У резного крылечка войсковой избы нетерпеливо топтались подседланные кони, весело балагурили казаки десятка, которому выпала очередь сопровождать атамана в очередной поездке по крепостям Исетской провинции.
В сопровождении старшин на крылечке появился Тимофей.
— Здорово, господа казаки! — негромким доброжелательным голосом произнес он.
— Здравия желаем, господин атаман! — дружно ответили казаки.
Тимофей за руку попрощался со старшинами и обычной своей быстрой и легкой походкой направился к коню.
— Господин атаман, господин атаман! — окликнул подбежавший в это время солдат.
— Говори, чего тебе, — попросил Тимофей.
— Его высокоблагородие, воевода подполковник Лазарев, велели доставить вас, господин атаман, в комендантское управление, — торопясь и заикаясь, сказал солдат.
Казаки дружно рассмеялись. Они хорошо знали, что их атаман — депутат государственной Комиссии, и хотя та Комиссия уже не работает, но не только в Исетской провинции, а, почитай, во всей Оренбургской губернии нет такого начальника, который имел бы право приказать солдату доставить Подурова, словно какого-то бродягу.
Если бы солдат и Тимофей были наедине, то Тимофей пропустил бы мимо ушей слова солдата, но их услышали казаки и, похоже, приняли за обидные. Тимофею нельзя было отмалчиваться, и он решил обернуть все в шутку.
— Говоришь, приказано тебе меня доставить?
— Так точно, — ответил солдат.
— Ну что ж, бери, доставляй, вот я.
Тимофей подступил ближе к солдату, тот растерялся, еще раз козырнул и сбивчиво заговорил:
— Господин атаман, не извольте обижаться, я все отлепортовал, как было велено господином воеводой.
— А я и не обижаюсь.
Отдав казакам приказ ждать его возвращения, Тимофей направился в комендантское управление.
Тимофей знал вспыльчивый нрав воеводы. Видимо, разозлившись по какому-нибудь случаю, он сгоряча выпалил свой приказ, а солдат передал его от слова до слова.
Тимофей шел в комендантскую и с неприязнью думал о предстоящей беседе. Он был уверен, что воевода вызвал его лишь затем, чтоб задать несколько вопросов в связи с предстоящей поездкой атамана.
«Ну, там видно будет, о чем пойдет разговор, — решил Тимофей, — главное — не сорваться, не наговорить резкостей и грубостей».
— Здравия желаю, господин подполковник, — как положено по уставу, поздоровался Тимофей, вытянувшись перед столом Лазарева. — Вы меня звали?
— Да, звал. Прошу присесть, господин сотник. — Лазарев указал рукой на стул.
Голос у Лазарева слащавый и неестественно добрый. Тимофей опустился на стул.
— Собираетесь в путь?
— Вы уже знаете, господин подполковник, — спокойно ответил Тимофей.
— Да, да. Конечно. Память, знаете ли, немного подводит. А куда? Хотя вы мне уже докладывали. В Чебаркульскую и Миасскую крепости, так, кажется?
— Так точно, — сказал Тимофей, не понимая, к чему разыгрывает всю эту комедию воевода.
— Так вот что, господин сотник, — заговорил, после некоторого молчания, Лазарев. — Хочу обрадовать вас: вы никуда не поедете.
— Как так? Почему? — вскипел Тимофей.
— А потому, что вы здесь больше не служите, господин сотник. Да-с.
Хотя Тимофей просил и ждал своего увольнения из Исетской провинции, но все же сообщение Лазарева было для него неожиданным.
— Разве вы ничего еще не знаете?
— Нет.
— Не получили рапорта?
— Нет, не получал.
— Странно, — пожав плечами, сказал Лазарев и не без удовольствия протянул Тимофею гербовый лист, исписанный витиеватым почерком, с подписями губернатора и атамана Могутова, скрепленными губернаторской печатью.
Тимофей быстро пробежал написанное. Там сообщалось исетскому воеводе подполковнику Лазареву, что атаман исетских казаков сотник Подуров с получением сего освобождается от занимаемой должности и направляется в распоряжение оренбургского казачьего корпусного атамана Могутова.
— Вот так, — не в силах скрыть своей радости сказал Лазарев. — Вот так, — почему-то повторил он, — поездку отложите и готовьтесь в путь. Прошу сегодня же сдать дела. Кому, уведомлю позже.
— Я вам очень признателен за добрую весть, господин подполковник. Давно ее жду, можно сказать — заждался. И как только получу уведомление, направленное на мое имя, немедленно сдам службу, кому будет приказано. Я могу идти?
— Да. Конечно. Не смею задерживать.
Выйдя из комендатуры, Тимофей вдруг ощутил такой прилив радости, что готов был пуститься в пляс. Наконец-то он избавится от необходимости видеть противную рожу Лазарева, распростится с неуютным Челябинском и сможет укатить в Оренбург. Домой!
Усевшись на ступеньках крылечка атаманской избы, казаки негромко, но дружно пели песню, знакомую каждому из них с раннего детства:
Ехали казаки по крутому берегу
Яикушки-батюшки, казачьей реки...
Тимофей улыбнулся: любят казаки свои старинные песни, поют про реку Яикушку-батюшку, хотя живут где-то далеко в стороне от Яика, на берегу другой реки, а поди ж ты выводят как: «Яикушки-батюшки, казачьей реки...»
Увидев атамана, казаки вскочили со своих мест.
Тимофей поднялся на крыльцо.
— Господа казаки, — весело заговорил он. — Нынешняя поездка отменяется. — Заметив, с какой радостью они приняли его слова, шутливо добавил: — По домам, господа казаки, женушек ублажать да детишек нянчить.
В ответ послышался дружный смех.
Надо бы сказать им, почему вдруг он принял такое решение. Привык Тимофей к своим казакам, привязался, знает почти каждого не только в лицо, но и по имени-отчеству. Конечно, роднее дома ничего нет на белом свете, а все же жаль Тимофею расставаться с казаками, подумал об отъезде и сердце тоскливо сжалось. Нет, сейчас ничего не надо говорить казакам. Успеется.
Послышался звон колокольчика, и у атаманской избы остановилась почтовая тройка. Знакомый почтарь поднялся на крыльцо, поклонился Тимофею.
— Господин атаман, вам служебная депеша из Оренбурга.
— Передай писарю, пусть в реестр внесет, — распорядился Тимофей и направился в избу вслед за почтарем.
Он нисколько не сомневался, что это и есть та самая депеша, которой он так долго и нетерпеливо ждал.
Да, это была действительно она. Почти в тех же словах, как и Лазареву, Тимофею сообщалось, что он освобожден от должности атамана исетских казаков и вызывается в Оренбург для прохождения дальнейшей службы.
Тимофей прочел ее находившимся здесь старшинам, затем попросил писаря съездить в комендантское управление и уведомить обо всем воеводу. Тимофей знал, что Лазарев не замедлит прислать заместителя, и сообщил старшинам, что, должно быть, сегодня же сдаст, кому будет приказано, атаманские регалии.
— Пойду собираться в дорогу.
— Так скоро? — спросил Харитонов.
— Ехать, ехать сегодня же.
— Тимофей Иванович, — сказал писарь, — а тут к вам гость приходил.
— Гость? Ко мне? Да не может быть... Кто же он?
— Тоже сотник и тоже депутат, — сказал писарь. — Похоже что он из астраханских казаков.
— Неужто Горский? Где же он? Где? — спросил Тимофей, готовый броситься на поиски.
— Сказал — скоро придет. Только просил передать, чтобы вы пока никуда не уезжали. Очень, говорит, повидать хочется.
Тимофей прошел к себе, и почти тут же в дверь постучали. В комнату вошли трое казаков. На бородатых лицах — строгость, в глазах — тревога.
— Проходите, господа казаки, сказывайте: зачем пожаловали?
Переглянувшись, казаки остались у порога.
— Ну, что же вы, проходите, — снова пригласил Тимофей.
— Господин сотник, — заговорил темно-русый, по фамилии Иванов, известный как лучший запевала среди казаков, — кто-то байку пустил, будто вы собираетесь уезжать из Челябинска. Ребята думают, что это плетки, и послали спросить вас.
— Да еще сказывают, будто вы сами просились, — добавил второй казак.
— А нам не верится, — продолжал Иванов. — Служба у нас вроде бы в исправности. Никаких обид против вас не встречалось.
— То, о чем вы слышали, не плетки, а правда, — сказал Тимофей. — И то правда, что сам просился. Есть к тому причина. Ну, да вы сами понимаете, я уже не молоденький, почти всю жизнь служу где-то далеко от дома. Дети небось совсем позабыли. Да и земля там, хозяйство, а крепостных мужиков, которые бы на меня работали, нету. Я не дворянин, не помещик. Вот так вот. Ну и еще есть причины... — Тимофей помолчал. — Но тут дело служебное, а служебных дел нам обсуждать не положено.
— Мы все знаем, — хмуро сказал Иванов. — И чья тут вина, знаем.
— Ничего вы не знаете, — строго произнес Тимофей. — И придумывать вам право не дадено. Понятно?
— Понятно, — ответил Иванов и добавил: — Кончилась наша вольготная жизнюшка.
— А вот эти слова уже совсем ни к чему, — сказал Тимофей.
— Не серчайте, господин сотник, что думалось, само с языка сорвалось, — промолвил второй казак.
— Лихом нас не вспоминайте, — произнес третий, все время молчавший бородач.
— Ну, уж коли речь об этом зашла, то и я вас о том прошу, — слегка поклонившись казакам, отшутился Тимофей.
— Для тебя дурного слова не найдется, — вздохнув, вымолвил второй.
— Ты, господин сотник, Тимофей Иванович, по душе нашим казакам пришелся, — сказал Иванов. — Желаем тебе счастливого пути и хорошей службы.
Тимофей проводил казаков до порога, задумчиво прошелся. Хорошие ребята, с такими служба в радость.
Тимофей вспомнил о госте, он не сомневался, что то был Василий Горский. Какими судьбами он очутился в Челябе? Впрочем, у военного человека дорог не сочтешь. Да и не сам себе военный выбирает дорогу, а идет по той, которую подскажет начальство.
Тимофей вышел на крылечко и, увидев шагающего к атаманской избе Горского, бросился навстречу. Они крепко обнялись, горячо поцеловались.
— Не ожидал? — спросил Горский.
— Да боже ж ты мой, — вскричал Тимофей, всплеснув руками. — Во сне даже не снилось. Ну, давай, двигай ко мне.
Взяв Василия Горского под руку, Тимофей направился к крыльцу. Тут он вспомнил о писаре, посланном в комендантскую, и, сообразив, что оттуда могут нагрянуть нежданные гости, возможно, и сам Лазарев, решил не ходить сейчас домой.
— Ты есть хочешь? — спросил он Горского.
— Если откровенно, то волка бы загрыз, — сознался тот.
— Ну, коли так, то пошли в харчевню, — предложил Тимофей. — Я тут, понимаешь, живу как холостяк, в харчевне кормиться доводится.
В харчевне на этот раз людей было немного, и служка, хорошо знавший Тимофея, сразу же занялся ими. Услужливо топчась на одном месте, он почти не отходил от их стола и был готов в любое мгновение выполнять распоряжение господина атамана.
— А к тебе тут с уважительностью, Тимофей Иванович, — чуть слышно прошептал Горский. — Начальству почет, так?
— Всякое бывает, — неопределенно ответил Тимофей, не желая вдаваться в подробности.
Им хотелось поговорить один на один, но мешало усердие служки, так и не отошедшего от них ни на один шаг. Разговор не клеился.
— Куда путь держишь? — спросил Тимофей.
— В Сибирь. В Тобольск. Команду принимать, пополнение в наш полк.
— Один? — поинтересовался Тимофей.
— Да нет, со мной еще майор, немчик белобрысенький такой. Фон Куфель. Висит, как камень на шее.
— Нацепили? — усмехнулся Тимофей.
— А то как же. Нынче так повелось, что русскому человеку шагнуть никуда не моги без немецкого поводыря. Похоже — русские ходить по земле разучились.
Заметив, что у полового от напряженного внимания раскрылся рот, Горский нехотя бросил ему:
— Ты бы рот маленько подзакрыл, а то сорока чего доброго влетит да гнездо там совьет. Принес бы нам по рюмке водки.
Парень улыбнулся, довольный, что с ним шутят господа депутаты, и сорвался с места.
— Стоит, уши развесил, — недовольно сказал Тимофею Горский. — И поговорить душевно не дает. Послушай, Тимофей Иванович, правда, будто ты уезжаешь из Исетской провинции?
— Сегодня получил приказание.
— В Оренбург?
— Да.
— И когда собираешься?
— Сегодня же.
— А что так торопишься?
— Приказано ехать на почтовых. Почта уходит сегодня. Если я задержусь, то придется уехать только через неделю.
— Нам, Тимофей Иванович, повезло, — улыбнулся Горский. — Все же повидались. Я тоже сегодня из Челябинска убуду.
Похваливая пельмени с медвежатиной, они попрощались со служкой и вышли из харчевни.
— Ты покажи мне, Тимофей Иванович, Челябу. Не знаю, когда еще в этих краях быть придется.
— Ну что ж, давай походим. Город ничего себе. Но бедноватый.
За разговорами они не заметили, как очутились у городских ворот и зашагали по дороге, ведущей к еловому лесу, начинавшемуся почти у городской стены. Если что и нравилось Тимофею в Челябинске, то именно этот лес.
Здесь молчаливо и величаво стояли высокие ели, их громадные ветви раскинулись в стороны, словно могучие руки, а на концах ветвей виднелись молодые побеги, похожие на цветные свечи. Земля усеяна толстым слоем игл и шишек, ступаешь — и ноги тонут в высокой луговой траве; меж вековыми елями и соснами густой подлесок — кудрявые сосенки и елочки. Лес кажется таинственным и непроходимым. Нравились Тимофею и озерца с крутыми и каменистыми берегами, их почему-то называли местные жители провалами, они небольшие, всего две-три сажени в поперечнике. Рассказывают, что здесь когда-то добывали редкостный камень. Его вытаскивали на поверхность, пилили, тесали, увозили, а ямы постепенно заполнялись водой и стали вот такими озерцами. Среди них есть глубокие, в иных даже опытные купальщики дна не достают.
Любил Тимофей хоть изредка бывать здесь. Любил тишину, когда остаешься наедине со своими мыслями и ничто не нарушает твой покой и сокровенные раздумья.
Горскому тоже понравилась это место.
— И в самом деле, красота! — сказал он, опускаясь на огромный мраморный валун у небольшого озерца. — А вода-то, вода какая чистая! — восторгался он. — Ты смотри, рыбешки плавают, а дна не видно. Глубокое озерцо? Как ты думаешь?
— Говорят, глубокое. Ты вглядись, небо видно. Как есть синее — таким и здесь видится. — Тимофей вздохнул и задумался.
— Чего помрачнел? — спросил Горский.
— Да так, — словно не желая отвечать на вопрос, сказал Тимофей и, растянувшись на усыпанной хвоей земле, заговорил: — Посмотришь, какая красота кругом, а видеть и пользоваться ею не всем дадено. Все люди одинаково приходят на белый свет...
— Одни на кружевные пеленки попадают, — прервал его Горский, — а другие — на старое тряпье. Не всем, брат, одинаково дадено.
— Никто никому не давая: кто силен да смел, тот два съел.
Помолчали.
— Ты знаешь, где я был? Ну, перед тем, как к тебе зайти. Ни за что не отгадаешь. Арестантов ходил смотреть.
— Каких арестантов? — недоуменно опросил Тимофей.
— В ваш острог пригнали. Оказывается, Челябинский острог знатнейший в губернии.
— Острог у нас и в самом деле известный, пересыльным пунктом считается. Через нас всех арестантов в Сибирь гонят.
— Вот, вот.
— Мы не удивляемся, — оказал Тимофей. — То и дело кандальники идут. Круглый год, лето ли, осень, зима...
— Я ходил смотреть яицких казаков, — глуховатым голосом промолвил Горский. — Говорят, вчера пригнали.
— Да. Я был там, — ответил Тимофей. — В Сибирь гонят на поселение. И женщин, и детишек. Целый обоз. Едва поместились все в острожном дворе.
— Вечная вам память, орлы, — сказал Горский и размашисто перекрестился.
— Ты, случайно, не знаешь, что там было, в Яицком городке? — спросил Тимофей. — До нас только неясные слухи доходили.
— Чтобы все — не скажу, а кое-что знаю. Не так давно мне довелось быть в Яицком городке. Ивана Анкундинова помнишь?
— Ну, конечно, помню.
— Вот он мне и порассказал. Целую ночь просидели. В Яицком городке беда стряслась, Тимофей Иванович. Большая беда. И знаешь, с чего у них все завязалось? Старшины начали рядовых казаков притеснять. Да как? Прямо в открытую! Не стали жалованных денег выплачивать. На рыбной ловле своевольство.
— Главное, Василий, не в этом. Вольностей в Яицком городке не стало.
— Это уже потом. Да ты слушай...
...Яицкое войско издавна стояло на охране внутренних границ. А тут решили приписать казаков на общевойсковую службу. Старшины не против, не им служить, им, можно сказать, даже выгодно, а рядовым — разор. Послали казаки ходатаев в Петербург к государыне. Приезжала следственная комиссия, за ней другая, а толку никакого. Те следователи за старшин руку тянули. Дело совсем запуталось. Казаки опять с челобитной. Тогда из Петербурга прибыл гвардейский поручик по фамилии Дурнов, сам, сказывают, из какого-то знатного роду, не то княжеского, не то графского. Права ему были дадены преогромные. Говорят, он охотно старался распутать тамошний узел, но выполнять всего, на чем настаивали казаки, не мог. Не в его власти. И опять в Яицке все закипело, как в казане. Дошло до слуха этого самого Дурнова, что казаки поговаривают — де, мол, коли посланцы из Петербурга не могут помочь, так надо самим браться за оружие. Были такие разговоры или же все это выдумка, но Дурнов донес о них оренбургскому губернатору. Что и как он писал, осталось неведомо, но на то его писание прибыла военная команда. Солдаты пушек с собой притащили чуть не полсотню. Нагрянули, будто воевать собрались. Начальником в том отряде был сам командующий войсками Оренбурга генерал-майор фон Траубенберг. Характера недоброго, да и вообще любил на русском человеке свою лютость показать.
— Я его знаю. Доводилось встречаться, — сказал Тимофей.
— Вот он и начал доискиваться, кто же зачинщик, кто первый пустил слух насчет оружия. Велел схватить семерых казаков. Бороды обрил им, а это, сам понимаешь, какое посрамление для человека старого обряда; приказал плетями пороть принародно, затем заковал их в цепи и решил отправить в Оренбург. Казаки отказались быть конвойными. Генерал послал солдат. Тогда казаки тайком собрались человек до трехсот, напали в степи на конвой и отбили арестантов. Генерал совсем сбесился. По его приказу старшинские прихвостни схватили еще несколько рядовых казаков, связали и притащили к немцу. По своей дурости и лютости генерал даже не подумал, чем может вся эта затея кончиться. Велел отстегать плетьми и этих казаков, запер в подвал и объявил, что они находятся под арестом и будут отправлены в Оренбург. Затем, через старшин, передал войску, что, если понадобится, перепорет и переарестует всех, но добьется покорности. Весть об угрозе генерала быстро облетела весь город. Народ всполошился, как под набат. Прошло немного времени, и вся улица возле комендатуры была сплошь забита вооруженными казаками: у кого шашка, у кого ружье, а те, что верхами на конях, и пики прихватили. Словом, поднялось все яицкое воинство.
Увидев грозное сборище, генерал приказал разойтись по домам, на что казаки ответили, что разойдутся лишь тогда, когда Дурнов решит в их пользу спор со старшинами, а старшины не только возвратят присвоенные деньги, но будут наказаны еще и штрафом. Затем казаки потребовали, чтобы генерал убирался прочь со своей командой, чтобы и духу его не было в Яицком городке. И Дурнов от имени государыни пригрозил казакам жестокой расправой. У Максима Григорьевича Шигаева толковая и умная голова, он скорее других понял, что надвигается страшное и ежели начнется побоище, то многим тут несдобровать. Он стал уговаривать казаков, чтобы не поднимались против царского посланца.
Не взирая на жгучий мороз, казаки весь тот день и ночь табунились на улице, жгли костры, грелись у огонька. Домой почти никто не уходил. К утру собралось народа не меньше, чем на войсковую рыбную ловлю: детишки, казачьи женки, девки и те не усидели дома.
Генерал приказал выставить пушки так, чтоб можно было прямой наводкой простреливать улицы. Казаки поняли, что генерал может пойти на все, и малость стушевались. В это время на улице появилась толпа женщин, они несли чудотворную икону и громко пели стихиры. Казаки снова зашумели. Кто-то подсказал, что надо в ближайшей церкви забрать кресты и хоругви и всем миром пойти к поручику Дурнову, уговорить его сдаться на казачью просьбу. Для переговоров в войсковую избу послали попа. Ждут-пождут, посланец не возвращается. Толпа с хоругвями и крестами тихо двинулась по улице к войсковой избе. Прямо на пушки да на солдат. Шигаев снова не выдержал, вызвался пойти к Дурнову и Траубенбергу. Рассказывают, он упал на колени перед начальством и стал просить, чтобы выполнили просьбу казачью, потому что она указная, стало быть законная, не зря же казаки поднялись. Страшная беда может случиться... Генерал принялся кричать на Шигаева и, заметив, что часть казаков подбирается почти к самой войсковой избе, приказал палить из пушек. Одна пушка ахнула, за ней другая. Началось светопредставление... Траубенберг понял, чем все это может кончиться, да было поздно. Кинулся бежать, скрылся у кого-то во дворе — нашли и тут же изрубили саблями. Многих неповинных, из старшин, положили казаки. Убили войскового атамана. А вся улица возле войсковой избы была устлана казачьими трупами. Детей много полегло. Женщин тоже. Небывалое злодейство. Между прочим, и поручика Дурнова чуть не убили, всего изранили, искололи копьями. Шигаев не дал убить посланца государыни.
— Василий, друг ты мой, как же могло случиться, что генерал Траубенберг взялся стрелять по народу? Как? Может, защищаясь?..
— Нет, Тимофей Иванович, чего не было, того не было. Сотни свидетелей живы. А комиссия в Оренбурге и в Яицком городке плюет на казачьих свидетелей, старается обелить и Дурнова и Траубенберга. Казаков заковали в цепи — счета нет... Вот такое там горькое происшествие, Тимофей Иванович.
— Не лишен же был рассудка этот Траубенберг, черт бы его побрал, — зло оказал Тимофей.
— Да, конечно, — согласился Горский. — Баронская гордость не позволила поговорить с людьми. Взялся за пушки, а они тоже не помогли. Нет, казаки не виновны, Тимофей Иванович. Вот я и ходил к острогу взглянуть на этих преступников. Сидят задумавшись, лица строгие. Есть детишки. Гонят их в Сибирь.
— В Нерчинск. В рудники. На вечную каторгу. Их деды и отцы защищали Россию от противника; кровью казачьей земля полита; за геройские дела им дали какие-то привилегии, а теперь вот в Нерчинск. — Тимофей замолчал, задумался.
— Тимофей Иванович, когда мы были в Москве, ты горой вставал за императрицу. Помнишь?
— Ну, помню, — нехотя ответил Тимофей.
— А ведь это по ее императорскому указу пытают казаков да в Нерчинск гонят.
Тимофей промолчал.
Поняв, что он умышленно не хочет отвечать на этот вопрос, Горский опросил Тимофея, как жилось в Челябинске.
— Да я уже тебе коротенько поведал о тутошней жизни. Много не наскажешь. А насчет государыни Екатерины Алексеевны... — Тимофей снова на короткое мгновение замолчал, словно запнулся. — Скажу тебе, Василий, откровенно, иногда на белый свет глядеть не хочется.
— Может, что нехорошее случилось? — с беспокойством спросил Горский.
— Что случилось? Думаешь, легко ответить на такой вопрос. Сказать по правде, я и сам не знаю. Вот пожил тут, в Исетской провинции, поездил изрядно; она преогромная эта провинция, три дистрикта, граница на несколько тысяч верст протянулась, людей живет множество, люди разные и живут по-разному.
— Вот удивил, — усмехнулся Горский. — Будто в другом месте не так.
— А ты послушай. В Исетской провинции много заводов. Счету нет. Теперь-то я знаю, что такое завод и каково там людям. Барские мужики не сладко живут, это всем известно, но они хоть под солнцем бывают, а у тех, что на заводе, не приведи господь — не жизнь, а сущий ад. Неподалеку отсюда есть поселок, Каслями называется. Там горный завод, в печах руду плавят, добывают железо и чугун. Кузница есть. На заводе нет нанятых, крепостных мужиков хозяева привезли из Малороссии, вот они и работают. Никакой платы им не полажено. Только харчи хозяйские. Живут — не сыты, не голодны, и ничегошеньки у тех заводских людей нету: ни избы, ни огорода, ни живности; многие бессемейные. Живут в хозяйских землянухах, а там и дохнуть нечем. Мрут. Бегут, но их сыскивают и возвращают назад, пытают, плетьми порют. На этом же заводе, Василий, в кузнице я видел цепями прикованных.
— Как прикованных? — не совсем понимая, спросил Горский.
— Одним концом цепь на руки надета, а другим прикована к стене каменной.
— Зачем же их так? — спросил Горский.
— Мастера хорошие, боятся хозяева, чтоб не убежали. Да разве только в Каслях?
— Неужто терпят?! — горячо воскликнул Горский.
— Не все. И до поры. Управляющий там был. Тоже из немцев, не лучше генерала Траубенберга. Его сгребли и в печь бросили, где руда плавилась...
— Собаке — собачья и честь, — сказал Горский.
— Такие происшествия у нас — не редкость.
— Мужики тоже зашевелились. В Оренбурге, сказывали, под Самарой усадьбы барские жгут. Помнишь, ехали из Москвы, на усадьбы заглядывались?
— Есть на что посмотреть, — согласился Тимофей.
— Не знаю, как ты считаешь, Тимофей Иванович, а я вот сердцем чую, быть буре. Долго так держаться не может. Не дай бог, поднимутся мужики. Тьма неразумная.
— Ты рассуждаешь, будто сам из столбовых дворян, — усмехнулся Тимофей. — Точно так говорил князь Щербатов на заседании Комиссии. А его, можно сказать, догола раздел своими речами мужик Чертанов. Вот тебе и тьма неразумная.
— Мы с тобой не дворяне, но и не черносошные мужики. Ну, да хватит об этом. Ты послушай меня, Тимофей Иванович, только слова мои к тебе по доверенности, по душевности. Помнишь слух прошел, будто жив царь Петр Третий?
— Не только слух, самозванец какой-то являлся, его давно арестовали. И он не первый.
— Было, было. А ты послушай дальше. Сейчас опять повсюду звон идет, что живой Петр Федорович. Говорят, он на Яике скрывается, а сейчас в казанской тюрьме. Выдал кто-то. Волнение повсюду большое. Похоже, в народе его поджидают.
— Всему миру известно, что Петра Федоровича нет в живых.
— Вот, вот. Самозванец... Ведь знают, что на смерть идут, а идут. Может, о том не думают?
— Мой отец, — сказал Тимофей после некоторого раздумья, — был умнейший человек, иные слова его я запомнил навсегда. Он говорил, что человеку дорога не только жизнь, но и честь. У меня дома живет башкир Альметь, много лет живет, за своего человека считается. Случилось это еще при моем отце. Я подростком был. В Сакмарском городе казнили многих башкир за участие в восстании. Кому голову напрочь, кому языки да носы отхватили. У Альметя палач отрезал ухо. Сразу после казни отец привел его к себе домой, хотя по закону это запрещалось. С тех пор Альметь живет у нас. Думаешь, отец из жалости забрал его? Нет! За гордость его человечью! Во время казни Альметь ни звука не проронил, а другие падали на колени, просили помиловать. — Тимофей замолчал. — Да, так ты, Василий, спрашиваешь насчет государыни Екатерины Алексеевны? Только тебе одному скажу то, что думаю. Погляжу на окружность, закипает мое сердце, сотник Василий Горский, вот как закипает! Даже против государыни горечь поднимается. Думы нахлынут, голова трещать начинает... Неспроста государыня Комиссию нашу затеяла, неспроста. Она не хуже нас понимает, что в старых законах много беззакония. Вот и решила их поломать. А за те законы дворянство, сановники — горой! Она —умная женщина, понимает, что одна не справится, на помощь люд призвала, надеется на нас, на депутатов. Каждому понятно, сейчас не до того, чтобы снова собирать Комиссию и придумывать новые законы, идет большая война. Но придет же время, настанет замирение, вот тогда, я думаю, мы снова понадобимся.
Тимофей чуть приподнялся на локте, пристально взглянул на Горского.
— Знаешь, Василий, — заговорил он задумчиво, — дожить бы только до того дня. Жизнью поступлюсь, а сидеть молчуном на Комиссии не буду. Жилы пускай из меня вытянут — не отступлю, до смерти буду биться за правду, чтобы каждый человек стал человеком. Вот клянусь как перед богом!
Горский горячо и решительно протянул Тимофею руку.
— Мы будем, сотник, вместе. Клянусь, не отстану.
— Вот моя рука, — сказал Тимофей и крепко пожал руку Горского.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |