Неугомонный Салават рыскал по деревенькам вокруг завода, осматривал самый завод, хотел все видеть, все знать, говорил со всеми. Словно огонь играл в его жилах.
Юлай сидел, удрученный, вдвоем с Бухаиром. Оба они были мрачны. Юлай старался вовлечь Бухаира в беседу, но тот молчал, и Юлай бормотал, обращаясь словно к себе самому:
— Ай, старшина Юлай, старшина Юлай! Сколько лет ждал ты счастья, расплаты за все обиды, и час пришел! Дорвался ты, Юлай! Поднял народ, налетел на завод, как буря, завод стал твоим, бумагу проклятую сжег своею рукой, землю, леса назад получил, русские стали в твоей власти... Увидал бог, что еще бы радости человеку прибавить надо: «Подставляй, говорит, мешок, старшина, еще радости всыплю!» Сын пришел: удалой, красивый, сам у царя в почете. Едва ему двадцать лет, а он целый полковник!.. Радуйся, старшина!.. Где только такой-то большой мешок отыскав, чтобы сразу столько счастья насыпать?.. Верно, гнилой был мешок, а радостей больно уж много — разорвался мешок, да все и просыпалось сразу!.. Давай, Бухаирка, праздник устроим: большой бишбармак наварим, гостей назовем, кумыса напьемся в последний раз, пока на войну не всех лошадей отобрали, а главное — меду, меду побольше, чтобы горечи нашей с тобой победы не слышно было!..
Юлаю показалось, что Бухаир чуть подернул в усмешке усами. Он подождал ответа, но писарь снова сдержался и промолчал.
— Он хочет царю служить, — продолжал Юлай. — Первое дело, конечно, царь, а ведь как сказать — нешто отец-то теперь не отец уж? Когда он маленьким был, все хвалили меня: бай-бай, Юлай, какого сынишку слепил, — умный, красивый, первый жягет в седле, коран, как мулла, читает, силен и отца уважает тоже... Вот ты мне скажи, Бухаир: может, я его научал плохому? Кто же его научил? Может, война его научала?! Пришел, всех в свои руки забрал...
— Руки сильные, значит, у парня и кровь молодая! — не выдержал Бухаир. — Ты нынче стар стал, Юлай-агай. На старость пеняй... Юность всегда считает, что старые выжили из ума, а себя почитает непогрешимой и мудрой.
— Это, ты говоришь, премудрость велит раздавать оружие русским, беречь их деревни, оставить на нашей земле заводы, у нас лошадей забирать?
— Опять ты своих лошадей не можешь забыть! Старость ищет богатства, а молодость — славы... Царь требует от него табунов и войска. Тебе ли серчать, старшина?! Ты сам ведь попался на эту приманку — полковником стал! Что же, тебе лучше царица, что ли?! — спросил Бухаир.
— У царицы ведь глотка, кажись, маленько поуже... Может, царь для рабов хорош, Бухаир? Он рабам дает волю. А нам он что даст? Еще больше богатства, что ли?!
— Неладно, Юлай-агай, ты ведь царский полковник, а что говоришь! — возразил Бухаир.
— Полковник?! — вскипел Юлай. — А что мне теперь, из-за этого разориться?! Лошадей дашь — потребуют денег, а там и еще что-нибудь... У войны ненасытная глотка...
— Ты просто жадный старик! — оборвал его жалобы Бухаир. — Сегодня жалеешь коней, а завтра будешь жалеть баранов.
— Постой, постой, писарь... А я не слыхал — что, говорят про баранов? — насторожился Юлай.
— И я пока не слыхал. Я просто подумал, что трудно ведь будет тебе кормить заводских мужиков, — сказал Бухаир.
— Я их кормить буду, значит, по-твоему, что ли?! — возмутился Юлай.
— А кто же? Прежде кормил купец — хозяин завода. Теперь ты хозяин завода, тебе и кормить. А купеческие стада разделили меж русскими мужиками. Теперь ты своими барашками должен кормить заводских людей.
Юлай вскочил.
— Какой я хозяин?! На что мне завод?! Не надо завода! Велю разломать завод. Мало ли что мой мальчишка сказал!.. Я землю отвоевал для народа!.. — кричал возмущенный Юлай.
Бухаир много лет уже был писарем при Юлае и знал его слабости. Жадностью он растравил его сердце, как огненным ядом, и знал, что обрел в отце тайного союзника против сына.
В соединенном отряде Юлая и Бухаира у писаря было довольно своих людей, которые привыкли ему подчиняться. У них были друзья между баями соседних юртов. На них Бухаир хотел полагаться и впредь и держал с ними связи. Одним из таких друзей Бухаира был старый недруг Юлая Сеитбай из Кигинского юрта.
Когда Салават разрешил сотне кигинских башкир поехать делить гурты Сеитбая, Бухаир к нему тотчас же выслал гонца предупредить об опасности.
У Бухаира было неспокойно на душе, пока Салават находился вблизи. Писарь ждал, когда наконец уйдет этот неугомонный юноша. Есть же по соседству другие заводы — разве они не нужны царю? Почему не идет он туда со всем своим войском?
Но Салават, прежде чем выслать в соседний завод войско, направил туда Семку и двоих заводских рабочих с пугачевскими манифестами. Он ожидал известий от них, когда ночью примчался посланец от сотника Рясула.
Рясул сообщал, что в горах он напал на след одинокого всадника и выслал за ним погоню. Тот стал уходить, сорвался со скалы и разбился. На лыжах они спустились с горы, обыскали его и нашли письмо Бухаира к кигинскому баю.
В письме Бухаир признавался сам, что он растоптал манифест Пугачева, и обещал, что изменнику Салавату не сносить головы. В том же письме Бухаир писал своим пастухам наказ отогнать его табуны за горные перевалы, где они будут отрезаны весенней распутицей.
Бухаир был схвачен сейчас же.
Салават хотел посадить его в заводскую тюрьму, из которой накануне было выпущено десятка три изможденных хозяйских пленников, но Юлай взмолился:
— Он брат твоей Амины, Салават! Ты так себя позоришь. Бывает, если в своем роду наказать кого надо, то делают тихо — зачем на весь свет кричать?.. Я — старшина, он — мой писарь, и на меня, на весь юрт упадет позор... А тебе ведь он шурин... Сам понимай, Салават, Сеитбай мой недруг, он целый табун моих коней отогнал, окаянный. Рысабай мне тоже был недруг, и Бухаирка мне другом не был — сам знаешь, он против меня. А я тебе все-таки говорю: не сажай ты его в тюрьму на позор. Давай его тут в конторе в подвал посадим. Отсюда он, связанный, все равно не уйдет.
Салават согласился.
Оставив Юлая оберегать завоеванный им завод, Салават утром выступил на соседний, где уже орудовал Семка.
С Салаватом было пять сотен людей. Они окружили завод, расположенный не так, как крепости, не на горе, а в глубокой котловине между горами. С гор было удобно напасть.
Салават разместил отряд по склону холма. Пятьдесят добровольцев поехали, с ним самим во главе, к поселку.
Салават ехал, держа в руке манифест Пугачева. Ему навстречу выехал заводский поп с крестом в руке. За попом двигалось человек шестьдесят мастеровых, а рядом с попом — плотинный мастер.
Увидав, что намерения их вовсе не мирные, Салават поднял над головой манифест.
— Мы не воевать пришли... Царское письмо привезли. Царь Пётра Федорыч приказ давал заводскую контору кончать, приказчиков гнать с завода.
— Поворачивай, поворачивай! — крикнул плотинный мастер, выхватив саблю.
— С нами бог, братия, с нами бог! — закричал поп, подымая крест и пуская лошадь рысью навстречу Салавату и башкирам. — Господь против аллаяров!.. Не потерпим злобы их!..
Мастеровые с криками, подняв ружья, болты, топоры, молоты, ринулись за предводителем. Салават не успел отдать команды, как был окружен.
«Вот тебе и заводской народ!» — подумал Салават, вспомнив завет Хлопуши.
— Ге-э-эй! — пронзительно крикнул он.
Это было условным знаком С соседних гор отовсюду ринулись башкиры.
Заводчане увидали, что им не справиться с нападающими, и повернули назад. Передовой отряд Салавата успел оправиться, бросился вслед отступающим, но те заперлись в заводском дворе. Салават с отрядом подъехал к воротам.
— Отворяй! — крикнул он. — Государь указал!
— А ты кто же государю — сват, что ли, будешь? — ответил голос из-за забора.
— Я — полковник Салават Юлай-углы, Шайтан-Кудейского юрта.
— Ну, так и иди к шайтану, коли ты из шайтанского рода! — крикнули из-за забора, и залп заключил эти слова.
Салават отъехал от ворот, приблизился к башкирам.
— Веди, Салават, возьмем силой! — кричали воины.
Но Салават не повел их в бой, он вызвал десяток добровольцев и послал их в лес, держа заводские ворота и двор в осаде.
Салават, дожидаясь возвращения десятка, посланного в лес, сел на крыльцо избы, а коня пустил по двору. Вдруг из избы до него донесся детский плач. Салават вошел в дом. В люльке, подвешенной к потолку, плакал проснувшийся ребенок. Салавата кольнула мысль о неродившемся Рамазане. Он стоял задумавшись. Амина с ребенком на руках, как живая, встала перед его глазами и показалась снова близкой и милой. С улицы грохнул выстрел. Ребенок, удивленно глядевший на Салавата, снова заплакал. Салават поглядел на его сморщенное гримасой личико и засмеялся.
— Рамазан! Рамазанкай! — позвал он и щелкнул пальцами. — Кишкерма, — сказал Салават. — Иди сюда, — и он поднял ребенка на руки.
Ребенок снова заплакал. Тогда в избе заскрипели доски подпола, поднялось творило, и показалась девичья голова.
— Ой, мама, — крикнула девушка, — аллаяр схватил Петьку!
Творило шумно захлопнулось. Ребенок закричал еще пуще. Салават, неловко держа его на руках, вынул из кармана монету и совал ему в руку, но мальчишка не успокаивался. С улицы донесся крик и топот лошадей. Салават положил ребенка и вышел, но уже на крыльце он услыхал отчаянный плач.
«Побоится ведь вылезти девка», — подумал он, возвратился, взял на руки изо всех сил ревущего Петьку, поднял творило и обеими руками опустил ребенка в подпол.
— Держи малайку, бесстыжая девка, ребенка забыла! Пуля ведь попадет.
Невидимые в темноте подпола руки приняли мальчика...
Приехавший отряд привез гигантскую сосну, самую большую из всех, что была в округе. Сучья с нее были счищены и толстый конец затесан.
— Теперь сюда. Все сюда! — крикнул Салават, и со всех крыш соскочили башкиры.
Страшное копье ухватили двадцать четыре всадника, по двенадцати с каждой стороны. Всадники сидели стремя к стремени, лошади касались друг друга боками. Сзади них выстроились остальные.
— Айда! — крикнул Салават, и, как сорвавшаяся лавина, ринулись всадники вперед.
Таран ударил в ворота. Залп грянул в ответ, несколько всадников свалилось с лошадей, но железные створки ворот уже разошлись. Крепкий дубовый запор разломился. Бочки, которыми завалили вход осажденные, раскатились по двору. Упавшая сосна разбила ноги трем лошадям башкир, везших их; они шарахнулись в стороны, упали и бились по земле, громко, не по-лошадиному, крича от боли.
В распахнувшиеся ворота, соскочив с лошадей, с гамом ворвались башкиры. Не больше десятка выстрелов встретило их во дворе конторы, и все потонуло в схватке.
В какие-нибудь четверть часа все кончилось. Поп висел на воротах. Другой зачинщик сопротивления, плотинный мастер, лежал, исколотый пиками. Около двух десятков пленных были захвачены живыми.
Расправившись с заводом, Салават двинулся к заводскому селу. Толпа рабочих увидала его. Вооруженные отнятыми у заводчан ружьями, башкиры выехали вперед.
— Кто согласен службу царскую править, айда к нам! — крикнул Салават.
— Все согласны! — ответили из толпы.
— Когда согласны — отворяй ворота! — скомандовал Салават, и весь отряд въехал в распахнувшиеся ворота.
— Стой! — скомандовал Салават и на башкирском языке обратился к отряду: — Здешние жители — наши друзья. Никого не обижать. Домов не грабить. Кто будет грабить, того казню. Слушай все! — сказал он по-русски, повернувшись к толпе рабочих. — Государь Пётра Федорыч прислал вам письмо. Государь велел сказать: «Кто нашу руку держит — больше ничей человек, сам свой хозяин». Всем вам государь-царь вольных казаков чин давал. Гуляй как хошь. Свою веру держи, бороду запускай на самое брюхо. Землю пахать хочешь — землю пахай. Сакарить хочешь — сакари. На свободную землю в Кунгур гуляй, там казак будешь... Держи, кто старший? Читай письма.
Салават вытащил из-за пазухи сумку и из нее вынул манифест Пугачева.
Высокий старик рабочий подошел к нему, плюнул в обе ладони, отер их о штанину и принял манифест. Долго заскорузлыми пальцами развертывал он бумагу. Развернув манифест, он вдруг вспомнил, что при читке таких бумаг обнажают головы.
Он торопливо снял шапку. Не совсем охотно его примеру последовали прочие.
— «Самый могущественный и великий император, самодержавец всероссийский, царь казанский, — читал он, — всем верным рабам и слугам нашим жалуем вольную волю, всех злодеев народных — бояр и купцов — и всех, кто вас, моих рабов, обижает, предаем в ваши руки».
Нестройный ропот, гул одобрения и легкие выкрики остановили чтение.
— «Смертью их казните, рубите и вешайте, — продолжал старик твердо и громко, — выбирайте себе десятников и сотников, старшин и атаманов и судей из тех людей, кои вам любы, и пусть они по правде чинят управу...» По казачьим порядкам, значит, — вставил от себя чтец. — «Всех вас жалую вольным казачеством, жалую всех серебром, хлебом и солью, бородой и крестом и всякими угодьями, а кто противиться будет, тому смерть. А кто промежду моих слуг рознь и раздоры сеет, тому тоже смерть, головы их рубите и именье грабьте».
Еще не кончил чтец, как на колокольне загудел трезвон. В гвалте и шуме кончилось чтение манифеста. С криками пошла толпа к дому приказчика. Послышался дребезг оконных стекол и крики. Салават потребовал приказчика к себе. К нему привели маленького, бледного, трясущегося старикашку с большим животом. За ним несли окованный железом сундук с деньгами.
— Сколько денег? — спросил Салават.
— Восемь тысяч с половиной, да еще медью на тридцать три рубля, — трясясь, отвечал старичок.
Салават посадил считать деньги двоих башкир. Когда деньги были пересчитаны, сундук запечатали заводской печатью, которую Салават взял себе.
Заводчане волновались и шумели на площади, выбирая атаманов и сотников. Женщины судачили, стоя кучками в стороне от схода, и, радуясь больше мужчин, говорили: «Мы теперь вольные казачки, не крепостные, не продажные».
К вечеру собрание закончилось, и к Салавату в избу пришел новый атаман — литейщик Голубев.
— Когда выступать, сударь полковник? Наши казаки готовы в любой час. Каков приказ государя?
— Пока ждать надо, ружье справлять.
— А кто теперь на Катавском заводе?
— Полковник Юлай, — отвечал Салават, умолчав, что Юлай его отец.
— Тоже, значит, из ваших, — разочарованно протянул атаман. — А что же, у государя русские-то есть ли начальники?
— Как нет? Есть! Вот Овчинников — атаман, Кузнецов — бригадир, Белобородов — фельдмаршал, Соколов — генерал...
— А пошто, не во гнев вам сказать, государь к нам аллаяров послал? Ну, ваши молодцы, конечно, к нам без обиды, а все же не свой брат. Махомеданцы ведь вы, сказать по совести... Кабы русские — вы бы и на нижнем поселке без драки обошлись. Мы, конечно, довольны, воля же. Офицера связали, целовальника кончили и знакомца вашего на дерево повесили — приказчика. Вы, по совести сказать, и церкву не тронули, а все не то...
— Государь сказал: наши, ваши — все равно дети мои, — старался объяснить Салават, слыша в словах заводчан обратную сторону рассуждений Бухаира. — Который злодей на бедных людей, того вешать. Кто царского слова слушает, тот как брат!
— Ет-то верно... Правильно ет-то, — подтверждали вокруг, но все же во всех их речах чувствовалось недоверие.
Несмотря на то, что несколько ночей Салават плохо спал, он и теперь не засыпал, хотя впервые за все время, с той поры, как оправился от раны, почувствовал усталость. Он лежал в теплой избе, слушал гул пьяных голосов на улице и перебирал в памяти час за часом. С выезда из родной деревни постепенно довспоминал он до ребенка, найденного в люльке в покинутой избе. Вспомнил и улыбнулся — это было то самое, что его беспокоило.
«Бедная ласточка в гнездышке там одна! Съезжу к ней, приласкаю!» — подумал он с чувством, которого не нашел, когда был дома, и, улыбаясь своим мыслям, заснул.
Он проснулся от крика на улице и страшного стука в дверь. Одной рукой сжав спрятанный под подушкой пистолет, а другой напяливая холодную кольчугу, Салават подошел к двери.
— Кто там? — крикнул он. — Что надо?
— Разъезд приехал, абзы, говорит, что солдаты идут от Белорецкого завода.
— Все на коней! — приказал Салават и поспешно стал одеваться.
Через несколько минут он со всем войском уже был готов защищать завод. Местные заводчане, вновь пожалованные казаки, ожидали Этой первой для них битвы, как праздника. Их атаман объезжал ряды и кричал громче, чем надо:
— Держись, держись, братцы! Постоим за государя! Крепись! Смелей, земляки! Господа казаки, держись! Смотри не осрамись!
Новый разъезд примчался в завод с известием, что конный алай подходит и через несколько минут будет здесь.
Салават отдал приказ прятаться у домов, в самой густой тени. Сам он и десяток людей выехали к околице. Из темноты навстречу ехал большой, стройный отряд.
— Стой! Кто здесь? — крикнул Салават, смело выезжая вперед с пистолетом в руке.
— Государевы слуги, — ответил передовой. — А вы что за люди?
— Я — полковник государев, Салават Юлаев.
— Салават, здорово! — послышался из темноты другой голос, и вперед выехал маленький человек на белой лошади.
Он подъехал ближе. Салават узнал его — это был фельдмаршал Пугачева Белобородов. Старый капрал, бывавший не раз на войне, он так держал свою команду, что никто не усомнился бы при взгляде на него сказать: «Едут войска царицы».
В отряде Белобородова царили дисциплина и стройность, вот почему и примчались к Салавату так сильно встревоженные всадники.
— Наумыч, здравствуй! — приветствовал фельдмаршала Салават. — Куда идешь?
— К тебе иду. Государь к тебе на помощь послал.
— Вот тебе и русский начальник, — сказал Салават, торжествующе обратясь к заводскому атаману.
Белобородовский отряд разместился здесь же, в заводе. Он не только был под командой русского, но и весь почти состоял из русских. Заводчане радовались:
— Теперь и поверить можно, что вы взаправду от государя. Когда пришли русские, тут уже без фальши!
Белобородов сообщил Салавату, что Пугачев отступил от Оренбурга, два дня находился в крепости Магнитной, а теперь движется на Белорецкий завод и, быть может, вскоре же будет здесь.
— А Хлопуша с пушками? — не утерпел, перебил рассказ Белобородова Салават.
— Вот тебе и с хлопушками! И хлопушки не помогли против генерала Декалонга. И сам Афанас теперь не при нас, еще ладно — и нас господь спас!
Салават не понял каламбура, но почувствовал недоброе.
— Где он?
— В Оренбурге, может, в холодной, а может, и под релей висит. Каждому животу свой конец бывает. Двум смертям не бывать, а одной как минуешь!..
С этими словами уже раздевшийся Белобородов широко перекрестился, лег в постель и сразу с присвистом захрапел.
Прошло несколько дней. С приходом повстанцев завод не прекратил работы. По примеру других заводов, приняв присягу на верность царю Петру Федоровичу, завод продолжал работу «на казну», изготовляя оружие для пугачевцев.
Со всем двадцатилетним пылом Салават хозяйничал на заводе. Облеченный чином полковника, освободивший завод от хозяев и их приспешников, провозгласивший свободу на вечные времена, он считал, что может во всех делах представлять собою царя, который его послал.
Сами заводчане признали за ним право миловать и казнить.
Когда к нему привели двоих стариков, отказавшихся присягнуть государю, Салават, вместо того чтобы велеть их повесить, к чему они сами и все остальные были готовы, неожиданно для себя самого заключил:
— Такие старые люди? Какая от них польза? Им отдыхать пора. Работать кончал — айда, полезай на печку, спать надо!..
Наивность и добродушие этого «приговора» понравились всем, и Салават понял, что милость, а не суровость есть самое сильное проявление власти.
— А хлеб из заводских амбаров велишь им давать? — спросил заводской атаман.
— Ты атаман. Твой завод, твой и хлеб... А старику как без хлеба жить? Ему ашать надо... Стар, глуп — все равно, как без хлеба!..
Кругом весело засмеялись.
— И на хлеб воровской не корыстуюсь! — огрызнулся старик. — Хлеб хозяйский. Ты его как даришь?
— Твой заработка за целую жизнь, — просто сказал Салават. — Не хошь — не надо. Айда, голодный на печку ложись!..
— Давай бумагу на хлеб, — сдался старик.
Наутро, когда Салават пришел в заводскую кузницу, он застал старика в споре с другим кузнецом, взявшим молот вместо него.
— Тебе горна раздувать в трехкопеечной кузне, а ты к заводскому молоту лезешь! — кричал старик.
— А тебе указ на печи лежать — ты и лежи! Мы на казну работаем, а ты можешь вред принесть без присяги, — с серьезной миной спорил со стариком молодой, кудрявый, голубоглазый кузнец.
— На печке скушно, бабай? — с усмешкой спросил Салават.
— Зубы не скаль, воевода! — строго сказал старик. — Сабля — работа тонкая, — где ему справиться!
Но Салават на этот раз рассудил строго: старика, не желавшего присягать государю, в наказанье послали назад в заводской поселок — «на печку».
Белобородов не вмешивался в «партикулярные» дела завода, возложив все целиком на Салавата.
Зато в другой области — в части военных дел — он завел здесь свои порядки. Старый вояка не мог терпеть в людях, которым в любую минуту может прийти нужда вступить в битву, полного неумения владеть оружием, незнания военных дел. Объявив себя комендантом завода, он потребовал от заводских «казаков» прохождения военной муштры.
И с удивительной неустанностью, без ропота и с сознанием долга, после горячей дневной работы в цехе отправлялись люди на площадь, чтобы учиться владеть пикой и саблей, или ездили на соседнюю вершину Ильмовых гор, чтобы упражняться в наводке пушек и артиллерийской стрельбе.
После ухода Салавата Юлай вздохнул. Он стал обдумывать, что же такое случилось за эти несколько суматошных суток. Так было все хорошо. Он чувствовал такой радостный праздник в душе, торжество, расплату за все обиды. Для полного удовлетворения не хватало только разрушить завод и пожечь заводские деревни...
И вот пришел Салават, и все повернулось. Сам он, Юлай, должен теперь караулить от недругов этот проклятый завод, думать о том, чтобы он работал, чтобы ему для работы хватало угля и железа... К тому же еще Салават оставил его одного, совсем одного. Бухаирка не был, конечно, другом Юлая, но все-таки это был союзник. С ним можно было поговорить, поспорить, а теперь он в подвале, половина людей его разбежалась с завода в горы, из тех, кто остался с Юлаем, еще половина смотрят, как волки, слова добром не скажешь ни с кем...
«А сколько еще Бухаирку в подвале держать, для чего держать? Судить его, что ли, будут?»
Юлай сам приподнял крышку подвала.
— Айда, Бухаир, подобру говорить с тобой будем. Что мы, враги? Давай я тебя развяжу, — сказал он.
— Давно уж пора, Юлай-агай, долго ты думал! — насмешливо отозвался Бухаир. — Ты всегда обо всем долго думаешь, старина, и во всем робеешь.
— Это как же сказать — чего я робею? — с обидой спросил Юлай.
— Перед сыном робеешь, перед казацким царем оробел, перед царской бумагой... Как ты согласился меня посадить в подвал?! За что? Я тебя же спасал от беды и позора... Сеитбай отогнал твой табун — в степях не новое дело. Ты изловчишься — ты у него и коней и овец отобьешь!.. А чему Салават научает? Чтобы голый, голодный сброд, пастухи, отнимали у бая добро, по рукам расхватали его табуны и стада?! Мальчишка глуп — на то он мальчишка, а ты из ума, что ли, выжил?! Подумай сам: пастухи Сеитбая разбирают весь его скот по рукам, на радостях режут барашков, мясо варят, до самого Шайтан-Кудейского юрта слава идет, как богато живут. Шайтан-кудейская голытьба — к ним в гости: «Бай-байбай! Вот как надо жить! Айда и мы своего Юлая повесим на воротах, табуны его и стада по аулам разделим, по дворам разберем!..» Когда сотня кигинских разбойников-пастухов поскакала грабить стада Сеитбая, я послал своего человека к нему с письмом, чтобы он голякам приготовил встречу. А свои и твои табуны я велел загнать, чтобы их сам шайтан не сыскал. За это ты держишь меня в подвале?!
— Не держу ведь, пустил ведь наверх, веревки ведь снял, — бормотал Юлай.
— Снимай с ног колоду. Или сына боишься?
— Чего, Бухаирка, болтаешь! Я сына боюсь!..
— Тогда снимай с ног колоду. Снимай колоду... Боишься — сожгу завод?
— Салават сказал — царь спросит за целость завода с моей головы, — робко заметил Юлай.
— А я не сожгу твой завод — пусть стоит. Я сожгу тот завод под самым носом у Салаватки — вот тот я сожгу!.. Отпирай колодки.
И Юлай достал ключ, отпер колодки и почти до утра просидел, беседуя с Бухаиром.
Перед самым утром Бухаир ушел в горы, а в течение следующей ночи еще не один десяток его воинов отбился от отряда Юлая и покинул завод.
Салават наехал к Юлаю лишь двое суток спустя после того, как Бухаир был на воле.
— Ты сделал измену, полковник Юлай! — воскликнул в сердцах Салават, узнав об освобождении Бухаира.
— Он брат твоей Амины, твой брат. И мне и тебе позорно держать его, как врага, на веревке. Он башкирин... Что тебе в его смерти? Пусть он уйдет и живет где-нибудь один.
— Он называется ханом башкир и разбойничает, атай. Он грабит русские села...
— Если ты, Салават, примешь сам имя хана, что будет в сравнении с тобой Бухаирка?! Он приползет к ногам твоим, как змея, как червяк приползет! У тебя ведь слава! Он называется ханом среди трех сотен разбойников, — успокаивал Салавата Юлай, думая, что сын ревнует к ханскому сану. — Хочешь — мы разошлем вестников по всем племенам, по долинам всех рек и горным проходам, — говорил увлеченный Юлай. — Подними знамя хана, и тысячи воинов, которых не могут найти ни царица, ни царь, явятся под твои знамена!..
— Атай, я был малым малайкой, когда ты рассказывал про Кара-Сакала. Ты думал, что он герой, а говорил про игрушку в руках стариков. Он залил кровью страну, погубил людей, сам позорно бежал, сдался в плен, предал друзей, — кто ему скажет спасибо?.. Я не хочу быть Кара-Сакалом. Я сильнее его, потому что веду не только башкир: я веду русских и чувашей, мишарей, тептярей, черемисов, мордовцев, киргиз... Бухаирка хочет разрушить наш стан, разорвать народы, лишь бы назваться ханом. Я не Бухаирка, атай. Я натянул лук Ш'гали-Ш'кмана. Я выведу из неволи родной народ. Ты отпустил ядовитую змею, полковник Юлай. Ты говоришь, что она приползет к тебе, но она приползет лишь затем, чтобы тебя ужалить. Если я увижу отпущенную тобою змею — я убью ее, а сейчас разошлю по горам разъезды ловить злодея.
В ссоре разъехались Салават и Юлай. Салават возвратился обратно к своим войскам на завод.
С гор спустились люди, разбрасывавшие подметные листы. Узнав, что завод занят повстанцами, они потребовали, чтобы их отвели к начальнику, и сказали Салавату, что государь находится в Белорецком заводе и льет пушки. Белобородов послал на Белорецкий завод гонца с донесением, что пять тысяч войска ждут приказа государя. На Сюмском и Катавском заводах ждали ответа.
Прошло три дня. Стояли последние дни апреля, а земля уже густо покрылась зеленью. Говорили, что кочевники-башкиры уже вышли с зимовок. С Белорецкого завода ответа не было. Верно, гонца задержала еще продолжавшаяся распутица. Но в это же время прибыли Кинзя и Акжягет, приведя с собой каждый по тысяче человек. Они рассказывали, что встреченные ими подполковники Аладин и Бахтияр тоже набрали по тысяче с лишним войска и двинулись к Бирску. Кинзя, привязанный к Салавату, любивший в нем с детства удаль, ловкость, пылкость и быстроту решений, которыми не обладал сам, любивший его смелый, задорный взгляд, стройность стана и твердую волю, сразу заметил, что друг его грустит. Он не выдержал долго: на третий вечер после приезда он стал выспрашивать Салавата. Салават уверял, что он ни о чем не тоскует. Тогда Кинзя стал перебирать в мыслях возможные причины его грусти.
Зависть? Но кому мог завидовать Салават? Он все мог взять, что захотел бы...
Любовь? Но любая женщина полюбила бы Салавата, как казалось Кинзе.
Деньги? Но разве не было их?
Слава? Кинзя даже засмеялся: ему неоднократно пришлось слышать песни и сказки, которые рассказывали и героем которых был Салават.
Покоя? Разве Салавату нужен покой? А может быть, так и есть, что избыток покоя заставил грустить Салавата?
Кинзя решил выспросить.
— Салават, ты хочешь скорее идти дальше, на Сатку или на Косотур?
— Погоди, Кинзя, ждем приказа, — спокойно сказал Салават. Голос его говорил за то, что не бездействие заставляло его грустить.
Кинзя ударил себя по лбу. Он вдруг понял, что причина самая простая, что его друг, как сотни других, тоскует по дому и по жене.
— Ты хочешь домой, Салават? — спросил Кинзя.
— Отстань, мешок, не лезь! — крикнул Салават, и тогда Кинзя понял, что был прав.
— Ты глуп, Салават-агай, глуп. Разве у тебя стельная корова вместо аргамака, что ты не обернешься в один день?! Возьми еще коня в поводу и поезжай.
— А что скажет Белобородов? — угрюмо буркнул. Салават.
— Что скажет? Да ты не говори, куда едешь. А то воспользуйся поездкой и собери еще людей, тогда никто не скажет плохого.
— Ладно, подумаю, — сказал Салават, умышленно зевая, но сердце его забилось сильнее.
Зная характер Салавата, чтобы не раздражать его, Кинзя не ответил ни слова и сделал вид, что заснул.
— Кинзя! — через несколько минут окликнул его Салават.
— Что? — откликнулся Кинзя.
— А эти, что с тобой приехали...
— Поручик Аллагуват?
— Да, и другой, что пришел вчера с двумя сотнями.
— Айтуган?
— Ну да. Они что-то враждебны к русским... Айтуган ведь друг Бухаира.
— Не знаю...
— А ты последи, увидишь... Боюсь, что их подослал Бухаир. Сегодня они говорили между собой и вдруг замолчали, когда увидали меня, а вчера говорили с воинами и тоже умолкли при моем приближении.
— Ну так что? — удивленно спросил Кинзя.
— Я боюсь уезжать. Кто их знает, что они сделают тут!
— Все разузнаю завтра, — успокоил его Кинзя.
Под дубом сидели Айтуган, кривой Аллагуват и юноша Абдрахман, который под Бердою спас Салавата от выстрела Творогова. Они разговаривали громко, будучи уверены, что кругом никого нет.
— Вот бы до русской мечети добраться. Я видал — у них идолы богато одеты: в золото, в серебро, в камни, — говорил Абдрахман.
— Погоди, Салават подальше уйдет, — сказал Аллагуват, весело подмигивая ему.
— Салават продался урусам, — сказал Айтуган.
— Не продался, а дурак, баба. Одно слово — певец. Они испокон веков блаженненькие, лишней капли крови боятся да про луну поют. Как дело дойдет до того, чтобы гяуру кровь лишнюю выпустить, уши неверных обрезать, он станет монахом. «Как можно, мы должны с гяурами в мире жить, гяур тоже сабан таскал, табун растил. Гяур — подневольный человек!» — передразнил Аллагуват.
— А зачем он муллу Ульдана зарубил? Нет, я знаю — Пугач купил его, — возразил Айтуган. — Он Бухаира в подвал упрятал.
— Да нет, не купишь Салаватку — знаю я его, не продажный, а просто юродивый, Это ему блажь такая нашла, что не урус во всем виноват, а бай, — мулла, мол, тоже бай, и русский лавочник, и помещик, а который гяур бедно живет — он друг башкирам, — сказал кривой.
— Это Салават говорит? — спросил насмешливо Айтуган. — А сам-то он разве не бай? Юлай помрет — у него сколько будет добра!
— Он говорит, что который бай против царицы — не злой, а который против царя — опасный, потому что новый царь ему обещал, когда победит царицу, всем башкирам дать волю и военный набор сложить и подати снять, — досадливо объяснил Аллагуват.
— Ну да, жди! Нам царя тоже надо бы в топоры, — разгорячился молодой Абдрахман. — Бухаир говорит...
— Ну, ты, тсс!.. Петух... Тише!.. Для всего свое время. Ты так-то не распускай язык — не вожжи. Дай Салавату подальше уйти. Его, верно, пошлет Пугач-падша на другие заводы — на Сатку, на Косотур. Горячий, как молодой кобель, убежит он отсюда подальше, а мы тем временем... — Аллагуват внезапно замолк.
— Ну, ну, я слушаю, в чем я помешал батырам?..
— Салам-алейкум, — приветствовали все Салавата, который возник перед ними.
— Алейкум-салам, батырлар. Что вы вскочили с места? Я не разбойник — никого не убью, и не хан — мне не надо таких почестей.
— Ну, ханом-то ты не прочь стать, — пробурчал себе под нос Айтуган.
— Что же ты громче не скажешь, батыр? Говори громче, я ведь и тихо слышу, на то — певец. У меня уши тройные; я, как луна в небе плещет, как трава растет, и то слышу. Может, и стану ханом. А ты кем хочешь быть?
Айтуган промолчал.
— Ты бы мог и издали подслушивать нас, если бы так слышал, — дерзко сказал Аллагуват.
— Я не подслушиваю никого, — возразил Салават, — для этого у деревьев есть уши! Я не слыхал вашего разговора, а когда прикажу — мне и дуб расскажет. — Салават поднял глаза к ветвям дуба. — Кинзя, расскажи, что они говорили.
Наверху хрустнул сучок и упал среди говоривших, Кинзя повис на суку и, качнувшись, тяжко спрыгнул на землю.
— Якши-ма, батырлар! — весело крикнул он. — Когда пойдете резать урусам уши, возьмите меня с собой, а от русских идолов, когда разграбите их мечети, подарите мне только золотые хвостики и рога, больше мне не надо, я не жадный!
Салават строго поглядел на говоривших. Кривой и молодой опустили глаза. Айтуган вызывающе посмотрел на Салавата и усмехнулся. Салават покраснел. Жилы вздулись на его лбу.
Пойманные заговорщики оказались вооружены пистолетами. Кинзя скрылся за деревьями. Айтуган выстрелил, но Салават вовремя отшатнулся в сторону.
— Стреляйте! — крикнул Айтуган своим собеседникам.
Салават, не отрываясь, в упор, смотрел на обоих. Оба опустили пистолеты.
— Подай сюда пистолет, малайка, — сказал Салават Абдрахману.
Тот встал и покорно отдал оружие. Бесстрашие Салавата его покорило.
— И ты, — приказал Салават кривому.
— Не дам, — возразил Аллагуват, но в то же время встал и, как бы против воли, протянул пистолет.
— Теперь ты мой, Айтуган-агай, — торжествующе сказал Салават.
Айтуган засмеялся.
— Верно, недаром говорят, что в твоих взглядах дьявол. Я думал, что ему покоряются только бабы. — Айтуган бросил свой пистолет.
— Ему покоряются все, — сказал Салават, — покоряются и пули и ослы, которые не слушают вождя.
— Требуй покорности, когда казацкий царь поставит тебя над нами ханом, — опять со смехом возразил Айтуган, — а сейчас хоть я и в твоей власти, ты можешь меня убить, благо я не урус, но подчиниться меня ты не заставишь. Я уведу свой отряд к Бухаиру.
— Ты верблюд! — гневно сказал Салават. — Я не убиваю тех, кто может быть полезным народу. И куда бы я ни ушел в погоне за войском царицы, ты не посмеешь грабить церкви и нападать на деревни наших кунаков, русских. Вешай заводчиков, бери заводы, убивай управляющих, а если против нас поднимешь рабочих и хлебопашцев, я тебя убью, Айтуган, своею рукой. Или хуже — на твоем лбу я вырежу: «Предатель Башкурдистана», и так я пущу тебя жить. Где твои воины? Убирайся сейчас же. Созови их на шишку — я буду сам говорить с ними. Ты, мальчишка, иди тоже, а ты, — Салават погрозил Аллагувату, — я тебя знаю. Ты недаром бывал у Рустамбая. Если еще раз я услышу, что ты сеешь раздоры... — Салават мгновение помолчал. — Ну, пошли, живо!
Все трое молча пошли прочь. Салават сел под дубом. Через минуту послышался треск сучьев, топот коней.
— Вот здесь! — крикнул Кинзя, подъезжая к Салавату.
— Здравствуй, спаситель, — сказал Салават. — Веди назад своих воинов и в награду за скорую помощь можешь взять любой из этих пистолетов, — он указал на два пистолета, которые ни кривой, ни младший из собеседников Айтугана так и не посмели попросить назад.
Кинзя сконфуженно пробормотал:
— Со мной не было оружия, Салават-агай.
— Со мной тоже не было, — сказал Салават. — Зато теперь слишком уж много; возьми один себе и вперед без оружия не ходи — теперь они знают, что ты за меня... Ничего не случилось, — обратился он к всадникам, подъехавшим за Кинзей. — Ждать меня у кошей. Пусть никто из вас не отъезжает никуда.
Всадники повернули в лес.
— Как ты забрался на дуб? — спросил Салават Кинзю.
— Я увидал, куда они идут, побежал вперед и подумал: «Под этим дубом удобней всего сидеть». И залез. А когда они подошли, они так и сели здесь, как я ждал... А ты как узнал, что я здесь?
— Чудак! Только слепой примет красные штаны на дереве за цветок или бабочку, а когда я увидал красные штаны, то решил, что такого толстого зада не может быть больше ни у кого.
— Я сошью себе зеленые штаны, как твои, — сказал сконфуженно Кинзя.
— Я бы подарил тебе свои, — ответил Салават, — только не влезут тебе, Кинзя. Ну, да не плачь, найдем что-нибудь. А пока пойдем — Айтуган и Аллагуват собрали своих воинов на шишке. Я буду говорить с ними.
Салават говорил с собравшимися на шишке воинами Айтугана и Аллагувата.
— Кто сеет рознь и раздоры — предатель... Тот, говорю я, предатель. Урус-бедняк — наш друг. Если грабить его дом, он будет против нас, а теперь он с нами, потому мы сильнее. Каждый, кто грабит бедняка-уруса, нашего кунака, тот сеет рознь. Он — предатель и достоин казни. Кто нападает на русскую церковь, тот сеет рознь и тоже достоин казни.
Так говорил Салават, и воины молча слушали. Три тысячи воинов слушали его. Кончив говорить, Салават не успокоился. Он все рассказал Белобородову.
— Что же с ним делать, как ты смекаешь? — спросил Белобородов.
— Думал-гадал...
— Что же думал?
— Айтугана послать в Кигинский юрт, велю подымать тептярей и стоять там со всем войском. Там нет русских.
— Ладно, а что сделать с Аллагуватом?
— Аллагувата послать свезти государю деньги, а с ним человек двести. Остальные тут будут.
— А молодого? — спросил Белобородов уже облегченно.
— Молодого возьму себе в сотники. Ему ладно будет, что стал сотником, тихий будет: мои казаки меня слушают.
Белобородов рассмеялся веселым кашляющим смехом.
— Ох, и хитер, Салават! Был бы ты русаком — тебе бы цены не было.
— Ничего, мне не надо быть русским, — возразил обидчиво Салават. — Как-нибудь уж башкирцем, ладно!
Шел май, но уже наступило лето. Густая трава подымалась по берегу глубокого Сюма, и табуны бродили вокруг лагеря. Вместо того чтобы ютиться в тесных избах заводчан, стесняя хозяев и самих себя, башкиры теперь вышли за поселок и жили, расставив кочевые коши. Эти вооруженные кочевья не были похожи на обычные мирные кочевки башкир. Слишком часто и близко один от другого стояли коши, слишком много стояло их в одном месте, не было женщин и детей. Целую ночь возле кочевок разъезжали сторожевые отряды, останавливая каждого проезжего: около половины коней не отпускалось от лагеря и держалось всегда под седлом.
В таком лагере жил Салават.
В первый же день пребывания на заводе Белобородов сказал Салавату, что защищаться от войск в самом заводе, лежащем меж гор, нельзя, и посоветовал подготовить позиции на соседних горах, а всюду в окрестностях разместить дозоры.
С этого дня, выезжая в окрестные горы, Салават стал смотреть на природу не так, как смотрел всю жизнь: он учился теперь ценить не только ее красоту. Он научился рассматривать гребень горы как крепость, речку — как ров перед крепостной стеной, лес — как удобное место военной засады, а долину — как поле для конной атаки...
В мыслях он строил планы будущих битв на этих местах, словно всю жизнь ему предстояло тут жить и сражаться.
Иногда, восхищенный сам одержанной в мечтаниях победой над вражеским войском, он хотел поделиться с кем-нибудь хитрой выдумкой. Тогда он брал с собой юношу Абдрахмана, который после отъезда Аллагувата и Айтугана остался при нем. Этот красивый горячий мальчик ему был приятен. С ним Салават забывал, что он уже государев полковник, и чувствовал только свои двадцать удалых лет. Они затевали в пути скачки, спорили в смелом прыжке со скалы на скалу, стреляли из луков в ястребов и ворон...
Но каждый раз посреди забав Салават брал себя в руки. Остановившись в какой-нибудь впадине между утесов, скрытой деревьями и кустами, Салават глубокомысленно замечал, приняв вид полководца:
— Здесь надо будет поставить кош. Отсюда видна долина Сюма. Смотри, если пойдут войска, дозорные сразу увидят и сообщат на завод.
И всем озабоченным видом своим Салават показывал новому другу, что, несмотря на ребячество, он уже не мальчик, а муж. В другой раз глядел он с горы на дорогу.
— Если бы мне вести войско против завода, я бы повел его через ту лощину, — указывал он. — Возьми двадцать пять человек с топорами и прикажи там срубить сто деревьев. Свалите их поперек ущелья, чтобы никому не проехать.
Абдрахман был всегда во всем скор, и Салават в ближайшие дни встречал одинокие коши, разбросанные в потаенных местах, видел заваленные стволами, прежде удобные, проезды. И с каждым днем все больше верил в свою неприступную крепость и в собственный гений великого военачальника.
Салавату нравилось, когда в наивном жарком восторге Абдрахман открыл перед ним восхищение его мудростью. Опасаясь уменьшить его уважение, Салават ничего не сказал Абдрахману о том, что сам он подчиняется указаниям Белобородова.
Когда же Абдрахман, увлеченный примером Салавата, по своему почину предложил запрудить речку в узком ущелье, Салават покровительственно подумал о нем: «Вот и приручен птенец!..» Он был рад, что у него появился такой товарищ и друг, с которым он мог быть сам как мальчишка, не роняя себя в его глазах.
Тяжелый, неповоротливый и слишком серьезный Кинзя, несмотря на свою привязанность, не мог быть ему так близок, как этот, который глядел на него удивленным и очарованным взглядом горящих, живых глаз и был готов исполнить любое его желание, прежде чем слово слетит с уст...
Салават полюбил Абдрахмана, как младшего брата, хотя и хитрил с ним...
Несмотря на свою юность, Салават уже понимал, что ничто другое не может связать так, как свяжет доверие. И не желание взять в плен и подчинить, а искреннее влечение и стремление к дружбе заставляли его дарить Абдрахмана своим доверием день ото дня все больше... Салават рос возле Хлопуши. Все те, с кем бывал он близок, были старше его самого. Не успев быть юным, он стал взрослым, не зная друзей из сверстников, он вошел в круг зрелых мужей. Чувство дружбы к мальчику Абдрахману было лишь данью минувшим без времени отроческим годам Салавата.
Но прошло только несколько дней — и «прирученный птенец» проявил себя снова диким.
В заводской деревеньке пропала рыжая с белым пятном телка. Случилось так, что, внезапно нагрянув на один из передовых башкирских постов, Белобородов застал всех пятерых караульных спящими возле остатков пиршества. Рыжая с белым пятном шкура сушилась, беспечно растянутая на солнышке... Белобородов забрал у спящих оружие, захватил лошадей, снял даже самый кош. Никто из них не проснулся. Тогда, связав их самих, старый вояка привез их к Салавату вместе со шкурой телки... Салават был смущен. Он гордился своими дозорами и считал, что лентяи, разини и воры осрамили лично его. Особенно вспыхнул он стыдом, когда узнал, что на месте арестованных Белобородов оставил в горном дозоре своих казаков, набранных из заводских людей.
Суд был недолог: Салават приказал всех пятерых, привязав на площади, высечь плетьми... Сам Салават не присутствовал при расправе. Он занимался проверкой запасов хлеба, когда ему донесли, что Абдрахман, угрожая оружием, прибежал на базарную площадь, оттолкнул казаков, исполнявших приговор, от столба, к которому были привязаны виновные, и, разрезав кинжалом веревки, велел им бежать по домам. Они скрылись...
Зная, что Абдрахман живет с Салаватом в одном коше, что он часто ездит вдвоем с Салаватом, считая его больше чем другом полковника, никто не посмел воспротивиться его самовольству.
Когда Салават его вызвал к себе, юноша смело явился.
— Нельзя выставлять башкир на позор русским! — воскликнул он. — Русский связал их и тем уже опозорил. А ты приказал их в угоду русскому бить. В моих жилах течет не вода, а башкирская кровь, потому я их отпустил...
— Я начальник, — сказал Салават, — как я указал, так должно быть. Никто не должен мешать исполнению моих приказов.
— Не я мешаю — сердце мое мешает, — возразил Абдрахман. — Если бунтует сердце, кто может велеть ему покориться?!.
Смелость Абдрахмана подкупила Салавата, но он не подал и виду.
— Больше ты мне не друг! — резко сказал он.
И он ушел в эту ночь ночевать в кош Кинзи, чтобы показать свой гнев Абдрахману.
— Говорят, ты влюблен в Абдрахмана, как в девушку, — шутя сказал Салавату Кинзя, который в последнее время был забыт своим другом.
— Праздным людям приходят в голову глупые мысли, — ответил напыщенно Салават. — Скоро просохнут дороги, начнутся битвы, и языкам будет некогда болтать пустые слова.
Салават ждал с нетерпением этого времени. Он понимал, что безделье губит воинов, развращает их мысли и убивает мужество.
С удовольствием глядел он на спадающие воды Сюма. Салават знал, что чем скорее спадет вода, тем скорее начнутся новые битвы и кончится бездеятельность.
Майский вечер был полон соловьиным трезвоном. Нежно трепетали в темных водах Сюма отражения звезд. Салават сидел на берегу и, хотя песня просилась на уста, не смел нарушить торжественного покоя темной речной тишины. Ему казалось, что трепетные голубые огни из воды вспорхнут и улетят при первом его движении, как улетит и серокрылый певец, приютившийся в ветвях прибрежного осокоря.
— Са-ла-ват! Где ты? — нарушил тишину пронзительный возглас.
Салават узнал голос Кинзи, но не ответил. Прошло несколько мгновений. Соловей не умолк, и звезды по-прежнему светили, но очарование безлюдного покоя природы исчезло.
— Са-ла-ват! — послышался возглас еще ближе, и вслед за тем захрустели сучья под копытами лошади.
Салават с недовольством откликнулся.
— Скорее иди, Салават! Скорее! Прискакал с Уфимской дороги вестник. Говорят, что против нас вышел полковник, тот самый, который разбил войска под Уфой, — Михельсон-полковник...
Салават больше обрадовался, чем встревожился. От Пугачева не было распоряжений о выступлении. Он по-прежнему стоял в Белорецком заводе и лил пушки, запасаясь оружием. Он распорядился только Биктемиру охранять горные проходы, а Салавату, Юлаю и Белобородову — удержать за собой заводы. Но теперь, когда дошла весть, что идут войска, Салават чувствовал себя вправе и без приказа царя двинуться навстречу врагу. Постылое безделье кончилось!
— Скорей в завод! — крикнул Салават, вскакивая за седло к Кинзе. — Сколько войска идет? Где их видели? Может быть, не сюда идут?! — закидывал Салават вопросами спутника.
Они подъехали к лагерю. Салават вошел в свой кош, где уже набились любопытные. Усталый, измученный дорогой гонец сидел на подушке, жадно отхлебывая кумыс, между каждыми двумя глотками роняя несколько слов в ответ на десятки задаваемых окружающими вопросов.
— Сотники, объявить сбор! — крикнул Салават, входя.
Сотники расходились медленно. Они не смели ослушаться, но в то же время всем хотелось слышать, что расскажет гонец.
— Где видали солдат? — спросил Салават.
— Вверх по Сюму, прошли Инзер и идут сюда, — ответил гонец. — Теперь уже, наверно, и Курт-елга миновали...
— Каковы дороги?
— До Лемаз-елга жидкая, а по сю сторону вязкая грязь.
— На колеса пристает много?
— Пушки завязнут, — успокоил гонец. — Только ветер с запада дует, не принес бы дождя — по жидкой грязи поспеют дня в полтора. Кони у них хороши. Стерлитамакские да табынские башкиры помогли: как пришли в покорность, все время овес да жито им возят.
— Будь они прокляты, даджалы! — произнес Салават сквозь зубы.
Белобородов и Салават разделили войско на две части, чтобы выйти навстречу Михельсону и занять позиции на горах Аджигардак.
С севера, у прохода вдоль Сюма, должен был стать Салават со своим отрядом, на Ильмовых горах; над долиной реки Малуюз — резерв заводских рабочих, а на случай обходного марша Ивана Иваныча, как запросто называл Михельсона Белобородов, знавший его еще в чине поручика, — белобородовские войска должны были занять южные части Аджигардака, взяв под обстрел проход между гор по долине реки Ук.
Возбужденный близостью боя, Салават горел нетерпением. Знавший окрест все горы, лощины, речки, в которых купался еще ребенком и на которых не раз стояли коши его отца, Салават чертил на песке перед Белобородовым подобие карты.
— Тут место тесное. Сюда солдат подождем. Назад им дороги не дать, вперед дороги не дать. Тут всех и кончим! — указал Салават на ущелье вдоль безыменной речки.
— Он сюда не пойдет, — качнув седой головою, сказал Белобородов.
— Ему как знать, что тут тесное место? — возразил Салават.
— Иван Иваныч? Он хитрый. Он, брат, не хуже тебя напишет всю нашу местность. Он топографию знает, все планы может читать. Его на один крючочек поддеть только можно...
— Какой, какой?!
— Бежать от него. Горяч! Ты от него — и он за тобой, ты от него — он за тобой. Ты в воду — он в воду... Он, молодой был, с гусарами грянул раз нагонять пруссаков да в крепость к ним прямо влетел с эскадроном. Они и ворота закрыли... Ну, думаем, тут и пропал...
— В плен попал? — спросил Салават.
— Не тут-то было. Такую поднял пальбу в стенах. Глядим, над крепостью русский флаг через час, а там и ворота открыли — мое вам почтенье!.. Вот, брат, Иван Иваныч! С таким не бахвалься... — Белобородов говорил так, словно Михельсон был не враг, а его приятель.
— К нам в завод придет? — спросил Салават с опаской.
— В завод не пустим, — спокойно сказал Белобородов, — я не к тому, а, мол, ты не бахвалься!.. Нас вчетверо больше, и пушек у нас вдвое... А заманить захочешь — беги. Как кошка за мышью припустится, все позабудет... Ты малый толковый. Знай: неприятель — он не дурак, как его дураком почтешь — тут тебе и пропасть!..
Белобородову предстоял более дальний путь, и он выступил с вечера на свои позиции, оставив Салавата полным хозяином завода и преподав ему несколько деловых советов о способах перевозки пушек и об их установке в горах.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |