Конец Пугачева

Началось следствие. И неизвестно, сколько бы оно продолжалось, не будь у ее величества Екатерины Алексеевны помощников изобретательных, настоящих поэтов в деле дознания. Один из них, С. Шешковский, — омерзительнейший тип славной российской истории. Императрица ценила его за «особливый дар с простыми людьми до точности доводить труднейшие разбирательства». У него и мертвый мог заговорить, все вспомнить. Он производил следствие в комнате, уставленной иконами, и во время стонов и раздирающих душу криков читал акафист — тонкий, набожный был человек обер-секретарь Тайной экспедиции Сената.

Пугачев сразу признался, ради чего он затеял свою авантюру, приказывал жечь на кострах, рубить на куски, сдирать с живых людей кожу; отдавал на поругание женщин и непорочных девиц:

— Не думал к правлению быть и владеть всем Российским царством, а шел на то в надежде поживиться, если удастся, чем убиту быть на войне¹.

Держался Емельян Иванович стойко, хотя ежедневные в течение двух месяцев допросы с пристрастием изнурили его. Возникло даже опасение, что умрет и тем самым избежит заслуженного наказания.

Что Пугачев «стал хуже, то натурально, — успокаивал ее величество московский губернатор М.Н. Волконский, — однако при всем том он не; всегда уныл, случается, что и смеется»².

В перерывах между допросами выставляли Емельяна Ивановича на обозрение и осмеяние. Но и в этих условиях он находил в себе силы острить. Престарелый писатель и государственный деятель Иван Иванович Дмитриев рассказывал Александру Сергеевичу Пушкину, что москвичи «между обедом и вечером заезжали на него поглядеть, подхватить от него какое-нибудь слово, которое спешили потом развозить по городу». Однажды протиснулся сквозь толпу зевак некий уродливый, безносый симбирский дворянин и начал бранить закованного арестанта. Пугачев, посмотрев на него, сказал:

— Правда, много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал³.

В последний день декабря в Кремлевском дворце собрались члены судебного присутствия, приглашенные. Со всеми предосторожностями привели самозванца, ввели его в зал заседаний и поставили на колени. Председательствующий генерал-прокурор А.А. Вяземский стал задавать вопросы. Пугачев отвечал на них, не упорствуя. Признал себя виновным, покаялся перед Богом, ее императорским величеством, «всем христианским родом». На этом разбирательство дела закончилось. Осталось вынести приговор...

Но можно ль то вообразить,
Какою мукою разить
Достойного мученья вечно!

Стихотворец Александр Сумароков мучился, искал и не находил соответствующего его злодеяниям наказания. И судьи долго спорили, состязались в жестокости. Наконец решили: Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела развести по районам города и там сжечь...

Судьбу вождя должен был разделить Афанасий Перфильев.

Другим его сподвижникам выпало отсечение головы, повешение, истязание кнутом с последующим вырыванием ноздрей, клеймением, высылкой на каторгу или на вечное поселение в Сибирь.

Небывалое со времен Петра Великого предстояло увидеть позорище! И к нему готовились как к празднику торжества справедливости. На московском Болоте загодя сработали эшафот с балюстрадой. По сторонам от него поставили три виселицы. Отвели места для построения войск и размещения знатной публики. К утру 10 января 1775 года все было готово...»

Стужа была лютая. Деревья покрылись колючим инеем, застыли, замерли в неподвижности. В звенящей, морозной, предрассветной тишине хрустел под ногами, скрипел под полозьями снег. Люди спешили на Болото: кто пешком, кто в санях, кто в каретах. Четырнадцатилетний Ванечка Дмитриев, запахнутый в тулупчик, подпоясанный кушачком, смотрел на эту красоту, запоминал увиденное — прочно, надолго, навсегда. Приехали. Остановились. Сказка кончилась.

Ванечка рос, мужал, старился. Александр Сергеевич Пушкин в пору работы над «Историей Пугачева» нашел его действительным тайным советником и знаменитым писателем, давно закончившим свои воспоминания о пережитом, которые так и не решился предать гласности. Однако поэту доверился, кое-что рассказал и даже позволил сделать выписки из «Взгляда на мою жизнь»...

Вокруг эшафота примерзли пехотные полки, рядом с которыми стояли командиры и офицеры в шубах с поднятыми воротниками, повязанными шарфами. На «помосте лобного места» увидел Ванечка первый раз в жизни «исполнителей казни», палачей, зябнувших в ожидании дела, и встрепенулся от отвращения. «Всё пространство болота, или, лучше сказать, низкой лощины, все кровли домов, лавок, на высотах с обеих сторон ее, усеяны были людьми обоего пола и различного состояния, любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки карет»⁴.

Вдруг толпа заколыхалась, зашумела, закричала:

— Везут! Везут! Везут!

Показалась процессия. Впереди вышагивали кирасиры. За ними лошади тянули огромные сани, окруженные всадниками, в которых спиной к вознице сидел Пугачев. Напротив него — священник в черной ризе с крестом и чиновник Тайной экспедиции. Емельян Иванович был без шапки, в длинном белом тулупе. В руках он держал толстые горящие свечи; расплавленный воск стекал ему на пальцы. Был он «смугл и бледен, глаза его сверкали». Наш юный зритель, стоявший вместе с братом в толпе, «не заметил в чертах его лица ничего свирепого» — обычный был человек⁵.

Рядом с Пугачевым стоял Перфильев. Вот он показался мальчику суровым, мрачным, злым — «свиреповидным», одним словом. За санями плелись, гремя кандалами, другие осужденные. Процессия остановилась у лестницы, ведущей на эшафот. Пугачев и Перфильев поднялись по ступеням на возвышение. Отстучали дробь и замерли барабанщики. Вытянулись и застыли в каре солдаты. Один из чиновников начал читать приговор:

— Объявляется во всенародное известие...

Когда он назвал имя осужденного и станицу, в которой тот родился, восседавший на лошади обер-полицмейстер Москвы Николай Петрович Архаров спросил:

— Ты ли донской казак Емелька Пугачев?

— Так, государь, я казак Зимовейской станицы Емелька Пугачев, — ответил он громко.

«Вид и образ его показался мне совсем не соответствующим таким деяниям, какие производил сей изверг, — отметил Андрей Тимофеевич Болотов, — он походил не столько на звероподобного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-либо маркитантишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные и весь вид ничего не значущий»⁶.

Афанасий Перфильев стоял все это время молча, неподвижно, потупя взгляд в землю. В памяти мемуаристов он остался человеком немалого роста, сутулым, рябым.

Чиновник Тайной экспедиции Сената дочитал приговор. Протоиерей Архангельского собора Петр Алексеев благословил осужденных и ушел с эшафота. Емельян Иванович, повернувшись к куполам ближайшего Божьего храма, перекрестился несколько раз, потом стал торопливо прощаться с собравшимися на Болоте людьми, кланяясь на все стороны и повторяя срывающимся голосом:

— Прости, народ православный, отпусти мне, в чем согрубил я перед тобою. Прости, народ православный! Прости...

«Палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе», поднятая за волосы ловким мастером заплечных дел⁷.

«Это происшествие так врезалось в память» нашего юного свидетеля казни, что и полстолетия спустя он сумел описать ее «с возможной верностью» и тем заслужить одобрение такого требовательного исследователя, каким был Александр Сергеевич Пушкин. «Хроника моя, — писал поэт Ивану Ивановичу Дмитриеву после выхода в свет «Истории Пугачева», — обязана вам яркой и живой страницей, за которую много будет мне прощено самыми строгими читателями»⁸. Отгулял, отбуйствовал, отзлобствовал самозваный крестьянский царь. Мятежная душа его отлетела от грешного тела. Свет погас. Кончился эпилог спектакля, стоившего России неисчислимых жертв.