Глава девятнадцатая

Встретив охотников ласково и приветливо, как было принято встречать казаков при их возвращении домой, Лиза только после того, как мужчины, напарившись в горячей бане, пообедали, завела разговор о делах. А сказать было что. На хуторе побывали два нарочных из губернского управления и велели передать: как только Тимофей Иванович вернется домой, чтоб немедля ехал в Оренбург и явился лично к губернатору.

Не повстречайся в степи с атаманом, Тимофей, наверное, считал бы, что его требуют по делу в Павловке, но теперь, зная, что это дело закончилось, он перебирал десятки разных причин, по которым могли бы позвать его к губернатору, но, так ничего и не придумав, махнул рукой. Там скажут.

Ехать в Оренбург Тимофей решил в тот же день.

Узнав об этом, Лиза запечалилась. Тимофей понимал, от чего это, догадывался, что она ждет душевного разговора, который решил бы ее судьбу, понимал, что надо поговорить с Лизой, может быть, сказать ей какие-то добрые слова, но понимать-то он понимал, а заставить себя пойти на такой разговор не мог.

— Тимофей Иванович, — торопливо заговорила Лиза, подойдя к нему во дворе. — Ты не беги от меня... — сказала она.

— Что ты, Лиза, даже в мыслях не было.

— Будто я не вижу, — вздохнула Лиза.

— Мне просто-напросто некогда.

— А я тебя ждала, Тимофей Иванович. Поднимусь на взлобок у самой Сакмары, гляжу на тот берег, в степь.

Тимофею стало немного не по себе, ему было неловко за Лизу и в то же время обидно за нее. Неловко потому, что она сама попыталась завести этот разговор, сказать ему то, о чем девушки и женщины не должны говорить первыми, обидно за нее потому, что он ничего не мог ответить Лизе.

— Ты бы, Лиза, малость погодила с этой бабской премудростью, — нарочито грубовато сказал Тимофей.

Она метнула на него удивленный взгляд и отвела глаза в сторону.

— Ну-к что ж, можно и подождать, — шутливо сказала она. — Какие наши годы, — и пошла к дому.

Чувствуя, что обидел ее, Тимофей догнал Лизу у порога, попытался обнять, но она резким движением плеча стряхнула его руку.

— Нет уж, Тимофей Иванович, не надо. Лучше скажи: один едешь или и нам велишь собираться в Оренбург?

Тимофей хотел было сказать, что поедет один, что в Оренбурге он долго не задержится и, как только прикончит дела, снова вернется на хутор. Но Лиза опередила его, не дав сказать ни слова.

— Никиту надо фелшеру показать, — сказала она. — Может, даст чего-нибудь от боли, да и к знахарю свозить надобно.

«Как же это я позабыл о Никите? — упрекнул себя Тимофей. — Парнишку надо брать обязательно».

— Не знаю, как у меня будет со временем, — сказал он. — Ты-то можешь свозить парня?

— Велишь, так и свожу, — согласилась Лиза. — Больше некому.

— Тогда вот что, — сказал Тимофей. — На дворе уж вечереет. Собраться вряд ли успеешь, а детишкам по-темному плохо ехать. Давай-ка не спеша собирайся, и завтра утром тронемся.

— Как велишь, — согласилась Лиза.

— А я пойду маленько порыбачу.

Тимофей лежал на берегу Сакмары, на мягкой подстилке из душистого ивняка. Рядом торчало воткнутое в землю удилище. На неторопливой вечерней волне слегка покачивался поплавок, его относило то вперед, то назад, то совсем прибивало к берегу, но Тимофей не видел этого. Подложив под голову руки, он смотрел вверх и не мог оторвать глаз от ночной черноты неба. Днем оно разное: и голубое, и синее, а бывает красным и желтоватым, со всевозможными оттенками, а вот ночью черным-черно. Чудо и есть чудо. А звезды, господи боже ты мой, какая красота! Вроде бы они светят каждая одинаково, а присмотришься — нет, не похоже. В глубину, в самую высь протолкнешься взглядом — совсем другое что-то видится, огненная россыпь. Что там? Где-то там находится рай, и пекло тоже. Хорошо, что человеку дано явиться в ту, загробную жизнь и встретиться с людьми, которые дороги сердцу. Жаль, конечно, что души умерших незримы, как говорится в священном писании, витают над головами своих дорогих и близких, а вот их увидеть никому не дано.

Где-то неподалеку послышались негромкие голоса, хрустнула сломанная сухая ветка, зашелестела трава, и, чуть правее от того места, где лежал Тимофей, на берег реки вышли двое мужчин. Они, наверное, были босые, потому что один сразу же вошел в воду и, чуть ойкнув, сказал:

— Хороша водица!

— Холодна? — спросил второй.

— Так она в Сакмаре никогда теплая не бывает. С горы, сказывают, идет эта речка, где-то, сказывают, из снегов да ото льда начинается.

— Родники у ней бьют, знатные да холодные.

— И то верно.

В полутьме они не заметили распластавшегося на земле Тимофея, но Тимофею они оба были хорошо видны.

Хотя месяц стоял уже на ущербе, но было достаточно светло, чтобы увидеть, как мужчины разделись, покрестились и не спеша один за другим вошли в воду.

«Должно быть, кто-то из косарей», — решил Тимофей.

Хотя мужчины были и бородаты, но по стройности тел Тимофей определил, что это молодые мужики. Движения купальщиков были спокойны, степенны, они не бултыхались в воде, не бросались из стороны в сторону, а, немного поплавав, нырнули по несколько раз, затем принялись мыть свои тела, разгоряченные летним солнцем и насквозь пропыленные степной, горьковатой пылью. Накупавшись вдоволь, мужики так же не спеша вышли на берег и, натянув одежду из домотканины, сели на поваленное бурей дерево, закурили. Так и сидели, молча попыхивая трубками. И лишь когда начали выбивать золу из них, один спросил другого:

— Скоро срок на хуторе кончается, куда податься собираешься?

— Думать об том не хочется.

— Может, на Урал податься? На какой-нибудь горный завод? Там будто пачпорта не требуют и работы сколь хошь, хоть весь год работай. Опять — на прохарчение деньги дают.

— Дают, во что кладут. Эх, остался бы я на этом хуторе. Корми меня, пои, никаких денежков не надо.

— Думаешь, ты один такой хитрый? — пошутил его собеседник. — Живешь и сам не знаешь, куда тебе притулиться. Глядишь, вся жизнь пройдет, а ты места себе не нагреешь и подохнешь, чего доброго, под чужими воротами. Нету правды на белом свете. Нету и не будет.

— Ты все время толмычишь — правда, правда, а какой правды тебе надобно?

— Будто сам не знаешь...

— Вот я слышал сказ про атамана Стеньку Разина, Степана Тимофеевича... Он тоже за правду поднимался. И что ты думаешь, казнили его. Да еще, сказывают, в Москву привезли, плетями народ согнали и на показ всему людству казнили. Вот как. Не ищи, стало быть, правды, не для тебя она припасена. Эх, подняться бы всему людству. Слышь, клич бы такой всему миру крестьянскому: поднимайтесь-ка, люди добрые, берите в руки вилы, точите косы...

Оратор умолк.

— А ты пошел бы? — спросил второй.

— Так и так помирать.

— Может, там-то еще и не помрешь, человеком себя почувствуешь.

— Не знаю. Я тебе скажу — лучше помереть, чем жить, как мы с тобой. Скотская жизнь. Скотина пожрала — и в стойло, ну, и мы с тобой то же самое.

— Слыхал, разбойничек Хлопуша появился?

— Вот кому клич кликнуть — за ним бы толпами повалили мужики.

Оба помолчали.

— Ну, что ж, пора и на покой.

— Да. Ночь нынче короткая и выспаться не успеешь. Хорошо, хозяева не больно прижимистые.

— Хозяева как хозяева, в чужой карман не положат.

Мужики ушли, а в голове Тимофея все еще звучали их слова.

Нехорошие слова, бунтарские. За такие слова немало в сибирскую каторгу отправлено. Все же он зря промолчал, слушая мужиков, надо было подняться, подойти к ним и сказать, что они не туда тянут и пускай завтра убираются на все четыре стороны, ему даром не нужны работники-смутьяны. Мысленно Тимофей ругал мужиков, но в то же время его одолевали другие думки. А что если и вправду человеку деваться некуда, ну, совсем некуда? Ни дома у него, ни семьи, ну, ничегошеньки нет! Как быть такому человеку? Как жить? Ведь он готов батрачить за еду! Неужто так и должно быть? Чувствуя, что он запутается в поисках ответа на этот вопрос, Тимофей обратился к спасительному выводу, что не нами это заведено, не нами будет закончено, каждому дано свое: кесарю — кесарево, а богу — богово. Вое же понимая, что он сейчас с собой был не искренен, что он самому себе отвечал не то, что надо было сказать, Тимофей почувствовал неловкость, поднялся, собрал рыбачью снасть и не спеша побрел на хутор.

Во дворе его встретил бодрым лаем Шарик, и, когда Тимофей окликнул его, пес, весело повизгивая, стал прыгать, стараясь лизнуть хозяина языком. Как и раньше, Тимофей полез на сеновал. Из-за боли в ноге Никита забраться сюда не мог, и Тимофей спал один. Он сразу же заснул, едва голова коснулась подушки.

Сквозь сон Тимофей слышал, будто его окликнул чей-то знакомый голос, но проснуться не смог.

Он очнулся и открыл глаза, когда почувствовал, что рядом с ним кто-то лежит и чьи-то горячие руки крепко обнимают его.

— Кто здесь? — спросил он.

— Я, — как вздох, отозвался женский голос.

Тимофей узнал голос Лизы.

— Ты чего? — еще не освободившись ото сна, спросил он.

— К тебе, — так же шепотом ответила Лиза.

— И что это ты удумала, Лизавета!

Он хотел сказать строго, но строгого тона не получилось. В его голосе послышался чуть заметный упрек, и в нем угадывалось прощение. И Лиза поняла это и еще крепче обняла его, а руки Тимофея потянулись к ней...

— Не могу без тебя, Тимоша, жизнь не в жизнь получается, хочешь — бей меня, хочешь — избей, хочешь — выбрось совсем. Один ты у меня, на всю жизнь один-разъединый, и нет больше ни для кого моей любви, только для тебя, — шептала она страстно. — Знаю, грешно все, — продолжала она шепотом. — Не венчанные мы, и сорокоуст по Любаше еще не вышел. Ну, так я беру на себя весь тяжкий грех этот, я буду молить господа бога, буду молить пресвятую деву богородицу, чтоб простила меня, грешную. Иду к тебе, а сама думаю — ну, куда стыдобушка моя делась? Нет у меня стыдобушки, сгорела я вся, сотлела без тебя. Не серчай ты на меня, не гони, а я знаю, ты меня полюбишь, полюбишь, Тимофей Иванович.

Ранним утром, сразу после завтрака, они уехали в Оренбург. Лиза с ребятами ехала в ходке, она же правила лошадьми, а Тимофей рядом рысил на своем строевике. И во время завтрака, и в дороге Лиза вела себя строго, как обычно, ни лишнего слова, ни лишней улыбки, а когда ее глаза смотрели на Тимофея, он находил в них то, чего не замечал раньше: нежность, теплоту и ласку.

У Татарской Каргалы они переехали вброд Сакмару, свернули в сторону от дороги, чтоб подкормить лошадей да и самим пополдничать.

День стоял жаркий, и Лиза предложила всем искупаться. Она забрала девочек и пошла с ними в тальник, а Тимофей с Никитой побрели рядом на песочек. Искупаться им помешал появившийся на большаке и шедший размашистым шагом Василий Торнов. Занятый своими думами, он не обратил внимания на проезжих.

Первым заметил и узнал Торнова Никита.

— Пап, гляди кто идет. Дядя Вася! — крикнул он. — Дядя Вася, иди к нам.

Но Торнов уже сам увидел их и, радостно махнув рукой, бежал к ним навстречу.

Никита обнял Василия, а Тимофей и Торнов крепко пожали друг другу руки.

— Вот уж не ожидал повстречать в этом месте, — сказал Тимофей. — Куда ты шагаешь?

— К тебе на хутор.

— Ну и ну, не догляди Никиток, так бы и разошлись в разные стороны.

— С вами еще кто едет? — спросил Торнов, разглядывая возок.

— Девки и мачеха, — раньше отца ответил Никита.

— Какая мачеха? — удивился Торнов.

— А тетя Лиза, — так же поспешно ответил Никита.

Василий недоуменно взглянул на Тимофея. Тот кивнул головой.

— Она за матерь ребятам осталась. Ну, айдате в речку, а разговоры будут после.

— Я охотно искупнусь, — сказал Торнов. — Весь пропотел. Ох, и плохо же ходить по дорогам пешком, да еще в такое знойное время.

— А почему ты не на коне? — уже забравшись в реку, спросил Тимофей.

— А где его возьмешь, если нет?

— Как нет? — удивился Тимофей. — У тебя же вон сколько коней. Пятерку коней получил?

— Получил, — грустно улыбнувшись, ответил Торнов. — Были, да и нет.

Он повернулся к Тимофею спиной, и Тимофей ахнул, увидев, что она вся исполосована вдоль и поперек красными рубцами с синими подтеками.

— Это где тебя? Кто? — вскрикнул Тимофей.

— В нашей деревне. Всем миром пороли.

— За что?!

— А все за этих же лошадей да за овец, что получил в походе. Пригнал я их домой в Ягодное, стал продавать. Там барская усадьба, барин и признал меня за вора, все отобрал у меня и приказал пороть. И не только выпороли, а совсем из деревни выгнали, вместе с семейством. Теперь я в чужой деревне приютился. Неподалеку от Ягодного, Лебяжьим прозывается. Вот так, Тимофей Иванович, моя торговлишка закончилась. И снова нет у меня ни земли, ни избы, и не знаю, чем свое семейство содержать да прокармливать.

Дорогой Торнов признался Тимофею, что все чаще он думает бежать в Персию. Может, там по-людски примут и не дадут погибнуть.

Тимофей его отговаривал:

— Перво-наперво даль большая. Дорога незнакомая. Да какая там дорога степями и куда придешь? Кто сказать может? И то еще надо в памяти держать, что в степях могут повстречаться разные люди, сам знаешь, воровские шайки бродят. Один раз вырвался из плена, не пытай больше свою судьбу. К тому же — ты не один. Или ты надумал без семейства бежать в Персию?

— Сначала хотел один пробраться, чтоб узнать, как там.

— Жена отпускает?

— И отпускает, и плачет... Потом решили вместе идти туда, в мой город — Мешхед. Не знаю я, какая судьба там будет?

— А я тебе сейчас скажу, хотя я и не бабка-угадка, а все расскажу. Ты сам сказывал, что никакой родни припомнить не можешь. Так кто же там тебя с семейством приветит? Одному ехать не велю, а с семейством и тем паче.

Торнов не стал спорить, но Тимофей видел, что не убедил Василия, и тот помалкивает лишь приличия ради.

Тимофей не ошибся. Вскоре Василий уехал в Персию.