Глава двадцатая

Едва Тимофей перешагнул порог приемной губернатора, как тот же чиновник, который в последний раз и смотреть не хотел на Тимофея, увидев его сейчас, расцвел в улыбке и бросился навстречу. Он обеими руками крепко и долго жал руку Тимофея, и глаза его были такими радостными, будто он получал сейчас большие наградные. Наконец, оторвавшись от Тимофея, он бросился в кабинет.

В приемной находилось несколько человек, терпеливо дожидавшихся встречи с губернатором. Здесь были и военные и штатские из дворян: все они с некоторым удивлением поглядывали на Тимофея и тихонько перешептывались между собой, не понимая, почему казачьему полусотнику оказывается столько внимания. Тимофей был удивлен больше всех, он знал, что губернатор примет его сегодня, уж если посылал на хутор двух нарочных, то не затем, чтобы продержать его в приемной. Но столь любезного отношения он не ожидал.

А чиновник, еще более распушив улыбку, появился в приемной и, пропустив уходившего из кабинета посетителя, широко распахнул перед Тимофеем дверь.

— Его превосходительство просит вас, — сказал он, низко поклонившись.

Губернатор на этот раз был необычайно любезен. На военное приветствие Тимофея ответил дружеским рукопожатием. Он усадил Тимофеи на стул, сам уселся напротив.

Задав несколько незначительных вопросов, губернатор занял свое место у стола и, не опускаясь в кресло, торжественно сообщил, что дело о событиях в Павловке закончено, что вое виновные подвергнуты наказанию по степени их провинности, а пострадавшие приласканы преосвященным Казанской епархии и получили поощрение.

— Отец Иоанн, которого вы так доблестно защитили, награжден наперсным золотым крестом и переведен в оренбургский Преображенский собор в качестве иерея. Преосвященный Казанской епархии и вас не оставил без внимания, он прислал вам свое благословение. — Губернатор помолчал. — А благословение преосвященного не малый вес имеет в вашем обществе, казачьем, кроме того, он прислал вам нательный золотой крест, вы его получите в том же Преображенском соборе, выдаст его все тот же отец Иоанн, облагодетельствованный вами иерей. Обо всем этом вы уже знали?

— Не обо всем, ваше превосходительство. Господин атаман...

— Он мне рассказывал, — прервал Тимофея губернатор. — Но для вас у меня есть новость гораздо посвежее и, скажу вам, более значительная. Оказывается, тот князек, которого вам удалось пленить, принадлежит к знатным лицам. Наши дипломаты довольны случившимся. Я не буду вдаваться в подробности, сие мне мало ведомо, сообщу лишь о том, что хорошо знаю. Военной коллегией вы представлены к награде и повышены в звании. Отныне вы — сотник. С чем и поздравляю, господин сотник.

Губернатор приблизился к Тимофею и крепко пожал руку.

Не ожидавший ничего подобного, Тимофей немного растерялся и принялся горячо благодарить губернатора.

— Благодарите не меня, а ее императорское величество, государыню императрицу Елизавету Петровну. Это она, с высоты своего престола, зрит и видит каждого из нас, рабов своих.

Еще раз пожав Тимофею руку и пожелав доблестно служить во славу отечества, губернатор спросил:

— Скажите, пожалуйста, сотник, мне атаман рассказывал о какой-то удивительной птице, которая помогает вам на охоте. Правда ли это?

— Правда, господин губернатор. Это ученый беркут, Караем его зовут.

— Интересно, интересно. Я вас приглашу как-нибудь на охоту.

Не откажете, сотник?

— Пожалуйста, в любое время.

— Бот и замечательно, замечательно.

В его тоне Тимофей уловил нотки, по которым можно было судить, что разговор закончен и пора прощаться.

Тимофей поднялся.

— Разрешите идти, господин губернатор?

— Не задерживаю. Рад был поговорить с вами.

И тут Тимофей решился сказать о десятнике Кузнецове и о Торнове.

— Ваше превосходительство, разрешите обратиться с просьбой.

Губернатор удивленно взглянул на него.

— Пожалуйста, я слушаю.

— Ваше превосходительство, я ведь не один был в походе. — Тимофей заметил, как по лицу губернатора скользнула тень неудовольствия, но она тут же исчезла и вместо нее снова появилась улыбка.

— Атаман сообщил мне, что все участники похода получили то, что им причиталось. Или это не так?

— Все так, ваше величество. Но это не награда.

— Знаете что, сотник... — не спеша заговорил губернатор. — Вы берете на себя непосильную ношу. Господин атаман уже сделал необходимое представление. Вы еще о чем-то хотите спросить?

Тимофей заговорил о незаконном наказании Кузнецова, но губернатор не дал ему высказаться до конца.

— Я знаю. Как мне известно, он жив-здоров?

— Да, живой.

— Ничего, большой беды не случилось.

— Но он же ни в чем не виноват, ваше превосходительство, — горячо заговорил Тимофей.

Губернатор нахмурился.

— Выслушайте меня, сотник, и постарайтесь понять. Говоря откровенно, вы родились под счастливой звездой. Совершить нападение на дворян — это преступление, которому нет прощения. Вы меня понимаете? А вы вышли сухим из воды. Радуйтесь этому и благодарите преосвященного, да больше не рискуйте. Атаман наказал казака? Ему от Военной коллегии дано право. Я не советую вам вмешиваться.

— Но, ваше превосходительство, ни за что высекли хорошего человека, настоящего воина! И наши казаки недобро об этом поговаривают, ваше превосходительство, считают нарушением казачьих привилегий.

— Милый мой сотник, — заговорил губернатор ласково и немного вкрадчиво. — У оренбургских казаков никогда, понимаете ли, ни-ког-да не было и не будет никаких привилегий, нет и не будет казачьего круга, какой был у яицких казаков, да и у них он сейчас для видимости.

Тимофей заметил, что губернатор начинает сердиться, хотя и пытается скрыть это. Он понял так же и то, что говорить сейчас о Торнове, рассказывать о тех обидах, которые причинил ему помещик, не следует, что этот рассказ может еще больше озлить губернатора и не принесет никакой пользы Торнову.

Из губернского правления Тимофей ушел с неприятным чувством, будто он тоже виноват во всех злоключениях Кузнецова и Торнова.

Сотник казачьего оренбургского войска — очень высокое звание. Это не то что сотник у яицких казаков, где собирался казачий круг и на нем выбирали не только атамана, но и старшин, и судью, и сотенных, и полусотенных. Случалось и так, что сегодня казак был никем, а завтра — сотник. У оренбургских казаков иные порядки. Никому не дано право выбирать сотника, звание и чин присваивают в Москве, в Военной коллегии.

Почти целую неделю в доме Подуровых не закрывались двери, шли гости званые и незваные, шли, чтоб поздравить Тимофея с новым званием. И каких только гостей не побывало у Тимофея: и полковники, и майоры, и капитаны, и командиры крепостей; были гости из Сакмарска, из Илека, из Илецка, из Яицкого городка. Сам генерал-губернатор оказал честь Тимофею Ивановичу — новому казачьему сотнику, а оренбургский казачий атаман Василий Иванович Могутов не только весь вечер просидел за столом, но даже пускался в пляс вместе с другими казаками.

Хотя в доме Тимофея стоял дым коромыслом, он не забывал орла: вовремя кормил его. Кроме Тимофея, Карай никого не подпускал к себе.

Вскоре после посещения губернатора, помня о награде казанского епископа Вениамина, Тимофей решил зайти в Преображенский собор к отцу Иоанну.

Священник жил рядом с церковью, в доме для духовенства. Тимофей застал его дома без подрясника, в простой белой, под узенький поясок, рубахе, в темных штанах и деревянных котах на босу ногу. Только длинные волосы выдавали в нем священника. Не будь их, он скорее всего походил бы на губернского или уездного писца, которому не полагается носить мундира.

Хозяин узнал Тимофея с первого взгляда. Его глаза засверкали радостью, а лицо расплылось в приветливой улыбке. Тимофей был высок, статен, могучего телосложения, но отец Иоанн ни в чем ему не уступал. Широко раскрылив руки, он пошел на Тимофея, чтобы обнять его, но вдруг остановился, отступил назад, подняв руку, как бы собираясь благословить Тимофея, слегка прокашлялся и могучим басом начал здравицу. Тимофей впервые слышал такой голос и восторженно смотрел на отца Иоанна. Но вместе с нарастанием грохочущей силы сам певец превращался в могучего богатыря, плечи его расправлялись, грудь раздавалась вширь, голова чуть запрокидывалась назад, и казалось, что он поднимается в воздух.

— Со-отни-ику оренбургского ка-зачь-е-его воинства-а, — тянул отец Иоанн. — Тимофе-е-ю Ива-а-но-ви-чу Поду-ро-о-ву-у, подаждь, госпо-ди, добраго здра-а-вия-я и бла-го-по-лучия-я и сот-вори е-му-у многая ле-ета-а!

Когда отец Иоанн произносил последнее слово, в особенности последние звуки, в ушах Тимофея зазвенело.

— Чадо мое! — вскрикнул отец Иоанн и с протянутыми руками ринулся к Тимофею, а Тимофей к нему. Сейчас этот человек был Тимофею симпатичен, и они, как старые, давно не видавшиеся приятели, тискали друг друга.

Затем отец Иоанн достал из берестяной шкатулки маленький золотой крестик на такой же цепочке и, трижды перекрестив Тимофея, надел на него. Он сунул к губам Тимофея свой кулак.

— Цалуй, цалуй, не мою руку цалуешь, а руку самого преосвященного. Не будь его, нам с тобой, сотник, довелось бы попасть туда, куда Макар телят не гоняет, а он нас не только защитил, но наградил, тебя махоньким крестом, а меня, гляди-ко, каким — наперсным.

Отец Иоанн извлек из той же берестяной шкатулки золотой крест на серебряной цепи.

— Погляди-ка, сотник, — передавая Тимофею крест, с восторгом говорил отец Иоанн. — Чистое золото. Да я такого и в руках подержать не надеялся, а тут на-ко, поди ж ты. Я сам поповский сын, и мой батька не раз рассказывал, что епископы и архиепископы не очень-то добры бывают к нашему брату, к попам, чуть провинился — давай в монастырь, а то в дьяки куда-нибудь в худший приход, где с голоду подохнуть можно. А этот, ты гляди, как расщедрился, как блеснул добротой сердечной. Давай, сотник, выпьем за доброе здоровье и благополучие его преосвященства отца Вениамина, епископа Казанского. Я сейчас свою матушку попадью вскричу.

Он хотел было хлопнуть призывно в ладоши, но в это время из соседней комнаты появилась маленькая худенькая женщина в старом, но чистом платье, на ногах ее были такие же, как и у отца Иоанна, деревянные коты.

«Не богато живут», — подумал Тимофей, еще раз окинув взглядом одежонку хозяев.

С появлением попадьи лицо отца Иоанна преобразилось, оно стало еще более добрым и ласковым, а в голосе зазвучали мягкие и нежные нотки.

— Вот это и есть моя попадья, сотник, — сказал он и, взяв за руку жену, подвел к Тимофею. — Прошу любить и жаловать. Женщина, можно сказать, души совершеннейшей. Тиха и добра, как агница.

— Что ты завел, отец Иоанн, — взмолилась было попадья.

— И не отказывайся, и не отказывайся, ибо все то есть святая правда. А это, мать попадья, — оказал он, обратившись к жене, — тот самый сотник, который тело мое исторг из рук вражеских и душу мою сделал своей рабынею.

— Отец Иоанн, не наговаривайте. Я о таких доблестях и думать не мог. Вы его не слушайте, матушка, — сказал Тимофей, обращаясь к маленькой женщине, с доброй материнской улыбкой смотревшей на огромного отца Иоанна.

— Он всегда такой, — сказала она.

— Не всегда, попадья, не всегда, — возразил отец Иоанн. — Единственный и последний раз в моей жизни вижу человека перед собой, достойного, чтобы я мог склонить перед ним колени и пойти к нему в рабы. И господь бог свидетель и моя матушка попадья, что ежели тебе, сотник, когда-нибудь понадобится моя помощь, жизни своей не пожалею. Вот как перед богом! А теперь, попадья, сказывай, чем ты можешь употчевать двух сих алчущих и жаждущих мужчин.

Попадья замялась, не зная, видимо, что ответить. Но муж и без слов понял ее.

— Так-таки ничего и нету? — спросил он.

— Не обессудьте... — обратилась маленькая женщина к Тимофею. — Сегодня у нас...

Муж не дал ей до конца договорить.

— Да ты не красней, попадья, чего ты тянешь? Только хлеб? Да?

Она кивнула головой.

— Ну, и хлеб — еда. Не побрезгуешь, сотник?

— Мед есть, — вдруг радостно сказала попадья.

— Мед детишкам! — возразил хозяин. — Тащи хлеб и тот жбанчик. Для тебя, сотник, держу малый жбанчик пива-медовухи, такого пива, что выпьешь и тебя с ног сшибет. Сколько раз собирался прикоснуться, а совесть не велит, приказывает дождаться тебя.

Медовуха оказалась приятной на вкус и настолько хмельной, что после двух-трех кружек хозяин решил произнести многолетие в честь жены и детей сотника, а потом в честь его близких и дальних родственников. Дошло до того, что отец Иоанн заставил и Тимофея произносить многолетия, а потом они оба пели, и больше всех удавалась им казачья песня «Ой, Яикушка, ты наш батюшка»...

На следующий день утром Тимофей пытался вспомнить, когда и как он добрался домой, но из этого ничего путного так и не вышло.

Дни тянулись за днями.

Ночи стали прохладнее, особенно прихолаживало на утренней зорьке, что в Оренбурге считалось верным признаком окончания лета и приближения осени.

У Тимофея набиралось столько работы при войсковой избе, что уезжал он из дому рано утром, а возвращался вечером, когда на дворе уже было совсем темно.

Он то и дело слышал разговоры казаков об осенней охоте, многие хвастались своей удачливостью, а Тимофей, завидуя им, распалялся охотнической страстью и давал себе слово в один из ближайших дней взять Карая, вырваться из города и двинуть в степь, хотя бы на денек-другой. Но все задумки так и оставались задумками.

Тимофей беспокоился о Карае, боялся, как бы беркут не отвык от охоты. И от губернатора никаких намеков — может, позабыл!

Но губернатор помнил.

Вернувшись из длительной поездки, он велел своей челяди готовиться к охоте. Был приглашен и Тимофей со своим беркутом.

Охота удалась. Беркут показал себя таким смышленым и смелым звероловом, таким удачливым добытчиком, что на губернаторском стану только и разговора было, что о Карае.

Губернатор, как в свое время и атаман, попросил Тимофея продать беркута, обещая заплатить столько, сколько тот пожелает. Тимофей и на этот раз отбился. Губернатор было даже обиделся, но на выручку Тимофею пришел Могутов, и все обошлось благополучно. Зато после этой охоты Тимофею частенько приходилось седлать коня и брать с собой беркута для поездки в степь на охоту: если в Оренбургскую крепость приезжал какой-нибудь сановник из Москвы или Петербурга, то ему, как лучшее угощение, преподносили охоту с Тимофеевым беркутом. И всегда гости оставались довольны и много говорили об умной и смелой птице.

Зимой по российским просторам пронеслась тревожная весть, что государыня императрица Елизавета Петровна тяжко занедужила и слегла. Эта весть докатилась и до Оренбурга. Во всех соборах и церквах шли молебствия во здравие и благополучие государыни. Денно и нощно тревожно звонили колокола, приглашая верующих на молитву, призывая их обратиться ко всевышнему с просьбой о ниспослании императрице здоровья.

Особенно людно бывало в Преображенском храме, когда службу вел отец Иоанн. Многие обыватели ходили в Преображенский храм, чтоб послушать пение и службу иерея Иоанна.

Далеко до Оренбурга от Москвы или Петербурга, птица не скоро долетит, но печальное известие, что государыня скончалась, в Оренбург донеслось на другой день.

Заплакали, зарыдали по церквам тревожные перезвоны колоколов, раздались в храмах заунывные погребальные песнопения. Вместе с первой вестью, тревожной и настораживающей, пришла другая, о том, что императором Всероссийским стал Петр Федорович III. За печальными песнопениями послышались пожелания радости, долголетия и бодрости.

В Оренбургской крепости жизнь будто бы ни в чем не изменилась. Все шло, как и раньше: неустанно отбивали время городские часы, на крепостных стенах расхаживали редкие дозорные. В крепостные, широко распахнутые ворота въезжали возы с сеном, башкирские дровни с кадушками, полными соленых грибов или же меда, плыли обозы с дровами. Во всех лавках Гостиного двора почти не прекращался торг.

На плацу войсковой казачьей избы командиры обучали молодых казаков, пришедших на службу. Эти учения всегда собирали толпы зевак. В положенное время казаки выезжали за городские стены на своих быстрых конях, обучаясь трудным, требующим смелости и ловкости приемам ведения кавалерийского боя.

Утрами и вечерами из труб городских домов медленно поднимались столбы дыма; при морозной и безветренной погоде тянулись куда-то вверх, казались неподвижными и думалось, что в городе царит благость и покой. Но так только казалось.

Встречаясь на улице, люди шушукались, понимающе покачивали головами, в церквах на богослужении также поглядывали друг на друга и, слегка перемигнувшись или вздохнув, давали друг другу понять, что думают об одном и том же...

В домах, закрывшись деревянными ставнями, говорили уже более открыто и откровенно о том, что всех беспокоило в тот тревожный час. Как оно будет дальше? Что принесет людям новый государь, царь — император Петр Федорович III? И ждали улучшения. Ждали повсюду, не только в Оренбурге, но и по крепостям; губернии, в поселках, на хуторах, потому что жить было невмоготу.

А пока что все оставалось по-старому. Иные предсказывали, что новый государь ничего не изменит, пока не будет предан земле прах бывшей императрицы.

Елизавету Петровну похоронили не сразу. Месяц трудились над ее прахом знатоки по бальзамированию. И только когда они сами уверились, что тело императрицы никогда не подвергнется тлению, состоялось погребение.

Вскоре полетели во все концы радостные вести: государь отменил розыскных дел тайную канцелярию, наводившую страх и ужасна всех. Затем был обнародован манифест об отобрании у монастырей и церквей вотчины и передачи земли государственным крестьянам. Таких законов еще не знавали в России, и по-разному к ним относились разные люди. В губернских канцеляриях растерянно поглядывали друг на друга чиновники высших категорий, не смея предположить, чем это вызвано и к чему в конце концов приведет подобное попустительство.

В народе складывались байки одна крепче другой. Сказывалось, что будто наследник, будущий император Петр Федорович, ходил по российским просторам, заглядывал в деревни, бывал на государственных заводах, ездил по казачьим станицам и крепостям, не для забавы ездил, а высматривал, где какие непорядки, и вот теперь решил взглянуть милостиво на своих подданных и дать им маленько воздохнуть.

Говорили, что за вышедшими манифестами последуют другие, и не один и не два... Утверждали, будто подати уменьшат, а в горных заводах платить работным людям станут больше, что барам и помещикам будут укорочены руки, не дадут им издеваться над холопьями.

О чем только ни говорилось, чего только ни слышал Тимофей Подуров в те дни.

Оренбургские казаки горячо толковали о том, что яицким будут возвращены все их вольности: и казачий войсковой круг, и выбор старшин, права на Яик-реку да на рыбную ловлю, на все угодья и соляные богатства, говорили, что оренбургские казаки будут приравнены в правах к яицким.

Раскольники, спасавшиеся на Яике от церковных властей, ожидали, что им будет дозволено исповедовать свою веру. И дождались! Новый император запретил преследование раскольников.

Ожидая новых вольностей, люди повсюду радостно говорили, что на русскую землю пришел новый царь — отец родной своему народу.

Многие форштадтские казаки обращались с расспросами к Тимофею. Хотя он и сам не знал, какие могут быть перемены, но верил — воспрянет люд. Новый государь смел и человеколюбив.

В Оренбурге стало известно, что в честь нового государя в Петербурге будет устроено большое торжество. Задумали его и обязались провести на свой кошт уральские заводчики Мясников и Твердышев. Потом к ним в компанию пристали и другие уральские мильонщики.

Стало также известно, что на этот праздник отправится не только губернатор, но и атаман Могутов с казачьей полусотней. Тимофей даже не думал тогда, что и ему посчастливится попасть в Петербург в эти праздничные дни. А пришлось.

В Оренбург приехал Твердышев и рассказал атаману, что все празднество будет проходить не в самом Петербурге, а возле загородного императорского дворца.

— Там будут гонять зайцев, — сообщил Твердышев, — говорят, государь любит такие забавы.

Атаман предложил помимо зайцев выпустить сайгака на поле и натравить на него орла-беркута, того, что у Подурова. Небывалое зрелище. Затея понравилась не только Твердышеву, но и губернатору.

Атаман Могутов пригласил Тимофея в Петербург и намекнул, что, возможно, ему придется показать там удальство Карая.

Тимофея радовала возможность побывать на празднике в столице, там он мог увидеть нового царя и государыню, сановников царских, но и охватывала тревога при мысли о Карае: неизвестно, чем может кончиться подобная затея. К тому же он знал, что на праздник съедутся не только российские царедворцы и губернаторы почитай со всей России, а прибудут гости из других государств.

Загородный царский дворец. Поле, огороженное тесовым забором. Со всех сторон гусары, гвардейцы, драгуны. Почти у самого забора расположены скамьи и ложи. Две особенно богато убраны, в одной — молодой царь Петр Федорович III с генералами и царедворцами, в другой — его жена государыня Екатерина Алексеевна в окружении фрейлин, знатных дам. С одной стороны у лож голубые шеренги гвардейцев, с другой — всадники, одетые в иноземную форму. Тимофей знал, что этих конников называют голштинской гвардией императора. Сам государь тоже одет в форму голштинца.

Полусотня оренбургских казаков находилась неподалеку от императорских лож, и Тимофей хорошо видел царя и царицу. Царь был хмур и казался недовольным. Лицо его только единственный раз посветлело, и он слегка захлопал в ладоши, когда начались конские ристалища и в одном заезде голштинский поручик, обогнав нескольких драгун, вышел на первое место. Зато государыня Екатерина Алексеевна была на диво весела, с ее лица не сходила улыбка, она с восторгом следила за тем, что происходило перед ней на поле, и не скупилась награждать исполнителей рукоплесканиями.

Устроители праздника придумали столько забав, что всех и не перечесть. Одна хороша, а другая еще лучше, одна весела, а другая еще забавнее.

Тимофей с нетерпением ждал того момента, когда прикажут ему выпустить беркута. Такой момент наступил.

Через потайную дверь в заборе на поле втолкнули сайгака. Он растерянно остановился, огляделся вокруг, затем побежал по полю, все убыстряяя бег.

— Давайте, сотник, своего орла, — сказал один из распорядителей.

Тимофей подъехал к забору, погладил, как обычно, беркута, снял с его ноги цепочку.

— Аш-шша, аш-ша, Карай, — произнес шепотом Тимофей и слегка подтолкнул беркута. — Давай, дружок, да, гляди, не подведи.

Незадолго перед этим была соколиная охота, но там были мелкие зверьки, а тут крупный сайгак, и каждому было любопытно, что же произойдет. Никто не верил, что эта черная птица, выпущенная казаком, справится со степной антилопой. Не сразу зрители догадались, что орел старается закружить сайгака на месте, в то же время заставляя его двигаться в ту сторону, где находится хозяин этой удивительной птицы.

Тимофей взглянул на царские ложи. Поднявшись со своего места, государыня напряженно следила за всеми, казалось, разумными действиями орла. А царь, все такой же хмурый, сидел, подперев ладонями голову. Он что-то шепнул одному из своих приближенных. Тот засуетился и выбежал из ложи.

Тут произошло то, чего Тимофей не мог понять. Откуда-то со стороны, словно большая туча, к беркуту устремились несколько ястребов. Тимофей пересчитал — ястребов оказалось ровно десять. Занятый сайгаком, беркут почти не обращал на них внимания.

Один из ястребов ударил Карая клювом, а тот, метнувшись к обидчику, почти в мгновение ока настиг его, и сраженный ястреб упал на землю. В это время сайгак успел отбежать в другой конец загона. Карай ринулся догонять его. Но ястребы не отставали. После того как Карай сбил одного, они еще яростнее стали бросаться на него. Тимофей понял, что появление ястребов — не простая случайность, кто-то нарочно выпустил ученых стервятников.

Среди публики раздавались возгласы одобрения и восторга.

Но вот один ястреб, изловчившись, ударил беркута так, что посыпались перья. Карай оставил сайгака, круто взмыл вверх и устремился на ястребов. Они были увертливее, но не быстрее его, и когда, оторвавшись от них, поднимался вверх, а затем камнем падал на одного из ястребов, тот уйти не мог.

Ястребов становилось все меньше. Наконец, из десяти остался только один.

Тимофей заметил, что беркут стал менее подвижен. Быть может, Карай устал? Но почему устал? Он иногда часами держался в воздухе, бросаясь из стороны в сторону. Скорее всего, он ранен.

Послышались дружные аплодисменты — беркут сбил последнего противника.

— Я позову беркута, он ранен, — сказал Тимофей распорядителю.

— Нет, нет, — возразил тот. — Пусть сайгака немножко погоняет. Видите, как внимательно следит государь?

В этот момент новое происшествие обратило на себя внимание Тимофея.

Верхом на коне голштинец перепрыгнул забор и во весь опор помчался к опустившемуся на землю Караю.

Карай снова поднялся в воздух, но в это время прогремел выстрел, и Карай упал на землю.

Тимофей рванул повод, и конь, перепрыгнув забор, вынес его на поле. Тимофей направил коня туда, где лежал Карай и где гарцевал на своем белом жеребце голштинец.

Тот уже завидел Тимофея и, выхватив палаш, помчался навстречу.

— Защищайся, казак! — на ломаном русском языке крикнул он.

Тимофей только сейчас сообразил, что это тот самый голштинский офицер, который обогнал драгунов и победе которого радовался император. Тимофей вырвал саблю из ножен и, пустив коня вскачь, помчался навстречу противнику. Он был уверен, что если не обнажит оружие и не начнет защищаться, то голштинец обязательно убьет его.

Палаш голштинца был намного длиннее сабли Тимофея, и это давало немцу преимущество: он мог держать Тимофея на нужном ему расстоянии и пользоваться палашом и как саблей и как копьем.

Тимофею много раз приходилось вступать в единоборство с врагами, и он сразу же понял, что перед ним опасный противник. Разгадав, какие у того преимущества, Тимофей решил, что вести атаку рискованно — самая малейшая промашка грозила смертью. Наиболее удачной формой борьбы могла стать оборона и, при удобном случае, — стремительная атака.

Немец оказался лихим рубакой, каких Тимофею немного приходилось встречать на своем веку, он непрерывно атаковал Тимофея и сделал несколько таких удачных выпадов, что только ловкость Тимофея, чувствовавшего саблю, как продолжение своей руки, спасла его от смерти. Тимофей рассчитывал каждое свое движение, каждый взмах руки... Его взгляд случайно скользнул по лицу противника: оно было бледным, разъяренным. Тимофею стало понятно, что идет игра со смертью. Голштинец торопился, он поднимал своего могучего жеребца на дыбы, бросал его грудью против коня Тимофея, хотел как можно скорее и эффектнее закончить этот поединок. Но торопливость и жажда славы погубили его.

Тимофей расчетливо сделал ложный выпад, голштинец не сумел правильно оценить его, слишком поторопился с ответным выпадом, и в это время Тимофей вышиб из его рук палаш.

Тимофей в мгновение ока оценил обстановку и представил себе, как сейчас свистнет его шашка, как она со страшной силой вопьется в плечо этого немецкого нахала и развалит его надвое до самого седла... Но Тимофей сдержал свой порыв.

— Убирайся вон, немецкая гадина! — сказал Тимофей, бросая шашку в ножны.

Голштинец оторопело посмотрел на Тимофея, веря и не веря своему спасению, а Тимофей, оставив его, уже приближался к орлу.

Соскочив с коня, Тимофей склонился над орлом. Беркут был мертв. Тимофей прыгнул в седло, стегнул коня и, ни на кого не взглянув, перемахнул через забор.

К нему подошли распорядитель и незнакомый голштинский офицер.

— По высочайшему повелению, — негромко сказал офицер, — вы арестованы. Прошу следовать за мной.