Российская дворянская империя очнулась от первоначальных иллюзий в отношении Пугачева: в Петербурге поняли, что Пугачев не разбойник, а вождь восставших народов, что разрозненными отрядами гарнизонных инвалидов не одолеть его сил, питавшихся повседневно из. щедрого источника всенародного гнева и ненависти к тиранам-помещикам, к хищной чиновничьей своре и заводским живодерам.
Был, говорили, момент, когда Екатерина в припадке воинственной истерики натянула сама перед зеркалом Преображенский мундир и грозила кровавой расправою взбунтовавшейся черни, которая посягнула на святость дворянских прав...
Императрица требовала отпустить с турецкого фронта самого Суворова, чтобы послать его против Пугачева. Но Румянцев, опасаясь дурного отклика за границей, не отпустил Суворова, а Панин сумел уговорить царицу послать на Урал более опытных полководцев, чем она сама.
И вот Пугачев, уже прославленный как стратег, доказавший во многих битвах сочетание личной отваги с военным талантом, находчивостью и умением властвовать, оказался окруженным со всех сторон полководцами Екатерины...
Удары, нанесенные ему под Оренбургом, Уфой и в ряде уральских крепостей, заставили Пугачева отходить в заводские районы Башкирии, где силы его пополнялись заводским населением и солдатами гарнизонов. Главная опора пугачевских войск, их ядро — яицкое казачество — было в массе разбито у Оренбурга и под Уфой. Заводское пополнение приходилось срочно учить военному делу.
Но теснимый с юга Пугачев не был сломлен. Он верил в народ, в поддержку всего народа великой России, по дорогам которой он прошел и проехал тысячи верст.
Народ не отдаст своего государя, своей воли — в этом он был убежден.
В крепости Магнитной Пугачев принял башкирских вотчинников и старшин, на землях которых были построены Белорецкий, Кагинский и Авзянский заводы. Старшины «били челом государю» о своих башкирских вотчинных землях, прося истребить заводы и вывести русских переселенцев.
— А русским куда ж уходить от своих домов?! — возразил Пугачев.
— За Кунгуром, судар-государ величество, много земля лежит. Пустой степ, пустой лес. Никто не сидит на земля, горностайка бегат, лисица, куница гулят... Туда посылай русский люди, — уговаривал Мурзабай, один из богатых вотчинников.
— А верно ли, что там много вольной земли? — спросил Пугачев.
— Ай-бай-бай!.. Я туда ездил. Ай, сколько земли!.. Никто не живет, овечка не ходит, хлеб не растет — пустой земля спит! — подхватил Ахметбай.
Башкирские старшины пригнали Пугачеву не меньше трех тысяч коней, они обещали покорность башкирских селений, вечную верность башкир.
Толпы яицких казаков редели на глазах Пугачева. Новые люди окружали его что ни день. Заводские рабочие, приставшие к нему по заводам, были пеши, а посадить их в седла могли лишь башкирские богачи. К тому же и сами башкирские всадники, как пополнение войска, прельщали Пугачева, и он поддался соблазну: обещал богатеям вывод всех русских из их земли. Он думал этим добиться единства башкир, которое пошатнулось после поражения под Уфой, а именно ведь башкиры составляли главную силу в тех местностях, по которым ему приходилось идти.
Когда был получен указ Пугачева о выводе русских за пределы Башкирии, Салават помрачнел. Он почувствовал себя изменником слову, данному русским...
Среди башкирских военачальников живо обсуждали эту бумагу. Противники Салавата посматривали на него с торжеством.
— Вот когда все башкиры встанут, сын, — говорил Юлай Салавату. — Ты справедливости знать не хотел, а Пугач-падша ее знает. Он сам велел сжечь деревни, а русских всех гнать в Кунгурский уезд на вольные земли. Царь велел!.. Посмотри, как теперь начнет расти наше войско!
Салават недоверчиво качал головой, но царский указ был указ. Его нужно было во всем исполнять.
Первой загорелась деревенька на руднике невдалеке от Саткинского завода, где застал башкирские отряды указ Пугачева. Деревня была покинута жителями, бежавшими при приближении битвы и грохоте пушек. Когда ее жгли, никто не спасал от огня пожитков, никто не плакал о горевшем добре, но поджигавший деревеньку Аллагуват был радостен. Среди множества сожженных в боях русских и башкирских деревенек она сгорела бы неприметно, если бы Аллагуват и его единомышленники не кричали сами о том, что вслед за этой деревней пожгут и все остальные селения русских.
— Чтобы духом русским не пахло на нашей земле! — кривляясь, кричал Аллагуват.
— Что он кричит, полковник? — спросил заводской атаман Голубев у Салавата.
— Царская воля такая, значит, — сказал Салават, не умея и сам объяснить, что значит такой поворот в линии Пугачева. — Государь велит русским идти в кунгурские земли...
Салават, как и другие башкиры, не ощущал пугачевских поражений как приближения конца. Примитивное представление о том, что война — это игра удачи и неудачи, царило в народе. Ни Салават, ни кто другой из его сподвижников, ни даже сам Пугачев не владели таким кругозором, который позволил бы видеть все широкое поле народной битвы, разлившейся по империи. Даже Пугачев не мог подняться к вершинам государственной мысли, которая позволила бы ему заключить, что дворянское государство уже двинуло против него настоящие военные силы и повсеместно готовится к отпору народным восстаниям. Пугачеву, как и его соратникам, казалось, что попросту они продолжают войну, вместо одних крепостей занимая другие, продвигаясь вперед, а не назад на Яик, значит — не отступая, а наступая.
Вести о том, что пугачевское войско потерпело ряд неудач — под Татищевой, Оренбургом, Уфой, — совпадали с вестями о том, что царь взял крепость Магнитную, что он стоит в Белорецком заводе, что он захватил крепость Троицкую...
Государь приближается с войском, идет в башкирские земли... Ему нужно войско...
И Салават снова послал своих верных соратников по степным и горным кочевьям скликать к оружию воинов.
В течение целой недели шли неустанные битвы с гусарами Михельсона.
Они оба были равно горячи, поворотливы и стремительны — опытный Михельсон и юный, горящий отвагою Салават.
Они караулили один другого в засадах, обманывали ложною вылазкой, затевая шумную стычку, чтобы в это же время нежданно обрушиться на врага с другой стороны.
Михельсон доносил в эти дни по начальству, что он нашел такое сопротивление, какого не ждал от башкирских толп.
В эти дни Салават снова почувствовал себя полководцем и силой. Перед лицом надвинувшейся опасности все разногласия смолкли среди башкирских военачальников, все без слов признавали первенство Салавата и подчинялись ему.
В течение этой недели упорных боев башкирам под командою Салавата пришлось проделать снова прежний путь, снова вернуться от Сатки на Симский завод.
— Сегодня сожжем деревни, из-за которых шел спор еще в твоем детстве, — сказал довольный Юлай Салавату.
И Юлай оказался довольно умен для того, чтобы сделать это руками русских, которые были с ними.
В эти дни башкирам опять удалось соединиться с отрядом Белобородова. Именно Белобородов и взялся исполнить царский указ о заводских деревеньках.
— Государь повелевает вам, — выкрикивал Белобородов, — идти в Кунгурский уезд, в хлебные места, на вольные земли.
И заводчане, сбившись толпой над скарбишком, собранным на возы, не смея громко роптать, роняли молчаливые, сдержанные слезы... Среди них у Салавата было немало знакомцев, и Салават не глядел им в глаза. Он знал, что его считают обманщиком. Но что он мог сделать?
Заводской атаман Голубев с кучкою заводских казаков бодрил остальных заводчан.
— Воля, знать, братцы, царская такова, — говорил он. — Тут за заводчиком жили, а там за царем поживем! — Голубев понизил голос: — А буде чего с государем неладно стрясется да бояре его перемогут — и разбежимся куда глаза глянут...
— Ладно тебе, бобылю, а кто с ребятишками, тем как?! — возражали ему.
Женщины причитали, глядя на черные головни, оставшиеся от срубов жилищ, со слезами глотая сизый горячий дым:
— Ни колышка, ни дворушка, ни голого землицы клочочка!.. Где голову приклонить? От ненастья негде укрыться, от грома-молнии схорониться!..
За женщинами кричали ребята.
Собаки подняли вой.
Испуганный скот мычал, косясь на огонь налитыми кровью глазами.
Тяжелые, низкие тучи багровели в отсветах пламени.
Словно заколдованная, стояла толпа у пожара. Башкиры Айтугана много раз принимались уговаривать и отгонять людей — все было напрасно: сила, подобная той, которая держит у смертной постели близкого и родного друга до последнего мига, последнего вздоха, когда уже нет сомнения в том, что кончено все, — такая же сила держала и заводчан у пожара. Только тогда, когда рухнул последний сруб, когда искры уже перестали взлетать вьюгою в темное небо, когда почернели угли и зарево стерлось с туч, когда в рассветном тумане уж не вздымался, а низко стелился последний дым, тогда заскрипели возы по далекой дороге к чужим местам...
Окруженные войском пугачевцев, симские заводчане покинули горькую подневольную родину, чтобы в слезах искать новой, более радостной жизни...
Горящий взор Пугачева, его проникновенные речи, теплая человеческая простота пленили Салавата. Царь повторил его заветные думы о воле, и думы эти ожили, будто в сказке. Царь словом своим освобождал рабов от неволи, отворял темницы, брал крепости, изгонял чиновников. Тысячи людей во имя воли и правды сходились к нему, под его знамена. Он звал народы сражаться не за себя — царя, не за честь свою, не за славу, а ради их собственного народного блага.
В песнях славить такого царя, отдать за него жизнь в сражении Салават был готов в любой час...
Весть о том, что царь скоро придет к их кочевьям и поселениям, вдохновила Салавата. Он готовил ему достойную встречу. Посланные Салаватом друзья вернулись со свежими отрядами, и в горах Кигинского юрта раскинулся огромный табор башкирской конницы. Салават ждал, когда государь призовет его к бою.
Конные разъезды оберегали табор со всех сторон на десяток верст. На вершине горы, прикрывавшей табор со стороны Саткинского завода, куда прорвался Михельсон, были установлены две пушки для охраны горных проходов. Оставшиеся четыре пушки и заставы были поставлены также у речных переправ.
За день до этого Белобородов, по приказу Пугачева, вышел на помощь к нему в Саткинский завод. Белобородов повел с собой заводские отряды рабочих с Симского и Катавских заводов. Уходя, Белобородов приказал Салавату ожидать от него вестей.
И вот примчался гонец с сообщением, что государь сам идет в стан Салавата.
— Все на коней! На коней! — приказал Салават.
— На коней! — закричали сотники и подполковники.
Табор вмиг ожил.
Привыкшие в течение последних дней и ночей к стычкам и битвам, воины мгновенно вскочили в седла. Боевая тревога горела у них в сердцах. По первому слову готовы были они ринуться в бой, когда Салават приказал им выстроиться в порядке со своими знаменами и значками и объявил, что прибудет сам государь...
— Ак-падша! Белый царь! — подхватили в толпе.
— Орел летит, орлята вылетают навстречу! — сказал Салават.
И вот из-за ближнего перевала показалась толпа, возраставшая с каждым мгновением. Красное знамя развевалось над первыми рядами.
Салават почувствовал, как сердце его забилось восторженно и тревожно. Вот он увидит его в третий раз в своей жизни, и государь прикажет ему идти на врагов, ударить на Михельсона и победить его... Да, Салават был уверен, что он победит...
Оставив вместо себя Кинзю, Салават с горсткой сотников помчался навстречу царю.
Пугачев в бархатном кафтане поверх красной рубахи сидел в рыдване, запряженном четверкой. Впереди него ехали трое всадников с красным знаменем.
Потерпевший поражение от генерала Декалонга и от Михельсона, с третьей стороны угрожаемый Фрейманом, потерявший свою артиллерию и в последнем бою сам раненный пулей, Пугачев спешил вырваться из готового сомкнуться кольца вражеских войск.
Вместо тысяч людей, окружавших ею в Бердской крепости, при нем было теперь всего сотен семь народу, Его приближенные, яицкие вожаки, вырванные из привычных, знакомых мест, вдруг все приутихли. Не многие из них знали даже названия рек, крепостей, городов, лежавших на новом, невольно взятом пути...
Привыкший надеяться больше всего на казаков, Пугачев и сам несколько растерялся. Его в первый раз начал одолевать страх поражения и гибели. Между яицкими вожаками он снова заметил шушуканье и тайные, полные какого-то особого значения взгляды. За сутки было несколько случаев открытого неповиновения, грабеж придорожной башкирской кочевки, чувствовался разброд... Тогда, чтобы влить свежие силы в упавших духом людей, Пугачев вдруг возвысил голос и объявил поход на Москву...
Помогло! Он овладел оставшимися людьми, их сердцами и мыслями. Слово «Москва» вдохновило их...
Говоря о походе в Москву, Пугачев сказал, что в разных местах на пути к Москве, по его указу, их поджидают готовые к бою войска. Не прошло после этого трех-четырех часов перехода, как Пугачеву навстречу вышел его фельдмаршал Белобородов. Отряд Белобородова был потрепан в боях, но старый служака крепко держал всех в руках и по-прежнему поддерживал дисциплину. Ему случалось служить в Петербурге и в Гатчине, он видывал церемонии встреч и со всею торжественностью рапортовал о своих войсках.
К сопровождающему Пугачева отряду прибавилось полторы тысячи воинов, но это было не главное, главное — то, что воочию оправдалось царское слово: государя ждали войска. Даже верхушка трезвых яицких интриганов была смущена утвердившейся уверенностью Пугачева. А он тотчас приблизил к себе Белобородова и окружил себя белобородовскими людьми, которые оттеснили от государя кучку яицких главарей.
Творогов, который за несколько часов до того заговаривал с Коноваловым и Яковом Почиталиным о сдаче на милость Декалонгу, удивленно крутил головой.
«Вот те на! За нашей спиною его величество вон каких дел натворил: на Москву собрался и войска по пути припас! Чуть было в грех не попали... Висеть бы нам всем...» — раздумывал предатель.
Страдая от раны, Пугачев не терял самообладания, не обнаруживал признаков боли.
С перевала Кигинской дороги Белобородов указал Пугачеву в долину:
— Тут башкирцы ждут, ваше величество.
И Пугачев ничего не успел о них расспросить, когда сияющий счастьем и юностью Салават со свитой из молодых удальцов подскакал, как ветер, ему навстречу.
— Ваше величество, государь, башкирское войско тебя дожидает, три тысячи человек! — бодро выкрикнул он, радостный тем, что приготовил достойную встречу царю.
И Пугачев, напустивший перед тем на себя важность, не сумел удержать простую, приветливую и радостную улыбку.
— Здорово, полковник мой храбрый! Здравствуй, друг Салават! Доброе войско припас!
Пугачевский рыдван остановился в долине, и по знаку Кинзи все три тысячи башкирских всадников тронулись с места и красиво и стройно поскакали, выхватив сабли, скинув с плеч луки, выставив к бою пики...
Пугачев здоровался с начальниками и с народом. Отдав приказание становиться на дневку, сам Пугачев, пока для него не разбили дорожный шатер, вошел в кош Салавата.
— Ладно дело повел, батыр Салават, колотил собаку Михельсона, — говорил Пугачев, укладываясь на подушки и морщась от боли. — Ранен ты был, говорят. Ничего, брат, я сам вот ранен картечиной... Уж такое наше дело: кто смел, тот и пулю съел. — Пугачев засмеялся своей поговорке. — Как здоровье? — спросил он Салавата.
— Ничего, поправился мала-мала. Башкирская шкура толстая, не то, что твоя царская шкура. Я как волк — полизал мала-мала, здоров стал.
— Врешь, батыр, мне Афанас Иваныч сказывал, как тебя к нему привезли. Не в себе ведь был...
— Афанас Иваныч опять в Оренбурх попал? — сокрушенно спросил Салават.
— Попал, братец, и уже, верно, не уйти ему теперь, познакомится с глаголицей.
— Чего? — не понял Салават.
— На релю вздернут его... — Пугачев замолчал.
Салават сокрушенно качнул головой.
— Кончал Хлопуша.
— Кончал, верно, кончал, — подтвердил Пугачев, — а все равно им всех моих генералов не извести. И графа Чернышова изловили, и Соколова Афанасия Ивановича, да и побили кое-кого, а все хватит людей — весь народ за нас. Нас уже и в Москве ожидают, прямая нам дорога теперь на Уфу, на Казань, на Нижний. К покрову в Белокаменной будем, — хвастливо говорил Пугачев. — Тебя за хорошую службу жалуем бригадиром. Да постой, погоди, поспеешь благодарить... Дело есть тебе: забирай под свою руку всех башкирцев и тептярей, Айтугана под свою руку бери, от Биктемира-полковника остатки татар забирай да иди на Уфимскую дорогу. Слышал, там что творится?
— Чего там?
— Князь Щербатов, главный командир у недругов наших, объявление пустил к башкирцам, чтобы отстали от имени нашего, а не то, чтобы казни ждали... Теперь под Уфой, под Оренбурхом, под Стерлитамаком и Бирском возмущение идет среди верных наших башкир: на милость щербатовскую сдаются, испугались грозы от князьев.
— Изменщиков бить будем! — с жаром подхватил Салават.
— Погоди, бригадир, бить. Не бить надо, ты поезжай к ним да словом добрым думы их назад оберни... Не пристало мне, государю, обманутых врагами нашими людей так смаху губить, — остановил Пугачев порыв Салавата.
— Я коран знаю. Пророк говорил такое слово: «Когда тебя три раза обманул супостат, ухо свое пальцем заткни на его доброе слово — аллах так велит...»
— Ну, вот так и скажи им, чтоб ухи затыкали. Коли сызнова их подымешь, не дашь им к злодеям пристать, генералом станешь.
— Латна, стараться будем.
— Да еще от нашего царского имени скажи, чтобы башкирцы надежны были: с ваших земель всех русских сведу. Вольно живите на всем просторе.
— Латна, судар-государ, письмо нам давай, — сказал Салават.
— Нынче письма напишут.
В это время за Пугачевым пришел «дежурный» Давилин, сообщил, что шатер расставлен, и, тяжело опираясь на руку казака, Пугачев удалился к себе.
Салават остался один. Смятение охватило его. Он услышал от самого Пугачева то, что с торжеством передавали ему Аллагуват и Айтуган, — сам Пугачев указал жечь заводы, селения и изгонять русских... Салават с боязнью взглянул в свое сердце и встретился взглядом со смелым взором убитого Абдрахмана. Он был там как в крепости — в сердце певца, друга и убийцы, спасенного им же от смерти. И не было сил отвести от него взор, и вырвать его можно было лишь вместе с сердцем...
Он глядел с укоризной.
«Твой царь говорит — жечь русские села и изгонять русских, — кричал его взгляд. — Русский царь говорит, что так поступать справедливо, а ты... Ты пролил мою кровь, чтобы царь ее растоптал...»
Его укоры были невыносимы для Салавата, и из отчаянного безотчетного стремления освободиться от муки раскаяния и возвратиться к обычному легкому ощущению жизни мысль Салавата стала напряженно искать скрытую правду, руководящую самозванцем.
Отвлекшись с усилием от назойливого образа Абдрахмана, Салават представил себе вторично весь разговор с царем. Его движения, взгляд, весь его облик кричал о неблагополучии: со времени встречи в Берде на лбу Пугачева глубже легли морщины, блеск в его глазах стал тревожней; несмотря на хвастливый тон всех его речей, в нем была неуверенность. Это был словно другой человек.
Салават понял, что царь был ранен не только картечью: так же, как шуткой и смехом старался он скрыть боль и страдания от картечной раны, так за бахвальством в речах пытался укрыть одолевающие его сомнения в своих силах.
«Ай, плохо ему!.. — подумал, поняв, Салават. — А не хочет признаться, что так плохо. Хочет один нести на своих плечах. Широкие плечи, сильные плечи, таким бы плечам да крылья!.. Отчего слабнут его крылья? От измены... И кто же изменник? Башкиры?..»
Прилившая кровь обожгла уши и щеки Салавата. Он вспомнил, как в первой беседе с царем обещал ему верность башкир, говоря, что среди них не бывает изменников, хвалясь бесстрашием и бескорыстием своего народа.
Измена родила измену. От их измены царь изменил себе...
Салават, видевший, как изгоняли русских с Симского завода, не мог не понять, что попытка согнать с земли, разрушить и сжечь села и распалить вражду между русскими и башкирами угодит только их врагам.
Нет, не подкуп несбыточным и бесчестным посулом, вырванным у царя, когда ему было так плохо, — есть другой путь к сердцам отставших от бунта башкир: надо возвысить их души презрением к измене и трусости, опалить их щеки стыдом за малодушие и увлечь за собой песней, напомнив им святые слова пророка...
Салават заглянул в свое сердце. Абдрахман опустил взор. Нет, он был там, он должен был там остаться, но больше он не корил ничем... Салават встал, вынул из шкатулки, захваченной в доме красноуфимского воеводы, курай, сел снова на подушку, поднес уже к губам курай, но снова опустил руку — он был взволнован так, что чужая музыка не могла его успокоить. Нужна была не песня без слов, а настоящая, своя, живая песня.
Он запел:
Так говорил пророк,
Слушайте, так говорил:
— Трижды обманувшего тебя
Не слушай врага.
В час, когда милость предложит,
Отвергни гордо...
Пусть меч его острием проникнет
К горлу, панцирем не закрытому.
Не слушай врага, дарующего милость,
Даже тогда не слушай,
Когда дар его равен жизни...
К вечеру Белобородов сказал Салавату, что приказ о выступлении не может быть отдан, пока не известно, с какой стороны стоят вражеские войска. Нужно было разведать врага, но не просто разведать, как делалось это высылкой разъезда в десяток всадников. Враг был со всех сторон. Ограничиться перестрелкой разъезда — это значило ничего не узнать. Нет, нужно было ввязаться в серьезный бой и в смертельной схватке заставить врага точно раскрыть, где находятся его главные силы. Надо было отправить в разведку человек пятьсот с опытным командиром.
И Салават решил сам выйти в эту разведку.
Он переправился через Ай и пустился на ближайшую переправу через Юрузень, держа путь к родному селению, как вдруг перед самым рассветом из горной лощины ринулись на него в атаку гусары. Всадники сшиблись в рубке.
Как барсы, бесстрашно рвались в бой башкиры. В огнестрельном бою у гусар был перевес над башкирами, но в рукопашной схватке отборный алай Салавата не уступал им. Рубка саблями, стремительные удары пик, наносимые насмерть с конского разбега, поражали гусар.
Молодой капитан Карташевский, командовавший авангардом Михельсона, был выслан за тем же, за чем Салават: его задачею было обнаружить сосредоточение главных сил Пугачева. И Салават старался изобразить, что он-то и есть эта самая «главная» сила.
Сломленные башкирами в рукопашной схватке, гусары начали отступать.
В их смятых и поредевших рядах раздалась ружейная пальба. Запоздало ударили барабаны и заиграла труба...
Салават понял, что выстрелы, как и весь этот шум, направлены не к обороне, а чтобы подать весть своим о том, что отряд погибает. Это был зов о помощи к самому Михельсону. Отступить, оставить врага недобитым? А вдруг обман? Вдруг поблизости и нет никого, кто может прийти к ним на помощь?.. И снова призвал Салават своих воинов к схватке. Не выпускать врага, не дать ему отойти, чтобы он не имел перевеса в огненном бое, — добить в рукопашном бою.
Под новым натиском Салавата гусары кинулись уходить по лощине. Башкиры пустились за ними в угон, как вдруг с высоты небольшого увала затрещали ружейные выстрелы. Наперерез Салавату бежала пехота — это на помощь погибавшему авангарду подоспел Михельсон.
Башкиры узнали его силуэт, во мгле рассвета обрисовавшийся на вершине холма.
Его имя пролетело среди башкир, и самое имя его уже заставило дрогнуть сердца...
Салават его тоже узнал. Отборные лучники, собранные Салаватом в особый отряд, остановились и выпустили полсотни стрел в направлении смелого всадника.
Все видали, как он не спеша повернул своего коня и, спокойно съехав с пригорка, скрылся в кустах...
Грохотнула пушка с той стороны, где все видели Михельсона.
Салават понимал, что опасность растет с каждым мгновением, и, не поворачивая назад, словно продолжая преследование уходящих гусар, он повел свой отряд в лощину, чтобы скрыться меж гор, уйти по долинам ручьев и речушек, сбить со следа врага... Главная задача была исполнена Салаватом: он знал теперь, где находится Михельсон и с какой стороны ожидать наступления на Киш.
Хозяева гор, знавшие с детства каждый ручей и тропу, башкиры сбили врага со своих следов. Михельсон потерял Салавата из виду на несколько долгих, важных для Пугачева часов...
В шатре Пугачева сошелся военный совет. Кроме военной коллегии, были тут Белобородов и Салават.
Уроженец Кунгурского уезда, знавший Урал, изъездивший дороги и тропы его как купец и как воин, Белобородов чертил на белой кошме углем, взятым из костра, карту Урала: крепости, реки, ущелья, заводы...
Атаманы военной коллегии, сам Пугачев, Салават и Белобородов смотрели на карту. Путь на Казань, а оттуда — на Нижний и на Москву мог идти через Уфу, но тут на пути стоял Михельсон, а за ним надвигался Фрейман. Этот путь мог также лежать вверх по Аю, на Красноуфимск и Осу, но с востока грозил генерал Декалонг, который ударил бы непременно во фланг. В Екатеринбурге и Кунгуре, кроме того, стояли большие команды, которые могли нанести оттуда смертельный удар.
И военный совет разработал блестящий план.
Белобородов движется с войском на Нязе-Петровский завод, прикрывая главные силы от нападения Декалонга с востока; при этом он разглашает повсюду, что с ним идет сам государь.
Салават выступает к Уфе, прикрывая царя от удара со стороны Михельсона, но тоже всем говорит, что царь идет с ним на Уфу.
Юлай остается на месте в горах, занимая ущелья, переправы рек и горные перевалы, тревожа врагов и делая вид, что главные силы сосредоточены где-то в горах, в районе заводов, где и засел Пугачев.
А в это время, хранимый со всех сторон, сам Пугачев без боя по Аю выходит за Красноуфимск и осаждает Осу, чтобы овладеть переправою через Каму.
Так строился план, но они не успели закончить обсуждение этого плана, когда Михельсон ударил на лагерь.
Здесь было довольно сил для сопротивления врагу. Впустив Михельсона в середину собравшихся войск, можно было бы тут задавить его просто массой. Но это могло означать, что на выручку Михельсону подоспеют Фрейман и Декалонг, а главной своей задачей Пугачев считал поход на Москву.
И хотя пугачевские командиры не успели еще до конца обо всем сговориться, — вступив с Михельсоном в бой, Салават твердо помнил о том, что путь его должен лежать на Уфу.
Главный натиск гусар угодил как-то так, что их эскадрон ворвался в лесок, где стоял перед тем шатер Пугачева.
Салават увидал это вовремя и сам с двумя сотнями воинов ринулся царю на подмогу. Сабля его сломалась в бою от удара по ружейному стволу, и Салават выхватил из-за седла сукмар, под губительной тяжестью которого падали с ног не только гусары, но даже кони валились с разбитыми черепами и сломанными хребтами...
Михельсон наседал, видимо считая, что самое основное сейчас — отрезать дорогу к Уфе. Ночной бой с Салаватом он принял за попытку всей армии Пугачева прорваться на Уфу. Он расставил так свои силы, что преградил все пути на юг и на запад. Натиск его был стремителен и горяч. Под первыми ударами Михельсона башкиры слегка потеснились.
Когда Пугачев увидал, что Михельсон теснит его войско, — превозмогая страдания, причиняемые ему раной, он потребовал дать коня, чтобы сесть в седло и самому скакать в битву.
— Куда ты, надежа! Тебе уходить, а не голову подставлять. Ведь ранен ты, и рука у тебя не крепка! — взмолился Овчинников.
— Убей меня тут, а не дам я тебе коня, не пущу тебя в схватку, — вмешался Давилин. — Сколь душ загубили, а тут тебя даром отдать Михельсону...
Давилин осекся и замолчал. Всего лишь сутки назад яицкие главари снова сами думали о выдаче Пугачева властям, но тогда бы они этим предательством спасли свои головы, а сейчас получилось бы так, что сам Михельсон захватил его силой и предатели не могли ничего получить для себя от его гибели.
К спорящим подбежал Почиталин-отец.
— Скачи вверх по Аю живей, государь. Мы догоним! — выкрикнул он. — Якимка, что смотришь?! Садись на козлы, гони! Овчинников, плохи дела, помогай... Конь убит у меня, сатана!..
— Бери моего, а я тут, — отозвался Давилин, уже вскочив на козлы рыдвана, в котором сидел Пугачев.
— Пустите, разбойники, черти! Али я не казак?! Сами не справитесь и меня не пускаете, как мальчишку!.. — в гневе зыкнул на них Пугачев, пытаясь вылезти из рыдвана.
— Держи его! — приказал подскакавший к ним Коновалов и грубо толкнул Пугачева назад. — Сиди смирно! Рехнулся ты, царь, так и свяжем!..
Давилин хлестнул коней, они дружно рванули с места рыдван, но Пугачев схватил здоровой рукой за вожжи и осадил четверку.
В этот миг подскакал Салават, оттянувший отряд Михельсона, который ворвался в лесок.
— Государь, уезжай! Без тебя постоим... Береги свою голову, государь! — жарко сказал Салават.
И Пугачев сдался на уговоры. Махнул рукой и позволил себя увезти.
Яицкие казаки и заводской люд пустились за ним, за ними потянулся обоз...
Продолжалась битва, но теперь она приняла другой оборот.
Белобородов, Юлай и Салават преградили путь Михельсону. Они закрепились на гребнях высот, и гусары никак не могли прорваться, отражаемые ружейной пальбой, сотнями стрел и ударами нескольких пушек.
С той минуты, как Пугачев прощально махнул рукой, Салават считал, что самое главное — выиграть время, выстоять здесь на месте, пока государь успеет уйти подальше.
Салават был свидетелем спора яицких главарей с Пугачевым, его отвага и нетерпение во время боя еще больше внушили Салавату любовь и уважение к этому человеку. Пугачев не жалел себя, не спешил отступать; измученный раной, он рвался в битву, когда его уговаривали спасаться. Нет, такой царь не изменит народу. Когда придет в Петербург, он вспомнит эти бои на Урале, вспомнит башкирских всадников и своего полковника Салавата.
Отходя, Пугачев покинул три пушки, и Салават поделил их, отправив одну Белобородову и одну Юлаю.
Объезжая свой стан, Салават услыхал в кустах какой-то отчаянный стон. Он подумал, что это раненый, и направил туда своего коня.
Перед ним открылось печальное зрелище: одинокая женщина, в растрепанном платье, босая, с выбившимися из-под платка волосами, отчаянно тянула под уздцы запряженную в тележонку лошадь.
Тучи слепней облепили обеих. Лошадь дергала головой, силилась переступить с ноги на ногу, но, шатаясь, хрипела и не могла сдвинуть повозку, груженную легким скарбишком. Салават увидал, что из-под хомута по груди и ноге лошади непрерывно сочится кровь...
— Эй, сестричка, лошадь твоя помират ведь. Куды ее тащишь?.. Отколь ты взялась? — окликнул женщину Салават.
— От казаков отбилась... Обоз-то ушел!.. Куды мне... — Она оглянулась и замолчала, в удивлении уставившись на Салавата. Он тоже узнал ее — дочь табынского кузнеца Оксану.
— Ксанка! Ты?.. Здравствуй, Ксанка!.. — Он спрыгнул с седла и шагнул к ней.
Она тоже рванулась к нему, но вдруг опомнилась и отшатнулась...
— Погубитель ты мой! Уйди, окаянный! Уйди!! — закричала она.
— Зачем «погубитель», Оксанка? — недоумевая, спросил Салават. И вдруг понял сам. Он увидел большой живот этой женщины. Ей скоро пора родить, а она тут одна в лесу со своим добришком на раненой лошади, а у нее его сын — сын Салавата... — Оксанка, сын будет! — воскликнул он радостно, позабыв, что вокруг кипит бой что враг может прорваться в любое мгновение, что он сам должен быть со своими воинами, а не в лесу разговаривать с женщиной. — Как ты одна?..
— Уйди, говорю! Как одна, так одна! А тебе что за дело!..
— Оксанка, ты сына родишь. Мой сын! Ему как без тятьки?..
— Как рожу, так вскормлю. Без тебя обойдусь! — со злыми слезами выдавила она через силу. — Лошадь найди мне другую — вот то для тебя забота!
Лошадь найти было не сложное дело. В лесу их бродило много. Салават по натертой холке узнал ходившую ранее в хомуте, изловил.
— Тебе за царем не поспеть, — сказал Салават, запрягая ей лошадь. — Куды ж ты поедешь?
— А куды же теперь? Батюшка бог весть ведь где... Может, к нему доберусь... А куды же мне деться? Куды война — туды я... Москву воевать, сыну отца на Москве поискать...
— Зачем на Москве искать? Вот ведь я! Поезжай домой, живи дома, приеду к тебе... Твой тятька тоже домой приедет, а так ведь война вон какая большая. Потеряешься — где искать будем?! — с искренней тоскою сказал Салават.
— Искать?! — недоверчиво переспросила она. — Аль ты станешь искать? На войне вон сколь баб-то да девок...
— Такой другой нету! — сказал Салават. — Одна ты такая...
— Какая — такая? — она улыбнулась сквозь горечь и слезы.
Улыбка вдруг осветила ее лицо. И вся она: и большой торчащий живот ее, и растрепанные волосы, и припухшие от слез веки — все показалось ему удивительно милым и близким.
— Полковник! Полковник! — крикнули в это время в лесу, и где-то невдалеке затрещали выстрелы.
Салават опомнился.
— Тут меня жди! — сказал он Оксане, только успел махнуть ей рукой, вскочил на седло и умчался, оставив ее позади.
Это была одна из бесплодных попыток гусар небольшим отрядом прорваться в тыл пугачевцев. Наткнувшись на сильный отпор со стороны башкир, они отступили к речке, оставив убитым лишь одного из своих товарищей.
Когда полчаса спустя Салават возвратился туда, где встретил Оксану, он увидел там только павшую лошадь. Во множестве разных следов, оставленных по лесу в этот день, нельзя было понять, в какую же сторону все-таки решилась поехать дочь кузнеца.
Топкая лощина, которую не могли перейти михельсоновские гусары, послужила прикрытием Салавату. Оставшаяся единственная пушка палила без устали с возвышения, скрытого за кустами, и ей удалось сбить одну из михельсоновских пушек.
Спускались сумерки. Салават знал, что, пользуясь темнотой, Михельсон поведет переправу через болото. Он слышал уже, что в несколько топоров солдаты рубят невдалеке деревья, чтобы мостить топь. Столкнуться вплотную с гусарами он не хотел. Это была бы верная гибель...
Удостоверясь, что позади никого не осталось, что Пугачев с остатками войск отошел, Салават выехал на вершину холма, где стояла пушка.
— Пороху нет, — сказал пушкарь, — больше палить нечем.
Салават с пригорка за лощиной увидел всадника, который отдавал приказание мостить топь.
«Иван Иваныч»! — мелькнуло в уме Салавата.
Снять Михельсона и тем устранить самого смелого И неустанного из врагов... Но из ружья его не достать отсюда, а пушка как раз безнадежно умолкла.
Тогда Салават вспомнил лук Ш'гали-Ш'кмана. Он выдернул из колчана стрелу.
Зловещий свист пронзил воздух. Конь Михельсона взвился на дыбы и помчался, неся всадника...
Салават не видел и не мог понять, свалил ли он Михельсона.
Среди гусар воцарилось смятение.
— Отход! — скомандовал Салават.
И он стал отводить свой отряд, но по той дороге, по которой было намечено Пугачевым.
Несколько смелых солдат пустились за ним через топь, но кони их начали вязнуть, и они возвратились.
Салават скрылся в горах. После боя при нем осталось всего две сотни людей...
Это был решительный момент: после поражения под Саткой Пугачев вместо похода на Уфу ушел на север, к Красноуфимской крепости. Против Михельсона остался Юлай, успевший сжечь Усть-Катавский завод и твердышовскую деревню Орловку, построенную заводчиком на его, Юлаевой, земле.
Салават пустился как будто к Уфе, но он шел вдоль Юрузени крутыми горными тропами, и Михельсон не решился его преследовать, не зная количества отступающих войск и боясь ловушки в горах, где-нибудь в темном ущелье.
Салават по дороге свернул под Бирск, где стояли посланные для набора людей Аладин и Бахтияр.
С Салаватом ушло после битвы под Саткой всего четыреста человек. У Аладина и Бахтияра — тоже по двести. С восемьюстами Салават приступил к Бирской крепости.
Кинзя с большим отрядом, человек в восемьсот, дожидался невдалеке от Бирска прибытия бригадира. Здесь же дожидались Аллагуват и Айтуган.
Отряд, пришедший с заводов, был вооружен лучше: кроме оружия, изготовленного на заводах, почти все имели латы из заводской жести, надетые поверх обычного платья. Не задумываясь об их крепости, но чувствуя на себе железо, башкиры стали храбрее, чем были. Слова Салавата о том, что он хочет атаковать крепость, ими были встречены с радостью. Они слышали о прежних успехах Салавата и теперь легко решились на новое боевое дело.
В ночной темноте по лугам и по полям ползли они без единого слова к стенам крепости. Луна была за облаками, и ночь скрывала их. Уже оставалось около сотни шагов, когда внезапный ветер растрепал кудель облаков и луна осветила огромное пятно отряда во ржи. Тотчас же в городе зазвонил набат, ударили пушки, и страшным визгом взвыла картечная вьюга, унося больше десятка жизней. Пугачевцы побежали вперед, но едва успели пробежать половину пути, как новый бешеный ветер с пороховым гулом принес новые снопы горячего губительного свинца и от крепости отделились драгуны, пачками выстрелов грянувшие в лицо наступавшим.
Пришлось отступить.
Люди и кони отдыхали весь конец ночи. К утру возвратились посланные в крепость с подметными листами — манифестами: башкиры сообщили, что воевода не хочет сдать крепость.
В полдень выспавшиеся и отдохнувшие пугачевцы опять повели приступ. На этот раз впереди всех был Айтуган. Ему удалось уже завладеть одной из башен и частью стен. Уже прошел он через первый бастион, когда внезапно провалился мосток, перекинутый через ров, и его лошадь попала ногами в горячую смолу. Она выскочила, одуревшая от боли, но с десяток быстро мчавшихся за Айтуганом коней попали в ту же ловушку; они взвихривались, били задом, мчались назад и падали Драгуны воспользовались смятением и сыпали залпами почти в упор. Столпившиеся горожане закидывали булыжниками коней. Кто-то крикнул: «Айтуган убит!» И в то же мгновение под Айтуганом свалилась лошадь, и он упал на землю. Отряд его пустился в бегство. Айтуган встал, оглянулся — к нему направлялись драгуны. Под градом выстрелов догнал он одного из своих воинов и вскочил сзади на круп лошади.
Так не удался второй приступ.
В третий опять повел Салават, тотчас, как только солнце склонилось к западу.
Огромные копны сена положили на телегу и за оглобли пятили их. Таким способом штурмующие под прикрытием возов двигались к крепостным стенам. От воза к возу переезжал Салават. Двадцать четыре таких воза двигались по полю. Три картечных залпа прогрохотали бесплодно, возы ударились в стены, и пламя вдруг охватило сено. Башкиры упали ниц на землю, а с пригорка, который был сзади них, по крепостным стенам, по гарнизону и жителям, выскочившим на стену тушить пламя, грянули картечью две пушки повстанцев. Со стен с отчаянным криком упало в огонь несколько человек гарнизонных драгун и горожан. Их крик заглушил второй выстрел, и снова несколько человек повалилось в пламя. Тогда башкиры вскочили на ноги и ринулись на горящие стены.
В ветре и огне они ворвались в город и здесь бушевали по улицам, мстя за упорство горожан. Это было недолго. Только небольшая кучка сопротивлялась, большинство же жителей быстро попрятались по домам.
Здесь захватил Салават и пушки, и канониров.
Жители были довольны, что, разрушая их военный оплот — крепость, воины не тронули самого города, частных домов и церкви.
В церкви служили молебен. Многие из жителей вошли и молились «о здравии государя».
— «Жалую вас бородой и крестом, хлебом и солью, водами и землями, и лесами, и рублями, и вольной волей, и всех вас жалую добром супостатов-помещиков и бояр; головы им рубите, вешайте, не щадя, будь то воевода или поп, капитан или полковник, если вам, слугам моим, противность окажут. Еще жалую...» — громко читал на площади бородатый казак с глазами острыми, как стрелы.
Народ кричал «ура».
Михельсон так и не понял, по какой дороге ушел от него Пугачев. Разведка со всех сторон приносила ему разноречивые сведения о местопребывании самозванца. Прикинув в уме, Михельсон решил, что вернее всего ожидать прибытия пугачевских сил под Уфу. Когда они скопятся там, то возле Уфы и дать им большое сражение, решил Михельсон и со своими командами поспешно двинулся под Уфу, чтобы опередить пугачевцев. Он подошел к Уфе и с радостью убедился в том, что повстанцев под крепостью еще нет. Совместно с гарнизоном Уфы Михельсон приготовился к отпору повстанцам. Они не шли. Он выслал разъезды по всем дорогам, но разведка нигде не нашла и признака крупных сил. Пугачевская армия словно растаяла.
Михельсон растерялся.
А в это время Белобородов, собрав людей с Нязе-Петровского и Саткинских заводов, явился вдруг на реке Сылве, направляясь на соединение с Пугачевым к Осе. Из Кунгура вышла ему навстречу войсковая команда, но смелым ударом Белобородов загнал ее обратно в Кунгурскую крепость и подошел под Осу, где уже находился Пугачев.
Салават получил в Бирской крепости приказ Пугачева также идти под Осу.
Через день молодой бригадир нагонял Пугачева. Опьяненный успехом, он ехал впереди пятитысячной толпы, вопреки приказам пограбившей жителей и жаждавшей новых битв и новой поживы.
За это время сам Пугачев захватил заводы Шермятинский и Уинский с медными рудниками. Рабочие присоединились к повстанцам. Русские и башкиры из окружных сел тоже встречали Пугачева как избавителя от царских и чиновничьих поборов. Пугачев недаром избрал эту дорогу. Меньше всего его ждали здесь. Здесь совсем не было войск, и все население выходило к нему с хлебом-солью. Пугачев захватил Красногорскую крепость.
Единственной опорой правительства в этом краю оставалась крепость Оса.
Пугачев и Белобородов уже готовились к приступу, когда прибыл к ним на подмогу Салават с пятью пушками и пятью тысячами повстанцев.
— Быть тебе, бригадир, генералом, — сказал Пугачев, здороваясь с Салаватом. — Смотри, до Казани дойдешь — и станешь.
К вечеру Пугачев приказал начать штурм Осы.
Крепость состояла из деревянного замка с башнями, окруженного стенами с навесами и бойницами. Несколько перебежчиков сообщили, что в гарнизоне крепости тысяча человек с лишним да двадцать пушек.
Пугачев повел наступление разом со всех сторон. Осажденные горожане первый натиск встретили картечью — это было в обычае. Рассеянные повстанцы ринулись дальше, оставив позади убитых и раненых. Из бойниц в стенах застрекотали выстрелы, безумолчные, назойливые и верные; несмотря на них, толпы пугачевцев докатились, как шквал, до стен. Сверху по навесам на них черным ливнем хлынула горячая смола. Она попадала на лица, на руки, на головы, текла по бородам, промасливая одежду, струилась по спинам, заливалась за кольчуги, жгла, палила, а когда обваренные падали, из бойниц верными, неспешными выстрелами их добивали на земле; когда они бежали, их догоняли редкие стремительные взвизги картечи.
Салават разъезжал под самой стеной. Пули гудели вокруг него, но, ударяясь в кольчугу, в ней застревали. На голове его под шапкой вместо тюбетейки был железный шлем, и пробившие шапку пули, не раз ударяя в шлем его, обессиленные железом, тоже не приносили вреда.
Салават сам руководил битвой, собирал расстроенные отряды и вновь их направлял на стены крепости. Он сам доводил их до самых стен и вновь под ливнем смолы и под грохотом рушащихся сверху бревен спешил туда, где больше обессилевали воины. Крик его, пронзительный и воинственный, покрывал самый гул выстрелов и бодрил нападавших.
— Вперед! — кричал он, скача вместе с убегавшими. — Стой, стой! Куда? Становись!
Построив отряд, он торопился к другой расстроенной и отбитой кучке людей.
Выстрелы осажденных выхватывали в это время из первой толпы несколько человек, толпа шарахалась назад. Тогда Салават вновь скакал к ней, соединял две-три растерянные сотни и возобновлял приступ. Айтуган был тут же, и вдруг дрогнул его алай и побежал. Салават пытался преградить путь этим десяткам бегущих людей. Айтуган схватил за узду его жеребца и повлек за собой. Салават нагайкой хлестнул по лицу Айтугана. Айтуган выпустил поводья. Салават еще раз ударил его вдоль спины.
— Собирай свой алай! — громко приказал Салават, выхватывая из-за пояса пистолет.
Айтуган тоже схватился за пистолет, но сукмар Кинзи обрушился ему на спину, и Айтуган упал.
Салават бросился вдогонку отряду Айтугана, но в то же время почувствовал боль в ноге.
«Ранен», — мелькнула мысль, однако он перегнал бегущих и стал удерживать их.
Было поздно. Измученные воины отступали со всех сторон. Салават махнул рукой и медленно под выстрелами поехал прочь.
Военачальники съехались вместе. Пугачев созвал их на совещание. Здесь были казаки и татары, башкиры и тептяри.
— Ранен ты, бригадир? — с сочувствием спросил Пугачев. — Это худо. Славно ты действовал, а ведь надо сызнова штурмовать.
— Ничего, гуляем еще, — бодрясь, ответил Салават. Он был уверен, что рана в ноге была получена им не от картечи врага, а от пули Аллагувата или одного из его друзей, но доказать это было никак нельзя, и он не сказал об этом Пугачеву.
— Государь, позволь словещко сказать, — обратился к Пугачеву Аллагуват.
— Говори, — разрешил тот.
Пугачев сидел верхом. Впервые после долгого перерыва он сел в седло. Он откинулся назад, как бы развалясь в кресле, давая разрешение говорить.
— Салават-бригадир пулковника Айтугана конщал... Чего за то ему будет?
— За что кончал? Как кончал? — с угрозой спросил Пугачев.
— За то, что сам убег и других увел, а когда я его держать хотел, он мою лошадь таскал под уздцы от крепости, — пояснил Салават, умолчав о том, что не он, а Кинзя свалил из седла Айтугана.
— Потом разберем, — заявил Пугачев, — сейчас надо про дело думать, а не пустяками займаться. Он что, помер, ваш Айтуганка-то?
— Мала-мала жива, — сказал Аллагуват.
— Ну, пускай мала-мала живет да поджидает. Коли не помрет — там посмотрим: может, Салавата накажем, а может, и Айтугана-полковника вздернем на релю.
Пугачев приказал готовиться к новому штурму.
Выстрелы в крепости прекратились. Осажденные, видимо, спохватились, что надо беречь порох.
Пугачевцы решили, по совету Белобородова, применить тот способ, которым одолел Салават Бирскую крепость, — поджечь стены сеном. За сеном отправились в соседние деревни. С десяток первых возов прибыли в лагерь, когда в крепости зазвонили церковные колокола.
— Богу молятся, — заметил один из казаков.
— Супротив нашего не вымолят, — ответил другой. — Они только нашему, а у нас — и нашему, и татарскому, и черемисскому — всяким.
— Ужотко по-другому взмолятся, — поддержали из толпы заводских рабочих.
— Будет им печка, пузырями закипят, — подхватили заводчане, — только шлак поплывет.
Ворота крепости растворились.
— Вылазка! — крикнули пугачевцы.
Все всколыхнулись. Но это была не вылазка: жители, солдаты и офицеры вышли без оружия и выкинули белый флаг. Крепость пала.
Группа офицеров выехала вперед просить «государя» о милосердии. Пугачев, сидя на лошади, принял ключи от крепости и с сильным отрядом казаков въехал в ворота.
На площади принимали присягу солдаты и обыватели. Пугачев решил всех помиловать, но в то время, как народ приводили к присяге, из-под Бирска прискакал отряд Салаватовых башкир, выставленных для несения полевой охраны и разведки о войсках, — ими была перехвачена оренбургская почта. В числе других тут было известие о том, что неделю назад повешен в Оренбурге беглый колодник Афанасий Иванов Соколов, по прозванию Хлопуша.
— Государь-царь, Хлопушу в Оренбурхе казнили, — горестно сказал Салават.
В эту минуту Пугачев разговаривал с осинским воеводой. Он вдруг нахмурился.
— Казнить и его, когда так, — указал Пугачев на воеводу. И не прошло минуты, как воевода повис на площадной «глаголице».
Из Осы Пугачев выслал своих атаманов в Закамье.
Широкий простор России лежал на его пути, и что ни день приезжали оттуда люди с вестями о том, что крестьянская Русь в нетерпении ждет своего государя.
Весть о том, что Михельсон от Уфы идет к Бирску, привезли башкирские дозоры. Салават отрядил часть своих воинов на Бирск для заслона дорог. Пугачев поспешил перейти Каму и выйти по направлению к Казани.
Салават оставался в Башкирии.
— Держи переправы. Не допускать Михельсона ударить в тыл государю, — сказал на прощание Салавату Белобородов.
— Главным начальником нашего войска будешь в башкирской земле, бригадир Салават, — сказал ему Пугачев. — Взял бы тебя с собой, да на кого нам башкирцев покинуть? Кто лучше тебя сбережет Урал?
— Иди, государь, Москву, Питербурх забирай. Я останусь. До самой смерти стоять за тебя буду. Башкирское войско с тобой поведет Кинзя. Кинзя человек верный, измены не знает. Он мой самый лучший друг. Тебе его отдаю, государь. Не обидь его.
Но Кинзя уперся, когда получил приказ собираться в поход. Он, как медведь, навалился на Салавата:
— Значит, нашему войску идти на Москву, а дома бросить тут на поток и пожары?! Значит, тут все пусть прахом идет?! Пусть солдаты грабят наши деревни, сожгут дома, пусть убивают наших детей, насилуют женщин, сестер... Бригадир Салават хочет жить в Питербурхе с царем во дворце?!.
— Постой, не кричи, — остановил Салават. — Бригадир Салават останется на Урале с башкирским народом. Башкирское войско ведет с государем господин полковник Кинзя.
— Я?!
— Да-да, ты, полковник! Ты поведешь с государем башкир. Ты вместо меня будешь всегда с государем. Храни его от беды и измены. Как только заметишь измену — не жди ничего, бей с плеча... Коновалки, да старика Почиталина, да Творогова во всем опасайся. Возьмешь три тысячи воинов...
— А ты, Салават?! С кем же останешься ты? Один?
— Я — Салават. Я не могу быть один. Со мной всегда песня. Мое имя летит на крыльях народной славы. Оставь со мной сотню людей — она станет сотнею тысяч. Люди бегут из деревень и сел, куда приходят солдаты. Собрать этих людей — вот что остается... Если уйду я, кто сделает это?
— Я иду с царем, — со вздохом сказал Кинзя, подчиняясь приказу друга.
— Смотри, ему нужны верные люди. Казаки ненадежны. Ты видел в Берде — они друзья до первой измены... — сказал на прощание Салават.
И Кинзя ушел с Пугачевым на правобережье Камы. Аллагуват и Биктемир ушли с ним. Три сотни башкирских воинов остались при раненом Салавате и, уходя обратно в Башкирию, сожгли Осинскую крепость.
Салават выбрал пяток самых верных — трех башкир и двух черемисов. Оставшись один в глухой лесной чаще, где для него поставили кош, он послал гонца, чтобы привести сторожевой отряд с Уфимской дороги от Бирска, а сам стал разъезжать по деревням, собирая отставших от Пугачева.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |