«Если ты не знаешь слов, то невозможно и исследование вещей». Эта крылатая фраза знаменитого шведского натуралиста Карла Линнея приобретает еще более глубокий смысл, когда мы пытаемся понять содержание исторического документа, написанного на языке даже не очень далеких наших предков. За словом всегда стоит определенное значение, которое со временем может меняться. Поэтому задача исследователя как раз и заключается в том, чтобы не приписывать значений, характерных для одной исторической эпохи, словам иного исторического периода. Соблюдение принципа историзма в данном случае становится тем более обязательным, что образованным людям XVIII столетия было свойственно желание влиять на язык и направлять развитие его по определенному руслу. В своих поисках они часто обращались к использованию архаических форм славянской и церковно-книжной лексики, которую, правда, не всегда удавалось возродить к новой жизни. Больше того, многочисленные неоправданные инверсии, по мнению ученых-лингвистов, уже тогда нередко мешали читательскому восприятию авторского замысла. Эта тенденция, порожденная патриотизмом и борьбой передовых общественных групп с космополитизмом русской аристократии, особенно характерна была для творчества Александра Николаевича Радищева. Стремясь передать ораторский подъем и эмоциональное напряжение речи трибуна, он пользовался языком, традиционно окруженным ореолом проповеднического пафоса и высших сфер мышления. Влияние писателя и его книги на русскую интеллигенцию было исключительно велико. Это отмечали еще современники, причем даже из враждебного лагеря. Запрет «Путешествия из Петербурга в Москву» и уничтожение основной части тиража, конечно, ограничивали возможности знакомства читателей с его содержанием, но не исключали этого вовсе.
Знаменитого «Путешествия» в книжном собрании Евграфа Осиповича не было, но внимательное чтение его записки и материалов следствия приводят к убеждению, что его общественно-политические взгляды формировались под прямым влиянием революционной идеологии Радищева. Отдельные мысли, наблюдения, выводы были следствием собственного опыта и обобщения русской исторической традиции.
А имел ли Грузинов возможность познакомиться с «Путешествием из Петербурга в Москву»? Такая возможность не исключается, хотя прямых доказательств нет. Зато косвенных достаточно. Читатель помнит, вероятно, попытку автора «ввести» Евграфа Осиповича в дом Андрея Семеновича Кологривова, начальника гатчинской кавалерии. Его жена Екатерина Александровна, урожденная Челищева, была близкой родственницей известного друга Радищева — Петра Ивановича Челищева, автора «Путешествия по северу России в 1791 году», написанною в духе радищевской книги. И это еще не все...
Была еще одна нить, связывающая фамилию этого необычного гатчинца с Радищевым. Прямой родственник Андрея Семеновича — Петр Борисович Кологривов — в самом конце XVIII века приобрел, кажется, даже у самого Александра Николаевича Радищева, только что вернувшегося из ссылки, село Веденское, что в Клинском уезде.
Вот ему-то принадлежал самый полный из всех известных списков радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву», сделанный с издания 1790 года1.
Ничего не утверждая и ни на чем не настаивая, замечу только, что в доме Андрея Семеновича Евграф Осипович имел, наверное, возможность познакомиться с книгой Радищева. Их почти ничто не разделяло: ни возраст, ни чины. Когда подполковнику Кологривову было двадцать, двадцатипятилетний Грузинов ходил в майорах. При известных достоинствах начальника эта разница не могла сказаться на его отношении к командиру казачьего эскадрона.
Записка Евграфа Грузинова, испещренная многочисленными исправлениями, вставками, исписанная вдоль и поперек неразборчивым, нервным почерком, говорит не только о мучительном процессе творчества, но и о неожиданно широком кругозоре ее автора, сумевшего подняться над предрассудками и предубеждениями своего века, знакомого с важнейшими проблемами международной жизни и основными тенденциями развития литературы. В духе публицистики того времени он широко использовал архаизмы, которые под его пером приобрели радищевское звучание, исполненное торжественной патетики и высоких гражданских чувств.
На трех страницах обычного формата Грузинов изложил свое понимание задач коренной перестройки абсолютистского государства, определил некоторые принципы разработки законов, наметил контуры новых общественных отношений, провозгласил важнейшие демократические свободы. Расчет на осуществление задуманных преобразований делался с учетом опыта последнего крестьянского бунта. «Я не так, как Пугач, но еще лучше сделаю: как возьмусь за меч, то вся Россия затрясется!» — заявил он за два месяца до ареста2.
В XVIII столетии риторическое выражение «взяться за меч» было устойчивой литературно-поэтической нормой. В данном случае начитанный офицер использовал этот оборот в эмоциональном разговоре со своими бывшими подчиненными. Что не удовлетворяло Евграфа Грузинова в тактике предводителя стихийного народного бунта? Какой опыт извлек он из него? Полковник гвардии, задумавший поднять меч против существующего строя, не разделял надежд Емельяна Пугачева на зараженное наивным монархизмом крестьянство и считал обреченным на поражение восстание, не имеющее обеспеченного тыла.
14 августа 1800 года Евграфа Осиповича, уже приговоренного к четвертованию, привели в присутствие суда и поставили перед ним вопросы, пытаясь выяснить смысл отобранной у него рукописи.
Грузинов понимал, что осуществление разработанного им плана будет возможно лишь в том случае, если ему удастся привлечь под свои знамена большие силы. Эту мысль он воплотил в торжественную формулу, открывавшую его записку:
«Увсесилить и всеумножить щастие, по которому наименоваться атаманом»3.
Прочитав эту фразу, председатель комиссии Родионов спросил:
— Как прикажете понимать сии слова?
— Я никак не возьму в толк, генерал-майор, чего не хватает вам для понимания сих русских слов? Их следует понимать так, как написано, не иначе, — сказал с откровенной издевкой Евграф Грузинов, продолжая смотреть в засиженное мухами окно судебного присутствия.
— Не забывайтесь, преступник, не забывайтесь! — взревел Родионов и грохнул кулачищем по деревянной столешнице.
Грузинов построил главную часть приведенного предложения из настолько устаревших лексем, что поставил в тупик не только своих малограмотных судей, но и историков нашего просвещенного века. Первые так и остались в неведении, а вторые нашли выход, но не лучший. Не посчитавшись с признанной лингвистами прочностью связи между главной и придаточной частями сложноподчиненного предложения, они отбросили последнюю, а смысл первой истолковали как стремление автора завоевать «счастье не для себя лично, а для всех людей»4. А между тем Евграф Осипович, написав церковнославянское слово «щастие» рядом с другими архаизмами («увсесилить и всеумножить»), употребил его в изначальном значении «совместное участие». Для обозначения же понятия «счастье» в принятом теперь смысле в записке используется выражение «благо».
Таким образом, мечтая о лучшем жребии Отечества и желая приблизить его, Евграф Грузинов предполагал насколько возможно укрепить и расширить («увсесилить и всеумножить») движение за счет участия («щастия») в нем прежде всего казачества, воля которого должна была возвести пока на высшую ступень войсковой иерархии — атамана. И тем самым создать благоприятные условия для собирания сил, необходимых для последующей борьбы.
Сколько сабель мог получить на Дону наш претендент в атаманы, если бы ему сопутствовала удача? Максимум 25 тысяч, да и то при всеобщей мобилизации, как это было во время печально известного Оренбургского похода казаков в начале 1801 года. Однако даже при фантастической способности донских воинов бить противника делать ставку только на них, конечно, нельзя было. Понимая это, Грузинов решил поднять на борьбу народы, находившиеся тогда под ярмом национального и феодальною гнета. После некоторых подсчетов и трудных поисков литературной формы появилась чеканная, как приказ, фраза:
«Набрать ратмену не менее двухсот тысяч человек, против коей всех, кто бы ни вступил в войну, разбить; взять Стамбул у турков, утвердить там свою столицу, учредить Сенат...»5
Эта часть записки вызвала сразу несколько вопросов у членов комиссии военного суда:
— Что значит слово «ратмена»? На кого собирались вы пойти войной и разбить? По какому руководству и замыслу намечали вы выгнать турков из Стамбула, утвердить там свою столицу и учредить сенат?
Осужденный на смерть молчал. Родионов выходил из себя, стучал кулаком по столу, угрожал страшными пытками. Грузинов не выдержал, «с большою грубостью, пренебрегая судом, начал решительно и дерзко», обращаясь к Орлову:
— Атаман, прикажи вывести меня и задушить! Я говорить не хочу и не буду, хотя и обещал. Не могу судим быть за оскорбление государя российского, потому что ему не подданный6.
«Ратмена» — это, несомненно, рать, народное ополчение, или, по вымаранному определению автора, «войско людей, состоящее из казаков, грузин, татар, греков, калмыков, черкесов». А может быть, там, на чердаке родительского дома, в дни Великого поста он вспомнил надпись, которую видел в Ревельской ратуше, что над входом в зал магистрата, и вложил в это понятие значение «армия единомышленников», отбросивших в час решающей схватки с противником все треволнения личной жизни и полностью подчинивших себя общественным интересам? Вполне допустимое предположение.
Казакам в этой армии отводилась роль своеобразного авангарда. Русским крестьянам в ней места не нашлось, да и вряд ли приросших к своей деревне мужиков можно было соблазнить завоеванием столь отдаленных земель.
На первом этапе освободительной борьбы Грузинов предполагал создать «под со солнцем на островах» сильное многонациональное государство с демократической формой правления.
Дочитав записку до этого места, генерал-майор Родионов посмотрел тяжелым взглядом на свою жертву и безнадежно спросил:
— Какими островами хотели вы завладеть? Будете ли вы отвечать на этот вопрос?
Грузинов отрицательно покачал головой, продолжая думать о чем-то своем. Сквозь окно судебного присутствия пробивались палящие лучи августовского солнца. Стояла невероятная духота. Хотелось пить.
Может показаться, что мы имеем здесь дело с выражением обычной общечеловеческой мечты о счастливой, обетованной земле, где социальные отношения строятся на принципах равенства и справедливости. Нет, в данном случае речь идет не о сказочных, а о вполне реальных островах архипелага, бывшего в конце XVIII века одним из самых «горячих» районов Европы. О нем тогда знали не только дипломаты, но и солдаты. Однако не следует ограничивать государство Евграфа Грузинова узкими рамками небольших точек на карте Эгейского моря, отдаленных к тому же от Стамбула на десятки миль. Словосочетание «под солнцем на островах» является лишь условным обозначением географического положения огромной державы, которая должна была вырасти на развалинах Блистательной Порты.
Грузинов думал со временем «ногами пройти все вселенные». Но чтобы «взять Стамбул у турков и утвердить там свою столицу», ему необходимо было отмерить шагами хотя бы часть этого пути. К сожалению, он не оставил нам маршрута предполагаемого наступления своей «ратмены», но мысль составить его у него была. Судя по национальному составу участников движения и вычеркнутому фрагменту записки, удар по Османской империи намечался в двух направлениях: «первую армию можно...» было бы двинуть через Кавказ, пополняя ее по пути следования татарами, черкесами, грузинами, а вторую — через Дунай, на помощь борющимся балканским народам, привлекая в нее греков Южной России. А если это так, то в государство «под солнцем на островах» вошли бы, кроме собственно островов, также прибрежные районы Средиземноморья — Европейская Турция, Малая Азия и большая часть Кавказа. В противном случае Стамбул вряд ли мог быть столицей. Любопытно, что эти же земли должны были войти в состав Греческой республики выдающегося революционера-демократа Ригаса Велестинлиса. Больше того, они оба намечали одни и те же формы государственного устройства. Оба важную роль отводили повстанцам Архипелага и воинским формированиям греков, прошедших выучку в русской армии.
После двух русско-турецких войн в Северном Причерноморье и Приазовье возникла довольно большая греческая колония, состоявшая в основе своей из эллинов-островитян. Из части этих переселенцев был создан особый полк, который нес кордонную службу на южных границах империи. Другие занялись хозяйственным освоением новых районов или включились в международную торговлю. Многие из эмигрантов служили офицерами в русской армии. Живя в России, они не порывали связи с национально-освободительным движением на родине. Не исключено, что с кем-то из них Евграф Осипович имел контакты, которые могли привести его к знакомству с «Новым политическим правлением для жителей Румелии, Малой Азии, островов Средиземноморья, Валахии и Молдавии» Ригаса Велестинлиса, тайно отпечатанным отдельной брошюрой в Вене в 1797 году.
Впрочем, русский перевод этой революционной программы был известен в кругах павловскою правительства. Возможно, полковник императорской свиты как-то узнал о ее содержании? Ясно, что он находился в курсе важнейших проблем международной жизни и учитывал их в своих планах предстоящей борьбы против султанского деспотизма. Здесь важно обратить внимание на то, что Грузинов первый не просто поставил балканский вопрос, но и разработал, правда в общих чертах, оригинальную программу его разрешения революционным путем. Позднее задача освобождения народов Балканского полуострова заняла важное место во внешнеполитических планах декабристов. Но среди последних лишь почтенный по возрасту барон Владимир Иванович Штейнгель и, кажется, князь Сергей Григорьевич Волконский знали о трагическом конце полковника7.
После завоевания Стамбула Грузинов предполагал «населить город разных вер людьми, а именно: казаками, татарами, грузинами, греками, небольшим числом турками»8.
Между прочим, и Ригас Велестинлис также говорил о «допущении в общество людей разных вер» и о создании в этом же районе Европы такого государства, в котором «все, как христиане, так и турки, по естественному положению суть равны»9.
Если это случайное совпадение во взглядах двух замечательных современников, то его придется признать невероятным и объяснить лишь объективными предпосылками, которые ставили перед ними сходные задачи и неизбежно вызывали одинаковые решения.
Сам Грузинов, как известно, был человеком не очень твердых религиозных правил — ко дню ареста «у исповеди и святого причастия лет шесть уже не был». Но его беспокоила мысль, что в разноплеменной по составу населения столице молодого государства может возникнуть «разлад» из-за различий «в рассуждении вер». Чтобы укрепить «во всех согласие единодушное», он предполагал принять «такое наставление, которое никогда бы не произвело вражды между людьми»10.
Раскроем «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева, вчитаемся в строки «Проекта в будущем» из главы «Хотилов». Вот отрывок, на который стоит обратить внимание:
«Неизвестны нам вражды, столь часто людей разделяющие за их исповедание, неизвестно нам в оном и принуждение. Родившись среди свободы сей, мы истинно братьями друг друга почитаем, единому принадлежа семейству...»11
Два документа одной исторической эпохи, и какое поразительное сходство в самом смысле и даже лексике!
Одной из задач первого этапа борьбы было учреждение сената.
— Извольте объяснить суду, какой сенат вы думали учредить? — потребовал от Грузинова председатель комиссии Родионов.
Евграф Осипович и на этот раз не изволил. Изволили историки новейшего времени. По содержанию записки решительно не представляется возможным ответить на вопрос, утверждали они, получал ли названный орган наряду с законодательными правами и исполнительную власть, или она стала бы прерогативой других учреждений12. Напротив, нет решительно никаких оснований для таких сомнений. «Сенат, повелевающий всеми под солнцем на островах живущими людьми», — это временное правительство, наделенное диктаторскими полномочиями исполнительной власти и начисто лишенное законодательных прав.
В записке определены и задачи временного правительства: утвердить единство борцов за свободу, закрепить первые завоевания масс, «составить закон неизменяемый» (конституцию) и тем самым подготовить условия для последующей схватки с российским самодержавием. И кого, как не его, полковника Грузинова, знающего путь к победе и твердо верящего в успех дела, должен был поставить народ у руля движения! Использовав один из радищевских терминов для обозначения понятия главы государства и командующего вооруженными силами, он написал: «Внушить войску казахскому, татарам, грекам, черкесам, чтобы они возвели меня себе в начальники»13.
Опыт революционной Франции заставлял думать о том, как удержать уже завоеванные позиции. Не исключалось, что вставшим под знамя борьбы против деспотизма придется подавлять сопротивление внутренней реакции и отражать попытки иностранной интервенции. Поэтому временному правительству вменялось в обязанность следить за состоянием политической атмосферы, определять, «что чем пахнет», и в зависимости от этого решать, что будет потом. Сенат мог вынести смертный приговор «всякому непотребному» за действия против революции, принять решение о выдворении за пределы островов «подозрительных людей и шпионов, под каким бы видом и от какого бы народа они ни были»14. Руководитель движения надеялся довести преобразования до такого состояния, при котором была бы невозможна реставрация старых порядков. «Чтобы и после меня оные, враги свободы, у сената ничего не получили», — заметил он в приписке слева от основного текста15.
Что определяло выбор Грузиновым направления удара на Стамбул? Выбор этот был не случайным. Во второй половине XVIII столетия пестрая по национальному составу империя османов начала приходить в упадок. Поражения в войнах с Россией ослабили ее военно-политическую мощь, что создало предпосылки для роста освободительного движения народов Балканского полуострова, с надеждой смотревших на север. Правительство Екатерины II, учитывая обстановку, сложившуюся в этом районе Европы, разработало так называемый «Греческий проект». Он сводился к полному уничтожению Порты и созданию на ее развалинах греческого государства во главе с внуком императрицы, предусмотрительно названным при крещении Константином. Константин должен царствовать в Константинополе — Стамбуле! К тому же и греки просили о том. Сама по себе идея эта была столь же утопична, как и программа Евграфа Грузинова.
Иначе решалась балканская проблема в кругах павловского правительства. Официальное понимание задач русской дипломатии в этом регионе сформулировал Федор Васильевич Ростопчин, бывший гатчинец, предложивший разделить владения Турции между крупными европейскими державами. Россия должна была получить Румынию, Болгарию и Молдавию. Из островов Архипелага он рекомендовал учредить республику, надеясь, что греки со временем «сами пойдут под скипетр российский». Здесь Павел I заметил: «А можно и подвести»16. Ради точности надо, однако, сказать, что появился такой проект уже после исключения Грузинова из службы. Интерес же к этому району Европы обнаружился в придворных кругах несколько раньше, о чем свидетельствует перевод на русский язык революционной программы Ригаса Велестинлиса. Все это не могло остаться за пределами внимания Евграфа Осиповича. Намечая удар в направлении на Стамбул, он, конечно, рассчитывал на поддержку тех, кто уже боролся против османского ига.
С утверждением демократии на балканских и малоазийских берегах должен был завершиться первый и начаться второй этап борьбы.
Грузинов предполагал «учредить сенат, возмогущий щастием всех под солнцем на островах живущих людей, покоря, принесть великую жертву...»17.
Эта часть записки вызвала очередной вопрос у членов комиссии военного суда:
— В чем, если не секрет, заключается та великая жертва, которую вы, Евграф Осипович, помышляли принесть?
Но Грузинов, оставаясь «в закоснелом упорстве, никакого ответа не учинил»18.
Секрет этот оказался за пределами понимания не только для членов суда, но и для вполне просвещенных историков. Приведенная фраза отягощена все теми же архаизмами и таинственна. Грузинов думал учредить именно такой сенат, который был бы в состоянии («возмогущий») при активном участии («щастии») в борьбе освобожденных интернациональной ратью балканских народов покорить российское самодержавие и принести в жертву свободе жизнь императора Павла I.
«Народы, которые с величайшим трудом отделались от какого-нибудь невыносимого государя, торопятся посадить на его место другого, ибо не могут решиться возненавидеть порабощение» (из книги М. Монтеня «Опыты»).
Евграф Осипович конечно же читал эти строки. А прочитав, задумался.
«И наследника, какого имеем...» — решил было Грузинов определить судьбу цесаревича Александра Павловича, но тут же перечеркнул начатую фразу. Уж не потому ли и назвал он жертву «великой», что вслед за Его Величеством сенат должен был отправить на плаху и Его Высочество?
Возникает вопрос, зачем надо было столь тщательно маскировать смысл записки, имевшей программное значение? Может быть, в интересах конспирации? Несомненно. Ведь дошедший до нас документ говорит о том, что его автор находился в самом начале пути и хотел оградить себя от всяких неожиданностей.
«В действиях человека крепкого великая есть разность. Прежде всего прочего должен он о себе по следующим обстоятельствам рассуждать: предводителем ли он при сражении или подчиненным? И если он предводителем, то имеет более оберегаться, если же подчиненным, более отважности вдаваться. Ибо должность первого в том состоит, чтобы Отечество спасти, а другого — за Отечество живот положить»19 (из книги Эмилио Тезауро «Философия нравоучительная»).
Вдумчивым читателем был Евграф Осипович. Но книжная мудрость, усвоенная разумом, еще не управляла его чувствами, не научила «оберегаться» в реальной жизни: безрассудно все-таки вел он себя все последние месяцы перед арестом.
Однако вернемся к записке. Думаю, что ее автор не раскрыл планов цареубийства еще и по тактическим соображениям: не найдя крестьянам места в рядах штурмующих монархию, он, естественно, пытался не допустить, чтобы реакция использовала их в интересах контрреволюции. Кажется, что здесь мы находимся у истоков идеологии декабристов, получившей своеобразное выражение в стремлении опереться на силы, свободные от порока веры в «хорошего» русского царя — казачество, татар, грузин, греков, калмыков, черкесов.
«Принесть великую жертву...» А что же потом? «Одно образовать...» Предложение не получило продолжения. Перечеркнув его, Евграф Осипович мысль о создании единого государства на развалинах двух поверженных империй выразил иначе: «А потом, чтобы тот сенат составил закон для всех под солнцем живущих народов»20.
Как видно, вместе с расширением территориальных рамок революции от Средиземноморья до Балтики из известной формулы исчезло обстоятельство «на островах», определявшее раньше географические пределы распространения власти временного правительства. Закон теперь предназначался для всех граждан Государства под солнцем, а не только для обитателей «островов».
Герой «Путешествия из Петербурга в Москву», потрясенный страданиями и беззащитностью крестьян, с горечью воскликнул: «О, законы! Премудрость ваша часто бывает только в вашем слоге! Но зачем нам блеск внешности? Не полезностью ли наших постановлений, ко благу государства текущею, облистает наше лице?»21 Не от радищевского ли отрицания положительных свойств крепостнического законодательства следовал Грузинов, когда требовал от сената «премудростно сочинить закон, который для всех под солнцем живущих людей был бы полезен»? Эта главная отличительная черта основного закона государства, рожденного в борьбе с деспотизмом, по его мнению, была бы порукой тому, что «никто из настоящих и будущих людей на земле его бы не отторгнул и тем бы прославился»22. Предполагалось, что разработанный с учетом интересов многонационального населения страны закон будет «всеми принят и содержим».
Таким образом, если на первом этапе революции общественные отношения должны были регулироваться посредством особых наставлений, то после ее победы они стали бы строиться на основе конституции, одобренной всем народом. Отсюда следует, что Государство под солнцем Евграфа Грузинова было бы демократической унитарной республикой, в которой исполнительная власть принадлежала бы сенату, а законодательная — народу, выражающему свою волю, очевидно, через избранных депутатов. Не столь уж и важно, какую форму получил бы его парламент. Главное мы знаем: разработанный временным правительством и принятый всеми закон, а не произвол одного человека должен был создавать политическую атмосферу в стране.
Сам Грузинов считал закон «всесильнее Вседержителя», то есть значительно сильнее Бога, правящего миром. Пока же об этом приходилось только мечтать. Поэтому, желая придать будущему закону необходимый авторитет, Евграф Осипович наделил его эпитетами, заимствованными из лексики библейских сказаний: «Вседержитель истинный», «всемогущий чудотворец», «великосильный Бог». Используя в качестве определителей конституции слова, которые всегда относились к Всевышнему, он вовсе не думал укрепить в сознании масс слепую веру в божественную святость распоряжений верховной власти. После победы революции предполагалось организовать изучение закона, «чтобы все знали его наизусть и по оному поступали бы» сознательно23.
«Властитель первый в обществе есть закон, ибо он для всех один», — писал автор «Путешествия из Петербурга в Москву»24. Вслед за ним и Грузинов предпринял попытку показать возможность сочетания власти со свободою граждан и назвал закон будущего Государства под солнцем по-радищевски «всевластительным» — обязательным как для народа, так и для правительства.
В рукописи Грузинова есть набросок, содержащий ряд определений для характеристики его политической системы. Мечтая о победе международной революции, он надеялся сделать Государство под солнцем «преблагим» — в высшей степени счастливым, «пресвятым» — обладающим абсолютным совершенством и чистотой общественных отношений, «преправедным» — основанным на принципах справедливости, «всеславным» — безусловно признающим за всеми гражданами высокие качества и право на отличие за заслуги перед родиной независимо от происхождения. Автор не представлял себе будущего без всеобщего социального и экономического равенства.
Но каким образом он предполагал сделать свое государство «всесвободным» и «всебогатым», не известно. Был ли еще путь к этому, кроме ликвидации крепостного права и помещичьего землевладения? Пожалуй, нет. В записке этот вопрос не получил отражения даже в самом общем виде. Но на практике, как мы убедились, Евграф Осипович показал себя противником существующего порядка, отказавшись принять пожалованных царем крестьян и земли в Московской и Тамбовской губерниях.
В записке Грузинова есть слова, характеризующие правительство Государства под солнцем. По его мнению, оно должно быть «всеведущим» — руководящим всеми, «всезнающим» — имеющим все необходимые сведения для правильного суждения о делах, «премудрым» — умеющим выбирать самые рациональные варианты решения общенародных задач, обладающим «всемогуществом и всесилием», основанным на участии («щастии») в политической жизни страны всех граждан25.
Неожиданный арест, а вместе с ним крушение всех замыслов вывели Евграфа Осиповича из равновесия. Уже на первом допросе он бросил дерзко, что находится, «слава Богу, не в безумии», и потребовал «с грубостью, дабы ему истолковано было, почему император есть его законный государь?»26. В этих словах обреченного человека слышатся отголоски как будто бы знакомой лексики. «Кто в часы безумия не щадит Бога, — можно прочесть в «Путешествии из Петербурга в Москву», — тот в часы памяти и рассудка не пощадит незаконной власти»27. Создается впечатление, что, даже оказавшись в «преисподней темнице», узник продолжал мыслить категориями революционной книги Александра Радищева.
В ходе первых допросов Евграф Грузинов хотя и не дал показаний по существу поставленных вопросов, но и не скрывал, что все намеченное «со временем думал произвести в действо».
Подсудимый был уверен, что члены комиссии не сумеют разобраться в зашифрованных им планах цареубийства. За стремление же взять Стамбул у заклятого врага России и учредить сенат на каких-то островах не стоило, пожалуй, особенно опасаться: это вроде бы не выходило за рамки международной политики правительства, выступавшего в те годы инициатором создания Ионической республики.
«Но чтоб во всем том не обмануться...» — этим предостережением самому себе и окончил Грузинов свою записку.
Что это — утопия? С точки зрения решения поставленных задач, конечно, утопия. Но и мечта, порожденная условиями русской жизни. Без мечты никак нельзя, без нее может начаться только бунт, стихийный взрыв народного негодования, каких было немало в истории России.
Евграф Осипович не успел придать своей мечте даже достойную форму. Ведь мы имеем дело лишь с черновиком, представляющим собой, скорее, тезисы или развернутый план большой работы. Правда, после визита казака Василия Пастухова он уже вряд ли тешил себя иллюзией, что все обойдется, и мог уничтожить опасные бумаги. Дошедшие до нас два листа могли сохраниться случайно.
Имел ли Грузинов шанс поднять на борьбу хотя бы казаков? Пожалуй, ведь обстановка на Дону была накаленной. Вот только чем бы все кончилось? Впрочем, кончилось тем, чем и должно было кончиться.
Была ли рассмотренная программа плодом раздумий только ее автора, или в ней получили оформление идеи коллектива единомышленников? С определенностью ответить на этот вопрос не представляется возможным. На требование председателя комиссии военного суда назвать соучастников преступных замыслов он категорически заявил:
— Чтобы не навредить другому, истину не скажу.
Похоже, единомышленники у него все-таки были. Но кто они? Вряд ли удастся когда-нибудь ответить на этот вопрос. Желая спасти своих друзей от неминуемой гибели, он не назвал их имена.
Записка Грузинова представляет собой первую в истории русской общественно-политической мысли программу революционного ниспровержения абсолютизма. В идейном развитии он, бесспорно, испытал влияние радикальной европейской и отечественной литературы, особенно Александра Николаевича Радищева.
Примечания
1. Шторм Г.П. Потаенный Радищев. Вторая жизнь «Путешествия из Петербурга в Москву». Изд. 3. М., 1974. С. 38.
2. ГАРО. Ф. 46. Оп. 1. Д. 101. Л. 38 об., 39.
3. РГИА в Петербурге. Ф. 1345. Оп. 98. Д. 525. Л. 21—22.
4. Джинчарадзе В.З. Военно-судное дело гвардии полковника Е.О. Грузинова // Ученые записки Новгородского педагогического института. 1956. Т. 1. Вып. 1. С. 125; Гвинчидзе О.Ш. Указ. соч. С. 64.
5. РГИА в Петербурге. Ф. 1345. Оп. 98. Д. 525. Л. 21—22.
6. Там же. Л. 46.
7. Записки барона В.И. Штейнгеля // Исторический вестник. 1900. № 5. С. 446.
8. РГИА в Петербурге. Ф. 1345. Оп. 98. Д. 525. Л. 22.
9. Арш Г.А. Этеристское движение в России. М., 1970. С. 101; см. также статью этого же автора «Великая французская революция и Греция...» в сб.: Европа в новое и новейшее время. М., 1966. С. 142—161.
10. РГИА в Петербурге. Ф. 1345. Оп. 98. Д. 525. Л. 22.
11. Радищев А.Н. Избранные философские сочинения. М., 1949. С. 121.
12. Гвинчидзе О.Ш. Указ. соч. С. 68.
13. РГИА в Петербурге. Ф. 1345. Оп. 98. Д. 525. Л. 22.
14. Там же. Л. 21.
15. Там же.
16. Русский архив. 1878. Кн. I. С. 109.
17. РГИА в Петербурге. Ф. 1345. Оп. 98. Д. 525. Л. 21.
18. Там же. Л. 46.
19. Тезауро Э. Философия нравоучительная. Перевод с итальянского С.И. Писарева и Г.Ф. Дандоло. СПб., 1765. С. 240. Экземпляр этой книги, хранящийся в научной библиотеке Ростовского государственного университета, в 1865 году принадлежал некоему Ивану Будакову из Новочеркасска. Не исключено, что в конце XVIII столетия ее владельцем был Евграф Грузинов.
20. РГИА в Петербурге. Ф. 1345. Оп. 98. Д. 525. Л. 21.
21. Радищев А.Н. Указ. соч. С. 138.
22. РГИА в Петербурге. Ф. 1345. Оп. 98. Д. 525. Л. 21.
23. Там же.
24. Радищев А.Н. Указ. соч. С. 123.
25. РГИА в Петербурге. Ф. 1345. Оп. 98. Д. 525. Л. 21 об.
26. Там же. Л. 11 об.
27. Радищев А.Н. Указ. соч. С. 142.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |