Салават закипел...
Ему казалось, что он должен поспеть всюду сам, что без него что-то забудут или не смогут сделать. Прискакав в башкирский табор вместе с Кинзей, он отправил разъезды за Сюм и в горы Аджигардак, приказав каждый час высылать по одному гонцу обратно в завод. Ему нравилась лихорадка, которой он заражал других. Он старался говорить коротко и отрывисто, решительно, быстро двигаться, как — он читал в старинной турецкой книге — двигался и говорил «Железный хромец»1.
Больше всего ему нравилось назначать начальников и подчинять одного человека другому, в этом особенно ощущалась им сила власти.
Он любовался, как, быстро вскочив по коням, исчезли в вечернем тумане разъезды; стройность движения их, быстрота исполнения приказа вселяли в него радость.
— Кинзя, ложись спать, — сказал Салават, прыгнув в седло. — Аксак-Темир говорил, что перед боем главное — крепкий сон.
Кинзя приложил руку к сердцу и с почтительным комизмом поклонился.
— Прости, туря, у меня еще есть летучий баран. Батыр Искандер сказал, что лучше всего перед боем поесть летучего барашка.
— Летучий баран? — Салават припомнил детскую охоту за орлами и весело засмеялся.
— Закусим? — спросил, подмигнув, Кинзя.
— Мне надо в завод, — возразил Салават. — Как там без меня...
— Ну, постой, я дам тебе только ляжку.
Кинзя разбросал костер и копнул золу вместе с землей. Жирный душистый пар вырвался из земли. Кинзя возился с ножом, кряхтел и сопел, обжигаясь, и наконец протянул сидевшему в седле Салавату дымящийся окорочок.
— Теперь поезжай хоть за гору Нарс, — шутливо сказал он.
— А все остальное сожрешь один? — шутя спросил Салават, уже набив рот жирным и нежным горячим мясом.
— Накормлю твоего Абдрахмана, — тихо ответил Кинзя. — Ходит унылый... Пора бы его простить. Молод... Да он и прав: из-за паршивой телки позорить людей плетьми! Я сам как-то раз упер у соседа овечку.
— Не на войне, — сказал Салават.
— А на войне то и вовсе! — возразил Кинзя. — Накормлю молодца барашком, скажу, что велел ты...
— Хош! — крикнул ему Салават и, подхлестнув коня, поскакал к заводу. Он не хотел говорить про Абдрахмана, с которым не разговаривал уже несколько дней, желая его наказать за самовольство. Он видел уныние и одиночество юноши и хотел сломить его упорство, заставить его раскаяться и подойти первым для примирения.
Табор утих. Догорали и тлели костры. Мягкий запах дымка стелился в вечерней прохладе, напоминая мирную жизнь на кочевках. Майские жуки то и дело пронзали внезапным гудением теплые сумерки... Салават на скаку рвал крепкими зубами горячее мясо и радовался жизни и ощущению бодрости...
Впереди оставалась одна неполная ночь.
Салават поскакал осмотреть пушки, напомнил, чтобы за два часа до похода накормили крутозадых тяжелых артиллерийских коней овсом; он потрепал их по крупам и осмотрел их ноги: им предстоял трудный путь с пушками и ядрами по горам.
Проверив еще запасы пороха и картечи, однажды уже проверенные, Салават назначил охрану обоза и поскакал в завод. Ему хотелось еще какого-то дела.
Здесь, несмотря на ночную пору, кипела работа. Волнение, всегда приходящее в сердце бойца перед первой битвой, лишило заводских людей сна, наполнило их энергией.
Работа при красном отблеске горнов и свете факелов, в ночную пору, придавала заводу сумрачный и торжественный вид. Люди тоже были напряжены и суровы, но возбужденный, сияющий вид Салавата вызывал повсюду в ответ радостные улыбки. Многие из рабочих, оставив свои дела, весело перекинулись с ним приветствием.
Салават увидал у дверей кудрявого кузнеца. С ним рядом стояла женщина. Молодая жена хотела увидеть еще раз своего друга, прежде чем он, сменив молот на саблю, пойдет в бой. Придя на завод из поселка, она притащила с собой ребенка. Большеглазый, оглушенный и оробевший в грохоте кузни, ребенок держался за юбку матери...
— Твой малайка? — кивнув кузнецу, весело спросил Салават.
— Дочка, — поправил кузнец.
— Спать пора, — наклонившись к девочке, сказал Салават.
Она кокетливо скрылась за мать.
— Матур кыз, — сказал Салават. — Красивый девщонка будет... глаза... точный мамка...
Женщина вдруг смутилась.
— Пошли мы, Андрюша, — сказала она.
Муж торопливо обнял ее. Она закрестила его, и Салават отвернулся.
Несмотря на жару, стоявшую в кузнице, за эти полночи было сделано много оружия.
Подумав о том, какому отряду нужнее всего вооружение, Салават спохватился, что упустил еще одно дело: в последние дни к отряду присоединилась молодежь, вышедшая на кочевья из аулов Дуванского юрта. Это были зеленые юноши, плохо вооруженные, но горевшие смелостью и жаждой сражений. Их было около сотни. Как раз им-то и было оружие нужнее всех...
Салават припомнил также и то, что у них еще нет начальника. Ему пришла счастливая мысль — поручить начальство над ними такому же, как они, молодому и смелому Абдрахману.
Обходя завод, осматривая оружие, пробуя пальцем лезвия сабель, кинжалов и топоров, Салават увидал блестящие латы под молотком одного кузнеца. Ему оставалось еще десяток ударов, чтобы закончить работу.
— Кому? — спросил Салават.
— Кому надо, сударь, — ответил тот. — Хочешь — вам поднесу.
Салават взглянул на железный нагрудник.
— Узко будет вам! — с сожалением заметил кузнец, в свою очередь смеривший взглядом грудь Салавата.
— Мне не надо. Сотнику надо подарок давать, — сказал Салават.
Кузнец ловко доделывал панцирь.
За грохотом молотов, визгом сверл и яростным скрежетом подпилков не было слышно человеческих голосов, и даже ближайшему собеседнику приходилось кричать на ухо.
Увлекшись работой кузнеца и стоя спиной ко всей кузнице, Салават не видел, как в цех ввалилась толпа народу, и не слыхал беспорядочных и взволнованных выкриков за спиной. Только тогда, когда смолк железный грохот вокруг и кузнец, делавший латы, бросив свой молоток, в удивлении уставился на середину кузницы, Салават оглянулся.
Толпа заполнила кузню. Впереди два старика, отставленных за отказ от присяги, несли на руках мертвое тело и опустили его на землю среди наковален. Салават кинулся первым вперед, ожидая увидеть убитым одного из разведчиков. Но убитой оказалась молодая женщина, только что, час назад, приходившая с дочкою к мужу в завод. Кровь запеклась у нее на лице и платье. Кузнецы окружили ее молчаливым, тесным и мрачным кругом.
— Маша! — беспомощно, тихо сказал одинокий голос, и Салават узнал молодого кудрявого парня. Он стоял, не прикасаясь к трупу.
— Кто? — с усилием спросил молодой кузнец.
— Башкирцы, — громко ответил старик при общем молчании.
— Русских в сражению отослали, а сами народ убивать, — подтвердил второй.
— Какие башкирцы? — громко спросил Салават.
— Твои, проклятый, твои! — крикнула женщина в задних рядах. — Деревню хотели поджечь, добра пограбили, бабу убили!..
— Мы вам сабли да пики готовь, мы за вас воевать, а вы и на нас же! — подхватила другая женщина, наступая на Салавата.
— Иван Наумыч ушел — вы и русский народ губить!
— Сдадимся все Михельсону!
— Мы не враги государыне!
— Бить вас самих! — кричали со всех сторон заводчане, наступая на Салавата. Отдельных голосов уже не было слышно, все слилось в дикий рев.
Заполнив кузницу, толпа, как перелившаяся через край, теснилась и за ее дверьми. Салават растерялся.
— Какие башкирцы, какие? — еще раз громко, в отчаянии, повторил он.
Но его никто не слыхал и не слушал... Словно звериный вой раздавался кругом... И вдруг сквозь расступившуюся толпу литейщик — начальник обоза, широкоплечий рыжий силач — втащил за шиворот молодого башкирина и швырнул его на землю, в ноги толпе.
— Вот он! — громко воскликнул литейщик.
Пленник вскочил на ноги. Это был Абдрахман... Он стоял, дерзко глядя на всю толпу. Глаза бесстрашно и злобно горели. Будь в руках у него оружие, он бросился бы на всех сразу.
— Абдрахман?! — в смятении произнес Салават. И через силу он громко и внятно спросил: — С кем был?
— С ханом, — твердо сказал Абдрахман, смело взглянув в лицо Салавата.
— Изменник!.. — шагнув вперед, сказал Салават, и голос его пресекся от гнева.
— Я не изменник хану, — ответил юноша. — Он послан богом, чтобы избавить башкир от русских... Я первый его наиб. — Абдрахман заключил дерзко: — Хан не станет кнутом бить башкир для забавы русских...
— Ты убил женщину? — перебил его Салават.
— Я, — так же смело и прямо признался Абдрахман.
Толпа заводчан замолкла, следя за допросом, в котором не понимала ни слова.
Салават молча выдернул из-за пояса пистолет.
— Тохта! Тор, тор, Салават!2 — вдруг закричал старик, протолкавшийся сквозь толпу. Это был башкирский лесной кузнец, отец Абдрахмана. Он хотел закрыть сына своем телом.
— Я спас тебе жизнь, — торопливо сказал Абдрахман, и голос его сорвался, но глаза глядели все так же без страха в лицо Салавата.
Старик не успел заслонить собой Абдрахмана от пули.
— Абдрахман'м! — отчаянно закричал старик и упал на труп сына.
Чтобы скрыть лицо от людей, Салават отвернулся и отошел к одному из пылающих горнов.
Молча стояла над трупами заводская толпа. В тишине слышался только старческий крик отца Абдрахмана.
— Сын мой, сын! Абдрахман! — кричал он со старческим хрипом. — Бей, бей и меня, ты, грязный отступник! — Он разодрал одежду и обнажил темную грудь. — Режь ножом, бей, стреляй! — кричал он. Лежа в ногах убитого сына, он поднял вверх руку. — Будь проклят! — воскликнул он. — Будь ты хромым и слепым! Пусть сын твой будет горбатым и глухонемым!
Салават не слыхал ничего. Он не слышал плача осиротелой девочки, ни проклятий старика, ни самой тишины за своей спиной...
Он сам не боялся смерти и потому всегда убивал спокойно. Он никогда не задумывался над убитым. Солдат, офицер, дворянский холоп, защищавший жизнь и жилище своего господина, — много их погибло от выстрелов и ударов юного батыра, и Салават, убивая, не вспоминал их лиц.
Но смерть Абдрахмана была необычна. Смерть от руки того, кому сам он спас жизнь. Казнь за чужую вину... Как мог этот мальчик принять на веру новую проповедь единения с русским народом? Привыкший с рождения ненавидеть русских, окруженный людьми, источавшими ненависть в каждом слове и взгляде, как мог он стать вдруг иным, чем Бухаир, Айтуган и Аллагуват? Сам Салават три года бродил по земле, скитался и жил среди русских, прежде чем стал вполне верить в дружбу Хлопуши и принял его правду. Салават стоял у жаркого горна, но тело его обдавал холод. Кругом шла война! Юноше трудно быть дома, когда старшие взялись за оружие. Он не выбирал — народ привел его под власть Пугачева, призвавшего их словами, сказанными Салаватом безвестному купцу. Эти слова башкирского воина и певца дошли до башкирских сердец, и народ им поверил... Бухаир подчинил и сломил Абдрахмана хитростью. Оставив с собой мальчишку, Салават думал его подчинить лаской и дружбой. Но дикая непокорность и вольнолюбие не могли примирить горячего юношу с воинскими порядками, царящими в стане пугачевцев. Чувство племенной чести и гордое, пылкое самолюбие не могли допустить позорного унижения сородичей. Он взбунтовался. Куда ему было идти? Пятеро воинов, освобожденных им от наказания, убежали в шайку поборников исламизма с игрушечным ханом, царившим над ними. Следом за ними бежал через несколько дней и сам Абдрахман...
«Он мог бы быть преданным, верным другом, любимым братом, этот горный орленок, этот красивый мальчик со смелым взглядом и вздернутой головой», — думал о нем Салават.
В ушах его глухо ухала кровь, словно мгновения, летя, взмахивали легкими крыльями.
«Время уходит! — мелькнуло в уме Салавата. — Еще немного — и враг перегонит нас, и страшная смерть Абдрахмана станет тогда бесплодной...»
Салават повернулся от горна внезапно, шагнул к наковальне, поднял кувалду и тяжело, со всего размаху, ударил. Звон всколыхнул толпу. Взгляды всех устремились к Салавату.
Тяжелый, упругий рывок от удара стали о сталь встряхнул все тело Салавата и сразу собрал словно в узел все нужные мысли.
Салават вдохнул полною грудью воздух, и голос его прозвучал гулко и внятно.
— Русский народ! — негромко, но твердо сказал он, обращаясь ко всем. — У нас один царь, одна воля, одна кровь... Час время терять нельзя. Черная птица летит на наше гнездо.
Салават опустил голову, словно ища слов, и вдруг громко, беспрекословно добавил:
— Айда все, на коней садиться!
Заводские рабочие поняли, что было в душе Салавата. Быстро пошли во двор. Салават взглянул на ненужные новые латы, в которые думал одеть Абдрахмана, и вышел вслед за толпой.
Во дворе его встретил гонец из дозора. Он сообщил, что у реки Уйтеляк Михельсон остановился ночлегом.
Предрассветный холод, фырканье лошадей, неясные очертания вооруженной толпы, сдержанный разноголосый говор, скупые движения — все отвлекло Салавата от Абдрахмана. Он стал опять начальником войска и понял, что Абдрахман должен был умереть для восстановления единства башкир и русских.
Перед лицом опасности вспышка вражды рассеялась. Смерть Абдрахмана словно бы искупила его вину и вновь привлекла доверие русских к башкирам.
Они вышли с завода без криков, без шума и направились к башкирскому табору. Они сознавали, что надо спешить, и двигались быстро.
Уверенность возвратилась к Салавату, когда он увидел Кинзю во главе готового к бою войска. Башкиры сидели уже в седлах. Коши их были сложены. Стада и обозы с поклажей готовились тронуться за реку Сюм.
Кинзя подал знак башкирам, и весь огромный отряд широкой живой рекой потек вперед.
Военные учения Белобородова не прошли даром: все войско двигалось стройно, уверенно и спокойно. Позади на сильных, сытых заводских конях везли пушки. Салават любовался отрядом, Припустив коня, он обогнал весь отряд и, став во главе его, ловким движением выдернул саблю из ножен. Он снова верил в свою удачу и хотел передать эту веру своим воинам.
Высланные вперед разъезды то и дело присылали людей с вестями о том, что дорога свободна.
И вдруг брат Салавата Сулейман, ехавший рядом с Кинзей, заметил впереди группу всадников, поспешно скакавших навстречу. Это был дозорный отряд, которому удалось захватить разъезд Михельсона. Их вести были нежданны и ошеломляющи: оказалось, что хитрый «Иван Иваныч» провел пугачевцев: уверенный в том, что за ним следят, он сделал вид, что остановился на ночлег, велел разжигать костры и варить пищу, а через час, как только стемнело, покинув стоянку, он бешеным маршем бросил отряд вперед. За ночь прошел он целый дневной переход и поднимался теперь по склонам Аджигардака...
Пленные рассказали, что у него в отряде меньше тысячи гусар и всего только три пушки. И хотя отряд его по числу ничтожен в сравнении с пугачевцами, все же идти напролом было бы не умно.
Салават остановил свой отряд. Приходилось все перестраивать наново. Оставив мысль о занятии Аджигардака, надо было спешить на перевалы ближайших Ильмовых гор, господствовавших над переправами через реку. Наполненная бурным потоком холодной мути, река могла стать хорошей защитой.
Со своим новым планом послал Салават гонца к Белобородову на реку Ук, призывая спешить на помощь и ударить во фланг Михельсону.
Кони, задыхаясь, храпели, когда поспешно тащили по горным тропам пушки и груз ядер. И вот наконец взгромоздились на перевал. Теперь пригодилась белобородовская военная муштра: именно здесь, с перевала, упражнялись в пальбе из пушек. Из-за дождливой, туманной мути сейчас не было видно ничего впереди, но пушки поставили так, как ставил их Белобородов, когда учились стрелять: это были как раз места, наиболее удобные для прохода войск.
«Хитрый, — подумал о Белобородове Салават, — знал, для чего здесь учит палить из пушек».
Небо было густо облеплено тучами. Рассвет наступал медленней, чем всегда.
Разведчики сообщили, что Михельсон не ждет и, перевалив Аджигардак, ломится дальше вперед.
Однако за серой сырой мглой ничего еще увидеть было нельзя.
— Пятеро охотников в разъезд! — громко вызвал Салават.
Никто не ответил.
— Сотников сюда! — позвал Салават. — Каждый выделит по одному человеку в опасное дело, — приказал он.
Кинзя подъехал к нему.
— Я поеду, — сказал он. — Куда надо?
Салават обрадованно взглянул на него.
— Ты лучший друг, Кинзя... Храбрый воин... Ты настоящий башкирин!
Кинзя просиял от радости, что заслужил похвалу друга.
— Что делать? — спросил он, радостно смущенный.
— За туманом мы не увидим солдат, — объяснил Салават, — но пушки уже наведены на переправу, им негде больше идти. Ни правее, ни левее они не пойдут, Поезжай вниз, скачи к переправе. Спрячься и жди. Когда с тобой поравняются солдаты — стреляй, — это будет знак. Если тебя не убьют солдаты и минует наша картечь, скачи вперед них и не стреляй до самого осокоря, что над белым камнем. Стреляй, когда туда подойдут солдаты, — туда тоже наведены наши пушки... или не стреляй, а кричи громче.
Сотники привели десятерых башкир. Салават объяснил им, что они должны делать: они должны были остаться у белого камня и ждать, пока подойдут солдаты. Если Кинзя останется жив — по его знаку, а если нет — просто, поравнявшись с солдатами, поднять визг и крик, что послужит сигналом стрелять по этому месту картечью.
— Значит, помирать едем? — спросил один из отъезжающих.
— А ты думал, что на войне веселье?! — насмешливо и холодно спросил Салават.
— Хош, — сказал Кинзя, трогая повод.
— Хош, — ответил Салават и вдруг только теперь понял, что лучшего и преданнейшего друга послал он на верную смерть. Понял, что не минует и часа, прежде чем он, Салават, отдаст приказ бить картечью в то самое место, откуда грянет выстрел Кинзи.
Топот отъезжающих коней затих. Гора замерла.
— Канониры справа, готовься! — скомандовал Салават.
— Готово, — ответили в один голос канониры, и легкий ветерок защекотал нос дымом их фитилей.
Медлительный и до того рассвет еще замедлялся. Стояла долгая, нудная тишина, и вдруг одинокий выстрел снизу колыхнул горы гулом.
— Пали! — крикнул тогда Салават.
И тотчас грянули четыре пушечных выстрела, в страшном вихре звука унося визжащий свинец картечи.
— Заряжай! — крикнул Салават и спокойно прибавил: — Канониры слева, готовься!
— Готово! — ответили канониры.
Снизу, из долины, доносился нестройный гвалт и выстрелы. Салавату представился убитый своей же картечью Кинзя, и, кажется, в первый раз в жизни Салават почувствовал себя перед ним виноватым.
Еще звучали отдельные выстрелы пушек, когда из тумана послышался близкий воинственный визг и стрельба башкир. Салавату представился снова Кинзя, вместе с десятком всадников мчавшийся впереди михельсоновского отряда.
— Зажигай! — выкрикнул Салават, одновременно думая о том, что первый под свирепый визг картечи попадет именно Кинзя.
Грохнули и отдались перекатами по горам новые удары пушек, и когда в ушах чуть затих гул, снизу услышали все стрельбу и крики. Не одному Салавату, а всем, кто был на горе, стало понятно, что происходит внизу.
Вот мчится отряд храбрецов, едва поспевая в гору, а сзади освирепевшие, понявшие хитрость солдаты Михельсона преследуют выстрелами эту горстку башкир. Крики и выстрелы слышатся ближе и ближе...
— На коней! — грянул Салават, выхватив саблю, в другой руке держа пистолет, и ринулся с горы навстречу врагу. Едва поспевая за ним, помчались башкиры.
Впереди, навстречу Салавату, мелькнули люди в рысьих шапках.
Толстый Кинзя на коне вынырнул из тумана, и в то же время мимо просвистели первые солдатские пули.
— Жив? — радостно крикнул Салават Кинзе. — Айда вперед!
И Кинзя повернул за другом, выхватив из-за седла тяжеловесный и страшный сукмар.
Еще через мгновение Кинзя, Салават и мчавшиеся впереди других башкиры уже смешались с передовым отрядом гусар. Туман был густ. Темные крупы лошадей да головы всадников внезапно выныривали из тумана перед глазами противников. Пороховой дым не расходился в сыром воздухе, а еще больше сгущал серую туманную завесу, Выстрелы и крики гремели в тумане. Стоял сплошной гул, кричали раненые лошади, стонали люди. Казалось, что десятки солдат обрушивались на каждого повстанца.
Салават сделал ошибку. Первый раз в битве он послушался голоса чувства, в первый раз подумал о человеке, а не о деле. Потеряв только что одного друга, он пожалел потерять второго, слишком поторопился навстречу Кинзе и увлек за собой башкир, широким тонким полукольцом сорвавшихся с перевала горы. Салават не учел того, что в туманной долине, на большом расстоянии друг от друга, растеряются башкирские сотни. Михельсон, наоборот, подумал о тумане, но не о том, что в тумане легче нападать, — он вовремя подумал, что против невидимого врага надо защищаться платной колонной. Солдаты его сомкнутыми, тесными рядами держались, сначала только отбиваясь от налетавших, как саранча, башкир, потом разорвали их, разделили на две части и наконец стали теснить разрозненных и растерявшихся перед дружным натиском воинов.
Михельсон подумал и о том, чтобы оставить запасную часть, а его помощник разделил эту часть надвое, и вот в тыл обоих рассеянных и усталых отрядов ударила свежая михельсоновская кавалерия.
Башкиры побежали назад через гору. Страшен и тяжел был обратный подъем на гору. Хитрый враг отстал, как бы отказавшись от преследования, но когда беглецы поднялись на середину горы, в тыл им ударила картечь, а за визгом картечи грянуло «ура», и с новыми силами ринулись преследователи на бегущих.
Белобородов опоздал на помощь...
Мимо Сюмского завода, путь к которому перерезали гусары Михельсона, ринулись убегавшие повстанцы. Многие погибли, переправляясь через глубокий Сюм к Шалыванской шишке.
Только ночь отдыхал Михельсон в заводе. Большинство заводчан ушло с Салаватом. Но Михельсон все-таки торжествовал: те, кто остался, пришли к нему с повинной и объявили, что они обманом были увлечены в бунт.
Салават бежал в деревню Юран.
В этих схватках с неугомонным, стремительным Михельсоном кипела, как в котле, вся округа горных заводов. Юлай, боясь остаться отрезанным ото всех, тоже соединился с главными силами башкир и волей-неволей попал под начало к сыну.
В один из коротких часов отдыха между боевыми схватками Салават остался наедине с Юлаем.
— Ты слыхал, что вышло на Сюмском заводе? — спросил Салават.
— Про Абдрахмана? Слыхал ведь, конечно... Погорячился ты, сын. Абдрахман ведь малайка, что понимал?
— Его Бухаир направил, — сказал Салават.
— Ай-бай-бай! Может, врака какая! Мало ли что наболтают люди! — качнул головою Юлай.
— Сам Абдрахман признался. Не Абдрахман виноват, — Бухаирка и ты, отец, — вот виновники. Оба остались живы...
— А я-то тут, значит, при чем? Ведь я-то, сказать, Абдрахманку не видел уж знаешь сколько!
— Ты отпустил Бухаира, атай! — жестко заговорил Салават. — Ты наделал измену. Бухаирка сеет раздоры между башкир и русских. Русские были с нами. Всюду в заводах и в крепостях принимали башкир подобру. Бухаирка поднимет против нас русских. Вчера Михельсон собрал на заводах сто русских людей против нас. Он говорит, что за помощь против башкир царица простит им участие в мятеже.
В этом столкновении с сыном не помогли ни осторожность, ни хитрость, ни внешнее простодушие Юлая, которым всю жизнь оборонялся он.
Салават знал отца лучше других и все время ловил его на хитростях и увертках. И Юлай согласился от имени верных государю башкирских старшин составить письмо к башкирам и русским.
Салават сам сочинял это письмо к народам. Он сочинял его вдохновенно, как песню: «У нас в сердцах нет злобы против русских. У нас один государь и одни враги. И тот наш враг, кто между нами сеет раздоры, кто русских поднимает на башкир, а башкир на русских. С одним царем во главе, под одними знаменами нам вместе идти против общих злодеев: русских и башкирских воров, кто друг на друга народы хочет поднять, хватайте их и расправу над ними чините!..»
Юлаю Салават оставил первое место для подписи, сам подписал следом, за ними — Кинзя, Акжягет и Айтуган. И десятки всадников повезли это воззвание по горным дорогам и тропам к кочевьям башкир, к русским селам и деревням.
Ровно через сутки на рассвете ударил Михельсон на объединенный отряд. Не успевшие еще отдохнуть и оправиться, не ожидавшие так скоро нового нападения, пугачевцы сразу дрогнули. Видя это, с тем большей стремительностью ринул на них Михельсон губительные потоки картечи. Когда же Салават приказал повернуть пушки и под огнем сам подскакал отдать приказ снять их с передков, михельсоновская конница, как буря, налетела на него.
Очутившись среди гусар, только саблей отмахивался от них Салават, и не сам бежал, а взбесившийся конь, раненный пулей в круп, вынес его из битвы.
Башкиры бежали.
Рассеялся и отряд Белобородова. Пушки остались в руках Михельсона.
На другой день Михельсон, не давая отдыха бежавшим, снова напал на них, перейдя вброд глубокие воды коварной Юрузень-Идель; Салават и Белобородов снова отступили. Теперь они шли к Саткинскому заводу. Отдельные отбившиеся толпы повстанцев нагоняли их, выезжая из лесов и гор, и вдруг до беглецов долетел слух, что «сам государь», усилив войска в Магнитной крепости казаками, идет к ним в башкирские земли.
Примечания
1. «Железный хромец», или Аксак-Темир, — Тамерлан.
2. Погоди! Стой, стой, Салават!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |