Вспыхнувшее в Оренбуржье восстание в любой момент могло перекинуться на соседние территории, например на Казанскую губернию, обороноспособность которой оставляла желать лучшего. Здесь в то время находилось всего три гарнизонных батальона, причем большинство их личного состава было командировано для набора рекрутов и конвоирования арестантов в Сибирь. Что же касается местных жителей, то, по мнению казанского губернатора Якова Брандта, высказанному в начале октября 1773 года, полагаться на них было невозможно: «Земледельцы разных родов, а особливо помещичьи крестьяне, по их легкомыслию, в сем случае весьма опасны, и нет надежды, чтобы помещики крестьян своих с пользой могли употребить себе и обществу в оборону». Правда, при этом губернатор предложил дворянам вооружить своих дворовых для защиты губернии, что и было сделано. Для этих же целей Брандт приказал возвратить посланных для набора рекрутов «нижних чинов» в Казань и Симбирск, а также употребить в дело отставных солдат, хотя они уже давно не служили и были скорее крестьянами. Этих сил было явно недостаточно, а потому губернатор обратился за помощью. 8 октября, получив донесение от Брандта, главнокомандующий в Москве генерал-аншеф Михаил Никитич Волконский на следующий день направил в Казань отряд в 300 человек из Томского полка с одним орудием и поспешил уведомить обо всём президента Военной коллегии графа Захара Григорьевича Чернышева1.
Помимо Волконского, о начавшемся восстании правительству сообщали и сам Брандт, и, конечно, Рейнсдорп, однако в силу разных причин вести о бунте достигли Петербурга лишь 14 октября — именно в этот день в столицу были доставлены письмо Волконского Чернышеву и донесения в Военную коллегию Рейнсдорпа от 29 сентября и Брандта от 2 октября. Напомним, Россия в то время вела войну с Турцией и опасалась войны со Швецией, а потому свободных войск в распоряжении правительства не имелось. Перебрасывать же полки, находившиеся на границе, означало придать мятежу слишком серьезное значение и ненужную огласку. В результате войска против самозваного «Петра Федоровича» пришлось, по замечанию Н.Ф. Дубровина, собирать «по клочкам, небольшими разрозненными командами, и отправлять на театр действий без всякой связи и единства». Волконский получил приказ немедленно командировать из Калуги в Казань генерал-майора Фреймана, в 1772 году усмирявшего бунт яицких казаков. С ним были посланы 300 рядовых и оставшиеся три орудия пехотного Томского полка. В Казань решили послать также гренадерскую роту (182 человека) с двумя орудиями. Кроме того, царицынскому коменданту полковнику Цыплетеву было приказано не допустить переправы Пугачева через Волгу «для следования на Кубань», а коменданту крепости Святого Димитрия Ростовского генерал-майору Потапову предписывалось не допустить самозванца на Дон. Главнокомандующим войсками, посланными против Пугачева, назначался генерал-майор Василий Алексеевич Кар, один из немногих генералов, находившихся в то время в Петербурге. В его распоряжение поступали как вышеозначенные отряды, направлявшиеся в Казань, так и «тамо находящиеся войска». В случае необходимости ему были даны полномочия привлечь «башкирцев и поселенных в Казанской губернии отставных столько, сколько надобность потребует»2.
Когда на заседании Государственного совета 15 октября императрица спросила, достаточны ли меры, принятые против бунтовщиков, члены совета ответили утвердительно. Большинство сановников в то время полагали, будто новый бунт «не может иметь следствий, кроме что расстроить рекрутский набор и умножить ослушников и разбойников». Поэтому императрица решила добавить к уже принятым мерам лишь издание манифеста, в котором изобличала самозванца и призывала мятежников «отстать» от него. Манифест был отпечатан на следующий день в сенатской типографии в количестве 200 экземпляров, дабы не давать делу широкую огласку. Правда, вскоре после новых донесений Рейнсдорпа, в частности о начавшейся осаде Оренбурга, власти всё же решили несколько усилить войска, посланные на усмирение восставших. Военная коллегия предписывала Рейнсдорпу бунтовщиков «атаковать, разбить и рассеять», а самого Пугачева схватить. Видимо, и сам губернатор уверился в своих силах, поскольку отказался от помощи войск под начальством генерала Ивана Александровича Деколонга, двигавшихся к осажденному Оренбургу из Сибири3.
Существуют разные версии того, почему Рейнсдорп отказался от помощи. По одной из них, он не желал делить с кем-либо славу за победу над бунтовщиками; согласно другой, не хотел лишний раз вызывать недовольство Петербурга, преувеличивая опасность4. Трудно сказать, как было на самом деле, но очевидно, что в Петербурге опасность и впрямь считали преувеличенной. Поэтому неудивительно, что первоначально отряд Кара состоял всего из 522 человек при шести орудиях, а его командир вообще не ожидал сопротивления со стороны повстанцев. Находясь на границе Казанской губернии, в Кичуевском фельдшанце, в письме Екатерине II от 31 октября он писал: «Опасаюсь только того, что сии разбойники, сведав о приближении команд, не обратились бы в бег...» Днем раньше Кар получил в свое распоряжение «оружейных людей» (3468 человек), собранных по приказанию казанского губернатора Брандта. Причем часть их шла к Оренбургу отдельно, самостоятельными отрядами, например отряд симбирского коменданта полковника Чернышева. Большей частью люди, собранные Брандтом, были или плохо подготовлены к боевым действиям, или же крайне ненадежны, однако ждать подкрепления Кару было особенно неоткуда. Башкиры и калмыки, посланные ему на помощь, разбегались или уходили к Пугачеву, а отправленные в его распоряжение полевые команды (преимущественно из западных губерний) по тогдашним условиям могли добраться до цели не ранее января 1774 года. Кару не хватало провианта, орудий и боеприпасов, а имевшаяся артиллерия находилась в ненадлежащем состоянии; местные жители не только сочувствовали самозванцу, но и переходили на его сторону. Причем о подобном положении, помимо прочего, мы знаем и из собственных донесений Кара в Петербург. Правда, несмотря на это, он продолжал быть уверен в том, что Пугачев, завидев правительственные войска, сразу же побежит, и только сокрушался, что у него недостает кавалерии для погони за самозванцем. Чтобы преградить Пугачеву путь к отступлению, генерал приказал симбирскому коменданту полковнику Чернышеву занять Татищеву крепость.
Шестого ноября Кар со своим отрядом при пяти орудиях дошел до деревень Мустафиной и Сарманаевой и решил подождать здесь присылки из Казани артиллерии и прибытия роты 2-го гренадерского полка. В то время под его командованием находилось 1467 человек — офицеры и солдаты Томского и Вятского полков, посланные из Москвы, а также гарнизонные солдаты, татары, конные поселенцы и экономические крестьяне, собранные Брандтом; таким образом, его отряд больше чем наполовину был укомплектован людьми, малопригодными для военных действий, а орудия оставляли желать лучшего. Однако от правительственных войск могла всё же исходить реальная опасность для бунтовщиков. Из Верхнеозерной крепости к Оренбургу двигался довольно внушительный отряд бригадира Корфа, а к Татищевой крепости, как мы помним, отряд Чернышева. Кроме того, в Орске располагались значительные силы под командованием Деколонга. Как писал Н.Ф. Дубровин, «при одновременном и единодушном действии этих отрядов, подкрепленных еще вылазкой из Оренбурга, конечно, толпа мятежников не в состоянии была бы бороться с регулярными войсками». Однако Кар даже не подозревал о близком присутствии отрядов Деколонга и Корфа, как, впрочем, и Деколонг с Корфом не имели никаких известий о Каре. К тому же Кар имел весьма скудные сведения и о противнике — он лишь знал, что тот «стоит под Оренбургом по реке Сакмаре до Сакмарского казачьего городка». Как уверил его Брандт, войско самозванца немногочисленно «и состоит из сущей сволочи»5.
Но знал ли Пугачев о приближении Кара? Как вообще обстояли дела в его лагере накануне важных событий?
После неудачной попытки взять 2 ноября Оренбург штурмом самозванец, разумеется, не оставил надежды захватить город. Уже 4-го числа «государь» вызвал депутата екатерининской Уложенной комиссии от оренбургских казаков Тимофея Подурова (напомним, перешедшего на его сторону под Татищевой крепостью):
— Я намерен к городу посылать казаков на переговорку, чтобы жители, не доводя себя до конечной погибели, сдались мне. Так ты напиши от себя к оренбургскому атаману Василию Могутову да к яицкому старшине Мартемьяну Бородину, чтоб они, если желают получить от меня за противность их прощение, уговаривали городских солдат и казаков, а равно губернатора и всех командиров к сдаче мне города и покорение в мое подданство. Ты их обнадежь, что я, право, им ничего не сделаю и прощу. А если они не сдадутся и мне удастся штурмом город взять, то тогда я поступлю с ними безо всякой пощады. Ты уверяй их в тех письмах, что я точно Петр Третий, да опиши притом и мои приметы, вот какие: верхнего напереди зуба нет, правым глазом прищуривает. Видь ты говоришь, что меня прежде не видывал, так и нельзя тебе знать этих примет, а они меня видали и помнят оные приметы. Да напиши к Могутову и то: разве ты забыл государевы милости? Видь он сына твоего пожаловал в пажи!
Разумеется, Подуров выполнил пугачевское приказание — написал послания Могутову и Бородину, в которых, помимо прочего, по требованию самозванца сообщил «государевы приметы»6. У Емельяна Ивановича и впрямь не было «верхнего спереди зуба», и он прищуривал один глаз. Возможно, именно по этим приметам некоторые яицкие казаки еще до восстания признали в Пугачеве «Петра Федоровича»7.
Однако Пугачеву показалось, что подуровских посланий недостаточно, а потому 5 ноября он приказал Почиталину составить — разумеется, от имени «Петра Федоровича» — указ «во Оренбургскую губернскую канцелярию губернатору к Рейнздорпу Ивану Андреивичю и всем господам и всякаго звания людем», а также обращение к Мартемьяну Бородину и его казакам. В этих указах «император» обещал прощение, а казакам Бородина даже награду за подчинение и грозил в случае непокорности, что было обычным делом. Необычным был способ доставки подуровских писем и пугачевских указов в Оренбург. 5 ноября караульные у городовой крепости задержали четырех «казачьих женок», появившихся со стороны Бердской слободы. При обыске у одной из них, Ирины Репиной, нашли зашитые в плечах шубы бумаги. На допросе казачка показала, что эти послания «сняв с нее, Ирины, шубу, сам он, Падуров, зашил во оную против плеч, между крышки и овчины», а на словах приказал ей с товаркой, казачкой Черемухиной, отдать пугачевские указы лично губернатору при Могутове, «а другие два письма велел ему, Могутову, отдать тихонько». Подуров также велел передать на словах Рейнсдорпу и всем оренбуржцам, что им дается четыре дня на размышление, а если по прошествии отведенного времени они не сдадутся, повстанцы «опять зделают приступ». Необходимо лишь добавить, что эти «женки» были не добровольными, а невольными курьершами восставших — они были захвачены бунтовщиками 18 октября вместе с фуражирами, ездившими за сеном8.
Выше уже упоминалось, что 4 ноября, через день после неудачного штурма Оренбурга, пугачевское войско из-за сильных морозов переселилось в Бердскую слободу, в семи верстах к северо-востоку от губернского города. Поскольку жилья на всех не хватало, «император» приказал около Берды и в самой слободе «на дворах делать землянки», сам же поселился в доме Константина Ситникова, «так как етот дом был из лутчих» и потому «назывался дворцом государевым». Как на следствии вспоминал командир пугачевской гвардии Тимофей Мясников, у «дворца» «на крыльце всегда непременной стоял караул, состоящей из выбранных нарочно для сего лутчих яицких казаков, дватцати пяти человек». Если «царь» куда-нибудь выезжал, то эти казаки «всегда за ним и ездили», а потому «назывались они гвардиею». Поведал Мясников и о некоторых деталях убранства «государева дворца» и пребывания в нем Пугачева: «Покой у него был обит вместо обоев шумихою, по стенам зеркалы и портрет государя цесаревича Павла Петровича, взятой у офицера при разбитии не припомнит которой крепости. Дежурным всегда при нем был из яицких казаков Яким Давилин. В покое с ним никто не начевывал, кроме двух живших у него руских девок, а чьи такия — не знает, и двух мальчиков... которых он называл своими детьми». Одним из них был сын повешенного Илецкого атамана Лазаря Портнова, Иван, исполнявший при «императоре» должность «камер-пажа». О втором мальчике известно со слов Мясникова лишь то, что он «взят у отставного яицкого атамана Бородина, живущей у него, неизвестно, чей такой». По всей видимости, следователей заинтересовала и роль «девок», которым позволялось ночевать в покоях самозванца, поскольку о них Мясников заявил: «...показанныя ж девки были у него (Пугачева. — Е.Т.) стряпухами»9.
При этом, правда, возникает вопрос: какая, так сказать, профессиональная необходимость заставляла стряпух «ночевывать» в одном «покое» с Пугачевым? Судьба Харловой наводит на мысль, что девки оставались в «царских» апартаментах не только для того, чтобы приготовить еду проголодавшемуся посреди ночи «государю». Дореволюционные историки, в том числе и А.С. Пушкин, и вовсе утверждали, что пугачевский лагерь представлял из себя «вертеп» «распутства» и «разврата»10. Попытаемся разобраться, насколько обоснованы такие утверждения.
Примечания
1. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 49—53; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 167, 168; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. Приложение. С. 293—296.
2. См.: Манифесты и указы, относящиеся к пугачевскому бунту // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 9. Кн. 1. С. 163—165; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 53—55, 61—64; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 168, 169; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. Приложение. С. 296—300.
3. См.: Архив Государственного совета: В 5 т. Т. 1. Ч. 1. СПб., 1869. С. 437—441; Семнадцатый век. Т. 1. М., 1868. С. 100, 101; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 64—72; Дмитриев-Мамонов А.И. Пугачевский бунт в Зауралье и Сибири: Исторический очерк по официальным документам. СПб., 1907. С. 9; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 168—171; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. Приложение. С. 300, 301.
4. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 71; Дмитриев-Мамонов А.И. Указ. соч. С. 9; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 170.
5. См.: Материалы для истории Пугачевского бунта. Бумаги Кара и Бибикова. С. 21—25, 29, 30; Первые успехи Пугачева и экспедиция Кара: Материалы для истории пугачевского бунта. Приложения / Публ. Д. Анучина // Военный сборник. 1869. № 6. С. 174—181; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 92—100; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 171—174.
6. См.: Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 83, 84; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 175, 175 об.
7. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 106; Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. С. 39; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 182, 182 об., 288 об., 290, 290 об., 475 об.; Д. 512. Ч. 3. Л. 143 об.
8. См.: Летопись Рычкова. С. 230—232, 243, 244; Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 33; Дубровин Н.Ф. Манифесты и указы Е.И. Пугачева. С. 73—75; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 190 об., 191.
9. См.: Летопись Рычкова. С. 244; Пугачевщина. Т. 2. С. 112, 142; Показания командира пугачевской гвардии. С. 100; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 86 об., 194, 214, 342 об., 474, 474 об.; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1230. Л. 217.
10. См.: Пушкин А.С. История Пугачева. С. 27; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 145.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |