Глава 1. «Кому выгодно?»

Факт или иллюзия

Первое, что бросается в глаза при чтении письма Петра Федоровича, — это резкость его упреков, обращенных к супруге. Сразу возникает вопрос: мог ли так он написать через шесть месяцев после свадьбы (если верить дате, проставленной Штелином)? Неужели к этому времени напряжение в отношениях супругов дошло до подобного уровня?

С одной стороны, в этом можно видеть проявление тех черт личности Петра Федоровича, о которых говорилось выше, но, с другой стороны, имелись силы, которые, по-видимому, преднамеренно стремились столкнуть великого князя и его жену. В Записках Екатерины встречается упоминание о том, что ее хотели поссорить с Петром Федоровичем: оно присутствует в первом и втором вариантах. Рассказывая в первом варианте о нападках Елизаветы Петровны, Екатерина II пишет: «Крузе, которая видела, что я выпустила параграф об его камердинерах, и которая, по-видимому, знала, что это должно было быть сказано, пошла рассказать ему это, когда он вышел. Он вернулся очень разгневанный; а на это, кажется, и метили, чтобы нас поссорить; но он перестал сердиться, когда я рассказала ему, в чем дело» (488, 489; курсив наш. — О.И.). Во втором варианте, касаясь той же сцены, Екатерина II замечает: «Я имею полное основание думать, что в то время очень были заняты тем, чтобы поссорить меня с великим князем, ибо несколько позже граф Дивьер ни с того ни с сего рассказал мне однажды, что он заметил склонность великого князя к девице Карр, фрейлине императрицы, а немного спустя доверил мне, что таковая же была у моего супруга к девице Татищевой» (89; курсив наш. — О.И.).

Поссорить молодых супругов — зачем, кому это было нужно? Основную задачу — рождение наследника — так осуществить было нельзя, а наоборот, еще более удалиться от ее решения. При этом можно было дестабилизировать ситуацию, увеличив шансы на успех тех, кто желал видеть на престоле Ивана Антоновича. Да и зачем было ссорить, если великий князь и так весьма прохладно относился к своей супруге. Екатерина II, судя по ее Запискам, не захотела, узнав поближе Петра Федоровича, полюбить его (241, 443). Отношения были настолько холодные, что, если верить письму Петра Федоровича, Екатерина не произносила слова муж.

Трудно поверить, что в голове Елизаветы Петровны из-за трех-четырех недоказанных вин Екатерины — отсутствие любви к Петру Федоровичу, любовники, отсутствие детей и сношения с прусским королем — возникла идея расстаться с великой княгиней (выслать ее за границу или даже заточить в монастырь). Обвинить Екатерину в отсутствии детей, развести, отослать, а потом попасть в трудное положение, если после повторного брака у Софии дети появились бы, а у Петра Федоровича их не было, — скандал на всю Европу. Тем более что София была все-таки не совсем простого происхождения. Да и разве можно было ставить вопрос о разводе через полгода после свадьбы? Отправить в монастырь за измену; но таковую еще надо было доказать, и опять-таки это вызвало бы скандал на весь мир, поставив в дурацкое положение наследника российского престола. Кстати сказать, Елизавета Петровна, если верить Запискам Екатерины, ей высылкой и не грозила, в отличие от Петра Федоровича, которому несколько раз высказывались подобные угрозы — включая и заточение в крепости (490, 182, 243). В одном из разговоров (правда, позднейшем) с Екатериной, просившей выслать ее домой, Елизавета Петровна заметила: «Но как объяснить обществу причину этой отсылки?» (450)^*. Вместе с тем императрица, если верить первому варианту Записок, сама пыталась натравливать Петра Федоровича на супругу (486).

Во втором варианте Екатерина II указывает еще на один из источников ее проблем с Петром Федоровичем: «Ссору раздувал тогда повсюду граф Бестужев, применявший отвратительное правило — разделять, чтобы повелевать. Ему отлично удавалось смущать все умы, никогда не было меньше согласия и в городе, и при дворе, как во время его министерства, в конце концов он стал жертвой собственных происков, что случается обыкновенно с людьми, которые больше опираются на свои интриги, чем на чистоту и честность приемов!» (44). Но зачем Бестужеву нужно было ссорить молодых? Сломать план Елизаветы Петровны — скорее иметь наследника российского престола? Ему, до конца дней носившему портрет Петра I, подаренный самим императором, планы которого он (как их понимал) пытался реализовывать, идти против желавшей следовать отцу дочери его, в возведении на престол которой он принимал участие, свергать внука Петра Великого, на радость врагам дестабилизируя Россию? Все это выглядит очень подозрительно и требует более тщательного анализа. Заметим, что отношения А.П. Бестужева к Екатерине не остались неизменными, а эволюционировали в положительном направлении, о чем говорит и сама императрица в своих Записках (об этом ниже). Кроме того, следует подчеркнуть, что в первые годы пребывания в России (как и позднее, в чем неоднократно и признается) Екатерина плохо представляла подводные течения, существовавшие при российском Дворе: кто был ее настоящий враг, а кто друг, и как те и другие относились к судьбе России. Не случайно отец письменно (и наверняка устно) убеждал Софию-Фредерику не вмешиваться в борьбу партий. Принц Христиан-Август был в этом отношении не одинок; Екатерина во втором варианте рассказывает: «При выезде отсюда Шривер, которого мать знала еще секретарем посольства в Берлине и который приехал с Сиверсом, бросил моей матери в карету записку, которую мы с любопытством прочли; и действительно эта записка была очень интересна, потому что заключала характеристику приблизительно всех самых значительных особ двора и тех, которые нас окружали или будут окружать, и указывала степень фавора разных фаворитов» (38). Граф Гюлленборг также предупреждал Екатерину, говоря о придворных «подводных камнях», о которые можно было разбиться (223).

Отношения Петра Федоровича и Екатерины действительно стали моментом в большой политике. У России в ту пору были сильные и опытные враги (и не только за ее рубежами), которым ссора в великокняжеском семействе и отсутствие наследника были на руку, поскольку грозили новыми смутами и несчастьями, отвлекая империю от участия в европейской политике. Эти враги умели прятаться под личинами друзей и прятать свои темные деяния под маской доброжелательства. Многовековой опыт дипломатии позволял это делать. Однако все потаенное когда-то выходит наружу. Cui prodest? — спрашивали римляне. Ниже мы попытаемся дать ответ на вопрос: кому на самом деле было выгодно ссорить Петра Федоровича и Екатерину Алексеевну?

«Кому выгодно?»

Выше мы коснулись политики Франции по отношению к России. Суть ее сводилась к тому, чтобы устранить нашу родину от участия в европейской жизни, к которой ее привел Петр Великий. Справиться с Россией в открытом столкновении было достаточно трудно; тем более что единства в западных державах не было. Поэтому пытались идти по более хитрым путям: некоторые, наиболее самомнительные, надеялись, что смогут даже управлять Россией, поддерживать в ней консервативные тенденции, другие старались запутать страну во внутренних проблемах так, чтобы ей не было времени заниматься делами внешними. Символом этой политики могли бы стать слова из письма маркиза де Аржансона к французскому посланнику в России, Дальону: «Все, что способствовать будет уменьшению монаршей власти в России и возвращению этой державы к прежнему варварству, послужит к пользе держав, с нею соседствующих»¹.

Возведение на российский престол Елизаветы Петровны отвечало, по мнению иностранных дипломатов, первому пути — «возвращению к прежнему варварству», обращению России в Московию. Так, маркиз де Шетарди писал весной 1741 года, что если принцессе Елизавете будет проложена дорога к трону, то любовь к своему народу побудит ее к удалению иноземцев, а также к немедленному переезду в Москву; и Россия постепенно возвратится к старине. Французу вторит английский посланник в Петербурге Финч. В депеше, отправленной летом того же года, он пишет: «Большая часть дворян — закоренелые русские; только принуждение и насилие могут воспрепятствовать им возвратиться к их старинным обычаям. Между ними нет ни одного, который не желал бы видеть Петербург провалившимся на дно морское, а все завоеванные у Швеции провинции отошедшими к черту, лишь бы только иметь возможность возвратиться в Москву, где, вблизи своих поместий, они могли бы жить с наибольшею роскошью и с меньшими издержками. Они вовсе не хотят иметь дела с Европою и ненавидят иноземцев»². Следует заметить, что иностранцы слишком переоценивали свою роль в России. Так, например, французский статс-секретарь Амело писал: «Совершившийся в России переворот знаменует последний предел величия России. Так как новая императрица намерена не назначать иностранцев на высшие должности, то Россия, предоставленная самой себе, неминуемо обратится в свое прежнее ничтожество»³. Но тут иностранцы серьезно просчитались: дочь не пошла против политики своего великого отца — не согласилась на территориальные уступки Швеции, не перенесла столицу из Петербурга в Москву, не дала управлять собой и страной иноземцам.

Тогда иностранные дипломаты, прежде всего французские, стали более активно использовать второй путь — сеять смуту в России, используя, прежде всего, имя свергнутого младенца-императора Иоанна Антоновича. Об этом говорили не только русские, но и сами иностранцы, находившиеся на русской службе. Х.Г. Манштейн пишет, что Шетарди имел «от своего двора приказание возбуждать внутренние волнения в России, чтобы совершенно отвлечь ее от участия в политике остальной Европы»^{** 4}. Екатерина II во втором варианте Записок также писала об этой стороне деятельности де Шетарди перед переворотом, в результате которого на российский престол взошла Елизавета Петровна: «Он замышлял смуту и старался ослабить силы России, возбуждая ее врагов напасть на войско, которое, так сказать, прикрывало столицу, в ту минуту, когда, он надеялся, вспыхнет гражданская война, но Бог судил иначе...» (47). После переворота цели де Шетарди не изменились; более того, чувствуя, что его далеко идущие планы — управлять Россией^*** — не сбываются, он начал грозить новой революцией. По Петербургу поползли слухи, что маркиз «хвастается получением полного успеха в Петербурге милостью императрицы, но в то же время продерзостно отзывается, что если Елисавета не захочет принять его внушений и проектов, то он знает средство свергнуть ее, как прежде помогал ее возведению на престол...»⁵.

Особенно досталось от Шетарди тем людям, которых он считал обязанными себе, и прежде всего братьям М.П. и А.П. Бестужевым. Шетарди будто бы говорил, что он «в силу своего кредита при императрице поднял Бестужевых, Бреверна и Воронцова для привлечения их на французскую сторону; но так как они вместо благодарности за то, что он вывел их из грязи, не оказали никакого содействия его видам, то он будет стараться лишить их кредита и привести в немилость, и если можно, то лишит их доброго имени и жизни»⁶. Действительно, благодаря Шетарди и Лестоку^**** 12 декабря 1742 года А.П. Бестужев стал вице-канцлером. Они надеялись, что за такие благодеяния Бестужев будет послушен, но тут их ожидало серьезное разочарование.

Первый неприятный для иноземных дипломатов сигнал состоял в том, что вице-канцлер под благовидным предлогом отказался принять у маркиза Шетарди ежегодную пенсию в 15 000 ливров, которую обещали дать за то, что «король очень доволен его намерениями в пользу Франции»⁷. Когда стал вопрос о пересмотре Ништадтского мира, как мы уже говорили выше, А.П. Бестужев решительно высказался против. Разрыв стал очевидным. С.М. Соловьев писал по этому поводу: «Шведские дела выказали ясно отношения Франции к России и повели к разрыву между Бестужевым и Лестоком. Последний, получая пенсию от французского двора^5*, остался ему предан и действовал против русских интересов как теперь по отношению к Швеции, так после по отношению к Пруссии; Бестужев, убежденный в несовместимости французских и прусских стремлений с русскими интересами, должен был вступить в открытую борьбу с человеком, чрезвычайно опасным по своему приближению к императрице по необходимости, какую она в нем чувствовала вследствие привычки»⁸.

Сам Лесток говорил относительно Бестужевых: «Я до сих пор не имел ни малейшего желания вредить Бестужеву, напротив, всегда заступался и просил за него, начиная с того что доставил ему место и голубую ленту. Я никогда не был высокого мнения об его уме: но что же делать, когда нет способнейшего? Я надеялся, что он будет послушен и что брат его, обер-гофмаршал, совершенно его образует; но я жестоко ошибся в своем расчете: оба брата — люди ограниченные, трусливые и ленивые и потому или ничего не делают, а если делают, то руководятся предрассудками, своекорыстием и злобою, чем особенно отличается вице-канцлер; теперь они находятся под влиянием генерала Ботты, и, по их мнению, императрица не должна оставлять без помощи королеву Венгерскую. Императрица давно уже это заметила и теперь открыла мне, что подозревает вице-канцлера в получении от королевы Венгерской 20 000 рублей; это подозрение подкрепляется тем, что Бестужев каждый раз то бледнеет, то краснеет, когда она при нем скажет что-нибудь против Ботты. Время, следовательно, должно показать, кто из нас более подкуплен — я или вице-канцлер — и чьи советы были полезнее»⁹. Чтобы понять отношение Лестока к Австрии, следует иметь в виду депешу русского посла во Франции, направленную Елизавете Петровне в начале января 1742 года. В ней говорилось: «Все движения здешней политики имеют целью королеву венгерскую и англичан. Главные усилия Франции клонятся к конечному ниспровержению силы австрийского дома, и все те державы, которые поставляют препятствия этим усилиям, считаются здесь не менее враждебными, и не меньше желают здесь их ослабления. Потому всегда здесь на Россию неприятными глазами смотрели, поднимали против нас неприятелей, чтоб препятствовать ей вступаться за австрийский дом. На том же главнейшим образом основана здешняя ненависть и против англичан, умалчивая о том, что эта ненависть усиливается могуществом англичан на море и процветанием их торговли»¹⁰. Что же касается взяток, которые будто бы получил вице-канцлер от Австрии, и кто был на самом деле продажным, уже говорилось, а подробнее будет сказано ниже.

Тут необходимо сказать о политической системе, которую исповедовал наш вице-канцлер и которую он считал продолжением политики Петра I. В самом начале 40-х годов XVIII века в Европе сложилась достаточно ясная система отношений между основными государствами, среди которых видное место занимала и Россия. Согласно точке зрения С.М. Соловьева, последняя, как член европейской семьи государств, не должна была спокойно сносить нарушения политического равновесия в пользу Франции, которая инициировала шведскую войну и от интриг которой Россия никогда не могла быть покойна ни в Польше, ни в Турции. Поэтому не согласно с русскими интересами было допустить, чтоб Австрия сошла на уровень мелких государств и Франция распоряжалась бы как хотела в Германии, а чрез Саксонию получила влияние в Польше. Следовательно, необходимо было поддержать Австрию и не отдавать Саксонию, а вместе с нею и Польшу в руки французам. Но кроме Франции, под боком у России был прусский король, который своими дарованиями и энергией превосходил всех коронованных лиц Европы. Он обнаружил намерение во что бы то ни стало усилить свое государство, а неразборчивость средств делала его еще более опасным. Со времен Петра Великого выгодное положение России обеспечивалось слабостью соседей — Швеции, Польши, Турции; следовательно, прямые интересы ее требовали остановить властолюбивые замыслы Фридриха II, а для этого необходимо было поддерживать против него Австрию и Саксонию. Программа России, следовательно, была проста и ясна, большинство, почти все главные деятели, были согласны относительно ее¹¹.

Политическая логика требовала сближения России с «естественными» союзниками — Австрией и морскими державами^6*: Англией, Голландией, Данией против не менее «естественных» противников — Швеции, Турции и в дальнейшем Пруссии. Это была основная программа А.П. Бестужева, которую он ни в коем случае не хотел изменять. Бестужев особо подчеркивал, чтобы Россия строго следовала союзным договорам со своими партнерами, «на которых бы положиться можно было», — политическая линия, которую он воспринял от своего учителя — Петра I^7*.

Конечно, это была условная схема, и в связи с неустойчивостью политических союзов могли возникать временные комбинации, ей противоречащие; не всегда вели себя достойно и наши «естественные» партнеры. Так, политике Бестужева был нанесен не один сильный удар совсем недружелюбными (несмотря на постоянные заверения во взаимных интересах) действиями Англии (вспомним о браке принцессы Английской Луизы с датским принцем)¹². Были у Бестужева очень серьезные проблемы и с Австрией. Великая княгиня Екатерина видела в 1756 году, как Бестужев, сберегая русскую кровь, не дал союзникам-австрийцам всю свою армию, а только положенные 30 000 (381). Это очень не понравилось австрийцам. «Австрийский посол замышлял против Бестужева, — пишет Екатерина, — потому что Бестужев хотел, чтобы Россия держалась своего союзного договора с Венским двором и оказывала бы помощь Марии-Терезии, но не хотел, чтоб она действовала в качестве первой воюющей стороны против Прусского короля. Граф Бестужев думал, как патриот, и им не легко было вертеть...» (429; курсив наш. — О.И.). Последнее замечание весьма важно; А.П. Бестужев-Рюмин везде видел интерес России и мог свою концепцию (и амбиции) принести ему в жертву: в политике он был реалистом, а не догматиком. Весьма наглядно это проявилось в отношении к саксонскому Двору, который А.П. Бестужев видел союзным. Однако, когда саксонцы стали вести тайные переговоры с французами, граф Алексей Петрович о таком предательском поведении писал к своему брату, который защищал саксонцев: «Я с немалым удивлением усматриваю, что вы неотменно дюпом (обманутым. — О.И.) господина Бриля (чаще: Брюля. — О.И.) быть продолжаете; но не думайте вы, чтобы он меня поныне дюпировал, или бы впредь в том предуспеть какую надежду иметь мог. Не нагло ли и не бессовестно ли есть, что граф Бриль, а по инструкции его и все прочие при иностранных дворах саксонские министры явно отрицаются, будто ни малейшего чего тайного с Франциею не постановлено, но вы из следствия явно и осязательно усмотрите, что ныне Брилево коварство, о коем мы здесь не по внушениям венского двора, как вы то неосновательно думаете, но по прямым и надежным каналам с самого начала ведали, наружу вышло...»¹³. Поэтому А.П. Бестужева так не любили иностранцы и собственные продажные вельможи.

Каких только обвинений поэтому не возводили на графа А.П. Бестужева его враги: и взятки, и попытка государственного переворота. Весьма примечательно в этом отношении заявление лейб-медика Елизаветы Петровны, известного Г. Лестока. Он утверждал, что «вице-канцлер наводит на себя подозрение тем еще, что усиленно настаивает на отъезде Брауншвейгской фамилии из Риги за границу; хотя это и обещано в манифесте (Елизаветы Петровны. — О.И.), но поступлено опрометчиво, без достаточного обдумания дела; в настоящее время никто, желающий добра государыне, не посоветует этого, и, пока я жив и пользуюсь каким-нибудь значением, бывшая правительница не выедет из России. Россия все-таки Россия, и так как это не последнее обещание, которое не исполняется, то императрице все равно, что об этом будут говорить в обществе»¹⁴. Намек Лестока на заинтересованность Бестужева в судьбе бывшего императора Ивана Антоновича мог в глазах вступившей на русский трон императрицы показаться подозрительным. Елизавета Петровна помнила, что из Вены шли предложения прежнему правительству объявить ее незаконной дочерью Петра Великого и заключить в монастырь. В дальнейшем этот аргумент будут постоянно использовать враги Бестужева. Примечательно, что когда он, являясь уже канцлером, прочел донесение французского посланника Дальона о том, что может принять сторону Ивана Антоновича, то в комментарии этого места для императрицы написал: «Ее Величество о несомненной канцлеровой верности еще прежде всерадостного восшествия на прародительский престол чрез графа Михайлу Ларионовича и Лестока удовлетворительные опыты получила и о том всемилостивейше вспомнить изволит»¹⁵.

Действительно, зачем было проводить так ревностно политику Петра I, чтобы потом совершить переворот в пользу противников его семьи? Елизавета Петровна не могла все это не принимать во внимание. Поэтому сразу после переворота А.П. Бестужев был награжден орденом Святого Андрея Первозванного и восстановлен в чине действительного тайного советника, а 12 декабря 1741 года стал вице-канцлером. Во время, когда в России пришел к власти Бирон, А.П. Бестужев, поддерживая последнего, считал, что победа Брауншвейг-Люнебургской фамилии ничего хорошего не сулила России, а напротив, могла вовлечь в политические комбинации, вредные для ее интересов¹⁶. Даже такой яростный противник Бестужева, как прусский посол Финкенштейн, считал предположение о поддержке им заговора в пользу Ивана Антоновича не совсем правдоподобным. «Этому министру, — писал прусский дипломат о А.П. Бестужеве в донесении Фридриху II, — приписывают планы самые обширные и самые опасные; подозревают его в том, что под рукою готовит он возвращение несчастного семейства и в честолюбии своем видит себя регентом Империи при малолетнем Иване. Трудно на сей счет что-либо утверждать наверное; не думаю я, что в его интересах до того дело довести, чтобы государыню с престола низвергнуть; слишком царствование ее для него благоприятно, чтобы стал он такого желать переворота, ибо сия первая перемена другие может за собою повлечь, кои его же и погубят...»¹⁷

В то время братьям Бестужевым приходилось нелегко. Де Шетарди писал своему шефу в Париж еще до переворота: «Принцесса Елизавета ненавидит англичан — она любит французов»¹⁸. Ненавидела императрица и австрийцев, что хорошо внушалось ей Лестоком и Шетарди. Последний советовал Елизавете Петровне: «Вы можете припомнить, что я имел честь говорить Вам год тому назад. Если бы не было Вас и если бы не выказали Вы мужества, то венский двор, всегда надеявшийся руководить Россиею по своему усмотрению, успел бы возложить корону на главу сына принца Брауншвейгского и этим докончил бы дело, над которым начал работать с 1711 года, при помощи брака царевича с принцессою Беверн» (курсив наш. — О.И.)¹⁹. Выделенная нами фраза в устах человека, который сам пытался выполнять главные функции в государстве Российском, выглядит весьма забавно.

К сожалению, императрица долго не верила своим дипломатам, которым хорошо было видно, как и для чего действовали французы в России. Не верила она и Бестужеву, получившему канцлерство из-за этого лишь в июле 1744 года (хотя канцлер князь А.М. Черкасский умер 15 ноября 1742 года). Свой гнев против Вены Елизавета Петровна направила на австрийского посла в России. «Ботта, — говорила она, — не имеет ни малейшего основания много о себе думать: когда он будет слишком важничать, то может отправляться туда, откуда пришел, так как мне дороже дружба тех, которые в прежние времена не оставляли меня, чем расположение его нищей королевы». Когда князь А.М. Черкасский и А.П. Бестужев рассказывали Елизавете Петровне об интригах Франции в Турции, то она отвечала, что ничему не верит, а знает, что в руках Ботты 300 000 рублей для подкупа ее министров²⁰.

А.П. Бестужев был твердый человек, но и на него находили минуты отчаяния (иногда, правда, несколько драматизированного) из-за непонимания Елизаветой Петровной истинных намерений ее «друзей», направленных против России и самой императрицы. Ему тяжело было слышать, что императрица явилась в дом к Лестоку в Немецкой слободе, обедала у него, провела весь день, забавляясь и играя в карты. Бестужев откровенно говорил саксонскому посланнику Пецольду: «Государыня отличается непостоянством усваивать себе мнение, смотря по тому, в какую минуту оно ей предложено, также высказано ли оно приятным или неприятным образом. Лесток серьезно и в шутку может говорить ей более, чем всякий другой. Когда государыня чувствует себя не совсем здоровою, то он как медик имеет возможность говорить с нею по целым часам наедине, тогда как министры иной раз в течение недели тщетно добиваются случая быть с нею хоть четверть часа. Недавно у государыни сделалась колика, как это с нею часто бывает; позван был Лесток, и чрез несколько времени ввели к императрице Шетарди, с которым у них было какое-то тайное совещание, а когда пришли министры, она начала им объявлять новые доказательства, почему дружба Франции полезна и желательна для России, стала превозносить Шетарди, его преданность и беспристрастие. Положим, что Шетарди предан и беспристрастен; но князь Кантемир пишет из Парижа в каждом донесении, чтоб ради Бога не доверяли Франции, которая имеет в виду одно — обрезать крылья России, чтоб она не вмешивалась в чужие дела: могу ли я после этого по долгу и совести быть за Францию? И не заслуживаю ли я вместе с братом сожаления, когда государыня, несмотря на мой прямой способ действия, слушается все-таки Лестока и Шетарди, которые для своих целей прибегают ко всяким неправдам и клеветам. Мне известно, что мое падение составляет цель некоторых лиц, но я полагаюсь на свое правое дело» (курсив наш. — О.И.)²¹. «Обрезать крылья России» — блестящее выражение, прекрасно характеризующее суть политики врагов нашей родины!

«Взятки» Бестужеву

Особое место в попытках «задобрить» Бестужевых играл простой подкуп, к которому иностранные дипломаты сильно привыкли сами. Это особый вопрос. До сих пор в зарубежной (да и в нашей) литературе появляются утверждения о взяточничестве А.П. Бестужева. В подтверждение приводятся сплетни прусских дипломатов, желавших любыми путями (и таким образом) свергнуть мешавшего реализации их планов министра. Сам Фридрих II, выдавая желаемое за действительное, писал, что «А.П. Бестужев до такой степени продажен, что продал бы самую императрицу, если бы нашлось у кого довольно денег заплатить за нее» (Бильбасов, 76). Все это писалось, по-видимому, с подачи посланников. Так, Мардефельд в записке для своего короля сообщал о «продажности» А.П. Бестужева следующее: «Единственный способ сего добиться в том заключается, на мой взгляд, чтобы предложить ему солидные суммы и ежегодный пенсион, от которого, по причине корыстолюбия своего, откажется едва ли. С тем большим основанием льщу я себя надеждой, что граф фон Финкенштейн в сем деле преуспеет, что и сам я услуги канцлера едва не купил незадолго до подписания договора Дрезденского^8*. Убежден я, что графу фон Финкенштейну надлежит напрямую к канцлеру обратиться, и если пожелает он, то, сказавши необходимые комплименты и заверивши в почтении и расположении государя нашего, пусть валит всю вину на меня и указывает, что я-де ядовитыми своими донесениями как раз и помешал королю предаться собственной склонности и всецелое ему оказать доверие. Я на это согласен и всем сердцем одобряю. После чего примется граф Бестужев исчислять все услуги, кои якобы оказал он Его Королевскому Величеству, и заверять станет в усердной своей преданности интересам короля, а меня бранить что есть мочи, ежели будет уверен, что разговор секретный. Излишне добавлять, что вознаграждение канцлер получить должен лишь после того, как условия наши будут объявлены и обговорены, плату же граф фон Финкенштейн вручит ему самолично. Платить надобно постепенно и золотом, ибо если деньги проходят через руки купцов, сие невозможно содержать в секрете, отчего разные бывают неприятности. Письменных заверений давать также не следует, ибо их канцлер предъявит беспременно посланникам дворов, сердцу его любезных, дабы с них получить вдвое»²².

Как видно, пруссакам приведенный рецепт не удалось использовать. Граф фон Финкенштейн в своей записке по поводу Бестужева написал примечательно мало: «Корыстолюбив и продажен, как никто, и в продолжение сей войны все дворы по очереди его обогащению помогали...»²³ Столь явная краткость графа Финкенштейна имела свои основания, которые он изложил в письме к Фридриху II: «Подкуп канцлера кажется мне делом очень трудным, даже невозможным, ибо при его пламенном усердии к делу союзных дворов можно было бы только подать ему этим новое оружие в руки, которое он стал бы употреблять против Вашего Величества»²⁴. Ничего не получилось и у французского дипломата Дальона, который предложил А.П. Бестужеву 50 000 рублей, но получил отказ. Канцлер, сообщая об этом императрице, написал: «Когда Дальон прежде сулил двоекратно канцлеру полмиллиона ливров, то при этом никаких условий не предписывал; и, несмотря на то, оба раза был так отпочтиван, что удивительно, как он опять осмелился предложить 50 000 рублей с условием, чтоб назначенные на помощь курфюрсту саксонскому русские войска остались без движения в Курляндии»²⁵.

Пытались на А.П. Бестужева воздействовать и через брата. Михаил Петрович докладывал в Петербург из Берлина: «Приезжал ко мне тайный советник фон Рот и говорил мне именем королевским, как его величество мною доволен, но не доволен братом моим... Король велел все это мне объявить, чтоб я частным образом относился к брату с таким обнадеживанием, что если он не будет противиться видам Его Величества, то король обоих нас будет благодарить и при первом случае сам об этом со мною будет говорить, что третьего дня и действительно случилось. Позван я был на бал и ужин с прочими иностранными министрами к королеве, где и король присутствовал. Его Величество подошел ко мне и стал говорить очень тихо, чтоб никто не слыхал; говорил то же самое, что и фон Рот, только с того разницею, что английский посланник лорд Картерет хвастал, будто 100 000 гиней переведено в Россию для составления партии и будто эти деньги даны моему брату для раздачи кому заблагорассудит. Я отвечал, что, быть может, Англия и хвастает, о том не спорю; но трудно поверить, чтоб такие деньги отданы были брату моему, и если бы это было правда, то брат мой заслужил наижесточайшее наказание. Я спросил, угодно ли Его Величеству, чтоб я обо всем этом донес моей государыне. Король отвечал: я вам это говорю не для того, ибо я вмешиваться и компрометировать себя не хочу, но отпишите частным образом к брату своему, остерегите его, чтоб он знал, каков английский двор, вразумите его, чтоб он был ко мне доброжелательнее»²⁶.

23 декабря 1743 года Бестужев, будучи доведенным до крайности сыпавшимися от иностранных дипломатов (да и от своих вельмож) обвинениями во взяточничестве, во время доклада Елизавете Петровне подал ей письмо, в котором просил защиты от клеветы со стороны «французских министров Дальона и маркиза Ланмари, их секретаря Мондамера, а также от тайного советника Лестока, генерал-прокурора князя Трубецкого и от голштинского обер-маршала Брюммера». «От самого почти начала даже до сего времени обретаясь при Вашего Императорского Величества всемилостивейше поверенных мне делах, — писал Бестужев, — принужден от неприятелей моих, не знаю, по какой-либо злобе или с зависти, претерпевать мерзкие нарекания и разные Богу противные оклеветания, иногда якобы я закуплен был от Австрии, иногда от Англии подкуплен а иногда, смотря по обстоятельствам, вашему интересу противным, то и от датчан. Однако ж те же мои неприятели должны и принуждены по совести своей сами признавать, что при божеском благословении еще до сего времени как в европейских, так и в азиатских мне поверенных делах ничего нигде нимало не упущено или бы пренебрежено было... Дерзновение взял к Вашим Монаршеским стопам себя повергнуть всеподданнейше, прося от таких оклеветаний, что и в бывшую богомерзкую конспирацию меня приплетают, Монаршескою Своею властью оборонить, повелеть о том исследовать, от кого в какое время и какие о мне произведены ни были... И по таким злоумышленным внушениям ежели Ваше Императорское Величество какое обо мне сумнение или недоверенность возыметь соизволите, то какого успеха в делах можно ожидать, ибо я не токмо в превеликую оттого робость приведен буду, но и все от чистого моего сердца произносительные труды и усердствования весьма отвергнуты и в ничто превращены будут» (курсив наш. — О.И.)²⁷.

Попытки подкупить А.П. Бестужева делались неоднократно. В. Фурсенко, много занимавшийся делами тех лет, в своем исследовании о «Деле о Лестоке 1748 года» пишет, что «до сих пор мне не пришлось нигде найти доказательств в том, что до 1749 г. он изменял свои взгляды под влиянием подкупа, и даже не удалось установить самого факта подкупа»^{9* 28}. Защищала честность своего бывшего врага, о котором в своих Записках неоднократно отзывалась весьма резко, и Екатерина II. Когда в книге аббата Денина «Опыт о жизни и царствовании Фридриха II, короля прусского» она прочла следующий фрагмент: «Говорили, что он напоследок подкупил великого канцлера Бестужева, и что министр этот отдал приказ генералу Апраксину отступать из Пруссии. Правда, в это время граф Бестужев, казалось, менее противоречил королю; но почти невероятно, что деньги короля прусского оказали большее действие, чем деньги Франции и Австрии, на графа Бестужева, который служил тому, кто больше давал», то на полях сделала к нему примечание: «Это опять ложь. Бестужев был настойчиво упрям и никогда нельзя было подкупить его деньгами» (692).

Документально подтвержден лишь один случай взятия А.П. Бестужевым денег у англичан. С.М. Соловьев рассказывает о русском канцлере, что он был небогат, а место, им занимаемое, требовало жизни на широкую ногу. Бестужев жаловался, что не может принимать и угощать иностранных министров в своем бедном и тесном доме. Императрица подарила ему большой дом, но его нужно было отделать, а средств не было. Канцлер обратился к английскому посланнику лорду Гиндфорду; прежде ему делались предложения от лондонского Двора насчет подарков, но он их не принимал. Теперь же, имея крайнюю нужду в деньгах, разорившись на отстройку великолепного дома, он попросил взаймы 10 000 фунтов без процентов под залог дома. Гиндфорд отвечал, что король не может исполнить этой просьбы из-за убыточной войны, но Бестужев настаивал, чтоб Гиндфорд написал об этом своему Двору. Статс-секретарь по иностранным делам Гаррингтон справился, что происходило во время посольства Вейча, относительно подарков Бестужеву и нашел, что Вейч никаких денег Бестужеву не давал, хотя имел на то полномочие. Гиндфорд предложил канцлеру 5000 фунтов в виде подарка, но тот подарка не принимал, продолжал просить денег взаймы, говоря, что желает навсегда сохранить руки и совесть свою чистыми, в принятии же денег взаймы без процентов может оправдать себя, потому что в России это случается каждый день. Наконец, английский консул Вульф дал ему взаймы 50 000 рублей под заклад дома. Так как тогда требовался особый свидетель на каждую тысячу рублей, то Бестужев собрал в свидетели 50 человек, чтоб отвратить подозрение в том, будто деньги ему подарены²⁹. Бильбасов обнаружил эти документы и в Англии. В своей «Истории Екатерины Второй» он пишет: «В лондонском архиве хранится целая переписка по этому поводу. Закладная подписана 21 ноября 1747 г., при чем свидетелями были: гр. А. Разумовский, гр. М. Воронцов, Ст. Апраксин, Ив. Талызин, кн. Белосельский. Это не была, следовательно, какая-либо фиктивная сделка. В переписке, предшествовавшей закладу, упоминается о просьбе канцлера ссудить ему сумму на десять лет, без процентов. Это последнее условие объясняется «всегдашнею готовностью канцлера служить интересам английского короля»»³⁰. Итак, документально подтверждено, что у англичан Бестужев взяток не брал, как об этом писал Понятовский. Можно предполагать, что вымышленными являются и другие его утверждения относительно Австрии и Саксонии.

«Погубить Бестужевых!»

Врагов у братьев Бестужевых было много, и в связи с приездом в Россию Петра Федоровича, а затем и его будущей невесты их число сильно возросло. Так, врагом Бестужева стал прибывший с Карлом-Петром-Ульрихом его гофмаршал О.Ф. Брюммер, вошедший в близкие отношения с Лестоком. Французский посланник Дальон сообщал своему правительству о действиях последних: «Оба по моему наущению и собственным выгодам удвояют усилия, чтоб низвергнуть Бестужевых; они с нетерпением ожидают возвращения уполномоченных из Абова, которые должны открыть довольно тайн и неправильных поступков; намерение Брюммера и Лестока состоит в том, чтоб по низвержении Бестужевых поручить заведование иностранными делами генералу Румянцеву, господину Нарышкину, который уже сюда едет, и князю Кантемиру, которого возвратят из Франции». И действительно, посланник в Лондоне С.К. Нарышкин был отозван, скорее всего, так, как этого хотели заговорщики. Князя А.Д. Кантемира, которого французы весьма не любили, поскольку он прекрасно разбирался в их фокусах, возвратить не успели, так как он скончался. Прекрасно характеризует отношение врагов России к братьям и следующий текст из послания Дальона, касающийся Михаила Петровича Бестужева: «Кредит гофмаршала, правда, много упал, но он опять поднимется; это такой человек, которого поневоле надобно будет чрез неприятелей его погубить, или же он в этом государстве будет играть важную игру» (курсив наш. — О.И.)³¹. Погубить, низвергнуть Бестужевых — стало лейтмотивом деятельности французских дипломатов и их не совсем добровольных помощников в России. И им удалось из пустых разговоров состряпать знаменитое «Лопухинское дело», в которое «включили» австрийского посланника Ботту.

25 июля 1743 года арестовали подполковника Ивана Лопухина, к дому его матери приставили караул, а письма их опечатали. Все это делалось по доносу поручика лейб-кирасирского полка курляндца Бергера и майора Фалькенберга. Следствие о деле Лопухина было поручено вести генерал-аншефу А.И. Ушакову, генерал-прокурору Н.Ю. Трубецкому и Лестоку. Последний прилагал все старания к тому, чтобы замешать в это дело Бестужевых. Он придирался ко всякому слову, ко всякому намеку, могущему набросить на них тень виновности. Бергер, человек хорошо знакомый Лестоку, заявил следователям, что 17 июля он был в доме И. Лопухина, где тот пожаловался ему на свои обиды, упомянув при этом в не очень красивом свете императрицу, да еще намекнул на возможный переворот. «Государыня, — будто бы сказал Лопухин, — ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собою непотребных людей... Ей наследницею и быть было нельзя, потому что она незаконнорожденная. Рижский караул, который у императора Иоанна и у матери его, очень к императору склонен, а нынешней государыне с тремястами канальями ее лейб-компании что сделать? Прежний караул был и крепче, да и сделали (переворот. — О.И.), а теперь перемене легко сделаться... Будет чрез несколько месяцев перемена; отец мой писал к матери моей, чтоб я никакой милости у государыни не искал, поэтому и мать моя ко двору не ездит, да и я, после того как был в последнем маскараде, ко двору не хожу»³². Эти обвинения подтвердил и Фалькенберг. Он показал, что Лопухин ему между прочим говорил: «Императору Иоанну будет король прусский помогать, а наши, надеюсь, за ружье не примутся». Идея нелепая, поскольку каждому было известно, в каком отношении находился Фридрих II к Австрии. Узнав о скором перевороте, Фалькенберг будто бы спросил: «Нет ли кого побольше, к кому бы заранее забежать?» На этот вопрос сначала Лопухин ничего не отвечал, но потом сказал, что «австрийский посланник маркиз Ботта императору Иоанну верный слуга и доброжелатель»³³.

Следователи срочно стали разрабатывать эту фактически «заказную» версию. В этом направлении они начали допрашивать Лопухина. Последний, по-видимому, сообразив, что от него хотят услышать, признался в следующем: «В Москве приезжал к матери моей маркиз Ботта, и после его отъезда мать пересказывала мне слова Ботты, что он до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне. Ботта говорил, что и прусский король будет ей помогать, и он, Ботта, станет о том стараться. Те же слова пересказывала моя мать графине Анне Гавриловне Бестужевой, когда та была у нее с дочерью Настасьею» (курсив наш. — О.И.)³⁴. Наряду с отмеченной выше нелепостью о помощи прусского короля появился и важный элемент — имя графини Анны Гавриловны Бестужевой. Итак, австрийский посланник Ботта оказался связанным с Бестужевыми, о чем и ранее говорили французы. Теперь же имелись серьезные намеки на государственный переворот. Все было шито белыми нитками; дошлые люди — дипломаты сразу увидели в этом деле истинную подноготную. Английский посланник Вейч писал в свое министерство: «Я вижу, что неприятели обер-гофмаршала Бестужева (Михаил Петрович. — О.И.) усиленно стараются вплести его в несчастье жены. Если они в своих происках успеют, то мне очень горько будет видеть, что императрица лишится советов чрезвычайно искусного и честного министра. Он и брат его, вице-канцлер, присоветовали императрице в начале ее царствования не принимать французской медиации в шведских делах...»³⁵

Из Англии Вейчу отвечал лорд Картерет. Он писал о том, что интрига, начатая против Бестужевых, приобретает международный характер: французы в Стокгольме стараются достать фальшивые документы, которые хотят переслать императрице, что должно повредить А.П. Бестужеву. Лорд просил посла уведомить об этом русское правительство и употребить «все средства для открытия такого наглого и ужасного обмана». Между тем отправленные в Петербург шведские депутаты получили инструкцию: сначала разными лестными предложениями склонять Бестужевых к французской стороне^10*; если же они увидят, что успеть в этом деле нельзя, то употреблять всякие интриги и раздать до 100 000 рублей, которые Франция заплатить хочет, чтоб подкопать кредит Бестужевых³⁶.

Французы не скрывали своей радости по поводу грядущей победы. Дальон сообщал в свое министерство 10 августа 1743 года: «У нас здесь дел по горло, происходят события серьезнейшие, так что вот-вот смогу я погубить или хотя бы низвергнуть Бестужева и зрелищем этим насладиться вволю» и с нескрываемой радостью прибавлял: «Снежный ком катится и будет катиться дальше, становясь все толще»³⁷. 20 августа Дальон докладывал своему шефу в Париж: «Я ни на одну минуту не выпускаю из виду погубления Бестужевых. Господа Брюммер, Лесток и генерал-прокурор Трубецкой не меньше моего этим занимаются. Первый мне вчера сказал, что готов прозакладывать голову в успехе этого дела. Князь Трубецкой надеется найти что-нибудь, на чем бы мог поймать Бестужевых; он клянется, что если ему это удастся, то уже он доведет дело до того, что они понесут на эшафот свои головы»³⁸.

К этому хору «охотников» за головами Бестужевых подключился и прусский король Фридрих II. Узнав о «Лопухинском деле», он рекомендовал своему министру Подевильсу следующую тактику поведения: «Надобно воспользоваться благоприятным случаем; я не пощажу денег, чтоб теперь привлечь Россию на свою сторону, иметь ее в своем распоряжении; теперь настоящее для этого время, или мы не успеем в этом никогда. Вот почему нам нужно очистить себе дорогу сокрушением Бестужева и всех тех, которые могли бы нам помешать, ибо, когда мы хорошо уцепимся в Петербурге, то будем в состоянии громко говорить в Европе»³⁹. 20 августа 1743 года Фридрих II писал своему посланнику в России: «Раздувайте огонь против моих врагов или ложных друзей, куйте железо, пока горячо». Он приказывал Мардефельду очернить Бестужева «до такой степени, чтобы царица признала его врагом рода человеческого»⁴⁰. Особенно старался в этом деле Лесток. В августе 1743 года ему удалось ненадолго поссорить Бестужева с его другом и единомышленником, помогавшим ему во всех делах, — с бароном Черкасовым (но ненадолго, до ноября 1743 года).

Однако «ковка», несмотря на интриги, тщательные поиски и жестокие пытки^11*, выходила плохая; ничего особенного — ни в показаниях, ни в бумагах — порочащего Бестужевых найдено не было. 9 августа 1743 года Дальон писал по этому поводу Ланмари: «В письмах обер-маршала Бестужева ничего ни против России, ниже персонально против царицы не имеется, но, невзирая на то, твердо постановлено, что как он, так и его брат чинов их лишены будут и от двора отдалены будут...» Основной «делопроизводитель» — Лесток был вне себя. Он бросился доказывать императрице, что если жена М.П. Бестужева будет наказана, то мужа ее и его брата необходимо переместить на такие должности, где бы они не имели возможности отмстить. Елизавета Петровна будто бы возразила, что она знает верность и привязанность к себе обоих братьев, да и другие люди убеждены в том же относительно их. Лесток не унимался и несколько раз подступал к императрице со своими внушениями против Бестужевых, но всякий раз Елизавета Петровна выпроваживала его⁴¹. Не пострадал и брат Алексея Петровича — Михаил; он был отправлен в Берлин на дипломатическую работу, туда, где он мог лучшим образом приложить свои силы для отстаивания интересов России и борьбы с направляемыми оттуда провокациями. Но и это обрадовало представителей «французско-прусских партизан». Маркиз де Шетарди писал 4 февраля 1744 года на родину о А.П. Бестужеве: «Отдаление его брата его истинной помощи лишает. Мы и не одни, которые его, вице-канцлера, низвержения ищем: король прусский по меньшей мере тако же, как и мы, оное видеть желает»⁴².

А.П. Бестужев и Фридрих II

Пруссаки явно недооценивали А.П. Бестужева. Вот как, к примеру, презрительно изображал его Мардефельд: «Не стану рассказывать здесь его историю, не стану и распространяться о его проделках, плутнях и низостях, часть коих всему миру известна; замечу лишь, что невеликий его умишко, исполненный самой черной злобы, в серьезных делах не дозволяет ему решительно действовать, внушает интриги самые подлые и клеветы самые злостные. Недели не проходит, чтобы не сообщил он императрице донесений, полных самой грубой лжи. Поведение гнусное, которое в любой другой стране канцлера бы погубило. Человек он гордый и в тщеславии своем вынашивает замыслы самые обширные, впрочем, труслив, отпетый плут и разговаривает уверенно, лишь когда разогреет себя вином или ликером. Кто его поит с полудня до вечера, тот, пожалуй, услышит от него словцо острое. В котерию (общество близких людей. — О.И.) его входят генералы Бутурлин, Апраксин, барон Черкасов и английский консул Вольф. Кормят у канцлера прескверно, да он и не любит жить открыто. Притворяться он не мастер, так что ежели соврал или только приступить собирается, сие скоро замечаешь, а уж если ласкает он вас больше обычного, значит, наверняка дело нечисто. Без зазрения совести приписывает он иностранным посланникам такие речи, о каких те и думать не думали, те же речи, кои сам пред ними держал, отрицает. Хотя память имеет превосходную, часто ссылается он на ее слабость, для того чтобы посланники иностранные предложения ему свои отдавали, на письмо положивши, или, пять лет у кормила власти пребывши единолично, вид делает, что исполнить предложенное затруднительно. Приобрел он за то время познания, коих ранее не имел, однако же познания сии весьма ограниченны, так что разница чувствительна между ответами, какие дает канцлер от себя лично и теми, какие делает, спросив совета у Веселовского либо Функа. Сей последний им управляет, на него работает и самой секретной его корреспонденцией заведует. Добрая его черта в том состоит, что всем, кто ему служит, платит он изрядно...» (курсив наш. — О.И.)⁴³. Необходимо учесть, что все это говорится о человеке, который начал свою дипломатическую деятельность не «пять лет назад»^12*, а в 1712 году у князя Б.И. Куракина, потом служившего курфюрсту Ганноверскому Георгу, ставшему через некоторое время королем Англии и отправившему Бестужева, как собственного посла, в 1714 году в Петербург! Это говорится о человеке, пережившем за несколько десятилетий много горя, но уцелевшем и набравшемся глубокого знания как своих, так и чужих людей^13*.

Как в «Лопухинском деле», так и в других главным врагом Бестужевых стал прусский король Фридрих II. После смерти отца — Фридриха-Вильгельма I, последовавшей 31 мая 1740 года, он вступил на престол и тут же резко увеличил численность своей армии. Первой жертвой короля-солдата стала Силезия. Но его аппетиты этим не ограничивались; говорили, что он хотел получить у Швеции часть Померании и таким образом сделать Пруссию морской державой; кроме того, он бросал, по некоторым данным, взгляды в сторону Курляндии⁴⁴. Фридрих II стремился сделать из Пруссии одно из самых мощных государств Европы. Французы были довольны тем, что Австрии был нанесен серьезный урон; поэтому действия прусского короля находили у них поддержку. Все это не могло не беспокоить Россию. Правда, Елизавета Петровна, взойдя на престол, написала прусскому королю, что будет пользоваться всяким случаем все более и более удостоверять его величество в своей истинной и ненарушимой склонности⁴⁵. Но столкновение с Пруссией было для России неизбежным.

Фридрих II сначала притворялся «добрым другом». Так, он советовал Елизавете Петровне заслать подальше бывшую правительницу и ее детей, боясь, что они, тяготеющие к Австрии, вновь возьмут власть. Не удовлетворившись этим, Фридрих поручил то же сделать и своему послу в Петербурге. Де Шетарди, 25 ноября 1743 года спешно вернувшийся в Россию (которую он покинул 21 августа 1742 года) для участия в «деле Лопухиных», писал в свое министерство в январе 1744 года: «Мардефельд получил от своего короля указ требовать у царицы секретной аудиенции, открыть ей о близкой опасности, которая ей угрожает, просить ради Бога подумать об ее отвращении, домогаться удаления Бестужевых и представить необходимость возвратить принца Антона Брауншвейгского в Германию, а жену и детей его разослать в разные места России, так чтобы ни одна живая душа не знала об их отъезде и куда они отправлены; иначе если принц Иван и его семейство останутся жить подле Риги, то Англия, Дания, венский двор и Саксония не замедлят исполнить свое намерение, на котором они основывают лучшие свои надежды. Такой совет царица могла получить только от отца родного, ибо если она поступает несправедливо и употребляет во зло свою власть, задерживая вольного принца (Антона брауншвейгского), то здравая политика давно требует поступить именно так в рассуждении жены его и детей, число которых увеличилось рождением другого принца, как мне царица сказала по секрету. По моему мнению, совет короля прусского искренен, принимая в соображение страх его пред Россиею: он знает слабость царицы и уверен, что в ее царствование русские будут иметь предпочтение» (курсив наш. — О.И.)⁴⁶.

Судя по всему, эти уговоры ложились на благодатную почву. Как-то Елизавета Петровна узнала, что бывший император Иоанн, играя с собачкою, бьет ее плетью, и на вопрос: «Кому, батюшка, голову отсечешь?» отвечает: «Василию Федоровичу (Салтыкову, сопровождавшему Брауншвейгскую фамилию. — О.И.)». Императрица срочно написала В.Ф. Салтыкову: «Буде то правда, то Нам удивительно, что вы Нам о том не доносите, и по получении сего пришлите к Нам о сем ответ^14*, подлинно ли так или нет, понеже коли то подлинно, то Я другие меры возьму, как с ними поступать, а вам надлежит того смотреть, чтоб они вас в почтении имели и боялись вас, а не тако бы смело поступали»⁴⁷.

В.А. Бильбасов отмечает весьма любопытную закономерность в отношении судьбы семейства Иоанна Антоновича: с момента ареста брауншвейгской фамилии одни, преимущественно русские люди и, прежде всего, А.П. Бестужев-Рюмин, высказывались за отправку Ивана III и всей Брауншвейгской фамилии за границу, на родину; другие же, исключительно иностранцы, и во главе их Лесток, настаивали на пожизненном заключении брауншвейгцев в России⁴⁸. Примечательно, что даже мать Екатерины, Иоганна-Елизавета, называла Брауншвейгское семейство «государственными преступниками» и во всем оправдывала императрицу. В январе 1744 года последовал указ о перевозке Брауншвейгской фамилии из Дюнамюнде в Раненбург, а 27 июля того же года — в Архангельск. Оттуда их планировали отправить в Соловецкий монастырь, но семейство застряло в Холмогорах, где его и оставили. Там в марте 1745 года Анна Леопольдовна родила сына Петра, известие о рождении которого произвело в Петербурге неприятное впечатление: появился новый претендент на русский престол. В феврале 1746 года родился еще один мальчик — Алексей. Елизавета Петровна, получив об этом известие, «изволила оный рапорт разодрать»⁴⁹. В Сенате было принято решение уничтожить всякую память о царствовании Иоанна Антоновича: запрещалось упоминание его имени и титула в каких бы то ни было документах; манифесты, патенты и другие документы, подписанные именем Иоанна Антоновича, подлежали изъятию и передаче в Тайную канцелярию; книги, касающиеся его царствования, были сданы в Академию наук, а на ввоз из-за границы изданий подобного рода наложен запрет; монеты с изображением Иоанна Антоновича отданы в переплавку⁵⁰.

После неудачи с «Делом Лопухиных» французы и пруссаки решили действовать совместно^15*. В начале января де Шетарди писал Амелоту: «Мы, Мардефельд, Брюммер, Лесток, генерал Румянцев, генерал-прокурор князь Трубецкой, их приверженцы и я, согласились стараться произвести в канцлеры генерала Румянцева, который, будучи главным в коллегии, будет иметь силу сдерживать Бестужева. Если же это намерение не удастся, то надобно будет из Иностранной коллегии устроить совет или кабинет с таким числом членов, при котором вице-канцлер не мог бы всем завладеть»⁵¹. За всем этим прослеживалась направляющая роль Фридриха II, который боялся усиления Австрии и которому теперь было необходимо привлечь Россию в союз с собою или, по крайней мере, заставить ее быть нейтральною. Фридрих писал в ту пору своему посланнику в Петербурге, Мардефельду: «Осторожность и благоразумие требуют непременно, чтоб я предупредил врага (Австрию), который хочет меня предупредить. Я не вижу безопасности ни для себя, ни для империи, если дела останутся в том же положении, в каком они теперь. Если я должен буду воевать с одною венгерскою королевою, то всегда выйду победителем. Но для этого необходимое условие (conditio sine qua non) — низвержение Бестужева. Я не могу ничего сделать без вашего искусства и без вашего счастья; от ваших стараний зависит судьба Пруссии и моего дома». Прусскому королю нужно было освободить Швецию и Польшу от русского влияния, чтоб в случае нужды употребить их против России⁵².

О том, что Фридрих II предвидел военное столкновение с Россией, свидетельствует его разговор с Х.Г. Манштейном, которого он якобы спросил: «Как вы думаете: один пруссак по меньшей мере уберет четверых или пятерых русских?» Манштейн отвечал, что если дело дойдет до драки, то пруссак и с одним русским будет иметь полны руки дела. Король очень рассердился и в утешение свое сказал: «Мне очень хорошо известно, что Россия имеет по крайней мере большой недостаток в достойных офицерах»⁵³. Прусский король внимательно следил за состоянием русских войск Беседуя со шведским послом в Берлине, Фридрих II сказал: «С великим удивлением и удовольствием под рукою я уведомился, что все русские войска вторичный указ получили новые экзерциции оставить и употреблять старые; таким образом, я надеюсь, что через несколько лет русская военная сила дойдет до крайнего варварства, так что я буду побеждать русских своими рекрутами; и так как эта нация, по-видимому, теряет дух, внедренный в нее Петром I, то, быть может, близко время, когда погребется в своей древней тьме и в своих древних границах. Имею причину очень сердиться на генерала Бисмарка, который ввел при русской армии все прусские манеры» (Соловьев. Кн. 11, 417; курсив наш. — О.И.)⁵⁴. Какие «теплые» надежды лелеял прусский король незадолго до Семилетней войны! Правда, в другом месте прусский король высказывался более осторожно. Он писал: «Из всех соседей Пруссии Русская империя заслуживает наибольшее внимание как соседка самая опасная: она сильна, она близка. Будущие правители Пруссии также должны будут искать дружбы этих варваров»⁵⁵.

Фридрих II был прав, когда видел главную опасность для своей политики в братьях Бестужевых; они хорошо поняли ее суть. 30 апреля 1743 года Бестужев писал к барону И.А. Черкасову: «От стороны турецкой можно быть спокойным, а ежели Франция намерена какую в России впредь диверсию учинить, не было бы то учинено королем прусским, на которого подлинно надлежит смотреть недреманным оком... Он может подкупить курляндское шляхетство, чтоб выбрали герцогом брата его; а если прусский король в шведскую войну не вмешается, то Дания вместе и с Франциею не опасны»⁵⁶. Сравнивая опасность для России Франции и Пруссии, А.П. Бестужев считал последнюю более опасной «по близости соседства и великой умножаемой силе»⁵⁷. С этой точкой зрения был полностью согласен и брат А.П. Бестужева, Михаил Петрович, который писал императрице: «При нынешнем своем состоянии Пруссия представляет для своих соседей немалую опасность; а если король по известному своему старанию распространять свои границы при каждом удобном случае еще более себя усилит, то по влиянию, какое он тогда получит в Польше и Швеции, станет очень опасен для России; таким образом, не только вашего величества интерес, но и безопасность настоящая и будущая требует не допускать здешний двор до большего усиливания, тем более что одна Россия в состоянии это сделать, и, по моему мнению, в таком важном деле надобно заблаговременно принять меры, ибо когда время упустится, то пособить уже будет некогда»⁵⁸. В другом письме М.П. Бестужев указывал на рост милитаризации Пруссии. «Когда я еще в молодых моих летах здесь в академии был, — сообщал Михаил Петрович императрице, — то помню, что в то время дед нынешнего короля более 20 000 войска не имел; покойный король увеличил его до 80 000, а нынешний до 140 000, и если еще границы свои распространит, то доведет до 200 000». И тут же прибавлял: «Хотя король прусский старается всевозможными ласкательствами Ваше Величество усыпить и тем отвратить от принятия какого-нибудь участия в нынешних европейских делах; но как скоро достигнет своей цели, приобретет еще что-нибудь, то, уже не говоря о том, что может присоединить к своему государству и польскую Пруссию, получит в Польше и Швеции по свойству и соседству великое влияние, а потом по честолюбивым своим видам, может быть, будет стараться посадить одного из своих братьев на польский престол, и не только сам, вместе с Франциею будет хлопотать, чтоб привести Россию в прежние границы, но не преминет возбудить против нее шведов и поляков. Я слышал заподлинно, что когда кто-то спросил короля, не будет ли настоящему предприятию препятствия со стороны России, то король отвечал: «Я от России так безопасен, как младенец во чреве матери»⁵⁹.

Но русские дипломаты видели направленность политики Фридриха II и его французских партнеров, особое место в целях которых занимала Польша. Они писали Елизавете Петровне, что Франция и Пруссия стараются иметь в Польше такого короля, который бы зависел от них, именем которого были бы «оживлены все прежние договоры с Франциею, Швециею и Пруссиею и решительная власть над Европой могла быть утверждена». «Люди, — писали дипломаты, — проникающие во вредные следствия французских и прусских внушений и показавшие свою благонамеренность относительно интереса Вашего Величества, желают и требуют от нас, чтоб мы именем Вашего Величества объявили, что Россия никак не будет спокойно смотреть на конфедерацию и волнения в Польше, но постарается прекратить их в самом начале, никак не допустит, чтоб в соседстве ее разгорелся такой же пожар, какой свирепствует в остальной Европе»⁶⁰. Известно, к чему привели эти маневры вокруг Польши.

Суммируя данные дипломатов и свои наблюдения, А.П. Бестужев писал М.И. Воронцову о Фридрихе II и его политике: «Сей король, будучи наиближайшим и наисильнейшим соседом сей империи, потому натурально и наиопаснейшим, хотя бы он такого непостоянного, захватчивого, беспокойного и возмутительного характера и нрава не был, каков у него суще есть, и хотя бы мнения и действия его так известны не были, как об оных ныне весь свет знает по всему тому, еже оный в краткое время его правительства видел. Он первым начинателем злоключительной войны в Германии был. Сия война худою верою с наиласкательнейшими дружбы и вспоможения обнадеживаниями начата и с такою же худою верою окончена: сей принц прекращением оной Францию, императора и короля польского, курфюрста Саксонского, учиня партикулярный мир, в жертву предал и тем себе Шлезию (Силезию. — О.И.) приобрел. По заключении и восстановлении Бреславльским трактатом^16* мира Ваше Сиятельство сами знаете, с каким чрезвычайным рачением и с коликим притворством он здесь о приступлении Ее Императорского Величества к сему трактату домогался. Едва оное с здешней стороны воспоследовало, то он сей трактат паки добровольно без всякой причины (преступя данное свое слово ни прямым, ни посторонним образом в войну не вмешиваться) нарушил. Можно ли после сего такому принцу веру отдавать, который свои обещания наиторжественнейшие, трактаты и обязательства столь мало держит? Чего другие державы от того себе обещать могут? И чего мы ожидать имеем, когда сему всегда новыми проектами наполненному принцу понравится с нами таким же образом поступать?»

«Ее Императорского Величества честь и слава, — продолжает Бестужев, — требуют принятые с союзниками своими обязательства ныне исполнить. А хотя бы Ее Императорское Величество таких обязательств и не имела, то, однако ж, интерес и безопасность Ее империи всемерно требуют такие поступки, которые изо дня в день опаснее для нас становятся, индеферентными не поставлять, и ежели соседа моего дом горит, то я натурально принужден ему помогать тот огонь для своей собственной безопасности гасить, хотя бы он наизлейший мой неприятель был, к чему я еще вдвое обязан, ежели то мой приятель есть. Ее величество тем соблюдет славную систему государя Петра Первого, которая нашему отечеству толико блага принесла. Сие Ее империю в такой кредит приведет, что никто впредь не осмелится оную задрать; сверх же того мы сим других держав дружбу себе приобретем, еже для предку всегда весьма нужно есть. Коль более сила короля прусского умножается, толь более для нас опасности будет, и мы предвидеть не можем, что от такого сильного, легкомысленного и непостоянного соседа толь обширной империи приключиться может. Те новые союзы, которые помянутый король супружеством принца-наследника с его сестрою в Швеции учинил, достойны всякого примечания, и ваше сиятельство из взятых с собою протоколов об учиненных мною всенижайших докладах довольно усмотрите, колико я Ее Императорскому Величеству представлений чинил, что такое супружество Всероссийской империи чрез долго или коротко предосудительно быть может... Польза и безопасность империи в том состоит, чтоб своих союзников не покидать, а оные суть морские державы, которых Петр Первый всегда соблюдать старался, — король польский, яко курфюрст Саксонский и королева венгерская — по положению их земель, которые натуральный с сею империею интерес имеют»⁶¹.

М.И. Воронцов, не вставший еще на путь пособничества прусскому королю, был в ту пору во многом согласен с А.П. Бестужевым. Он писал по поводу политики Фридриха II: «В таком усилении короля прусского и что он хитрый, скрытный и конкерантный нрав имеет, кто порукою по нем есть, что он против России ничего не предприимет? Вуде станет против Польши действовать и не токмо отбирать пристойные к себе города и земли, но и, конфедерации заведя, короля польского с престола свергнет и такого властью и силою своею посадит, от которого сам в покое останется, а против России всякие неоконченные еще споры и претензии на У Крайну, Смоленск и Лифляндию производить и тем обеспокоивать; тогда что будем делать? Ежели сему препятствовать, то без помощи других держав одним не управиться, да и не поздно ли уже будет начинать препятствовать, когда никто из посторонних держав в состоянии не будет сопротивление сделать? К сему ж прибавить можно, что шведы и датчане против нас спокойны останутся ли? И тако ежели во всех сих предприятиях королю прусскому помешательства не делать, то какие от того произойти могут несчастья и конечное потеряние Лифляндии и прочие опасности, о том и вздумать страшусь...»⁶² А.П. Бестужеву это заключение очень понравилось, и в своем ответе Воронцову он написал: «Я в приятное удивление приведен, что ваше всеусердно-рабское рассуждение по причине нынешних европейских замешательств не токмо с моим, но и со мнением прочих нашей коллегии членов толь точно сходствует, что мы все вместе ничего лучше и с интересами, славою и честью Ее Императорского Величества сходственнее сочинить не могли б... И ежели сей заносчивый сосед немного усмирен не будет, то мы его, как ваше сиятельство зрело рассуждаете, чрез долго или коротко в нашей Лифляндии с вящею силою, нежели у него теперь есть (хотя он уже и так весьма опасен), увидели б»⁶³.

Анализ и предвидение возможных шагов Фридриха II были вполне объективны и тем особенно неприятны для французско-прусской группировки. Де Шетарди в одной из своих депеш написал, что А.П. Бестужев и его партия показывают такую же ярость и против берлинского Двора, какую против Франции. На это Бестужев заметил: «Правда, что вице-канцлер не больше верит прусскому, яко французскому двору, да оный же и опаснее французского по близости соседства и великой его умножаемой силе; однако же вице-канцлер ни против одного, ни против другого, хотя они обще его и погубить стараются, ни малейшей ярости не показывал, но токмо во всем присяжную свою должность исполнял»⁶⁴.

Мнение Елизаветы Петровны относительно Фридриха II постепенно менялось; ранее она называла его «наисовершеннейшим монархом в свете»⁶⁵. Так, на собрании своего Совета, обсуждавшего просимую Пруссией помощь против Саксонии, Елизавета Петровна заявила: «Для русских интересов усиление прусского короля не только не полезно, но и опасно: приходя от времени до времени в большую силу, он может когда-нибудь согласиться со Швециею по своему там влиянию и предпринять что-нибудь против здешней империи, а с другой стороны возбудить и турок. На дружбу его отнюдь полагаться нельзя: пример его обмана виден в предложении нам посредничества, от чего потом отрекся, а в то же время появилось посредничество от турок, как видно, по его же наущению»⁶⁶. Теперь Елизавета Петровна называла Фридриха II не иначе, как «шахом Надиром прусским».

Прусские дипломаты, к своему неудовольствию, отмечали смену приоритетов в политике России, несмотря на все их старания помешать А.П. Бестужеву проводить линию в интересах своего государства. Весьма красноречиво писал об изменении политических взглядов Елизаветы Петровны под действием А.П. Бестужева пруссак фон Финкенштейн: «Система, к коей приохотить сумел сей министр Государыню, столько же ее природным чувствам и первоначальным идеям противоречит, сколько и подлинным интересам страны, и все сие — плод уловок и хитростей канцлера. Императрица любит разом и удовольствия, и некую воображаемую славу, а потому ничего иного бы не хотела, кроме как жить в мире и добром согласии со своими соседями, и таким образом некоторое влияние на общий ход дел сохранять, ни в малейшей степени в той войне не участвуя, кою главные дворы европейские между собою ведут. Граф Бестужев, к одним дворам страстную питающий любовь, а к другим — ненависть, до той поры не ведал покоя, пока не заставил ее сделать выбор и против воли не втянул в предприятия самые обширные, не заставил на себя принять обязательства самые обременительные, кои могут армию русскую погубить, подданных Ее Величества разорить и с державами, для России наиболее опасными, поссорить. Императрица очень многим Франции была обязана, канцлер же о сих обязательствах ее заставил забыть. Питала она почтение и дружеское расположение к Вашему Величеству, он внушил ей к Вам холодность и недоверие. Она желала добра шведам и любила наследного принца, он же так все устроил, что чувства сии в ненависть и гнев обратились; она ненавидела Венский двор, он же сумел ее в пользу Австрии всецело расположить; она о Торговой державе^17* слышать не могла без ужаса, он же, однако, сумел ей субсидии английские и голландские навязать; она обожала голштинский дом, а датский двор ненавидела, Канцлер же сумел все эти чувства переплавить и к своей обернуть пользе. Такова его система, каковую выстроил он на руинах той, что самой императрице принадлежала...» (курсив наш. — О.И.)⁶⁷. Кажется, что весьма красноречиво и убедительно написано; особенно о «подлинных интересах» России. Но после того, что было выше сказано об истинных целях Франции и Пруссии в отношении России, все это представляется (если вспомнить, что этот текст предназначался для Фридриха II) скрытым признанием провала прусской и французской дипломатии^18*. Причину же этой перемены прекрасно сформулировала Екатерина II: «Императрица увидела, что интересы империи отличались от тех, какие в течение недолгого времени имела цесаревна Елизавета» (47).

Перлюстрация

Как же удалось А.П. Бестужеву помочь императрице понять, кто — ее друзья, а кто — враги? Наряду со многими другими источниками информации он стал активно использовать перлюстрацию. Этот способ ознакомления с содержанием посланий широко использовался и другими странами. Так, например, австрийское правительство помогало русскому; оно передавало русскому Двору сведения, касавшиеся России, которые добывало с помощью перлюстрации, а также дешифрировало для нашего министерства депеши, перехваченные в Петербурге, ключ к шифрам которых удалось им получить (кстати сказать, эти услуги были взаимными: содержание перехватываемых в России депеш сообщалось венскому Двору)⁶⁸. Применяли перехват важных писем и англичане: лорд Картерет, как говорилось выше, сообщал русскому послу для информирования Елизаветы Петровны, что гофмаршал великого князя Брюммер переписывается со шведским послом Нолькеном. В России перлюстрацию начали использовать еще при Петре I. Сам А.П. Бестужев в 1727—1728 годах испытал неприятность по службе из-за перехваченных его писем, о чем он узнал, вступив в управление иностранными делами. Бестужев обнаружил в бумагах А.И. Остермана множество своих писем и писем людей, близких к нему⁶⁹.

19 марта 1742 года состоялся именной указ «О поручении действительному тайному советнику и вице-канцлеру Алексею Бестужеву-Рюмину заведывания почтами во всем государстве»; с этого момента начала действовать четко организованная система перлюстрирования. Письма, имеющие отношение к иностранцам в России или к русским, проживавшим за границей, особенно же к иностранным министрам, или от последних на родину, — вскрывались и отправлялись в особую секретную перлюстрационную экспедицию Коллегии иностранных дел. Разрешение на такие процедуры относительно иностранных дипломатов, по-видимому, давала сама императрица. Письма коронованных особ запрещалось вскрывать категорически; так, несмотря на все просьбы Бестужева, Елизавета Петровна запретила перехватывать письма Фридриха II. Пакеты из почтамта за печатью почт-директора принимались в Иностранной коллегии или на дому у Бестужева секретарем Ивановым или переводчиком Дмитрием Волковым. Перехваченные письма переписывались и подлинные возвращались на почту, где их вновь запечатывали подделанными печатями. Те же, которые канцлер считал нужным сохранить, удерживались и оставались в коллегии или на дому у Бестужева⁷⁰.

Для важных дипломатических сообщений дипломаты (и даже монархи) использовали шифры, поскольку прекрасно знали о возможности перлюстрации. Правда, они не верили в то, что русские могут быть способны к такому искусству. Вскоре по приезде в Петербург Шетарди обнаружил, что его письма распечатывают и читают. «Подлинно, — писал он в свое Министерство иностранных дел, — без всякого стыда и предосторожности ныне здесь все письма распечатывают. Оное я мог узнать по всем тем письмам, кои я получил, и ежели тако ж усмотрится, что и мои печати повреждены, то в таком случае Его Величество мог бы мне повелеть о том жалобы произнесть; может быть, что оное что-нибудь поможет, ибо трудно, чтоб какой либо Двор повторительных о подобном деле представлений в рассуждение не принял, и господин Мардефельд уже пред несколькими неделями от короля своего государя указ получил о том весьма серьезным образом представлять, чего для к нему некоторые печати его конвертов обратно присланы, в доказательство тому, еже он предъявлять имел». Дипломаты стали активнее использовать шифры, что их немного успокоило. Они не верили в возможности их расшифровки русскими⁷¹.

Знал, как мы только что увидели, о перлюстрации и прусский посланник Мардефельд; он очень сердился по этому поводу, забывая, что подобную же деятельность санкционировал и Фридрих II. Упомянутый посланник писал в свое министерство: «Все выходящие из здешней империи письма продолжают вскрывать. Надеюсь, что те, которые в моих письмах нюхают, со временем сами носом в грязь попадут. Я бы этому только смеялся, если бы плуты не причитали мне то, что читают в письмах членов своей шайки. Я не драчлив и не задорлив, но со временем, удостоверившись, кто этим промышляет, проколю каналью шпагою»⁷².

Этой «канальей», сумевшей расшифровать массу дипломатических посланий, оказался математик, специалист по теории чисел и математическому анализу Христиан Гольдбах^19*, состоявший в должности юстицрата^20* при Академии наук. Именным указом от 18 марта 1742 года он был пожалован чином статского советника и назначен «быть при Коллегии иностранных дел» (а от должности при Академии уволен)⁷³. Выбор математика для этой работы Бестужевым был не случаен; он, вероятно, изучал имевшийся опыт дешифровки, как зарубежный, так и российский. Академик Гольдбах в одном из своих писем заметил: «Вашему Сиятельству существо подобного труда весьма известно...»⁷⁴

Уже в 1742 году служба перлюстрации дала копии следующих писем (несомненно, только с согласия императрицы): от «голштинского в Швеции министра Пехлина к находящемуся в Санкт-Петербурге обер-маршалу голштинскому Бриммеру», «голландского в Санкт-Петербурге резидента Шварца к Генеральным штатам, к графине Фагель в Гаагу, к пансионерному советнику фон дер Гейму и пр.», «австро-венгерского в Санкт-Петербурге резидента Гогенгольца к великому канцлеру графу Ульфельду и к графу Естергазию» и др.⁷⁵ В 1743 году работа пошла более интенсивно; так, с июля по декабрь Гольдбах представил А.П. Бестужеву 61 расшифрованное письмо «министров прусского и французского дворов»⁷⁶. Расшифровка печально знаменитых писем де Шетарди стала только фрагментом успешной деятельности перлюстраторов и Х. Гольдбаха: четвертым разобранным шифром. До настоящего времени сохранились составленные им собственноручно ключи к шифрам Нейгауза, Дальона, Вахмейстера, Кастеляна, Шетарди. Правда, В.А. Бильбасов считает, что расшифровка касалась не всех писем и проводилась не всегда хорошо⁷⁷.

Прусский посланник также недооценил талантов Гольдбаха и всей русской службы перлюстрации. В справке о ней Фридриху II: «Статский советник Гольдбах прибыл из Кенигсберга; во дворянство возведен саксонским курфюрстом, человек честный и отечеству своему весьма преданный. Обладает достоинствами и познаниями, особенно в математике, но пребывает лицом партикулярным; употребляем канцелярией для писания писем латинских и французских в ответ на те, какие от дворов иностранных поступают. Употребляют его также для дешифровки донесений посланников иностранных, что, однако же, удается ему, лишь если зашифрованы они без надлежащего тщания. В тайны его вполне не посвящают. У графа Бестужева проживают в доме трое секретарей императрицы: Симолин, Иванов и Юберкампф. Последний совместно с почт-директором Ашем все письма, в Петербург прибывающие и из Петербурга отбывающие, распечатывает. Подкупить его было бы полезно, но трудно сделать. Не будь секретарь так стар, можно было бы его в дело употребить с пользой, ценою пенсиона в две-три сотни рублей» (курсив наш. — О.И.)⁷⁸.

При докладе Елизавете Петровне 23 декабря 1743 года Бестужев приложил продукты деятельности Гольдбаха — расшифровки писем ряда иностранных дипломатов, а также из письма польского короля его резиденту Пецольду и английского министра Вейча тайному советнику Бреверну⁷⁹. Следующая партия перлюстраций, поданная Елизавете Петровне 3 апреля 1744 года, касалась писем де Шетарди, который вернулся в Россию в конце ноября 1743 года и хотел вновь играть при русском Дворе ведущую роль, но встретил достаточно холодный прием. Свою злость бывший дипломат излил в письмах, которые, как он полагал, не могут быть расшифрованы глупыми русскими. Случилось обратное: Х. Гольдбах раскрыл его шифр, и пасквильные письма Шетарди, содержащие грубые и грязные выпады против императрицы, попали в руки А.П. Бестужева, который прибавил к ним и другие документы и поднес их императрице во время заседания Императорского совета. Как сказано в протоколе: «Напоследи, от государственного вице-канцлера даны Ее Императорскому Величеству запечатанные в пакете известные секретнейшие, с цифров разобранные, маркиза Шетарди письма, со всеподданейшим при том представлением и прошением о всемилостивейшем защищении от всего того, если из оных писем Ее Императорское Величество высочайше усмотреть изволит, какие на него оклеветания и происки происходят, яко он в поверенных ему делах никогда инако не поступает и поступать не может, как токмо присяжная его должность и верная служба требует, в чем всегда пред Богом и пред Ее Императорским Величеством ответ дать может»⁸⁰.

Это, по-видимому, была не вся информация, которую Бестужев хотел передать императрице. В день совета он пишет письмо М.И. Воронцову, к которому прикладывает еще два письма де Шетарди. «Месье, — писал Бестужев, — включенный пакет с двумя известного автора письмами при удобном случае Ее Императорскому Величеству поднести всепокорно прошу. Из которого никогда чаятельную жестокую предерзость, что ни иным чем письма свои зачинает, как токмо оскорблением Величества все-высочайше усмотреть соизволит... Весьма нужно есть надлежащие рефлексии и благовременные предупредительные меры восприять. Ибо оный автор, как письма его явствуют, не токмо мужеска и женска полу подкупил и что у его сообщников адгеренты (союзники. — О.И.) имеются, но уже и духовенство (по удачливости одному его конфиденту) подкупить старается. Не клонится ли сочиненный его план по отъезде Ее Императорского Величества в Киев какое зло учинить. Я о том ни рассуждать, ни что-либо присоветовать не в состоянии, дабы мне, яко обиженному, не причтено было в какое пристрастие. Того ради поручаю Вашему Превосходительству, яко Ее Императорского Величества верному рабу и сыну Отечества, по присяжной Вашей должности о чистой совести как пред ведущим ответ дать можете для предосторожности всевысочайшей славы, чести и интересу, яко же благополучия и целости любезного нашего отечества принадлежащие, со всякою откровенностью Ее Императорскому Величеству представления всеподданнейше учинить. Ибо все оное в молчании оставить пред Богом и пред Ее Императорским Величеством безответно будет...»⁸¹

Что касается о подкупе духовных лиц, то в выдержке из письма де Шетарди имелось даже больше. Бывший дипломат писал: «Дабы о том, что в сердце царицыном делается, сведать или паче ее суеверными предупредительными мнениями пользоваться, то всемерно и существенно потребно есть ее духовника и тех архиереев, которые Синод сочиняет, подкупить... В таком случае, каковы бы велики или малы издержки ни были, об оных сожалеть не надобно». Не надо долго догадываться, какая реакция могла последовать от Елизаветы Петровны при прочтении этого письма. Кроме этого откровения де Шетарди, императрица прочла и такие его строки: «Всемерно потребно, чтоб Его Величество король, апробуя то, что я к назначенному господину Лестоку подарку еще две ж тысячи рублей более присовокупил. На мою ревность к службе его в употреблении поручаемых мне здесь денег совершенно положиться изволил, да и подлинно, как я наперед объявить могу, кому я больше или меньше дам, потому что все от случаев зависит».

Шетарди пытался сформировать корпус шпионов из женщин. Он писал: «Который из пенсионеров предпочтительнее есть, потому что сии пенсии тем персонам, о которых старание прилагается на нашу сторону преклонить, более прибавляется [денег]... Ту даму пенсиею по тысяче двести рублей... я за потребно признал. К тому еще тысячу рублей прибавить той персоне я за благо рассужу, у которой господин Дальон на квартире стоял, о которой он Вам доносил, что весьма важно ей пенсию давать, оную шестьюстами рублями умножить...»⁸² Во всем этом, следует заметить, нет ничего страшного; это обыкновенная разведывательная работа. Не надо было только так красноречиво лгать о добрых намерениях по отношению к России. Однако высылка Шетарди была отложена до 17 июня; то ли Елизавета Петровна не верила его наглости, то ли еще сильна была привязанность и благодарность за помощь в подготовке переворота, то ли Бестужев хотел получить дополнительную информацию, не обнаруживая пока то, что шифр Шетарди раскрыт. Последнее кажется более вероятным.

Вскоре А.П. Бестужеву стала известна очень большая депеша де Шетарди от 29 марта (9 апреля) 1744 года в свое министерство. 3 апреля она, по-видимому, еще не была полностью расшифрована, почему и не попала в представленный императрице пакет. В этой депеше подробнейшим образом раскрывалась механика деятельности «франко-прусских партизан», как их обозвал Бестужев. Шетарди рассказывал, как успешно он вместе с прусским посланником противостоит Англии, Австрии и Саксонии; как собираются для решения подобных вопросов главные деятели их партии — Лесток, Мардефельд, Брюммер, Румянцев и Трубецкой; как они послали к императрице Лестока, чтобы он отговорил ее от союза с названными странами.

Друзья маркиза де Шетарди

Лесток

Одну из главных ролей при Дворе играл в первой половине 40-х годов Г. Лесток. Он думал управлять Россией посредством Елизаветы Петровны, на которую имел большое влияние. Но на его пути встал А.П. Бестужев. Со столь опытным и мудрым бойцом Лестоку трудно было бороться, даже используя авторитет императрицы. В то время в голландских газетах появилось сообщение о том, что дело маркиза Ботты (или «Дело Лопухиных») — «французская махинация, в которой Лесток был купленным орудием». Лейб-медик пытался опровергать это сообщение, но тщетно, поскольку политическая сторона упомянутого дела была хорошо видна. Лесток делал все, чтобы противодействовать Бестужеву; узнавши, что с Австрией будет заключен договор, он пригрозил императрице тем, что немедленно выйдет в отставку. «Пусть я пропаду тысячу раз, но я размозжу голову Вашему вице-канцлеру выстрелом из пистолета», — сказал Лесток.

Войдя, по-видимому, как-то в раж, лейб-медик (по тому, что он рассказал Шетарди, а тот сообщил своему министерству в депеше) сильно увлекся. Он назвал Бестужева мошенником, прибавив, что тот даже, в сущности, не русский, потому что всей душой предан Австрии и Англии, и не слуга императрицы, так как вполне подкуплен этими державами. Но совсем некрасивым было место его горячей речи, где Лесток, забыв, с кем разговаривает, рекомендовал императрице подражать своему отцу, который «на все смотрел своими глазами и хотя знал больше, чем все его подданные, вместе взятые, однако и он для заведывания иностранными делами имел нескольких министров сразу, а в числе их таких, как Головнин, Остерман, Шаферов, Толстой, Долгорукий...». «Кроме того, — добавил лейб-медик, — Петр Великий лично прочитывал все бумаги, имеющие отношения к иностранным делам, Елизавета же, не поступая так, всецело доверилась одному человеку, Бестужеву, известному плуту. Интересы России уже от этого сильно пострадали...» Лесток в качестве примера привел договор с Англией. Бестужев, комментируя это место, ехидно заметил на полях: «За сей трактат Лестоку от Англии пенсия определена была и по самый отъезд Вейча продолжалась; но оной, видя, что Лесток Франции предан, ему отказал, о чем канцлеру не токмо Вейч и Тироули, но и Гиндфорт сказывали». Лесток же, по тому, что он рассказал Шетарди, своими аргументами будто бы сильно подействовал на императрицу; она выслушала его речь молча и казалась смущенной, внутренне соглашаясь со сказанным ей⁸³. Как реагировала на эти высказывания Елизавета Петровна, можно только догадаться.

Лесток занимал еще с петровских времен особое место при дворе; его любил Петр и назначил врачом при Екатерине I; а затем он стал лейб-медиком при цесаревне Елизавете Петровне. Лесток не получил систематического медицинского образования, не защищал диссертацию, дающую звание доктора; его первым учителем был отец, а затем — военная практика. Специалисты по истории медицины считают, что Лесток в медицине разбирался слабо^21* (истинным же врачом Елизаветы Петровны стал прибывший в 1741 году в Россию Г.К. Бургав)⁸⁴. Скорее всего, Лесток занимался наиболее популярным в то время видом лечения — «пускал кровь». К этому методу тогда прибегали не только при тяжелых заболеваниях, но и при легких недомоганиях. Необходимость кровопускания определялась самим хирургом, который поэтому почти ежедневно навещал своих пациентов, справляясь об их здоровье и самочувствии. За каждую операцию кровопускания у императрицы Лесток получал от трех до пяти тысяч рублей⁸⁵.

Однако только этой операцией его хирургические действия не ограничивались. Прусский посланник Мардефельд писал о Лестоке: «Ни для кого не секрет, что обязана ему императрица короной, однако же фавор его не столько сей услугой, сколько медицинскими его познаниями укрепляется; государыня в убеждении пребывает, что умрет, ежели при себе его иметь не будет. Он был наперсником всех ее тайн без исключения и от многих горестей ее избавил, вследствие чего право получил с Ее Величеством обращаться вольно и свысока, на что жаловалась она неоднократно графу Брюммеру»⁸⁶. Что это были за «горести», мы можем только догадываться; не исключено, что речь шла о прерывании ненужных беременностей. Екатерина II также намекает на какие-то таинственные услуги Лестока в своих Записках. Говоря о его влиянии, императрица замечает, что лейб-медик пользовался большим доверием Елизаветы Петровны; «он был ее хирургом с кончины Екатерины I, при которой находился, и оказывал матери и дочери существенные услуги...» (208; курсив наш. — О.И.). Этот частный вопрос не имел бы большого значения, если бы не связанная с ним проблема о «детях А.Г. Разумовского»; могла или не могла иметь детей Елизавета Петровна, и если да, то имела ли она детей от Разумовского (были ли беременности у императрицы Елизаветы Петровны и кто их устранял в середине 40-х годов)? В Петербурге в ту пору ходили подобные слухи: «А что она не родит, то лекарь Лешток от того лечит, и она, государыня, не родит и за то же из последних лекарей в главные произведен и в ее милости содержится и что почти все при дворе [это] знают»⁸⁷. Эта проблема была далеко не частной, а политической.

Вернемся к характеристике Лестока Мардефельдом. «Он, — пишет прусский посланник, — честолюбив, любит без меры вино, игру и женщин, впрочем, умен, храбр, тверд и, ежели к партии пристал, изменить ей уже неспособен. Канцлера (А.П. Бестужева. — О.И.) третирует он, несмотря на все влияние его, сверху вниз, и друзья с трудом усмиряют сию горячность. Если бы в первые полгода нынешнего царствования, повинуясь маркизу де ла Шетарди, не вел он себя столь безрассудно, распоряжался бы и нынче при дворе самовластно. Интересам короля предан он вполне, однако потребен ему умелый руководитель, каковой говорил бы ему правду в глаза и направлял бы, лаская и улещая... Граф де Лесток, генерал Румянцев и генерал-прокурор князь Трубецкой меж собою в большой дружбе»⁸⁸. Весьма примечательно, что Фридрих II после переворота обратил сразу внимание на роль при дворе хирурга Лестока «как большого интригана и ревностного приверженца Ганноверского дома»; он предписал еще в депеше от 12 декабря 1741 года заняться им своему послу в Петербурге барону Мардефельду. В результате этих контактов Лесток с большим удовольствием принял от прусского посла подарок в 15 000 рублей и ежегодный пенсион в 4000 рублей для того, чтобы содействовать его деятельности в интересах Пруссии (таковые же «подарки» лейб-медик, как мы писали выше, имел от французов и даже англичан)⁸⁹.

Французам Лесток служил весьма активно, выдавая дипломатические секреты. По поручению императрицы он разбирал часть документов, принадлежавших Остерману, и нашел среди них переписку князя А.Д. Кантемира (еще тогда пребывавшего во Франции) со своим министерством. В начале 1742 года Лесток передал копии с этих депеш маркизу Шетарди, после чего отношение к русскому дипломату в Париже еще более ухудшилось⁹⁰. Активно помогал Лесток и прусскому дипломату Мардефельду, который сообщал своему королю: «Когда хотел я кое о чем намекнуть незаметно сенаторам князьям, то к услугам прибегал графа Лестока, либо графа Брюммера, да еще генерал-поручика Геньена по части военной»⁹¹. Потом Лесток стал передавать иностранным послам не только сведения о ходе важнейших государственных дел, но и тайные постановления Конференции при дворе⁹².

Лесток, теряя представления о своем месте, пытался сам решать внешнеполитические вопросы. Так, он указывал фельдмаршалу Дж. Кейту, находившемуся с русскими войсками в Швеции, как ему поступать, не учитывая при этом распоряжений, посланных от Коллегии иностранных дел⁹³. Чтобы достигнуть своих целей, Лесток желал поражения русских войск. Когда за границу был послан тридцатитысячный корпус, лейб-медик, недовольный этим, говорил: «Боюсь одного, чтоб канцлер (А.П. Бестужев. — О.И.) нарочно не замедлил походом с целью не допустить войско прийти вовремя и вступить в дело с неприятелем, потому что если случится противное, дело дойдет до битвы, то можно биться об заклад, что русские потерпят неудачу: прежняя дисциплина исчезла и командующий генерал Ливен не любим войском; поражение войска составляет теперь желание всех благонамеренных генералов; многие из них говорили мне, что нет другого средства заставить императрицу открыть глаза насчет канцлера; если дела пойдут хорошо, то нечего и думать о перемене; надобно получить пощечину, и тогда нетрудно будет свергнуть канцлера». По поводу этой депеши Бестужев заметил: «Такою изменническою о войсках Ее Императорского Величества хулою король прусский столько ободрится, что с Ее Величеством равняться думает, вместо того, что дед и отец его в зависимости государя Петра Великого были. Совсем ложь: генерала Ливена не только солдаты, но и офицеры все любят и почитают. А как долго сии изменники не искоренятся, то и помышлять нечего, чтоб они к присяжной своей должности обратились, ибо злость их и ненависть на канцлера не допущает их чувствовать, что они, желая его погубить, вредят интересам своей монархии и отечества»⁹⁴ (курсив наш. — О.И.).

После получения 3 апреля 1744 года пакета с перлюстрациями Елизавета Петровна стала менять свое отношение к Лестоку. Новые сведения, предоставленные ей Бестужевым, только укрепляли императрицу в отрицательном отношении к лейб-медику. Дело дошло до того, что когда Лесток стал хвалить перед Елизаветой Петровной графа М.И. Воронцова, то она сказала: «Я имею о Воронцове очень хорошее мнение, и похвалы такого негодяя, как ты, могут только переменить это мнение, потому что я должна заключить, что Воронцов одинаких с тобой мыслей»⁹⁵. Все это не осталось секретом. Практичные иностранцы стали отворачиваться. Шетарди в свое время обещал Лестоку королевский подарок в 12 000 рублей; лейб-медик попросил, чтобы на эти деньги ему были сделаны в Париже кареты и ливрея. После высылки Шетарди о каретах и ливрее замолчали. Лесток через Мардефельда напомнил о подарке Дальону. Однако тот дал знать своему Двору, что вследствие победы Бестужева лейб-медик не может быть полезен и потому не для чего на него тратиться, притом же он предпочитает прусские выгоды французским⁹⁶.

Лесток не успокаивался, особенно когда речь шла о нанесения вреда А.П. Бестужеву. Как-то он хвастался прусскому посланнику, что ему удалось привлечь к своей партии И.П. Веселовского, которого он рекомендовал как светлую голову и как человека, знающего много тайн волевого канцлера. Веселовский, по словам Лестока, уже настолько открылся ему и его единомышленникам, что не сможет отступить, но пока, для виду, вел себя как сторонник Бестужева⁹⁷. Но все эти обольщения и самообольщения продолжались недолго; последовал арест, суд и ссылка Лестока, подробно описанные в большой работе В. Фурсенко.

В 1744 году силы «французско-прусских партизан» еще не были сломлены, хотя удар по ним был нанесен мощный. Рассказывают, что Мардефельд читал декларацию о высылке Шетарди «закусив губу». Он должен был срочно корректировать политическую линию: вместо «четверного союза» — России, Пруссии, Швеции и Франции — настаивать теперь на «тройном союзе» — России, Пруссии и Швеции, надеясь на то, что Франция присоединится впоследствии к этому союзу⁹⁸. Тут предстояла еще нелегкая борьба.

15 июля 1744 года состоялся именной указ о пожаловании А.П. Бестужева-Рюмина званием великого канцлера. Кроме того, именным же указом повелевалось, чтобы никто из посторонних (кроме членов Коллегии иностранных дел) «не вмешивался в сношения с чужестранными министрами и не имел с ними обхождения за исключением официальных обедов и тому подобных случаев»⁹⁹. Прежде всего, это касалось Лестока, о чем ему и было объявлено лично императрицей.

Брюммер

У Лестока был товарищ, который, не будучи русским подданным, мог поддерживать связи с иностранцами. Это был упоминавшийся нами выше гофмаршал великого князя Петра Федоровича О.-Ф. Брюммер. Его истинная роль при русском Дворе, на наш взгляд, недостаточно прояснена. Не вызывает сомнения, что она намного превосходила то, что должен был делать гофмаршал великого князя. На кого Брюммер работал: на Петра Федоровича, на Фридриха II, на Францию или Швецию? Кем он все-таки был по своим убеждениям и склонностям: голштинцем или шведом? Одно кажется все-таки несомненным: он был против русских и России^22*. Но сам ли он взял на себя такую работу, втянувшись в большую политику, когда прибыл с Карлом-Петром-Ульрихом в Петербург, или кто-то заранее определил его стезю, разработал программу его деятельности и направлял? На эти вопросы пока трудно найти ответы (возможно, и сами вопросы не правомерны). Внимательные иностранные дипломаты рано заметили активность Брюммера. Саксонский посланник Пецольд 29 октября 1742 года доносил своему Двору, опираясь при этом и на мнение вице-канцлера А.П. Бестужева: «Брюммер начинает вмешиваться в иностранные дела, не заботясь о ненависти, которую тем навлекает на себя. В особенности Дальон почти ежедневно беседует с ним по несколько часов...»¹⁰⁰

Примечательно, что в большинстве событий имена Брюммера и Лес-тока идут рядом (так их упоминают русские и иностранные дипломаты); примечательно и то, что они как бы «охватили» оба императорских двора: большой — лейб-медик и малый — гофмаршал; и в том и другом их принимали первое время весьма дружелюбно. Они оба активно участвовали в приглашении Карла-Петра-Ульриха в Россию и провозглашении его наследником престола. Пецольд сообщал своему шефу графу Брюлю из Москвы 15 декабря 1742 года: «18 ноября герцог Голштинский провозглашен великим князем и наследником здешнего престола. Трудно описать, как недовольны остались сенаторы и другие знатные особы тем, что по такому важному делу вовсе не спросили их мнения, как бывало прежде; недовольство это ясно выражалось на их лицах и в речах, которые доходят стороною. Про это дело знали только Брюммер, Лесток и архиепископ Новгородский... Генерал-прокурору императрица сообщила об этом только 16-го числа, когда повелела составить манифест и формулу присяги и напечатать их втихомолку и под стражею, угрожая своею немилостью в случае разглашения. Все согласны, что указанное мною уже раньше опасение, порожденное известиями из Риги о постоянно возрастающем количестве приверженцев арестованного там семейства, составляет настоящую причину, почему дело велось так тайно и обнародовано внезапно...» (курсив наш. — О.И.)¹⁰¹.

Таким образом, Брюммер попал в круг самых доверенных людей императрицы. Это обстоятельство отметил и Пецольд, писавший в упомянутой депеше: «Кроме того, Ваше Сиятельство заметите, что в манифесте не сделано ни малейшего намека на завещание императрицы Екатерины, которым в первом манифесте царствующей императрицы доказывалось ее право на престол, но из которого, с другой стороны, также следует, что в настоящее время престолом должен владеть молодой герцог, так как он принял греческую веру. В виду таких соображений и для предупреждения неуместных внушений, которые могли бы быть сделаны герцогу, запрещено пускать к нему кого бы то ни было без присутствия Беркгольца и Брюммера, так что он не может сделать почти ни шагу без позволения их, особенно последнего, имеющего теперь всесильное влияние у императрицы. Долго ли герцог захочет оставаться под такою опекою, в этом многие сомневаются, так как недовольство его строгим гофмейстером дошло уже однажды в Киле до того, что он угрожал ему пустить пулю в голову...» (курсив наш. — О.И.)¹⁰². Кстати сказать, предвиденье посла относительно опеки Брюммера полностью оправдалось.

Следует заметить, что Брюммер и Лесток активно противодействовали браку наследника шведского престола с английской принцессой и браку Петра Федоровича с саксонской, но участвовали в выборе принцессы Ангальт-Цербстской. Брюммер и Лесток, по словам французского посла Дальона, строили планы по реформированию внешнеполитического ведомства России; они же активно вмешивались в шведско-российские переговоры, так что упомянутый посол пишет о том, что мир в Або — «это всецело заслуга Лестока и Брюммера. Если бы не они, то Бестужев, всецело господствовавший в совете царицы, провалил бы это дело». А.П. Бестужев вынужден был писать канцлеру И.А. Черкасову о вмешательстве Брюммера в шведское дело¹⁰³. Англичане, как мы уже говорили, предупреждали русского посла о том, что гофмаршал великого князя переписывается со шведским послом Нолькеном и эта переписка «приводит в негодование друзей России и Англии». Это подтверждает и Штелин, замечая, что обер-гофмаршал Брюммер был занят шведскими делами, возведением епископа Энгинского на престол Швеции, и большой корреспонденцией¹⁰⁴. Брюммер и Лесток поддерживали также тайные отношения с имперским послом Нейгаузом, снабжая его секретной информацией, и оба приняли меры, чтобы саксонский Двор не получил русского вспомогательного войска в количестве 25 000 человек¹⁰⁵. Брюммер дошел до того, что самовольно от имени императрицы давал слово, что Россия «к Австрии не пристанет»¹⁰⁶.

Подобная деятельность Брюммера и Лестока стала входить в явное противоречие с интересами России. Пецольд писал 26 февраля 1743 года: «Лесток и Брюммер, с одной стороны, а министерство — с другой, составляют здесь две отдельные партии, так что дела, касающиеся до иностранных держав, в особенности до Швеции, решаются на основании различных начал...»¹⁰⁷ Примечательно, что на это обратила внимание даже сама императрица. Пецольд сообщал графу Брюлю из Москвы 2 марта 1743 года: «На последнем маскараде императрица, одетая голландским моряком, взяла под руку адмирала Головина и, неожиданно открывшись ему, завела с ним продолжительный разговор; причем сказала, что недовольна Брюммером и получает одно известие за другим, что он ведет тайную переписку со Швецией; она сообщила Головину, что однажды застала Брюммера, как он писал шифрованное письмо и в замешательстве не знал, куда его спрятать; так как императрица, кроме того, находит, что на будущее время великому князю нужен гофмейстер не из иностранцев, а русский, то намерена отослать Брюммера на родину и только выжидает для того удобного случая...»¹⁰⁸ Но своего намерения Елизавета Петровна тогда не осуществила; Брюммер был еще нужен ей для поисков невесты Петру Федоровичу.

А.П. Бестужев пытался активно противодействовать «парочке», и нередко с успехом. Пецольд в упомянутой только что депеше замечает: «Однако так как весьма неохотно следуют советам Брюммера и Лестока, то последний высказал мне следующим образом свою досаду: за кого бы я ни считал вице-канцлера, но во всяком случае он человек несведующий и склоняет императрицу к неправильным поступкам»¹⁰⁹. А.П. Бестужеву, отвечая на подобные обвинения, как-то заметил: «Какого зла в свете и вымыслить не можно, такое маркиз Шетардий со своими сообщниками Лестоком и Брюммером умышленно вице-канцлеру приписует»¹¹⁰. Англичане, пытавшиеся сломить французскую партию в России, после высылки де ла Шетарди говорили о необходимости низложения прежде всего Брюммера и Лестока¹¹¹. Но Бестужевых этой парочке сломить не удалось. Лесток был осужден и сослан, а Брюммер фактически выслан из России. Фридрих II по этому поводу будто бы сказал: «Этот Брюммер вел свои дела по-дурацки: сколько раз он мог свергнуть канцлера, а теперь, как осел, голову себе сламывает. Каким образом теперь его дело можно поправить?!»¹¹²

Воронцов

У предусмотрительного Фридриха II имелось еще несколько доброжелателей в России, которые могли бы, кажется, «поправить дела». Свое внимание прусский король обратил на М.И. Воронцова. После того как 25 июля 1744 года по инициативе благодарного за поддержку А.П. Бестужева место вице-канцлера было пожаловано М.И. Воронцову, им весьма заинтересовался прусский король. В начале сентября он послал Мардефельду предписание предложить Воронцову 50 000 рублей единовременно и соответственную ежегодную пенсию с тем, чтобы вице-канцлер^23* согласился защищать интересы Пруссии в России¹¹³.

Подобные планы относительно Воронцова имел и де ла Шетарди. Он обратился с предложением к Лестоку и Брюммеру, а также Мардефельду привлечь вице-канцлера на свою сторону. Шетарди будто бы заявил Лестоку о том, чтобы он оставил личную неприязнь и объявил Воронцову, что постоянно питал к нему дружеское расположение, но не мог иметь к нему доверенности, видя его преданным Бестужеву, злому врагу императрицы и голштинского дома. Шетарди считал, что так легче будет открыть глаза Воронцову насчет вице-канцлера, а потом возбудить его честолюбие, указавши на возможность для него быть великим канцлером. Лесток и Брюммер сказали, что они готовы действовать, а Мардефельд отправился к М.И. Воронцову выполнять поручения Фридриха II и Шетарди.

Прусский посланник будто бы сказал вице-канцлеру: «Я приехал к вам, чтоб открыть тайну моего сердца. Я не могу без сердечной боли выносить того положения дел, в котором находится Россия, и единственный способ помочь беде — это ваше вступление в министерство. Искренность ваших намерений и доброта вашего сердца будут вас руководить лучше и надежнее всякого знания и опытности в делах, и потому императрица найдет в вас помощь, которая отвратит приготовляемые ей опасности. Она нашла бы сильную помощь и в дружбе короля моего государя, но теперь нас стараются ссорить. Вице-канцлер явно объявил себя против нас, и я вам объявляю, что и я его более жалеть не буду. Объявляю вам, что, пока он один управляет иностранными делами, мой двор не будет иметь никакого доверия ко всему тому, что бы императрица ни делала и мне ни говорила». Воронцов отвечал: «Из этого выходит, что его надобно отправить к какому-нибудь иностранному двору или определить больше членов в совет иностранных дел, а если я один с ним буду, то он и меня погубит, когда он такой человеку каким вы его мне описываете» (курсив наш. — О.И.). Последние слова показывают, что вице-канцлер еще не совсем доверял иностранным доброжелателям. Тут прусский дипломат продемонстрировал чудеса словесной эквилибристики, прекрасно характеризующей методы врагов России и Бестужева. «Первый путь самый разумный, — сказал Мардефельд, — но и во втором случае, кого бы вы ни определили, они всегда будут зависеть от вас, потому что вы пользуетесь доверием императрицы; сначала они помогут вам своею опытностью, а потом вы и без них можете обойтись. По своей дружбе к вам я обязан и то вам заметить, что вы должны упрочивать свое счастье; но может ли оно быть прочно в том случае, когда принцесса Анна опять вступит на престол, что легко может случиться при настоящем ходе дел. Может ли ваше счастье почитаться твердым и тогда, когда преемником императрицы будет великий князь? Поверьте, он вам не простит того, что вы были в тесной дружбе с неприятелем его дома^24*; не верите мне — спросите великого князя самого. Таким образом, вы можете утвердить счастье свое и своих детей только старанием об утверждении престола императрицы и порядка престолонаследия, установленного ею в России и Швеции. Король мой государь уже почтил вас орденом Черного Орла, прислал вам портрет свой, украшенный алмазами; будьте уверены, что он этим не ограничится» (курсив наш. — О.И.). Как можно было сочетать две выделенные нами фразы: недвусмысленный намек о бедах, грозящих Воронцову при вступлении на престол Петра Федоровича, и сохранении порядка престолонаследия? Вероятно, Мардефельд выводил вице-канцлера на мысль, что ему нужно резко перестроить свои отношения с Бестужевым — стать его врагом — и тогда возможно примирение с великим князем. Чтобы Воронцов мог увериться в истине слов прусского посланника, Петру Федоровичу было внушено сказать ему, что «Бестужев — враг голштинского дома и что об этом сказала ему сама императрица»¹¹⁴. Последнее является наглядным примером, как «французско-прусские партизаны» пытались использовать в своих целях и малый Двор.

Принятые Мардефельдом меры были настолько эффективны, что к концу 1744 года вице-канцлер согласился принять деньги от Фридриха II¹¹⁵. Правда, на некоторое время прусский король разочаровался в Воронцове, но, получив дополнительные удары от Бестужева (прежде всего, благодаря падению авторитета Лестока и Брюммера), а также вынужденный отъезд его агента принцессы Иоганны-Елизаветы — матери Екатерины II (об этом ниже), Фридрих II решил возобновить отношения с Воронцовым и пообещать ему более солидные вознаграждения. Нет сомнения, что прусский король при этом учитывал и характеристику Воронцова, данную Мардефельдом. «Вице-канцлер граф Воронцов, — писал прусский посланник, — довольно имеет здравомыслия, проницательности и тщания и, когда о делах рассуждает, ошибается редко. На российском языке изъясняется он превосходно, на немецком же и французском прескверно. Слывет он порядочнейшим среди дворян русских, что еще похвала невеликая. Впрочем, вынужден я отдать ему должное, ибо никогда не пытался он меня обмануть и с самыми добрыми намерениями королю честно служил. Мягкостью своей, манерами вкрадчивыми, усердной преданностью Императрице и выбором супруги завоевал он почтение и полное доверие сей Государыни, и в таком был фаворе прежде опрометчивого своего вояжа, что мог бы канцлера свалить, если бы сей вояж на полгода хотя бы отсрочил. С той роковой поры влияние его, кажется, поубавилось. Гневается он редко, но когда случается сие, приходит в ярость, а под мнимым смирением таит честолюбие безмерное, каковое им владеет без остатка и возвыситься над всеми соотечественниками толкает. Невежествен он, подобно большинству русских. Потребен ему друг сведущий, каковой направлял бы его советами. Так что без Неплюева весьма плохо ему приходится. Лучшей не найти здесь замены, нежели граф фон Финкенштейн, каковой своими обширными познаниями его просветить может. Заметит он без труда, что говорить надобно с Воронцовым откровенно или, по крайней мере, его в том уверять. Кроме графа Финкенштейна никто другой не сумел бы, пожалуй, наблюдать в поступках своих и поведении таковую середину, чтобы ни один из соперников не подумал дурного, у графа же сноровки для сего достанет. Впрочем, на честность и искренность вице-канцлера более рассчитывать стоит, нежели тех же достоинств ожидать от первого министра» (курсив наш. — О.И.)¹¹⁶. Мардефельд, сам не ведая того, завел себя в логический капкан, поскольку порядочнейший среди дворян русских не стал бы служить прусскому королю. И уж совсем негоже было обманывать такого человека, как это планировал посол Фридриха II.

Сближению М.И. Воронцова и Фридриха II особенно способствовало пребывание вице-канцлера в октябре 1745 года в Берлине. Прусский король встретил Воронцова роскошной фразой о том, что в Петербурге его ждут подмостки, на которых он может сыграть блистательную роль, но для этого ему необходимо низложить Бестужева, который своей нелепой и вредной политикой унижает императрицу и вредит ее интересам в Западной Европе. Вице-канцлер во многом согласился с Фридрихом и обещал поступать согласно его наставлениям. Прусский король остался им очень доволен; при расставании он подарил Воронцову шпагу, эфес и ножны которой были богато украшены драгоценными камнями. Тот был в восторге и от приема, и от самого короля и выразил свои чувства в письме Мардефельду, которое было перехвачено. Бестужев увидал, что и вице-канцлер предается «идолопоклонству» — обожанию прусского короля.

В августе 1746 года М.И. Воронцов возвратился в Петербург. Его сразу посетил французский посланник Дальон. После этого визита он сообщил своему министерству, что Воронцов обижен на Бестужева и сказал посланнику, что зло происходит некоторым образом от того, что отовсюду писали в Петербург о скорой перемене (т. е. смещении Бестужева), должной последовать по возвращении его в Россию. Канцлеру удалось перехватить эту депешу, и она каким-то образом (по-видимому, от императрицы) оказалась у Воронцова. На этой депеше вице-канцлер, пытаясь оправдаться, написал следующий примечательный текст, адресованный Елизавете Петровне: «Хотя Ваше Императорское Величество и изволили повелеть нарочно подавать поводу дабы чрез то можно более что выведать о намерениях Дальоновых, токмо сие не без опасности кажется с ним вступать в дальний разговор, ибо и без того разных неосновательных рассуждений и толкований много происходит. На сей пассаж более от меня ничего не сказано было, как токмо что как об отъезде моем отсюда, так и о приезде много напрасных толкований в иностранных государствах происходило, равномерно как и о пустых ожиданиях какой-либо перемены здесь» (курсив наш. — О.И.).

В своем ответе на приведенный текст Воронцова Бестужев опровергает истинность его намерений, ссылаясь на перехваченные письма французских дипломатов. Канцлер вынужден был прибегнуть к упоминанию своих долголетних заслуг. Он писал: «Сие с учиненным Далионом Даржансону в прошлом, 1745 году предварительным обнадеживанием, а именно что вице-канцлер для обучения своего разные европейские дворы посещать, а потом сюда для опровержения своего товарища (т. е. Бестужева. — О.И.) приехать и главное правление дел себе присвоить намерен, весьма сходствует. Ее Императорское Величество по природной своей прозорливости из того без затруднения рассудить может, какое бедное и сожалительное канцлерово житье есть». Бестужев просил, чтобы на 54-м году жизни «от таких споров и прекословий и невинного преогорчения избавленным быть»¹¹⁷.

Бестужев продолжал свою работу и постепенно пришел к выводу, что Воронцов выдает Пруссии и Франции тайны, касающиеся Двора и дел государственной важности, что он ведет какие-то переговоры с великой княгиней Екатериной Алексеевной, сносится с «французско-прусскими партизанами», и, наконец, канцлеру удалось достоверно установить, что Воронцов подкуплен Пруссией¹¹⁸. Вице-канцлер, вероятно узнавший об этом от самой императрицы, рассказал Финкенштейну, сменившему Мардефельда, что Бестужев обвиняет его, Воронцова, будто бы он все тайны открывает прусскому королю. Воронцов открыл также Финкенштейну, что последнее пребывание его в Петергофе дало ему возможность разговаривать о многих важных предметах с императрицею и открыть ей глаза относительно множества вещей, отчего она пришла в большое удивление. Он также указал ей на самовластие канцлера, который в коллегии один сам собою дела отправляет, не давая знать об них ни вице-канцлеру, ни другим членам. Воронцов будто бы предложил императрице и способ сократить чрезмерную власть Бестужева, именно дать ему указ все дела производить чрез коллегию и ни о чем не докладывать прежде, чем дело будет известно всем, кому о нем знать надлежит. Письменное мнение об этом Воронцова Елизавета Петровна оставила у себя, сказавши, что просмотрит его.

Прусский дипломат решил, по-видимому, подстегнуть Воронцова и сообщил ему, что канцлеру приписывается обширный замысел, касающийся ниспровержения наследственного порядка в России и восстановления принца Иоанна на место великого князя Петра Федоровича. На это Воронцов будто бы заметил, что канцлер в состоянии все предпринять. Угрозы, несомненно, подействовали; Воронцов попросил Финкенштейна, чтоб тот был осторожнее в своих донесениях королю, не называть его по имени, а пользоваться только «amy important», поскольку зашифрованные его депеши могут перехватить и расшифровать, «ибо для этого не жалеют труда». Финкенштейн не поверил и предположил, что тут сказывается трусливость вице-канцлера; однако прусский посланник был приведен в крайнее изумление, когда Воронцов рассказал содержание одной из его депеш¹¹⁹.

Предательское поведение Воронцова было на руку «французско-прусским партизанам». Финкенштейн доносил королю: «Я, имевши много случаев находить сообщаемые им (Воронцовым. — О.И.) известия справедливыми и хвалиться добрым его расположением к интересам Вашего Величества, я не могу думать, чтоб он меня в этом случае хотел обмануть. Он, правда, боязлив, но эта боязливость заставляет его скрывать от меня некоторые подробности только, и я никак не думаю, чтобы он захотел представить мне не то, что на самом деле» (курсив наш. — О.И.)¹²⁰. Воронцов выдавал своим прусским друзьям даже то, что говорила ему по секрету императрица¹²¹.

Весьма красноречива и другая депеша Финкенштейна, перехваченная бестужевской службой. Прусский посланник 23 июля 1748 года докладывал Фридриху II: «Так как срок пенсии, которую Вашему Величеству угодно жаловать важному приятелю, истек 1 сентября прошлого года, то я считаю долгом испросить приказаний Вашего Величества относительно ее, тем более что приятель, не называя вещь ее именем, однако дал мне знать, что надеется на продолжение к нему милостей Вашего Величества. Я должен также прибавить, что хотя настоящее положение дел не дает ему возможности быть полезным в той же степени, в какой он был прежде, однако он продолжает быть одинаково благонамерен и сообщать мне от времени до времени то, что, по его мнению, может быть полезно службе Вашего Величества» (курсив наш. — О.И.). Бестужев, комментируя текст этой депеши для императрицы, заметил: «Христос во Евангелии глаголет, не может раб двума господинома работати, Богу и мамоне; а между тем из сего видно, что сия сумма еще прежде бытности его в Берлине знатно чрез Мардефельда назначена. Сие же теперь толь больше вероятности подает подаванным от казненного в Пруссии тайного советника Фербера к полковнику Виттингу известиям, которых оригиналы из коллегии скрадены, и тому письменному известию, каково камергер Чоглоков при проезде своем чрез Берлин от бывшего там секретаря Лоренца получил, а именно что вице-канцлер сообщил королю прусскому из Дрездена о плане саксонцев; король прусский их предупредил и тем Саксонию разорил» (курсив наш. — О.И.)¹²².

Вице-канцлер помогал не только пруссакам. Так, в конце 1746 года французский посланник Дальон писал в свое министерство: «В обхождении моем с графом Воронцовым я в точности последую вашим намерениям. Я с великим старанием его приласкаю; внушаю ему опасения для будущего как относительно императрицы, так относительно его лично; я побуждаю его к принятию сильных предосторожностей; я заставляю действовать в нем самолюбие. Если что можно сделать, то помощи надобно ожидать от времени. Вице-канцлер находит на пути своем такие препятствия, которые преодолеть очень трудно. Бестужев в последнее время такое дело сделал, которое ему упрочивает милость и доверенность и разрушает планы графа Воронцова: он женил своего единственного сына на племяннице графа Разумовского. Очень прискорбно для меня и вредно для королевской службы, что препятствия день ото дня умножаются, так что я теперь не усматриваю, что нам больше делать при этом дворе, как только продолжать борьбу с господствующею партиею, пользоваться обстоятельствами и всеми способами обеспокоивать Россию» (курсив наш. — О.И.)¹²³. У Дальона оставалась одна радость — торговать в своем особняке пудрой, помадой и табаком; это приводило в восторг светских модников, но возмущало настоящих торговцев, поскольку французский посланник, не плативший таможенной пошлины, сбивал цены¹²⁴.

Екатерина II, комментируя упоминавшуюся выше книгу аббата Денина, на его слова: «Бестужев был замещен Воронцовым, человеком уважаемым и пользовавшимся за свою честность солидной репутацией, которую он всегда поддерживал», написала на полях: «Отъявленный лицемер, он-то и служил тому, кто больше давал; нет двора, который бы ему не платил» (693).

А.П. Бестужев принимал свои меры, в результате которых Воронцов мало что мог сделать. Он потерял кредит у императрицы. Так, когда Финкенштейн просил вице-канцлера помешать отправлению русского тридцатитысячного корпуса к Рейну, то Елизавета Петровна не обратила на его записку внимания¹²⁵. Иностранные покровители вынуждены были констатировать: «Воронцов не мог делать для своих друзей даже маленьких услуг»¹²⁶. Самому М.И. Воронцову оставалось только называть Бестужева «самым скверным человеком из существующих на земле». А Фридрих II вынужден был констатировать в июле 1747 года: «Свалить канцлера можно будет посредством целого переворота; ибо бороться с ним один на один — дело пустое»¹²⁷. Однако некоторое время прусский король возлагал надежды на прибывших в Россию ангальт-цербстских принцесс: Софию-Фредерику и ее мать, Иоганну-Елизавету.

Примечания

*. Правда, несколько ниже в Записках приводится такая реплика императрицы, обращенная к Екатерине: «Бог мне свидетель, как я плакала, когда при вашем приезде в Россию вы были при смерти больными, если бы я вас не любила, я вас не удержала бы здесь» (450, 451; курсив наш. — О.И.).

**. Эту же мысль почти буквально в своих «Замечаниях на записки Манштейна» повторил Э. Миних: «Версальский кабинет в данных сему министру наставлениях предписал стараться всемерно сеять раздоры в России, дабы тем ослаблять сию державу и не допускать ее вмешательства в дела австрийского дома» (Со шпагой и факелом. С. 250).

***. Э. Миних писал, что Шетарди «мечтал беспрепятственно и самовластно господствовать при российском дворе» (Со шпагой и факелом. С. 253). И действительно, при петербургском дворе первый поклон отдавали императрице, а второй Шетарди (РБС. Бестужев. С. 775).

****. В России его звали Иваном Ивановичем, сам себя он называл по-французски Арманом, а истинное его имя Иоганн Герман (Iohann-German).

5*. Получал пенсию Лесток и от англичан, соперников французов. Английский посланник Вейч докладывал своему министерству: «Я не щадил здоровья и денег для приобретения дружбы Лестока, просиживал с ним целые ночи, играл в большую игру; он уверял меня, что будет стараться о теснейшем союзе между Россиею и Англиею; я предложил ему пенсию, и он принял ее». Пенсия была в 600 фунтов стерлингов (Соловьев. Кн. 11, 181).

6*. Идея союза с морскими державами не была только русским изобретением. Так, глава английской дипломатии лорд Картерет заявил русскому послу: «Многие ищут дружбы вашего двора, но никакой союз не будет так согласен с интересами России, как союз ее с морскими державами, который и Петр Великий старался содержать для сохранения европейского равновесия; надеюсь, что и ее величество не оставит этих великих правил» (Соловьев Кн. 11, 180).

7*. Не случайно девизом Бестужева были слова: «Semper idem» — всегда то же самое.

8*. Весьма примечательно: самому Мардефельду этою сделать, по-видимому, не удалось.

9*. В сноске к этому месту Фурсенко замечает: «Бестужев, правда, принимал денежные подарки, но лишь от дружественных держав, а по понятиям дипломатов того времени это было не только в порядке вещей, но даже своего рода признаком доверия к союзнику». Но автор не приводит доказательств этому. Скорее всего, он просто поверил рассказу Ст.-А. Понятовского о Бестужеве (также без фактов): «Человек исключительно упорный и раз навсегда настроенный проавстрийски, Бестужев был убежденным антипруссаком. В соответствии с этим, он отвергал миллионы, которые предлагал ему король Пруссии, но никогда не отказывался от подношений (он даже настаивал на них!), имея дело с министрами Австрии, или Англии, или Саксонии, или любого другого двора, которому он, блюдя выгоды своего двора, считал себя обязанным покровительствовать. Взять у владетельного друга входило, с его точки зрения, в правила игры и было своего рода знаком уважения к мощи представляемой им державы, прославлять которую он по-своему стремился» (Понятовский Ст.-А. Мемуары., М. 1995. С. 107).

10*. В письме от 7 июля 1743 года французского посла в Стокгольме Ланмари в Санкт-Петербург Дальону говорилось: «Пока Бестужевы здешним двором править будут, мы никогда ничего доброго при них не достигнем, то Ваше Превосходительство можете надежны быть, что я ничего во свете не пожалею для ссажения оных с высоты их великости». 30 июля 1743 года Дальон отвечал Ланмари: «Мы здесь в весьма сильных движениях находимся, и я уже приближаюсь к тому моменту с долгою отдышкою увеселением насыщаться Бестужевых погубить или свергнуть... Сии два брата уже столько на своем счете имеют, что уже можно всякое совестное сомнение на сторону отложить, одним словом сказать, господа Брюммер и Лесток меня твердо обнадежили, что сие дело не совершенным оставлено не будет... И Вы, мой господин, можете уверены быть, что я прилежно тому следовать буду».

11*. Рассказывают, что Лесток лично присутствовал при всех допросах и пытках и даже собственноручно избивал подсудимых. Он был так уверен в своей победе, что рассказывал друзьям об эшафоте для вице-канцлера (РБС. СПб., 1914. С. 338).

12*. Преемник Мардефельда, фон Финкенштейн, поправляя своего коллегу, замечает, что Бестужев «обучался ремеслу в Гамбурге и при дворе датском» (Лиштенан. Указ. соч. С. 300).

13*. Любопытный портрет А.П. Бестужева оставил Ст.-А. Понятовский, правда, с вычетом всего негативного, что привносили в него друзья поляка — английские и французские дипломаты. Он писал: «Пока Бестужев не был воодушевлен, он не был способен произнести связно четырех слов и производил впечатление заики. Но как только разговор начинал интересовать его, он сразу же находил слова и целые фразы, частенько неправильные, неточные, но исполненные огня и энергии; исторгаемые ртом, демонстрировавшим четыре наполовину сломанных зуба, они сопровождались искрометными взглядами маленьких глаз. Пятна на лице, выделяясь на фоне багровой кожи, придавали Бестужеву особенно устрашающий вид, когда он приходил в ярость, что случалось нередко, а также когда он смеялся — то был смех Сатаны. Канцлер отлично понимал по-французски, но предпочитал говорить по-немецки с иностранцами, знавшими этот язык. Не умея, в сущности, писать ни на одном языке и ничего, можно сказать, не зная, он инстинктивно находил почти всегда правильные решения касательно того, что делали другие. Он ничего не смыслил в изящных искусствах, но можно было смело держать пари, что из многих картин те, что выбирал Бестужев, были самыми интересными; особенно точно определял он ценность работ, исполненных благородства и величия, когда дело касалось архитектуры, например. Неограниченная власть была его страстью. Он был способен иногда и на великодушные поступки, — именно потому, я полагаю, что ощущал красоту в любых ее проявлениях, — но ему казалось столь естественным устранять все, что мешало его намерениям, что он готов был использовать для этого любые средства. Страшные царствования, служившие ему примером, еще больше ожесточили его душу. Предлагая свои услуги тем, кого он называл друзьями, и часто используя для этого не слишком деликатные пути, он искренне удивлялся, когда кто-то проявлял разборчивость... Свой день он кончал обычно, напиваясь с одним или двумя приближенными; несколько раз он появлялся пьяным даже перед императрицей Елизаветой, питавшей отвращение к этому пороку, — и это немало повредило канцлеру в ее глазах. Предаваясь часто самому необузданному гневу, он всегда бывал нежен и терпелив со своей супругой, которую с полным основанием называл Ксантиппой — с тех самых пор, как кто-то рассказал ему историю Сократа...» (Понятовский Ст.-А. Мемуары. С. 106—108). Граф А.П. Бестужев был человек, несомненно, незаурядный и многое знавший; следует сказать о его понимании необходимости математического подхода к расшифровке иностранных депеш. Был он в курсе и других областей знаний. Так, во время своего пребывания в Гамбурге Бестужев (кстати сказать, большой любитель химии) изобрел «жизненные капли» (tincture tonico-nervina Bestuscheffi) — спиртовой раствор полуторахлористого железа. Помогавший ему химик Лембке продал секрет капель французу де Ламоту, который представил эти капли как собственное изобретение (elixir de Lamotte) королю и получил за них большую награду. Бестужев, говорят, сам открыл секрет капель петербургскому аптекарю Моделю; через несколько лиц он стал известен и Екатерине II, по повелению которой рецепт «жизненных капель» был опубликован в 1780 году в «С.-Петербургском вестнике» (РБС Бестужев-Рюмин. С. 771).

14*. В.Ф. Салтыков, оправдываясь, отвечал: «У принцессы я каждый день поутру бываю, токмо, кроме одного ее учтивства, никаких противностей как персонально, так и чрез бессменных караульных офицеров ничего не слыхал, а когда что ей потребно, о том с почтением меня просит, а принц Иоанн почти ничего не говорит».

15*. Особого единства в французско-прусской партии не было; каждый думал о том, как будет распределяться завоеванное в России. Прусский посланник Мардефельд брал на себя смелость советовать Фридриху II: «Если Версальский Двор будет деспотически повелевать Двором Петербургским, для противодействия этому влиянию нам потребуются немалые усилия и значительные денежные суммы». Необходимо было следить за активностью французов при русском Дворе. Но и французы были не промах. Шетарди получил приказ внимательно наблюдать за поведением своего прусского коллеги, за всеми его поступками, а главное — за его отношениями с саксонским и австрийским посланниками (Лиштенан. Указ. соч. С. 33, 35). Однако враг у французов и пруссаков был один, и поэтому они действовали очень часто против него совместно. Тем более их объединяла неудача в борьбе с Бестужевым. Поэтому Фридрих II и Людовик XV в 1745 году рекомендовали своим посланникам действовать «сообща и на основании одних и тех же принципов» и «делиться друг с другом любой информацией, какой бы незначительной она ни казалась» (Лиштенан. Указ. соч. С. 57).

16*. Заключен между Пруссией и Австрией в 1742 году.

17*. Англии.

18*. Однако иностранные историки все-таки еще продолжают сражаться с А.П. Бестужевым, пытаясь, по-видимому, компенсировать неудачи их предков. Так, Ф.-Д. Лиштенан пишет: «Что же касается обстановки внутри России, то Бестужев вышел из кризиса победителем, несмотря на полный неуспех его внешней политики, приведшей к отлучению России от участия в ахенских переговорах. Канцлер устранил всех своих противников, поссорил Елизавету с Францией, Пруссией, а затем и со Швецией. Брюммер покинул Россию летом 1746 года, Воронцов, потрясенный происходящим, то и дело сказывался больным. Лесток томился в крепости, и ему грозила ссылка в Сибирь; молодая жена лейб-медика, обвиненная в сношениях с Брауншвейгским семейством, разделяла его участь. Версаль уже год как не имел в Петербурге своего представителя. Канцлер ослабил молодой двор и распоряжался всем единолично; поскольку положение наследника престола было не слишком прочно, Бестужев изменил политику России на севере в ущерб Швеции: так бесславно окончилась деятельность франко-прусского лагеря в России» (Лиштенан. С. 178). Но вот что пишет по этому поводу русский историк ВА. Бильбасов, прекрасно знавший документы, хранящиеся в иностранных дипломатических архивах: «Граф Алексей Бестужев-Рюмин был представителем новой России; он олицетворял идеи Петра I, являлся исполнителем его заветов. Борьба шла не против вице-канцлера Елизаветы Петровны — на карту было поставлено все развитие России как европейской державы; вопрос шел об обращении петровской России в московскую Русь, о замене императорского штандарта великокняжеским стягом. Вот в чем был заключен секрет той политической интриги, которая началась еще при Анне Леопольдовне, помогла Елизавете Петровне взойти на престол...» (Бильбасов, 110). Все это, конечно, не значит, что А.П. Бестужев не мог ошибаться, что его не обманывали, как это часто бывает, и партнеры; но он строго держал во внешней политике определенную линию, сохранял дипломатическое направление, на важность чего в свое время указывал Петр I.

19*. В 1742 году Гольдбах (являвшийся, кстати сказать, другом великого Лейбница) сформулировал в одном из писем Л. Эйлеру знаменитую «проблему Гольдбаха»: верно ли, что всякое натуральное число, больше или равное шести, можно представить в виде суммы трех простых чисел?

20*. В течение 15 лет (с 1726 по 1740 год) Гольдбах исполнял обязанности конференц-секретаря Академии, кроме того, он был воспитателем Петра II.

21*. Несмотря на это, Лесток был после переворота определен возглавлять всю российскую медицину: 18 декабря 1741 года состоялся высочайший указ о пожаловании доктора Лестока в первые придворные лейб-медики в ранге действительного тайного советника с назначением его главным директором Медицинской канцелярии и всего медицинского факультета, с жалованьем по 7000 рублей в год.

22*. Саксонский посланник Пецольд, отражая высокомерное отношение иноземцев — как союзников, так и противников — к русским, писал графу Брюлю 20 декабря 1742 года: «Так как теперь только начали сознавать, что царствование императрицы Анны прославилось преимущественно благодаря иностранцам, то Брюммер и Лесток, пользуясь своим большим влиянием, настойчиво стараются снова дать им ход...» (Сб. РИО. Т. 6. СПб., 1871. С. 470).

23*. В этой депеше Фридриха II М.И. Воронцов назван условным именем, под которым впредь он будет всегда упоминаться в переписке короля и его министров — «amy important», или как переводили тогда — «важный приятель» (Лесток фигурировал в ней как «amy intrepide» — «смелый приятель»).

24*. Мысль эта, конечно, принадлежала прусским дипломатам. Так, Финкенштейн по поводу Бестужева писал: «Голштинский дом много может от него зла претерпеть; ненависть, кою к дому сему искони он питает, всем известна; горести, кои причиняет он ежедневно молодому двору, доказательством сего служат, и одна лишь мысль о злопамятстве Великого Князя натурально побуждать его должна всеми мерами возвышению сего принца препятствовать; посему не удивлюсь я, если найдет он способ переменить наследника или, по крайней мере, назначение его затруднить» (Лиштенан. Указ. соч. С. 302, 303).

1. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 30 (сноска 25).

2. Цит. по: Бильбасов В.А. История Екатерины II. Т. 1. Берлин, 1900. С. 111, 112.

3. Там же. С. 112.

4. Манштейн Х.Г. Указ. соч. М., 1875. С. 230.

5. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 219.

6. Там же.

7. Там же. С. 168.

8. Там же. С. 176.

9. Там же. С. 177.

10. Там же. С. 178.

11. Там же. С. 159, 160.

12. РБС. Бестужев. С. 779.

13. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 411.

14. Там же. С. 178.

15. Там же. С. 401.

16. РБС. «Бестужев». С. 773.

17. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 302.

18. Со шпагой и факелом. С. 225.

19. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 183, 184.

20. Там же. С. 184.

21. Там же. С. 176.

22. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 277.

23. Там же. С. 300.

24. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 462, 463.

25. Там же. С. 363.

26. Там же. С. 267, 268.

27. Там же. С. 239.

28. Журнал Министерства народного просвещения (ЖМНП). 1912. № 5. С. 193, 194.

29. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 404, 405.

30. Бильбасов В.Л. Указ. соч. С. 76, 77.

31. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 176.

32. Там же. С. 225.

33. Там же.

34. Там же. С. 226.

35. Там же. С. 235.

36. Там же.

37. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 115.

38. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 235.

39. Там же.

40. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 118.

41. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 236.

42. Соболева Т.А. Тайнопись в истории России. М., 1994. С. 111, 112.

43. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 276, 277.

44. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. Н.С 406, 409.

45. Там же. С. 186.

46. Там же. С. 256, 257.

47. Там же. С. 378.

48. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 208, 209.

49. Там же. С. 211.

50. Там же. С. 207.

51. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 255.

52. Там же. С. 256, 407.

53. Там же. С. 417.

54. Там же.

55. Там же. С. 254.

56. Там же. С. 237.

57. Там же. С. 266.

58. Там же. С. 268, 269.

59. Там же.

60. Там же. С. 281.

61. Там же. С. 270, 271.

62. Там же. С. 272.

63. Там же. С. 273.

64. Там же. С. 260, 261.

65. Там же. С. 238.

66. Там же. С. 357.

67. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 303.

68. Фурсенко В. «Дело о Лестоке 1748 года». ЖМНП. 1912. № 4. С. 201.

69. Там же. С. 199.

70. Там же.

71. Цит. по: Соболева Т.А. Указ. соч. С. 117.

72. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 238.

73. Соболева Т.А. Указ. соч. С. 105, 106.

74. Там же. С. 114, 115.

75. Там же. С. 99, 100.

76. Там же. С. 107.

77. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 115.

78. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 280.

79. Соболева Т.А. Указ. соч. С. 112.

80. Фурсенко В. Указ. соч. С. 202.

81. Соболева Т.А. Указ. соч. С. 116, 117.

82. Там же. С. 113, 114.

83. Фурсенко В. Указ. соч. С. 220—223.

84. Мирский М.Б. Медицина в России XVI—XIX веков. М., 1996. С. 106, 107.

85. РБС. Лесток. С. 333, 334.

86. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 272.

87. Цит. по: Анисимов Е.В. Елизавета Петровна. М., 2002. С. 142.

88. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 272, 273.

89. РБС. Лесток. С. 333.

90. Там же. С. 332.

91. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 285.

92. Фурсенко В. Указ. соч. С. 219.

93. РБС. Лесток. С. 340.

94. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 492, 493.

95. Там же. С. 339.

96. Там же.

97. Фурсенко В. Указ. соч. С. 211.

98. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 118.

99. Там же. С. 202.

100. Сб. РИО. Т. 6. М., 1871. С. 448.

101. Там же. С. 462, 463.

102. Там же. С. 464, 465.

103. РБС. Лесток. С. 337.

104. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 81.

105. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 237, 251, 255.

106. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 102.

107. Сб. РИО. Т. 6. С. 476.

108. Там же. С. 482, 483.

109. Там же. С. 476.

110. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 260.

111. Там же. С. 263, 264.

112. Там же. С. 417.

113. (Фурсенко В. Указ. соч. С. 203, 204.

114. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 258—260.

115. Там же. С. 204.

116. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 278, 279.

117. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 402, 403.

118. Фурсенко В. Указ. соч. С. 207.

119. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 463, 464.

120. Там же. С. 492.

121. Фурсенко В. Указ. соч. С. 215.

122. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 493, 494.

123. Там же. С. 403, 404.

124. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 117.

125. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 464.

126. Фурсенко В. Указ. соч. С. 205, 206.

127. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 174.