Емельян ты наш, родный батюшка!
На кого ты нас покинул.
Красное солнышко закатилось...
Как осталися мы, сироты горемычны,
Некому за нас заступиться,
Крепку думушку за нас раздумать...
Из народной песни о Пугачеве.
I
Описать того не можно сколь злодей бодрого духа». «Сей злодей не устрашим ни мало». «Самозванец человек продерзкой, пронырливой и в роде своем прехитрой и замысловатой». Так описывает капитан Савва Маврин свое первое впечатление при встрече с Пугачевым в Яицком городке.
Допрос Пугачева, начатый Мавриным 16 сентября, был закончен 20 вечером. На второй день Пугачева посадили в специально сделанную клетку1 и увезли из Яицкого городка в Симбирск под конвоем двух рот пехоты, 200 казаков при двух орудиях. Ночью путь освещали факелами.
Вечером 1 октября Пугачева привезли в Симбирск. Его посадили в «особливый покой», надели на поясницу толстый железный обруч и приковали цепью к стене2. Кроме часовых, при Пугачеве «денно и нощно» находились два офицера. Кормили его пищею, «подлым человеком употребляемою».
Утром 2 октября в Симбирск, где уже находились П.С. Потемкин и Михельсон, прибыл Панин. По распоряжению главнокомандующего, Пугачева решили показать собравшемуся народу. Его вывели на крыльцо. Он держал себя смело и гордо. «— Кто ты таков?, — спросил он (Панин) у самозванца. — Емельян Иванов Пугачев, отвечал тот. — Как же смел ты, вор, назваться государем? продолжал Панин. — Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает... Панин, заметя, — пишет Пушкин, — что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды»3.
Народ в своих преданиях и песнях образно отразил встречу графа Панина с Пугачевым.
«Судил тут граф Панин Пугачева:
«Скажи, скажи, Пугаченька, Емельян Иваныч,
«Много ли перевешал князей и боярей?» —
«Перевешал вашей братии семьсот семи тысяч.
«Спасибо тебе, Панин, что ты не попался:
«Я бы чину-то прибавил, спину-то поправил,
«На твою бы на шею варовины возжи,
«За твою-то бы за услугу повыше подвесил...»
Утром 3 октября П.С. Потемкин начал допрашивать Пугачева, а 6 октября допрос был окончен.
Как сообщает в своих записках П.С. Рунич, присутствовавший при допросе, «злодей, хотя сильный пот все лицо его покрывал, с твердым голосом и духом отвечал» на все вопросы Потемкина. Раздраженный смелостью Пугачева, дававшего на многие вопросы отрицательные ответы, Потемкин распорядился подвергнуть его пытке. В судейскую привели четырех гренадер. Они раздели Пугачева донага. Затем вошел палач. Помочив руку водой, он ударил со всего размаха Пугачева по спине. «Помилуйте, закричал Пугачев, — всю истину скажу и открою».
Чтобы избавиться от физических истязаний, Пугачев стал давать ложные показания. Когда же он дошел до того места, где он, якобы по «научению» беглого солдата Логачева принял на Добрянском форпосте имя покойного императора Петра III, Потемкин велел ему замолчать. Он выслал из комнаты Рунича, солдат и палача и более часа оставался с Пугачевым с глазу на глаз, продолжая допрос тайно.
«Почитаю обязанностью здесь заметить, — писал Рунич, — что Пугачев, с самого того времени, как оставался у генерал-майора Потемкина на последних допросах, все то время, что содержался в Симбирске под присмотром, в крайнем находился унынии и задумчивости, не говорил почти ни с кем ни слова».
В Симбирске Пугачев находился около месяца (с 1 по 25 октября). Одетого в старый засаленный тулуп и закованного в кандалы, его показывали дворянам и «знатным господам». При одном из таких осмотров присутствовало, как утверждает Рунич, «более 200 человек военных, гражданских и разного звания и пола людей».
Волнения продолжались. Народ не верил, что Пугачев арестован. «Весь оный [Казанский] край, — доносил Потемкин Екатерине, — где пущее производил о себе Емелька обворожение, сомневается о его поимке». Желая убедить население края, Потемкин просил разрешения у императрицы привести Пугачева из Симбирска в Казань, чтоб «обличить перед народом его [Пугачева] злодейство».
С этой же целью князь Волконский собирался везти Пугачева через Москву, «публично и явно, так, чтобы весь народ его видеть мог». Но Екатерина прекрасно знала силу симпатий трудящихся и обездоленных масс к Пугачеву. Она боялась нового восстания и не только отклонила просьбу Потемкина и отменила планы Волконского, но приказала срочно отправить в распоряжение Панина для конвоирования Пугачева Смоленский драгунский полк, а пять рот Нарвского пехотного полка расставить по станциям от Москвы до Мурома4.
Пугачев перед отправкой из Яицкого городка в Симбирск. — Рисунок Тараса Шевченко
Накануне отправки Пугачева в Москву Михельсон пожелал видеть Пугачева и поговорить с ним. Он вошел в полутемную комнату, где сидел арестованный.
— Емельян, знаешь ли ты меня? — спросил он Пугачева.
— А кто ваша милость?
— Я — Михельсон.
— На сей отзыв, — говорит Рунич, — Пугачев ни одного слова не сказал, но побледнев и как будто встрепетнулся, нагнул голову. Михельсон, постояв с минуту, оборотился и пошел к двери, до которой только что подошел, то Пугачев довольно громким голосом вслед его сказал: «Попросить мне — было у него одну шубу, ему много их досталось». Потом при всех, с сильным гневом сердца, сказал: «Где бы этому немцу меня разбить, если б не проклятый Чумаков был тому причиной»5.
25 октября, в слякоть и стужу, под конвоем драгунского полка Пугачева увезли из Симбирска в Москву.
Глумления, издевательства и истязания во время допросов надорвали физические силы Пугачева. Он находился в унылом и мрачном состоянии духа и около Арзамаса заболел «сильною коликою» в груди. Рунич напоил его «тремя чашками пунша», сделанного из крепкого горячего чая и французской водки. На его лице показался сильный пот, и вскоре он уснул крепким сном. К утру боли уменьшились. Пугачев ободрился. «Он стал разговорчивее, веселее и каждый вечер на ночлеге, — пишет Рунич, — рассказывал нам о военных своих подвигах и разных приключениях своей жизни; также и о том, что не мог бы Михельсон разбить его под Сальниковою ватагою, если б генерал его Чумаков не был в том причиною...» «...Еслиб, — говорил Пугачев, — Чумаков расположил лагерь за рытвиною, то утер бы я нос у этого немца».
Конвойный кортеж приближался к Москве и 3 ноября остановился на ночлег в 10 верстах от города в с. Ивановском, расположенном на Владимирской дороге. Навстречу Волконский выслал 36 полицейских гусар. Утром 4 ноября Пугачева привезли в Москву и посадили на Монетном дворе (Охотный ряд). Народ толпился у Воскресенских ворот. Все смотрели на «палаты», куда был посажен Пугачев, и ожидали, не подойдет ли он к окошку. Прикованный толстой и короткой цепью к стене камеры, Пугачев не мог подойти к окну и показаться народу.
В тот же день Волконский, назначенный председателем суда, беседовал с Пугачевым, как он сообщал Екатерине, «исторически». Затем Пугачева сдали на руки обер-секретарю Сената, «тайных дел выведчику» и кнутобойцу Шешковскому, прибывшему из Петербурга для производства следствия над Пугачевым и его соратниками.
II
И после выдачи Пугачева правительственным войскам восстание еще продолжалось. Народ не сразу успокоился. В районах Среднего Приволжья движение продолжало развиваться не только после ухода армии Пугачева к Казани, а затем к Саратову, но оно не сразу прекратилось и после окончательного поражения Пугачева и его поимки. С августа и по ноябрь на правобережья Волги правительственные войска ликвидировали более двадцати многочисленных повстанческих отрядов. В первых числах сентября капитан Лукин «разбил злодейскую шайку» в 4000 человек в городе Наровчате; Лощилин, Вуколов и Луковкин в Пензенском уезде рассеяли «толпу злодеев» в 1000 человек. Только в первой половине ноября были пойманы пугачевские полковники и атаманы из крепостных крестьян: братья Иван и Алексей Ивановы и Фирса Иванов6.
Восстания не прекращались также в Прикамском крае и в Башкирии. 17 августа Потемкин извещал Екатерину о том, что «башкирцы не утишаются» и что «для истребления шаек шатающихся разбойников он командировал отряд под командой полковника Якубовича, а также послал в Башкирию увещевательные листы, объявляя им, что если они к октябрю не усмирятся, тогда в. и. в. изволите прислать запорожцев и арнаут для истребления их».
Но ни «увещательные листы», ни переход на сторону правительства части башкирской знати, ни выдача некоторыми старшинами активных пугачевцев7 не подействовали.
Башкирский народ самоотверженно продолжал оказывать упорное сопротивление карательным отрядам. 30 августа «за рекою Белой и Амзою при деревне Музякиной» майор Штерич имел сражение с двухтысячным башкирским отрядом под командой Аита Сеитова, Байкита Акиева и других. 4 сентября тот же майор Штерич сражался с полуторатысячным отрядом Салавата Юлаева, 6 сентября — с трехтысячным отрядом Эркея Кирдеметева.
Из донесения Потемкина видно, что до середины ноября в Башкирии продолжали действовать небольшие отряды под командой «известных башкирских бунтовщиков» Салавата, Короная, Ильчегула и других. Коронай, однако, вскоре явился с «повинной», судьба Ильчегула нам известна, а Салават* был пойман только 24 ноября (спустя три месяца после окончательного поражения Пугачева) отрядом поручика Лорковского около деревни Магдишкиной.
Усиленная концентрация войск в районах, охваченных движением**, страшные репрессии и голод помогли правительству ликвидировать к началу 1775 г. остатки повстанческих отрядов в Среднем Приволжье, Прикамском крае и в Башкирии.
Одновременно с тем как в Москве, в Тайной экспедиции, происходила под видом «следствия» и «суда» расправа над Пугачевым и его соратниками, на местах царил чудовищный произвол, народные массы подвергались жесточайшему террору и массовым репрессиям.
Скованного Пугачева конвоируют из Яицкого городка в Симбирск. — Рисунок худ. Н. Негадаева
Подлинное лицо Екатерины II с особой силой проявилось в период ликвидации крестьянской войны и суда над ее руководителями.
Перепуганная мощным размахом движения, Екатерина действовала чрезвычайно осторожно. Она опасалась нового восстания и вопреки желанию своих приближенных (Потемкин, Волконский и др.), пытавшихся публично демонстрировать Пугачева, всячески старалась скрыть скованного вождя крестьянской войны от взоров трудового народа. Из Симбирска в Москву Пугачева везли под большим конвоем, и весь путь охранялся усиленным нарядом регулярных войск. В темную и глухую ночь Пугачева привезли в закрытой карете из Монетного двора в Кремлевский дворец (в заседание суда). Место казни было окружено густым строем вооруженных войск и народ не допускался близко к эшафоту.
Сила любви народа к Пугачеву была настолько велика, что она приводила в трепет императрицу и ее приближенных даже после того, как все главные руководители восстания были закованы в кандалы и находились в тюремных застенках.
Свою осторожность и стремление уменьшить количество публично казненных в Москве, вызванное страхом перед народным восстанием, Екатерина прикрывала высокопарными и демагогическими тирадами о «человеколюбии» и «милосердии». Она хотела прослыть в глазах общественного мнения Западной Европы «премудрой» и «просвещенной» государыней. Но на самом деле она не скрывала своей ненависти к восставшему народу и была охвачена жаждой мести, жестоко расправляясь с участниками восстания8. Если на Болотной площади в Москве были публично казнены пять и подверглись телесному наказанию двадцать два человека, то на местах, в Оренбургской, Казанской, Нижегородской и Воронежской губерниях казнены были тысячи, а телесному наказанию были подвергнуты многие десятки тысяч человек. Панин был наделен неограниченными правами по усмирению восстания и расправлялся с пойманными и взятыми в плен пугачевцами с необычайной жестокостью.
После окончательного поражения главной армии Пугачева и ликвидации отдельных повстанческих отрядов в руках карательно-следственных органов оказалось около 20 000 активных участников движения. Голодные и полураздетые пугачевцы, привязанные друг к другу канатами, направлялись вереницами в крепости, тюрьмы и подвалы губернских и уездных городов. Стояла дождливая и холодная погода. От недоеданья, стужи и общего изнурения люди заболевали; одни умирали в дороге, а другие в тюремных застенках. Оставшихся в живых ожидала страшная участь. Панин предписывал «всевозможными устрашениями и способами» добиваться от пленных нужных показаний. Арестованные подвергались при допросах страшным пыткам, выдержать которые не каждый был в состоянии. Так, секретарь Пугачева Дубровский настолько был избит во время допроса в Царицыне, что умер в Саратове по дороге в Москву. Начальство Керенской воеводской канцелярии подвергло дикой пытке подростка Кумышева, который, как сообщал Потемкин Екатерине, «из единого на него подозрения был мучим неоднократно» и в течение трех месяцев восемь раз подвергался «пристрастным допросам»9.
По распоряжению Панина все пленные разбивались (по степени «виновности») на семь групп. Колодники, отнесенные к первым трем группам10, исключая «особо важных преступников» (такие отправлялись в Тайную экспедицию), все подвергались смертной казни на местах «их жительств» или там, где «оные производили свои злодейства».
Из пленных, отнесенных к последним двум группам («дворовые господские люди», «пахари» и «всякая чернь»), казнили по жребию из 300 человек одного; а остальных секли плетьми и «урезали по несколько у одного уха»11. Затем всех «наказанных на теле» утверждали в «безмолвственном» повиновении «целованием креста и евангелия» и «пахарей» отпускали домой, а холопов и дворовых («яко не привязанных землею к собственным домам») направляли по крепостям и городам для каторжных работ.
Расправа графа П.И. Панина с пугачевцами
Так расправлялось правительство с активными участниками крестьянской войны. Но в крестьянском восстании в той или иной степени приняло участие огромное количество народа, оставшегося на местах своих жительств.
Правительство с целью устрашения населения распорядилось соорудить виселицы, «глаголи» и «колеса» во всех деревнях, селах и городах, замешанных в восстании. Тела казненных устанавливали на перекрестках проезжих дорог, подолгу оставляли на виселицах, воздвигнутых на возвышенных местах, или пускали пловучие виселицы с повешенными на них пугачевцами вниз по течению Камы и Волги. Казнь производилась в публичных местах, на базарах, в церковных оградах и на площадях. Панин, направляясь в Симбирск, произвел в Пензе потрясающую по своим размерам массовую казнь повстанцев. «Казнь та, — пишет Дубровин, — совершалась публично и в присутствии населения, нарочно для того собранного из ближайших к городу селений. Наиболее виновные из захваченных мятежников были расставлены под виселицами и глаголями. По приезде главнокомандующего начались казни: одних вешали, других секли кнутом...»
После совершения казни Панин обратился к присутствующим с речью, наполненной чудовищными угрозами: «Все вы, — говорил он, — без изъятия достойны тех казней и наказаний, которые перед глазами вашими совершались. Я имею на то полную мочь от ея величества, и совесть моя не убеждает ни грехом, ни справедливостью приказать оное над всеми вами исполнить...»
В стремлении всеми способами запугать народные массы и удержать их от попыток новых восстаний Панин перешел всякие границы и дошел до того, что в своем «проекте о наказаниях бунтовщиков» предлагал Екатерине «при новом взбунтовании в селениях казнить всех без изъятия возрастных мужиков мучительнейшими смертями, а жен, детей и земли отдавать другим в верности всегда прибывшим»...
Правительство решило укрепить провинциальные города на случай будущих восстаний. Воспользовавшись неурожаем, Екатерина II распорядилась привлекать за небольшую плату голодающее население Оренбургской, Казанской, Нижегородской и Воронежской губерний для рытья канав и возведения крепостей.
Репрессии правительства не ограничились казнями и телесными наказаниями, а распространились и на хозяйство участников движения. Так у башкир и калмыков правительство реквизировало лошадей, рогатый скот и овец. Хозяйство видных руководителей восстания (Салават Юлаев, Кинзя Арасланов, Ильчегул и др.) было подвергнуто полному разгрому, а жены и дети руководителей восстания были переданы в крепостную зависимость правительственным чиновникам.
Так свирепо и беспощадно расправилось правительство дворянской империи с могучим движением крестьянства.
III
В ночь с 4 на 5 ноября Шешковский при участии П.С. Потемкина и князя Волконского начал допрашивать Пугачева в Москве. После допросов Потемкина и издевательств Панина, публично избившего Пугачева в Симбирске, Пугачев очень ослабел. Екатерина, опасаясь, как бы ослабевший Пугачев не умер от новых пыток до суда, приказала генерал-прокурору князю Вяземскому проследить, чтобы в «содержании Пугачева и его сообщников» и во время их допросов «употребляема была вся возможная осторожность».
«Ибо, — писал Вяземский Волконскому, — весьма неприятно было бы ея величеству, есть-ли бы кто из важных преступников, а паче — злодей Пугачев, от какого изнурения умер и избегнул тем заслуженного по злым своим делам наказания».
В Тайной экспедиции в Москве некоторые видные руководители крестьянской войны подверглись разнообразным лишениям, граничащим с пытками. Так, Иван Никифорович Зарубин, упорно отказывавшийся отвечать на вопросы Шешковского, был посажен Потемкиным в темную «покаянную комнату». «Я никогда, — сообщал Шешковский Екатерине, — не мог вообразить толь злого сотворения быть в природе. Через три дня, находясь в покаянной, нарочно мною сделанной, где в страшной темноте ничего не видать, кроме единого образа, пред которым горящая находится лампада, увещевал я его [Зарубина] всеми образами убеждения и совести, но ничего истинного найтить не мог».
К 14 ноября основные показания Пугачев уже дал. Затем в течение месяца его неоднократно допрашивали по отдельным вопросам и производили очные ставки с лицами, о которых говорилось в показаниях, и видными участниками движения.
Лихие атаманы и боевые соратники Пугачева снова встретились со своим руководителем, но уже не на поле брани, не за дружеской беседой, а в мрачных подземельях Монетного двора, закованными по рукам и ногам в кандалы.
Пугачев в камере. — Гравюра акад. Л.А. Серякова
В середине декабря следствие было закончено, а 20 декабря был опубликован манифест, по которому Пугачев и его соратники предавались суду «соединенного присутствия сената, членов синода, президентов всех коллегий и особ первых трех классов в Москве находившихся».
Для руководства судебным процессом из Петербурга прибыл генерал-прокурор князь Вяземский.
Первое заседание суда, на котором прочли манифест «о преступлениях казака Пугачева», происходило 29 декабря. На втором заседании, состоявшемся 30 декабря в Кремлевском дворце, должно было быть прочитано следственное дело о Пугачеве. Но для сохранения «подлежащих тайностей» было решено «все дело и происходимые разсуждения содержать в строгом секрете». В том же заседании суд постановил: «Пугачева завтрешнего дня представить пред собрание, а чтобы не произвести в народе излишних разговоров, то привезти его в Кремль в особую комнату, близкую от присутствия, до разсвета, где и пробыть ему весь день и отвезти обратно вечером». Всех остальных подсудимых решено было не представлять судебному присутствию.
На третьем заседании (31 декабря) Пугачев был введен в зал судебного заседания. Вяземский задал ему пять вопросов о его происхождении и деятельности.
На все вопросы Пугачев отвечал, сообщив при этом, что «сверх показанного в допросах» он ничего нового «объявить не может».
Казнь Пугачева. — С рисунка худ. А. Шарлемана
Затем обсуждался вопрос о мерах и формах наказания арестованных. Многие из присутствовавших требовали подвергнуть Пугачева колесованию, Перфильева — четвертованию, а остальных — казни через повешение и отсечение головы. Вяземский, действовавший согласно с желанием Екатерины, опасавшейся нового восстания в Москве в связи с казнью Пугачева и его соратников, после долгих и горячих прений добился как изменения формы казни, так и уменьшения количества арестованных, подвергавшихся высшей мере наказания.
В «решительной сентенции» (судебный приговор), утвержденной Екатериной и подписанной 9 января членами суда, было определено Пугачеву «в силу прописанных божеских и гражданских законов, учинить смертную казнь, а именно: четвертовать, голову взоткнуть на кол, части тела разнести по частям города и положить на колеса, а после на тех же местах сжечь».
Афанасия Перфильева определено было также четвертовать, казаков Шигаева, Торнова и Подурова — повесить в Москве. Зарубину по приговору определено было «отсечь голову и взоткнуть ее на кол» в Уфе. Плотников, Караваев, Закладнов, Канзафар Усаев, Долгополов, Почиталин и Горшков были высечены кнутом. Им поставили на лице воровские знаки, вырвали ноздри и сослали на каторгу. 10 человек (Оболяев, Толкачев, Кожевников и др.) — высечены кнутом, у них вырвали ноздри и послали на поселение. Обеих жен Пугачева (Устинью и Софью с детьми) «отдалить куда благоволит сенат»***. В отношении заговорщиков, предавших Пугачева, приговор ограничился решением о высылке их на поселение в Лифляндскую губернию.
Утром 9 января полицмейстер Архаров объявил о казни Пугачева и его соратников, назначенной 10 числа на Болоте.
Была сильная стужа, но люди еще с ночи взбирались на заборы и крыши строений, окружающих место казни. Весь путь от Монетного двора до Болотной площади также был усеян народом, с нетерпением ожидавшим появления Пугачева, чтобы проститься с ним. Однако, народ близко не допускали к Пугачеву. Эшафот с воздвигнутыми при нем виселицами, как сообщает современник-очевидец, «в некотором и нарочито великом отдалении окружен был сомкнутым тесно фрунтом войск, поставленных тут с заряженными ружьями, и внутрь сего обширного круга не пускаемо было никого из подлого народа». За круг, оцепленный несколькими полками войск, беспрепятственно пропускали лишь «господ и дворян», для которых казнь Пугачева, по меткому выражению Болотова, явилась «истинным торжеством над общим их врагом».
Пугачева везли к месту казни на санях с высоким помостом. «Не заметен был страх на лице Пугачева. С большим присутствием духа, — говорит современник, — сидел он на своей скамейке». Рядом с ним стоял Перфильев; напротив них сидел священник и чиновник Тайной экспедиции. За санями, окруженными сильным отрядом конницы, гремя кандалами, шли другие осужденные.
Пугачева, одетого в длинный нагольный тулуп, вместе с Перфильевым вывели на эшафот. Началось чтение «решительной сентенции». Когда же оно было окончено, Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов и стал прощаться с народом. Кланяясь во все стороны, он говорил прерывающимся голосом: «Прости, народ православный; отпусти, в чем я согрубил пред тобою... прости, народ православный! При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, повалился навзничь, и в миг окровавленная голова уже висела в воздухе...»12 ****.
Вслед за тем был казнен Перфильев и повешены — Шигаев, Подуров и Торнов.
Народ, к которому Пугачев обратился с последним словом, выразил свое недовольство казнью вождя крестьянской войны «превеликим гулом», «оханьем», да еще тем, что на второй день при объявлении «высочайшего помилования» предателям (Творогову, Чумакову и др.) не явился к Красному крыльцу, выразив тем самым свое презренье к изменникам.
* * *
Усмирители восстания были награждены «за усердную службу» чинами, орденами и огромными земельными пожалованиями с крепостным населением и строениями. Дворянство, чиновники, купечество и заводовладельцы для поправления «разоренного хозяйства» получили безвозмездную денежную ссуду и всевозможные льготы. А народ, потерявший в крестьянской войне так много своих верных сынов, снова должен был гнуть спину на царя, помещиков, чиновников, купцов и заводчиков.
Подавив восстание, правительство стремилось уничтожить все, что хоть в какой-то степени напоминало об этом грозном и величественном движении.
Зимовейская станица (родина Пугачева) была переименована в Потемкинскую и перенесена на противоположный берег Дона. Река Яик была названа Уралом, а яицкое казачество — уральским. Казаки потеряли последние остатки своих старинных вольностей и окончательно были подчинены военной коллегии. Запорожская Сечь уже была ликвидирована. Волжские казаки — переселены на Кавказ. С проведением губернских реформ (1775 г.) правительство значительно увеличило административно-полицейский аппарат на местах, еще туже затянуло налоговую петлю на шее трудового народа.
Заключение
Крестьянская война 1773—1775 гг. и по размеру охваченной ею территории, и по количеству участников, и по своему характеру является крупнейшим событием классовой борьбы во второй половине XVIII в. Крестьянская война — эта была упорная и самоотверженная борьба крепостного крестьянства и угнетенных национальностей против крепостнического строя. В этой героической и беспощадной борьбе народные массы проявили изумительную отвагу и мужество. Они шли на величайшие лишения и жертвы и показали свою непримиримость к угнетателям. Массы выдвинули из своей среды немало выдающихся организаторов и талантливых полководцев.
И несмотря на это восстание было подавлено, закончилось неудачей. Крестьянская война 1773—1775 гг. уже с самого ее начала была обречена на неудачу, потому что крестьяне при крепостном праве «...не могли объединиться, крестьяне были тогда совсем задавлены темнотой, у крестьян не было помощников и братьев среди городских рабочих, но крестьяне, — говорит Ленин, — все же боролись, как умели и как могли. Крестьяне не боялись зверских преследований правительства, не боялись экзекуций и пуль...».
Пугачевское движение являлось, по выражению товарища Сталина, отражением «стихийного возмущения угнетенных классов, стихийного восстания крестьянства против феодального гнета».
Оно страдало всеми слабостями, неизбежно присущими крестьянским восстаниям: стихийностью, раздробленностью, локальностью движения, отсутствием по-настоящему организованных военных сил.
«Крестьянские восстания, — говорит Сталин, — могут приводить к успеху только в том случае, если они сочетаются с рабочими восстаниями, и если рабочие руководят крестьянскими восстаниями. Только комбинированное восстание во главе с рабочим классом может привести к цели. Кроме того, говоря о Разине и Пугачеве, никогда не надо забывать, что они были царистами: они выступали против помещиков, но за «хорошего царя».
Неизбежность поражения стихийной крестьянской войны 1773—1775 гг. не может умалить ее прогрессивного значения, как могучего движения, нанесшего сильный удар крепостническому строю и ускорившего конец феодального гнета.
Примечания
*. После поимки Салават и его отец Юлай Азналихов были отправлены в Уфу к полковнику Аршиневскому. Здесь их допрашивали с применением пыток. Более двух месяцев они содержались в темном и сыром подвале и в последних числах января 1775 г. их отправили в распоряжение Казанской секретной комиссии, где снова допрашивали. 20 февраля они были привезены в Москву в Тайную экспедицию. Начались новые допросы с «достойными увещаниями» и очные ставки. Из Москвы арестованных отправили в Оренбург, а затем в Уфу. В марте было, наконец, вынесено решение о наказании Салавата и его отца.
Официально правительство объясняло эту восьмимесячную судебно-следственную волокиту над Салаватом и Юлаем «справедливыми» побуждениями «всемилостивейшей» Екатерины, стремившейся, якобы «законно» обосновать «преступления» арестованных. А по существу всей этой комедией правительство хотело выиграть время. Салават и его отец пользовались огромной любовью башкирского народа, и правительство, опасаясь нового восстания, намеренно медлило с приведением приговора в исполнение. Только после того как в Башкирии, наводненной правительственными войсками, был наведен «должный порядок», и все видные руководители движения арестованы, приговор привели в исполнение. По этому приговору старик Юлай наказан 135 ударами кнутом в четырех населенных пунктах Башкирии, а Салават — 175 ударами кнутом в семи населенных пунктах. Затем Юлаю и Салавату вырвали ноздри, поставили знаки на лице и отправили на вечную каторжную работу. Хозяйство старшины Юлая (деньги, скот, вещи и прочее имущество) было разграблено правительственными чиновниками.
Подробнее о деятельности Салавата см., Салават Юлаев, башкирец Шайтан-Кудейской волости («Оренбургские губернские ведомости», № 4, 1847 г.); М.В. Ломеевский, Пугачевский бригадир Салават и фаризи. («Волжско-Камское слово», № 221, 1882 г.); Р. Игнатьев, Башкир Салават Юлаев, пугачевский бригадир, певец-импровизатор («Известия общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете», т. XI, вып. II, 1893 г., стр. 146—166; вып. III, стр. 227—240; вып. VI, стр. 528—534); П. Юдин, Суд и казнь Салаватки («Исторический вестник», т. XXIII, № 8, стр. 379—386); Против Пугачева (записки современника, «Русская старина», т. CXVIII, № 6, 1904 г., стр. 647—662) и др.
**. В октябре, по распоряжению Панина, в районах, охваченных ранее крестьянской войной, были расквартированы две дивизии, отряд кн. Багратиона и Сибирский корпус. Первая дивизия, состоявшая из четырех пехотных и шести кавалерийских полков, легкой полевой команды, полевой артиллерии и трех отрядов дворянского ополчения, была расположена в Симбирском, Алатырском, Курмышском, Темниковском, Красно-слободском, Наровчатском, Инсарском, Нижне-Ломовском, Верхне-Ломовском, Арзамасском и Корсунском уездах, в Самаре, Сызрани и Саратове. Вторая дивизия (два пехотных и восемь кавалерийских полков, шесть легких полевых команд, семь эскадронов, казанские уланы, команда украинских казаков и полевая артиллерия), расквартирована была в Оренбурге, Уфе; Илецком и Яицком городах, на заводах Среднего и Верхнего Урала, в Табынске, Сарапуле, Кунгуре и Красноуфимске. Бригада генерала Волкова, входившая во вторую дивизию, располагалась по донским станицам на границах Воронежской губернии. Отряд Багратиона занимал пространство от Саратова до Астрахани. Корпус Деколонга, состоящий из 11 635 человек, был расположен в Зауральской Башкирии «для надежнейшего уральских башкирцев обуздания». Из письма Панина на имя Деколонга (от 17 октября) видно, что главнокомандующего особенно беспокоила Башкирия. «Главное внимание, — писал он, — я распространил к тому, чтобы занятием всех нужных постов, лежащих от стороны Башкирии, утвердить сей к колебленностям и возмущениям по природе Своей склонный народ в совершенном спокойствии...» (Дмитриев-Мамонов, Пугачевский бунт в Зауралье и Сибири, 1907 г., стр. 159).
***. После казни Пугачева его первую жену. Софью с детьми и вторую — Устинью 11 февраля 1775 г. отправили из Москвы в Выборг. В «инструкции» Тайной экспедиции, выданной начальнику конвоя подпоручику И. Ушакову, читаем: «...Ехать в Выборг, не заезжая в Петербург, а объехав оной стороною, не останавливаясь нигде праздно нималое время. Будучи в пути содержать тех женок под караулом и никого к ним посторонних не допускать; ножа, яду и прочих орудиев, чем человек может себя и другова повредить, им не давать; за ними же смотреть, чтоб они из-под караула каким-нибудь образом уйтить не могли. Никаких с ними разговоров не иметь...» (Государственный архив, р. VI, д. 512, ч. 3, л. 169). Согласно «высочайшего указа» от 5 января 1775 г., полученного выборгским губернатором 17 февраля, Софье, Устинье и детям Пугачева «на всю жизнь» запрещалось называться именем Пугачева. Все они должны были «сказываться только именами и отчествами» (Государственный архив, р. VI, д. 512, ч. 3, л. 223). Из Выборга, куда их привезли 22 января, Софья с детьми и Устинья вскоре были отправлены в Кексгольмскую крепость. Павел 1 вскоре после своего вступления на престол отправил чиновника Тайной экспедиции Макарова в Кексгольмскую крепость для осмотра содержащихся там арестантов. Из донесения Макарова видно, что «Софья и Устинья, женки бывшего самозванца Пугачева, две дочери, девки Аграфена и Христина и сын Трофим... с 1775 года содержатся в замке, в особливом покое, а парень на гауптвахте в особливой же комнате... Софья 55 лет, Устинья — 36 лет, девка одна (Аграфена) 24-х, другая (Христина) 22-х; малый же лет от 28—30. Присланы все вместе из правительствующего сената... Имеют свободу ходить по крепости для работы, но из оной не выпускаются, читать и писать не умеют» («Исторический вестник», № 6, 1884 г., стр. 625). Аграфена умерла 5 марта 1833 г. «от болезни и старости» (Дневник Пушкина, ред. и примеч. Б.Л. Модзалевского, ГИЗ, 1923 г., стр. 86—87).
Такова судьба жен и семьи Пугачева.
****. Согласно судебному решению, Пугачева должны были четвертовать, т. е. отрубить сначала руки и ноги, а затем голову. Вяземский же тайно дал распоряжение полицмейстеру Архарову отрубить сначала голову, а затем уже у мертвого руки и ноги. «...Намерен я, — писал он Екатерине 6 января, — секретно сказать Архарову, чтоб он прежде приказал отсечь голову, а потом уже остальное». Дворянство чрезвычайно было недовольно столь «мягкой» казнью Пугачева. Поэтому нарушение обряда четвертования тогда же объяснили «ошибкой» пьяного палача (см. «Записки Болотова», т. III, стр. 192). На самом деле, как уже говорилось выше, Вяземский сделал это по заданию Екатерины: «Сказать вам правду, — писала императрица госпоже Бьельке 6 марта 1775 г., — вы верно отгадали относительно промаха палача при казни Пугачева; я думаю, что генерал-прокурор (Вяземский) и обер-полицейместер (Архаров) помогли случиться этому промаху...» («Сборник русского исторического общества», т. XXVII, стр. 32).
Совершенно очевидно, что Екатерина сделала это «смягчение» из боязни: 1) толков в Западной Европе о деятельности императрицы, старавшейся заслужить славу представительницы просвещенного абсолютизма; 2) всяких замешательств среди народа.
1. Клетка эта была сделана Мавриным по распоряжению председателя секретных комиссий П.С. Потемкина. «Пугачева, — писал он Маврину 22 сентября, — со всею предосторожностью наложа на него оковы на руки, на ноги и сделав клетку, посадите и так привезите в Казань» (Дубровин, т. III, стр. 283—284).
2. «Чтоб сей злодей — писал Панин капитану Галахову — был всегда прикован к стене, а от замка той цепи ключ всегда хранился у вас, и никуда б он и никто к нему без моего повеления от сего времени допускаемы не были».
3. А.С. Пушкин. Собр. соч., т. IX, стр. 78. О публичном избиении Пугачева в Симбирске Панин сообщает в своем письме к Волконскому от 2 октября (см. «Москвитянин», ч. II, 1841 г., стр. 482—483).
4. Получив отказ, Потемкин распорядился сделать с Пугачева в полный рост портрет. 6 ноября в Казани на площади был собран народ. От имени императрицы было прочитано объявление о поимке Пугачева, в подтверждение чего показывали его портрет, сожженный затем публично под виселицей. Вторая жена Пугачева, Устинья, содержавшаяся в казанском остроге, громко объявила о том, что «сожигаемая харя есть точное изображение изверга-самозванца ее мужа».
5. «Русская старина», т. II, № 10, 1870 г., стр. 353, 354.
6. См. «Сборник русского исторического общества», т. VI, стр. 130, 187, 190 и 204. Фирса Иванов был казнен в ноябре. Его голова, как сообщал Панин Екатерине в рапорте от 10 ноября, отослана на место его рождения. Подробней о деятельности Пугачевского атамана Ивана Иванова, отряд которого достигал 4000 человек, см. очерк Д. Мордовцева, Пугачевский полковник Иванов («Политические движения русского народа», т. 1, 1871 г., стр. 264—398).
7. Извещая Екатерину о явке к нему «с повинною 12 башкирских старшин», Потемкин писал, что «один из старшин башкирских [Кидряс Малакаев] по повелению моему, поймал самого главнейшего сообщника Пугачева Канзафера [он был пойман 4 августа в Башкирии, за рекою Иком], за которого заплатил я сто рублей и послал показанному старшине Кидрясу медаль, повелев ему искать оставших двух Короная и Салавата и обещав за каждого по сту рублей» («Русская старина», т. II, № 10, 1870 г., стр. 406).
8. Еще задолго до окончательного поражения Пугачева Екатерина писала Сиверсу, что «все дело кончится вешанием», но тут же она добавляла ханжески, что «она не любит вешания», «Европа подумает, что мы еще живем во времена царя Иоанна Васильевича» (Брикнер, История Екатерины II, т. II, 1885 г., стр. 230).
9. «Пугачевщина», т. III, стр. 327. В связи со смертью «злодейской коллегии секретаря» Дубровского, который, по отзыву Потемкина, «был всех умнее» и знал все «нужные тайны», вместе с ним «погребенные», а также в связи с пристрастными допросами многим колодникам, производимыми местным начальством, председатель секретных комиссий просил Екатерину «высочайше повелеть, чтобы ни в каких местах не делали преступникам по секретным делам допросов, а присылали их по способности в Москву или в Казань...»
10. Сюда входили: 1) лица, принимавшие участие в восстании на всем его протяжении, 2) «наперсники» Пугачева и 3) весь командно-фруководящий состав движения (атаманы, полковники, сотники, есаулы, хорунжие, писаря и т. д.).
11. К 4-й и 5-й группе были отнесены дворяне, чиновные и военные люди, замешанные в движении. Решение вопроса о наказании этих лиц представлялось на «вышнее разсмотрение».
12. См. А.С. Пушкин, Собр. соч., т. IX, стр. 80. (См. примечание к стр. 204).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |