалову и Митрофану Федосееву поймать беглецов, и те «с великою радостью» бросились в погоню. Вскоре оба были арестованы и отправлены в Москву, где безвестно сгинули в застенках Преображенского приказа.
Усердные Извалов и Федосеев отыскали и утопили в реке мать и жену атамана Голого.
Почти все казачьи городки выше Паншина по Дону, по Донцу, Хопру, Бузулуку, Медведице и другим запольным рекам были преданы огню. По подсчетам Долгорукого, число убитых повстанцев составило 23 500 человек. Впрочем, князь не исключал ошибки. На самом деле эта цифра могла быть значительно больше.
Особый вклад в победу над мятежниками, по мнению Толстого, внес бывший уголовник Соколов, состоявший есаулом при Булавине и сообщавший ему в Азов важные сведения о «воровских замыслах» атамана. Губернатор обратился к царю с просьбой наградить шпиона высочайшей «милостью» «за ту ево верность»36.
Победу над бунтовщиками праздновали в апреле 1709 года. В Черкасск приехал Петр I. Окруженный «знатною и разумною старшиной», он пришел на майдан, где обычно собирался войсковой круг. О чем думал государь, взирая на страшный оскал отсеченных голов атаманов Булавина и Зерщикова, насаженных на колья? Может, решал, как поступить с поверженным и униженным войском? Убеждали же его Меншиков, Толстой и Долгорукий: все казаки заодно, изменили сплошь. Не знаю. Только вскоре последовали перемены.
Сначала Дон был включен в состав Азовской губернии, но остался в ведении Посольского приказа; позднее его делами стал распоряжаться Сенат, а с 1721 года — Военная коллегия. В результате Войско лишилось своих суверенных прав, «многие из которых к этому времени имели уже лишь формальный характер»37.
Да, Петр I был жесток. Но в каких условиях пришлось ему действовать: войне не видно конца, враг готов вступить в пределы Отечества, неизбежно решающее сражение со шведами, от исхода которого зависит судьба России; вполне реальна угроза нападения татар и турок на юге. Требуется колоссальное напряжение сил. А люди бегут на Дон, основывают новые городки, расширяя казачьи владения за счет земель государства. Он вынужден изыскивать силы для борьбы с мятежниками. И немалые. По подсчетам историков, численность карательного войска на заключительном этапе восстания составляла 33 844 человека38. Это почти столько же, сколько было у царя под Полтавой.
Что правда, то правда: Петр I действовал «как государь, а не как семьянин», много требовал и строго взыскивал с подданных. А когда на Руси власть считалась с народом? Правых и виноватых четвертовала, вешала, стреляла, морила голодом, ссылала, заключала в тюрьмы, прятала в психушки, лишала гражданства. И всякий раз во имя великих перемен...
По преданию, дошедшему до нас через старинную казачью песню, Булавин будто бы сказал перед смертью предавшим его соратникам, что он «не бражничал» и «темной ночью не разбойничал», а «по степям все гулял да погуливал» и «громил бояр», за что «народ честной» ему «лишь спасибо скажет»39.
Все так: не бражничал и не разбойничал, действовал по решению войскового круга, с «общего согласия», отстаивал права и привилегии казачества, хотя и под прикрытием борьбы за «благочестивого царя». После гибели предводителя движение утратило объединяющую идею и превратилось в обычный массовый разбой, сопровождавшийся грабежами и насилиями над вчерашними соратниками. В результате количество донских городков, снесенных с лица земли повстанцами, едва ли уступало числу станиц, сожженных карателями. Достаточно посмотреть на карту, опубликованную в 1935 году Академией наук СССР, чтобы убедиться в этом40. Последовательным носителем булавинской традиции остался, пожалуй, Игнат Некрасов, но он в последнее время практически ничем о себе не заявил, уведя своих единомышленников с женами и детьми за Кубань.
Восстание было подавлено. Но борьба правительства с некрасовцами затянулась на десятилетия. Вплоть до конца 30-х годов XVIII века они засылали своих агитаторов и даже целые отряды на Дон и в сопредельные земли, чтобы организовать народные выступления под старыми лозунгами, но всякий раз их постигала неудача. Правда, уводили за собой крестьян и казаков, жизнь которых на родине становилась невыносимой. И таких было немало: сотни и тысячи.
Попытки правительства добиться возвращения беглецов дипломатическими мерами не увенчались успехом. Взять их силой тоже не удалось. В 1737 году, воспользовавшись войной с Турцией, императрица Анна Иоанновна отправила на Кубань казаков под командованием атамана Максима Фролова. В бою с карателями Игнат Некрасов погиб, а его люди переселились сначала на Дунай, а затем в Турцию.
Под гнетом неизбывной тоски вспоминали былое, славили своих героев в песнях и бывальщинах, передавая их из поколения в поколение. Вот строки, записанные много лет спустя:
Не слыхать вам, казакам, звону колокольного,
Да не видать вам, донским казакам, Дону Тихого.
Забывать вам, донским казакам, веру христианскую,
Ой, да привыкать-то донским казакам к бою-подвигу,
Ой, к бою-подвигу супротив царя да супротив бояр.
Ой, да мы царю не сдадим вольной вольницы,
Ой, да за Булавина отдадим свои буйны головы...
Ничего не забыли, все сохранили: и язык, и веру православную, и привычный уклад жизни, и память о своих вождях-атаманах, и постоянную готовность к бою-подвигу. Ученому середины XX столетия не надо было садиться в машину времени, чтобы отправиться в прошлое...
Постоянная готовность к бою-подвигу не осталась невостребованной. В конце XVIII века некрасовцы и запорожцы принимали участие в войнах России с Турцией на стороне последней. 4 июня 1791 года в сражении у Бабадага неприятель потерял до полутора тысяч человек убитыми. Сколько среди павших было потомков тех, кто ушел на чужбину, неизвестно, «ибо казаки, не желая отягощаться пленными, не давали никому пощады» — всех считали врагами Отечества и ее величества41.
Таким образом, спустя восемь десятилетий после восстания произошли необратимые изменения в менталитете казаков. Они вполне осознавали себя подданными российской короны и шли на штурм Очакова и Измаила с именем Екатерины II на устах: «С нами Бог и Екатерина!»
А позднее?
«Даже в начале XX века в казачьих полках, — пишут историки, — разучивались псевдонародные песни с клеветой на народных вождей К. Булавина и И. Некрасова. Учитывалось уважение казаков к песне, в которой, по их мнению, не могло быть неправды»42.
Существовала ли два столетия спустя необходимость «разучивать псевдонародные песни с клеветой на народных вождей»? Вряд ли. Не лучше ли предположить, что новое поколение казаков пело «иные песни», которые вполне соответствовали процессу сближения донской цивилизации с русской?
В 1962 году последние потомки казаков-некрасовцев вернулись на родину. Однако места на Дону им не нашлось. Советское правительство поселило их в степях Ставрополья. Большой вклад в изучение их песен и преданий внес известный ростовский филолог Ф.В. Тумилевич. Бывшие студенты и ветераны местного университета до сих пор помнят этого высокого пожилого человека. Судьба ученого печальна, но память о нем жива. Она в его книгах.
Примечания
1. Там же. С. 303.
2. Там же. С. 303—304.
3. Там же. С. 303.
4. Там же. С. 304.
5. Там же.
6. Там же. С. 309.
7. Там же. С. 308.
8. Письма и бумаги Петра Великого. Т. VIII. Вып. 1. М.—Л., 1948. С. 80.
9. Там же.
10. Булавинское восстание. С. 437.
11. Там же. С. 438.
12. Там же. С. 311—312, 436.
13. Там же. С. 312.
14. Там же. С. 313.
15. Там же. С. 320.
16. Там же. С. 326—327.
17. Там же. С. 327—328.
18. Там же. С. 327.
19. Там же.
20. Там же. С. 336.
21. Там же. С. 329.
22. Там же. С. 338.
23. Там же. С. 339.
24. Там же.
25. Там же.
26. Там же. С. 350.
27. Письма и бумаги Петра Великого. Т. VIII. Вып. 1. С. 190.
28. Булавинское восстание. С. 339—340.
29. Там же. С. 466—467.
30. Там же. С. 338, 341.
31. Там же. С. 348.
32. Пронштейн А.П., Мининков Н.А. Кондратий Афанасьевич Булавин. С. 129.
33. Булавинское восстание. С. 349, 352.
34. Там же. С. 354.
35. Там же. С. 351—352.
36. Там же. С. 359—360.
37. Пронштейн А.П., Мининков Н.А. Крестьянские войны в России... С. 286.
38. Павленко Н.И. Петр Великий. С. 240.
39. Задонский Н. Донская Либерия. М., 1967. С. 167.
40. Булавинское восстание. М., 1935. Приложение.
41. Собрание разных полученных от главнокомандующих армиями и флотами ко Двору донесений с подлинников присылаемых в императорскую Академию Наук для напечатания при Ведомостях. СПб., 1791. С. 105.
42. Пронштейн А.П., Мининков Н.А. Кондратий Афанасьевич Булавин. С. 135.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |