Императрица приказала доставить Пугачева в Москву. Его посадили в клетку, установленную на телеге, и под усиленной охраной пехоты, казаков и двух орудий отправили в Симбирск, где находился штаб графа Петра Ивановича Панина. Ехали днем и ночью, освещая путь факелами. Командовал конвоем генерал-поручик Александр Васильевич Суворов, прибывший к театру военных действий за две недели до пленения самозванца. Этот сюжет вдохновил Татьяну Назаренко на создание исторически достоверной картины, воспроизведенной в начале перестройки на страницах популярных молодежных журналов, а потом и в альбоме репродукций с ее картин. Еще недавно такое соседство на одном полотне заступника народного и знаменитого полководца в роли душителя крестьянского восстания казалось просто невероятным. Не случайно же авторы школьных учебников и популярных книг о наших героях оставляли этот эпизод за пределами своего внимания, как будто правда двухсотлетней давности могла поразить цинизмом юные сердца, а лицемерие, возведенное в ранг государственной политики, воспитать активных строителей «светлого будущего». История их соединила на заключительном этапе кровавого пира, и негоже историкам их разъединять. Художница поняла это раньше ученых. Между прочим, сам генералиссимус очень гордился тем, что на его долю выпал жребий внести вклад в дело «умиротворения» бунтующего края, причем не сладкими словами — силой оружия российского. Впрочем, гордиться-то было нечем.
Генерал-поручик Суворов явился к графу Панину 24 августа. Приехал он «в одном только кафтане, на открытой почтовой телеге». И в тот же день тем же транспортом покатил дальше, чтобы принять начальство над всеми передовыми войсками, преследовавшими Пугачева. Добирался он без всякого конвоя по опасным тогда степным дорогам Поволжья. «Не стыдно мне признаться, — говорил он, — что я принимал на себя иногда злодейское имя», чтобы избежать плена. Получив от главнокомандующего широкие полномочия, он так и не успел ими воспользоваться. Основные силы мятежников были разгромлены солдатами полковника Ивана Михельсона, а самозванец, преданный своими сподвижниками, арестован.
Пугачев был доставлен в Симбирск вечером 1 октября. Утром следующего дня туда прибыл граф Панин. Не зная еще, как, где и кем пойман самозванец, главнокомандующий тут же «с пролитием слез» поздравил Суворова от имени ее величества как «единого из главнейших поспешников истребления сего проклятого сына». Это отнюдь не смутило Александра Васильевича, и он на глазах у многочисленной публики подобострастно шесть раз поцеловал руки и полы мундира Петра Ивановича. Известно: большим чудаком был будущий генералиссимус; может статься, и в тот раз потешал людей, кто знает? Бывало ведь, и петухом кричал, махая при этом руками, как крыльями. Так что все могло быть. Кроме активного участия его в последних событиях, поскольку «приехал он, — как заметила Екатерина II, — по окончании драк и поимки злодея»1.
Заподозрить императрицу в пристрастии невозможно: слишком высоко она ценила военный талант своего генерала. Таких людей раньше называли «замечательными чудаками», но они побеждали в сражениях и делали революции.
В тот же день состоялась первая встреча Панина с Пугачевым, описанная Александром Сергеевичем Пушкиным.
— Кто ты таков? — спросил граф самозванца.
— Емельян Иванов Пугачев, — ответил тот.
— Как же смел ты, вор, назваться государем? — продолжал Панин.
— Я не ворон, — возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно, — я вороненок, а ворон-то еще летает.
«Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, — пишет Пушкин, — ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды»2.
Главнокомандующий любил похвастать тем, что самозванец в его руках. Приехал как-то в Симбирск лейб-гвардии поручик Гавриил Романович Державин, и Петр Иванович, не скрывая восхищения собой, спросил его:
— Видел ли ты, Гавриил Романович, Пугачева?
— Видел, ваше сиятельство, на коне под Петровском, — скорее с юмором, чем серьезно ответил поэт, так как у этого города он с трудом унес ноги от самозванца.
— Иван Иванович, прикажи привесть Емельку, — обратился старик к полковнику Михельсону, расплывшись в ухмылке.
Оказалось, что Пугачев на своих двоих — совсем не то, что на коне. Отведав за строптивость нрава силу увесистых кулаков могучего графа и лишившись клока бороды, вырванного вместе с кожей его цепкими руками, он «из своего гордого вида тотчас низвергся в порабощение» и стал просить прощения. В широком крестьянском тулупе, с тяжелыми оковами на ногах, Емельян Иванович предстал перед поэтом Державиным эдаким ничтожным деревенским мужичком, неспособным даже мухи обидеть. Войдя в приемную главнокомандующего, он тут же пал на колени и перекрестился.
— Здоров ли, Емелька? — спросил Панин.
— Ночей не сплю, все плачу, батюшка, ваше графское сиятельство.
— Надейся на милосердие государыни.
— Я слуга добрый и заслужить прощение ее величества всячески в состоянии3.
Известно, граф Петр Иванович — тоже из «замечательных чудаков». Любопытно было бы посмотреть на его чудачества, попадись он в руки Пугачева раньше, чем тот попал к нему.
Показывал граф важного узника и другим приезжим, нередко разыгрывая перед ними сцены, достойные пера Дениса Ивановича Фонвизина. К сожалению, знаменитому комедиографу не довелось побывать в приемной своего дядюшки графа. Другие же свидетели не обладали необходимым для того литературным дарованием.
Панин не спешил с отправкой самозванца в Москву. Необходимо было все продумать до мелочей, расставить на пути следования солдат, заготовить на почтовых станциях лошадей, а их требовалось немало.
Постепенно Емельян Иванович оправился от шока, вызванного предательством сподвижников, арестом, побоями. Даже сидя на цепи, он позволял себе подтрунивать над своими тюремщиками. 25 октября зашел в камеру к нему Иван Иванович Михельсон и спросил:
— Знаешь ли меня?
— А кто ты такой? — поинтересовался узник.
— Я Михельсон, — ответил полковник.
«На сей отзыв Пугачев ни одного слова не сказал, — вспоминал позднее сенатор П.С. Рунич, — но побледнел и как будто встрепенулся, нагнул голову. Михельсон, постояв с минуту, оборотился и пошел к двери»4.
Состояние поверженного вождя понять нетрудно: перед ним оказался тот самый Михельсон, который прилип к нему как банный лист еще под Оренбургом и не отставал уже до самого последнего боя у Сальникова Завода, где и разнес его мужиков в пух и прах, правда, потому только, что «не на то место определил пушки Чумаков». Однако справился с волнением Емельян Иванович и громко крикнул вслед уходящему:
— Господин полковник! Хочу попросить у тебя одну шубу, много ты их у меня отобрал. Моя-то, видишь, совсем износилась.
Позднее, когда зрителей собралось побольше, Пугачев не упустил случая еще раз позабавиться над Михельсоном:
— Где бы этому немцу меня разбить, если бы не проклятый Чумаков был тому причиной5.
На другой день Пугачева повезли в Москву. Одновременно с ним в столицу доставили Афанасия Перфильева, Максима Шигаева, Ивана Почиталина, Тимофея Мясникова, Ивана Зарубина и многих других его верных товарищей.
Примечания
1. Анучин Д. Участие Суворова в усмирении пугачевского бунта // Русский вестник. 1868. № 12. С. 28.
2. Пушкин А.С. Соч. Т. 7. С. 99.
3. Державин Г.Р. Избранная проза. М., 1984. С. 60.
4. Лесин В.И. Бунтари и воины. Ростов-на-Дону, 1997. С. 108.
5. Сальников Ю. Указ. соч. С. 170.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |