Глава пятнадцатая

Как было приказано Пугачевым, под прикрытием ночной темноты Чумаков установил пушку у Георгиевской церкви и подвез туда снаряды.

К восходу солнца у батареи были Пугачев, Тимофей и еще несколько казаков из оренбургского и яицкого полков.

Письмо, составленное ночью Подуровым, было одобрено Пугачевым и ранним утром отправлено к оренбургской стене, где и передано для вручения губернатору.

Хотя в письме губернатору приказывалось ответить незамедлительно, но время шло, а ответа из Оренбурга не поступало. Пугачев хмурился, злился, несколько раз подходил к пушке, проверял наводку, грозился пальнуть, не дождавшись ответа, но все же воздерживался. Наконец открылись крепостные ворота, и из них выехал всадник. Над головой он держал белый платок.

— Парламентер, ваше величество, — сказал Тимофей. — Должно быть, везет ответ.

Пугачев рванул повод коня, хотел было поехать навстречу, но его удержал Тимофей.

— Ваше величество, вам не подобает так поступать. Надо послать своего парламентера. Казака.

Прежде чем успели послать своего, всадник из Оренбурга спешился, зная, что за ним ведут наблюдение, помахал письмом, положил конверт на землю и, повозившись над ним, сел на коня и ускакал в крепость.

Посланный Тимофеем казак благополучно вернулся и отдал Пугачеву письмо.

— Под камешком оно лежало, — сказал он. — Камешком придавили, чтобы ветром не унесло.

Пугачев, даже не открыв конверта, отдал его Тимофею.

— Ну-ка, давай читай, что они там пишут.

Предполагая, что это письмо, как и предыдущее, полно оскорблений, Тимофей решил прочесть его сначала про себя, но Пугачев прикрикнул на него:

— Ты чего там шепчешь, полковник. Айда, валяй в голос!

Тимофей вскрыл пакет. Хрустящий лист гербовой бумаги был весь исписан красивым и разборчивым почерком.

— «Указ ее императорского величества самодержицы Всероссийской, — прочел первую строку вслух Тимофей, — находящимся при...» — Тимофей замолчал.

— Ну, чего оборвал? Что там такое страшное? — недовольно и вместе с тем не без любопытства спросил Пугачев.

— Государь, тут неприятные, даже оскорбительные слова, — сказал Тимофей.

— А ты что ж, думаешь, я ожидаю в этом письме чего-нибудь для меня приятного? Давай, давай читай все. Я не боюсь.

Тимофей стал читать дальше:

— «...находящимся при самозванце яицким и илецким казакам. К крайнему всякого прискорбию оказались вы в таком состоянии, что, забыв страх божий и учиненную в верности ее императорскому величеству присягу, поверя лестному и совсем на лжи основанному представлению самозванца, отважились на такое злое и богомерзкое дело, о коем всяк разум имеющий без внутреннего содрогания пробыть не может, что вы пристав к нему как ослепленные, погружаете себя у бога и у целого света во глубину погибели. Но как таковым должно напоследок придти во свет разума и самого себя познания, то все здешние общества прилежно увещевают вас от всех производимых вами злых дел совершенно отстать и быть на свете человеками. А как вы очень важное преступление уже учинили, то вот вам к утолению высочайшаго ея императорскаго величества гнева средство: реченного самозванца постараться поймать и представить, через что можете удостоить себя в том вашем злодеянии здешнего у ея императорскаго величества представительства, которое конечно учинить не оставлено будет. А ежели сердце ваше так ожесточилось, что сие увещевание не проникает, то остается непременно погибать вам как в сем веке, так и в будущем. При чем дается вам знать, что упомянутый самозванец беглой из Казани донской казак, именем Емельян Пугачев, который перед сим, равномерном злодеянии в Астраханской губернии пойман и жестоко наказан был, следовательно такому человеку, который честного общества извержен, мерзить и удаляться должно».

— Все, — сказал Тимофей.

Он ожидал, что письмо вызовет у Пугачева прилив ярости, и был удивлен, когда услышал короткий, сдержанный смех.

— Совсем ума решились, — сказал Пугачев. — Спервоначалу пятьсот рублей за мою башку обещали, потом на десять тысяч царица не поскупилась, прибавочку сделала, а теперь, извольте видеть, просто так себе, не за понюх табаку, тащи, мол, его, и все. И жди, авось тебя государыня помилует за это доброе дело. Так я понимаю? — спросил он Тимофея.

— Совершенно верно, государь, — согласился Тимофей.

— Раньше писали, что на моей морде знаки поставлены, а теперь просто — наказан был. Видно, больше нечего придумывать. А еще чего там значится? — спросил Пугачев. — Подписал кто бумаженцию?

— Тут много подписей: губернатор Иван Андреевич Рейнсдорп, комендант Оренбурга Карл Валленштерн, атаман Могутов, Петр Рычков.

— Словом, все крысиное отродье, — решил Пугачев. — Видать, Рейнсдорп велел писать это письмишко. Голова у него пустая. Не знаю, за что Катерина держит его на губернаторском посту? Я бы за такого и понюшки табаку не дал. Что вы скажете, Максим Григорьич, и ты, полковник Чумаков?

— Немчура он, свой своего не подведет, — нехотя ответил Шигаев.

— Верно. В самую сердцевину попал, — сказал Пугачев. — Ну, да шут с ними, нам некогда сейчас возжаться с этими немцами. Будем своими делами заниматься.

Пугачев глянул на церковь, истово перекрестился.

— Егорий-победоносец, защитник казаков-воинов, помоги и прости меня за то, что я отселева буду бить по ворогу.

Он подошел к пушке, еще раз проверил наводку, взял в руки запал.

Грохнул выстрел.

— Вот вам, господа губернаторы, — злорадствуя, сказал Пугачев. — Давай еще один раз...

Вдвоем с Шигаевым они зарядили пушку. Пугачев прицелился, выстрелил. Ядро точно легло в намеченную цель — в соляной склад.

«А ведь это совсем рядом с Бухарским переулком», — с тревогой подумал Тимофей, но Пугачеву ничего не сказал.

На крепостных батареях зашевелились, началась пальба, ядра ложились справа и слева от церкви.

— Вот безумные головы, кидают ядрушки, как в белый свет копейку. Ну, что ж, господа полковники, на нынешний час, пожалуй, и хватит? А на дальнейшее ты, полковник Чумаков, еще приглядись к окружности, в подходящих местах вели добавить пушек и вдарь со всех для полной пристрелки.

Тимофей хотел было напомнить Пугачеву, что договаривались больше не стрелять по городу, но Пугачев, словно угадав мысли Тимофея, сказал:

— Вели палить по укреплениям. У тебя есть два единорога, бомбы к ним тяжеленные, вали по стенам, пускай думают, что у нас конониры плохие. А мы на обман пойдем: запрем артиллерией ворота крепости. Атаки гарнизона прямой наводкой сокрушать будем. Надо бы, господа старшинство, лазутчика послать в Оренбург, пускай поглядит, что там и как. Я так думаю, ты, полковник Подуров, из своих подбери, чтоб человек был и половчее и понадежнее.

— Задумка ваша верная, государь, — поддержал Пугачева Шигаев.

— Когда посылать прикажете, ваше величество? — спросил Тимофей.

— Не к спеху, ужо обмозгуем, — сказал Пугачев.

На обратном пути в Берду Пугачев спросил Тимофея:

— Так ты, господин полковник, сегодня едешь в киргиз-кайсацкую орду?

— Да, государь. С вашего разрешения, заеду сейчас домой, возьму своих хлопцев, и тронемся за Яик.

— Ну, ну, дай бог, счастливого пути, — сказал Пугачев. — Ты перед ханами там не больно к земле клонись. С простыми людьми по-простецки, а перед ханами, ежели придется встретиться, не выпускай из головы, что ты есть государев посол.

— Я все понимаю, ваше величество.

— И постарайся, полковник, аманатов взять, лучше, коли из ханских детей. А самое наиглавнейшее, чтоб воинство было. С оружием.

— С оружием у них плохо, государь. Может, нынче что и переменилось, а раньше ружье было в редкость, копье да лук со стрелами — вот их оружие.

— Ладно, ты людей веди. А оружие, может, на Урале достанем. И провианту чтобы прислали, мяска, что ли, людей мяском надо кормить. А то вот зима настанет, помирать станут с голоду да со слабости. Вы с полковником Лысовым обусловились, кто в какую сторону подастся? — спросил Пугачев.

— Был такой разговор, ваше величество, — сказал Тимофей, уважительно поклонился Пугачеву и пришпорил коня.

— А тебя, Тимофей Иваныч, гостенек поджидает, — сказала старуха хозяйка, когда Тимофей ввел коня во двор. — Из Оренбурга гостенек, сыночек приехал, вон его конь стоит, кормится.

Тимофей увидел под навесом рядом с хозяйскими лошадьми своего карего конька.

Как же это Никита сумел вырваться из крепости? Сердце Тимофея тревожно заныло: должно быть, что-то недоброе случилось.

Тимофей заторопился в дом.

В горнице за столом сидел Никита и хлебал из глиняной чашки щи.

— Никиток, здравствуй! — не скрывая радостного волнения, сказал Тимофей. — Прибыл?

Никита, не донеся ложку до рта, опустил ее обратно в чашку.

— Стало быть, в гости? — спросил Тимофей и крепко обнял сына.

Никита отрицательно качнул головой. Лицо его вдруг стало строгим и будто отодвинулось от Тимофея.

— Ну-ка, рассказывай, Никиток, как ты оттуда выбрался? Как домашние, мать, сестры? — заспешил Тимофей.

— А я не сам выбрался. Атаман Василий Иванович Могутов послал. Он же и из тюрьмы выпустил.

— Из тюрьмы? — ошеломленно спросил Тимофей. — Ты сидел в тюрьме?

— Сидел. На Гостином дворе. В каменной лавке.

— Из-за чего туда попал?

Никита на вопрос отца не ответил. Это молчание сына сказало Тимофею больше, чем могли бы сказать его слова.

— Атаман посадил? — спросил Тимофей.

Никита отрицательно качнул головой.

— Губернатор приказал.

— Тебя одного арествовали? Или...

— Одного, — не дав договорить Тимофею, сказал Никита. — А маманя Лиза дома. И девки тоже дома.

— Как же вы там живете?

— В нашем дому на постое Мартемьян Бородин, — стал рассказывать Никита. — Он себе горницу отхватил. А в тех, других, казаки его... яицкие. Он с яицким войском прибыл в Оренбург. И во дворе полно яицких казаков. Почитай, весь дом и весь двор захватили.

— А вы где ютитесь? Мать? Девчонки?

— Где придется. На нас глядят и плюются. Ворюги, говорят. Другого слова для нас у них нет. Девки плачут, мама Лиза тоже. А еду, какая у нас была на погребе, и все, что на подлавке, все забрали. Мама Лиза ходила к атаману Могутову жалиться. А он говорит, молитесь богу, что вас еще живыми оставили, а то и поубивать люди могут. Потом меня в тюрьму забрали.

Тимофей слушал рассказ сына, и перед его глазами проплывали одна за другой картины: хлебнули горя его близкие, да и впереди еще невесть что ждет.

— А как же ты из тюрьмы выбрался?

— Выпустили. Василий Иванович Могутов выпустил, сказывает, велел генерал-губернатор. Приказал мне взять коня и ехать сюда, в Берду. Казаки выпустили меня за ворота. Вот я и приехал. — Никита искоса глянул на еду, потянулся к ложке.

— Я тебе и поесть не дал. Должно, голодный?

— Ага.

— Ну, так давай ешь, я скажу хозяйке, чтоб горячего подлила. Вместе пообедаем. Я в дальнюю дорогу собираюсь, Никиток. Ежели бы ты приехал завтра или же чуток попозже, то меня уж и не застал бы.

— А куда ты, батя, едешь?

— О-о, сын, очень далеко. Дальняя дорога.

— И когда возвернешься?

— Сам не знаю. Может, через недельку, а то и раньше.

Хозяйка подлила щей погорячее. Усевшись друг против друга, отец и сын молча стали черпать из одной чашки горячие щи. Когда чашка опустела, Никита покрестился на образа.

— У нас, батя, там, в тюрьме, еды почти никакой не дают и не велят приносить.

— А не бьют?

— Меня не били. А есть которых так бьют, даже страшно.

— Сказывай, Никиток, зачем тебя послали? Я же понимаю, просто так тебя не могли отпустить. Наказ дали?

— Ага. Наказ. Велели тебя с собой привезти. Василий Иванович Могутов велел сказать, что ежели ты не вернешься, то нас всех могут сказнить. А еще Могутов велел передать, что ежели ты, батя, вернешься, то тебе ничего не будет. Все простят. А ежели не вернешься, то смерти тебе не миновать, да еще и в пытошной придется посидеть. Я не хотел ехать, а мама Лиза уговорила, да и нельзя было. Она говорит, может, и вправду помилуют, жив останешься. Вот за этим самым я и приехал.

Никита замолчал, испытующе взглянув на Тимофея, опустил глаза, ждал, что скажет отец.

А Тимофей молчал. Ну что он мог сказать сыну?

— Ты знаешь что, Никиток, скажи Могутову, что не видел меня. В отъезде, мол.

На глаза мальчика навернулись слезы.

— Не вернешься, батя? — шепотом спросил он.

— Не могу, сынка. Не могу!

Тимофея потянуло броситься к Никите, снова крепко обнять его, поцеловать исхудавшее лицо.

— А чего не можешь? Чего мешает тебе?

— Ох, Никиток, Никиток, не все ты еще понять можешь.

— А почему, батя? Я ведь немаленький.

— Потом, когда-нибудь, сам до всего дойдешь, без моего рассказа. Или же при следующей встрече. — Тут Тимофею почему-то показалось, что никакой встречи больше не будет, что видит он сына в последний раз. Его охватил ужас, и он еле сдержался, чтоб не закричать.

— Вот так и окажи, Никиток, — с трудом выговаривая слова, сказал Тимофей, — что меня, мол, не застал дома. Лады?

— Лады.

— Тебе когда велено вернуться?

— Сегодня, как только повидаемся с тобой. Нас обоих ждут в крепости. А я, знаешь, батя, чего тебе скажу, — словно по секрету, заговорил Никита. — Ты не возвертайся в Оренбург, они тебя ни за что не выпустят. Слышал я, Василий Могутов говорил. Жилы, говорит, из таких надо вытягивать. Ты письмо губернатору писал?

— Ну?

— А ты скажи, писал?

— Писал.

— Они руку там твою признали. Вот и взъярились. В один голос вое твердят, будто вы воры, разбой ведете.

Тимофей посмотрел на сына, грустно улыбнулся.

— А ты как думаешь, твой отец может разбойничать? А?

— Нет, батя, ты не пойдешь на такое. Я знаю.

— Спасибо, сынка. И никому не верь.

— Ты, батечка, скажи мне: чего вы поднялись?

— За людей обиженных, Никиток, за людей обездоленных, против тех, кто чужой век заедает.

— Мартемьян Бородин маму Лизу генеральшей дразнит. Тобой попрекает, говорит, будто ты в генералы метишь. Правда, а?

— Нет, сынка, совсем не то у меня в голове. Ты запомни, Никиток, и знай — твой отец иголки чужой не взял. Пошел я против неправды, и другого пути, Никитушка, у меня нету. Понял, сынка?

Никита кивнул головой.

— Ведет нас сам государь — Петр Федорович.

— Сказывают, не царь он?

— Царь, — утвердительно и решительно сказал Тимофей.

— В крепости бают, будто он казак донской.

— Слышал. Облыжно о нем говорят такое.

— А ты самолично видел его? — заинтересованно спросил Никита.

— Ну, а как же. Сейчас вместе были.

— Прямо вместе? — удивился Никита.

— Вот так, как с тобой.

— Он что же, больно простецкий? Расскажи, батя, — попросил Никита и тут же отказался от своей просьбы. — Ехать мне надо. Могутов осерчает.

Спазма перехватила горло Тимофея. «Господи, выдержать бы только, выдержать...» Он крепко обнял Никиту, трижды перекрестил его.

— Поклон мой передавай маме Лизе и сестренкам. И вот еще чего скажи им, но пускай никому, никому ни слова об этом. Я, может, разок навещу вас.

— Да ты что, батя, и не думай, они тебя сразу схватят.

— А я тайком, постараюсь так, чтоб не узнали. Только вы не проболтайте.

— Бать, — нерешительно сказал Никита. — Там у нас часто бывает Василий Тамбовцев, я его по Москве помню.

— Ну? — настораживаясь, спросил Тимофей.

— Он к маме Лизе пристает, — глядя в сторону, сказал Никита. — И мама Лиза вся изводится. Проходу ей не дает, а она плачет, а этот гад толстый, Мартемьян Бородин, только посмеивается в бороду. Я Тамбовцева хотел пырнуть ножом...

— Подлый он человек. Я постараюсь свести с ним свои счеты.

Проводив Никиту, Тимофей почти тут же уехал с десятком казаков за Яик. Путь лежал на Илецк.