Это дело, которое бегло упомянул еще С.М. Соловьев, весьма интересно. В нем раскрывается как судьба Чернышевых, так и сведения о жизни при большом и малом дворах в изучаемое нами в связи с историей Петра Федоровича время. Эти сведения дополняют и конкретизируют то, что было сказано в предыдущих главах и, прежде всего, в Записках Екатерины II. Дело достаточно большое; оно включает в себя документы, собранные за год (с ноября 1754 по октябрь 1755-го) в четырех местах — Кизляре, Астрахани, Москве и Петербурге. Дело сохранилось весьма плохо. Вероятно, подобное обстоятельство явилось причиной того, что оно не было использовано исследователями в должной степени1.
Действующие лица, причины дела, первые допросы
Вот чрезвычайно любопытные сведения, которые дали о себе основные участники дела в феврале 1755 года в Тайной конторе в Москве. Алексею Чернышеву в ту пору было 27 лет, а его брату Петру — 26 лет. Их отец — Матвей Григорьевич Чернышев — служил в Преображенском полку солдатом и в 1736 или 1737 году (точно они не помнили) был убит под Очаковом. Алексей и Петр в августе 1745 года подали прошение и были «определены при дворе Ея Императорскаго Величества лакеями», где и были около года. После чего по именному указу императрицы Елизаветы Петровны братья были уволены из лакеев и определены в Тенгинский пехотный полк прапорщиками. Там они повышались по службе, став подпоручиками, а затем поручиками (л. 7 об.). Противник Чернышевых, сержант Василий Докучаев, 26 лет, до службы в Тенгинском полку был дворовой человек графа Бестужева-Рюмина; в 1749 году был отдан в солдаты и определен в упомянутый полк, где также постепенно повышался в чинах, став капралом, каптенармусом, а в 1753 году сержантом (л. 12 об.). Другой неприятель Чернышевых, подпоручик Михаил Вергунов, которому шел 27-й год, показал, что его отец, Иван Вергунов, «был в разных командах секретарем и потом умре». Вергунов добровольно пошел в армию и служил в разных полках солдатом, капралом и сержантом; в 1747 году по своей просьбе из Ингерманландского пехотного полка определен в Тенгинский пехотный полк прапорщиком; в 1748 году стал подпоручиком (л. 6 об.).
Формально дело началось с того, что 23* ноября 1754 года в канцелярию Тенгинского пехотного полка, распложенную в Кизляре**, явился М. Вергунов, который объявил майору фон Тандефельду, «что знает он Ея Императорскаго Величества некоторый секрет за вышеписанными порутчиками Чернышевыми, маэором фон Тандефельдом, капитанами Лукою Поповым, Антоном Пирлингом, порутчиком Антоном Богемелем, сержантом Докучаевым, которой объявить должен Ея Императорскому Величеству також и о протчих интересных делах [где] надлежит» (л. 3). Заявление Вергунова было запротоколировано и тут же составлен рапорт для кизлярского коменданта бригадира фон Фрауендорфа. В тот же день, 23 ноября, «перед вечернями» майор фон Тандефельд, арестовав Вергунова, из полковой канцелярии отвел его в дом бригадира фон Фрауендорфа. Там майор доложил о случившемся бригадиру и предоставил рапорт и протокол заявления Вергунова. Последний был тотчас же допрошен находившимся в доме Фрауендорфа полковым квартирмейстером Андреем Яновым об «объявлении им секрета» (л. 31—31 об.).
Вергунов рассказал, что 11 октября на свадьбе адъютанта Тенгинского полка Максима Шелагина он пригласил танцевать жену майора фон Тандефельда, но Алексей Чернышев не позволил Вергунову этого сделать; на что тот будто бы произнес: «Солдатские дети танцуют, а штабским места нет». Через некоторое время в другой комнате Чернышевы сказали Вергунову при других офицерах (капитане Попове, прапорщике Котове, сержанте Докучаеве), что «они просто себя солдатскими детми показывают, а они подлинно не солдатские дети, а их фамилия теперь скрыта, а впред будет велика и высокая» (л. 3 об.). Прапорщик Котов, услышав такие слова, спросил Чернышевых: «Так нынешняя ваша фамилия фальшивая?»; после этого Вергунов вышел в другую комнату, а Докучаев начал спорить с Чернышевыми.
Но в этом еще не было большого криминала. Напротив, перед Вергуновым стояла проблема — объяснить кизлярскому коменданту почти полуторамесячное молчание. Он рассказал, что 11 ноября к нему пришел Докучаев и спросил, почему он, Вергунов, молчит о том, что «оные Чернышевы себя высокой фамилии называли». Вергунов оправдывался, сказав, что он «с того числа болен был... и ожидал времени». Докучаев якобы заметил, что он знает о Чернышевых еще кое-что: будто бы они говорили, что «были они у Его Высочества при дворе в великой милости и Его Высочество изволил их Чернышевых называть фаворитами и приятелми, а великая княгиня так жаловала, что скрытно их Чернышевых дарила, ис которых подарков ныне имеют часы и шпагу, и о их Чернышевых нещастии весма плакала. Однако хотя они Чернышевы ныне малы, а которые ныне велики, тем будут головы отрублены, а они Чернышевы будут знатны и высоки» (л. 4).
Это было уже серьезным обвинением, поскольку намекало на серьезный переворот. Вергунов попросил Докучаева повторить его рассказ и записал «для лутчей памяти» (л. 4—4 об.). Но дело этой запиской не кончилось; на следующий день, когда Вергунов пришел на квартиру Докучаева, то тот «стал сам писать все вышеупомянутые слова своею рукою», после чего взял себе записку, написанную рукой Вергунова, а ему отдал написанную своей рукой (л. 4 об.). Теперь оба оказались крепко связанными. Записка Вергунова, попорченная временем, сохранилась в деле. Вот ее текст: «1753-м году апреля 25 дня в квартире брегадира после обеда брегадирша переводила по французски и говорила: будто говорил Дербенс, день этот велик, а моя фамилия болше. В тот же день до обеда {...} притом же говорили Чернышевы, что мы были при втором дворе {...} милости и называл нас великой князь фоваритами, а великая княгиня так жаловала, что скрытно дарила многажды, ис которых даров и ныне имеем часы и шпаги. Токмо чрез шпионство злых баб [—] графини Марьи Румянцевой и Вергуновой донесено государыне, и за то ныне отдалены в нещастии. А о том нещастии нашем великая княгиня плакала; а после будем мы велики, не Алексей, так Петр, не Петр, так Андрей, а которые ныне велики, тем будут головы отрублены. Причем слышал Тандефельт, Перлинг, Дербейс, Вергунов, Богемель, Докучаев, о чем Богемель и доносил брегадиру, токмо он оставил так. Да сего году октября 11 дня на свадбе у Шелагина объявили о себе Чернышевы, что их фамилия высокая, толко теперь скрытна, а она впред ясна скажется и будет знатна и высока. При чем были Попов, Вергунов, Котов, Докучаев ис которых Котов сказал: так она фальшивая, а Докучаев в ссору с ними вступил. Богемеля спрашивал брегадир {...} токмо я слышал о твоей жене, а о Дербейса не слыхал» (л. 20 об. — 21).
Принимая во внимание содержание отданной Докучаеву записки, Вергунов крепко задумался о доносе. 23 ноября Вергунов пошел в полковую канцелярию Тенгинского пехотного полка (л. 30—30 об.). С собой он имел записку, написанную Докучаевым. Его доставили в дом бригадира Фрауендорфа на допрос. Тут произошли весьма любопытные события. Вергунов показал записку, написанную рукой Докучаева. В деле сказано: «И тот брегадир при оном квартермистре Янове, взяв у него, Вергунова, ту записку из рук к себе в руки, читал и прочет, увидя в той записке вышеписанное написанное про жену ево брегадирскую речи, заплакал, и, заплакав, не говоря ничего, положил на стол, а потом пошел в спалню к жене своей, а зачем [он, Вергунов,] не знает. А помянутой Янов, без оного брегадира взяв ту записку с стола, прочел и, прочтя, положил по прежнему на стол. А потом вышел из спални жены своей оной брегадир по прежнему в светлицу, в коей он, Вергунов, со оным Яновым стоял. А вышед, оной брегадир оную записку читал же, а по прочтении той записки оные брегадир фон Фрауендорф и квартермистр Янов промежду собою и с ним, Вергуновым, о той записке ничего не говорили, но токмо вздыхали» (л. 31 об.).
Кроме того, Вергунов «повесил» обвинение и на майора Тандефельда, рассказав следующее: «И во время нынешняго ево, Вергунова, доносу маэор фон Тандефельт ответствовал ему, Вергунову, яко он знает ево, Вергунова, донос, [что] хочет он, Вергунов, о фаворитстве Чернышевых объявить***; для того просил, дабы ево маэора к тому не замешать и молчать, а он маэор болен от нынешней стужи. Кои ево маэора увещевателные слова он, Вергунов, заявил полковому писарю Быкову, по которым ево маэора увещевателным словам дознавается он, Вергунов, что он [майор], может быть, о всем вышеписанном окуратно ведал» (л. 4 об. — 5). Заканчивая свой рассказ, Вергунов, сказал: «И более сего другова никакова секрета за объявленными Чернышевыми и маэором фон Тандефельтом и за другими ни за кем ничего он не ведает». Однако прибавил еще: «Токмо знает, что бытности в прошлом году реченного порутчика Алексея Чернышева в полку казначеем, многова числа казенных вещей без достойного взыскания незнамо для чего в полку осталось и упущено то ж...» (л. 5). Как ни плачь, как ни вздыхай, а делать было нечего: пришлось составлять протокол допроса Вергунова, который он подписал; после чего доноситель был отведен «к Грузинским воротам в караульню и отдан под караул».
В тот же день, 23 ноября, был арестован Докучаев и также отведен в полковую канцелярию, откуда его отвели ночью в дом Фрауендорфа. «И по взятье в том доме, — сказано в деле, — оной брегадир говорил ему, Докучаеву, что помянутой Вергунов объявляет за собою секрет, а какой, того оной брегадир ему, Докучаеву, не выговорил. И притом оной брегадир неведомо для чего говорил ему, Докучаеву, что ты тот секрет знаешь. И он де, Докучаев, сказал тому брегадиру, что какой он, Докучаев, имеет секрет, о том может по присяге своей донести Всемилостивейшей Государыне, а здесь ему, Докучаеву, того секрета объявить невозможно». Фактически речь шла о непроизнесенных «слове и деле государевом», после чего сказавшего их требовалось немедленно доставлять в Тайную канцелярию.
Не заходя так далеко, на Докучаева решили воздействовать убеждением. Янов будто бы сказал ему: «Знаешь ли ты, что он, брегадир, имеет от Государыни такую поверенность, что должно ему, брегадиру, о таких делах спрашивать, а ты и сказать о том не хочешь?» Докучаев парировал тем, что и раньше сообщал о словах Чернышевых бригадиру. Янов решил припугнуть Докучаева и сказал: «Что ты упрямишся, вить ты невеликой человек и под батогами скажешь же». Потом квартирмейстер показал ему записку, которую писал Вергунов, и сказал: «Это ты видишь ли чья рука, а еще запирался». На что Докучаев резонно заявил, что если его записка у них в руках, чего его тогда спрашивать. Но бригадиру нужна была и записка, написанная рукой Вергунова. На что Докучаев сказал, что ее у него уже нет. «И как он, Докучаев, ту речь выговорил, — сказано в деле, — то тогда означенной Янов при бывшем в то время у того брегадира ево брегадирском писаре Селифановском вскоча со стула, уграживал ему, Докучаеву, говорил: вот тот час под батогами скажешь. И он де, Докучаев, сказал: за что ево, Докучаева, будите мучить» (л. 35, 36). По делу известно также, что в тот же день, 23 ноября, Докучаев показал в допросе, устроенном ему брегадиром Фрауендорфом, «о Чернышевых похвалных словах», которые он слышал от Вергунова, о записке последнего, а также о том, что «некоторые речи сам от Чернышевых слышал»; Докучаев приводил в свидетели майора Тандефельда, подлекаря Богемеля, порутчика Дербенса**** и утверждал, что истинность своих слов доказать «совершенно под лишением живота своего может» (л. 5 об.).
Далее в деле есть следующая любопытная запись: «Означенной же Докучаев в вышепоказанном учиненном ему в Кизляре перед брегадиром фон Фрауендорфом допросе показал: с прибытия ис Москвы помянутой Вергунов в разговорах сказывал ему, Докучаеву: сестра ево, Вергунова, в Москве спрашивала ево, Вергунова, как Чернышевы живут в Кизляре, и он де, Вергунов, той сестре своей сказал: живут порядочно, токмо гордо. И оная сестра ево говорила: им бы не в таком честном месте быть, а тому достойны, чтоб они свет не видали; и буд то бы в мылне Ея Императорскому Величеству о Чернышевых гордости доносила и ему, Вергунову, после наказывала поступки Чернышевых, будучи в Кизляре, примечать. То он и наблюдал и сверх того выше некоторые пункты на Чернышевых доказать он, Вергунов, хотел. А цыдулку руки Вергунова пред сим незадолго при писме своем он, Докучаев, отправил Коллегии иностранных дел к секретарям Николаю Коптяжеву, Дмитрию Волкову...» (л. 17 об. — 18). На это показание потом обратили особое внимание московские следователи, и уж наверняка в Кизляре и Астрахани задумались о связях Вергунова; сообщение об отсылке записки звучало правдоподобно.
Понимая, что обвинений мало, и желая придать своей персоне больше веса и постращать следователей, Докучаев заявил, что «сверх того некоторыя касавшияся до чести Ея Императорскаго Величества слова от Чернышевых слышал, которых в Кизляре объявить не должен, а будет он, Докучаев, доносить, где о том ведать поручаем» (л. 5 об. — 6; курсив наш. — О.И.). Если все предыдущие обвинения Вергунова и Докучаева с трудом дотягивали до «первого пункта», то это точно попадало под его определение: «...или Персону и честь Нашего Величества злыми и вредительными словами поносить». После допроса Докучаев был отведен «к Гребенским воротам в караульню под караул».
24 ноября Докучаев и Вергунов снова были доставлены в дом к бригадиру фон Фрауендорфу. Там их ждала удивительная картина: Фрауендорф и Янов, державший в руках записку Докучаева, плакали. «И плакав, — сказано в деле, — означенной Янов при оном брегадире и при нем, Вергунове, просил оного Докучаева и говорил, чтоб оной Докучаев ис той записки речи об жене того брегадира выключил и написал бы записку другую. Да и ево де, Вергунова, оной Янов и брегадир о том просили ж». Докучаев согласился и, попросив чарку водки, стал ее переписывать. Записка, переписанная рукой Докучаева, сохранилась в деле. В ней говорилось: «Апреля 25 дня 753 году и после того в разные числа говорили порутчики Чернышевы: мы были у великова князя и у Ея Высочества в такой милости, что нас и брата Андрея называл Его Высочество своими фаворитами, а великая княгиня так жаловала, что дарила многажды скрытно, ис которых даров и ныне имеют часы и шпаги» (л. 21). А прошлую записку «оной Докучаев при оных брегадире фон Фрауендорфе и квартермистре Янове и писаре Селифановском изодрал, и изодрав, бросил в той светлице на пол» (л. 32, 33). Бригадир и Янов после этого поехали в церковь, а Вергунову и Докучаеву велели дожидаться своего возвращения. После чего поднесли арестантам водки, и они снова были помещены под караул. 26 ноября Вергунов и Докучаев порознь были приведены в канцелярию бригадира Фрауендорфа. Вергунову писарем Селифановским был дан беловик его допроса, прочитав который и, увидя, что он соответствует черновому, подписал его. После чего Вергунов вновь был отведен под караул, где находился до отправки в Астрахань (л. 34).
Как уже говорилось, бригадир фон Фрауендорф и Янов поехали в соборную церковь: молиться было самое время. Дело завязывалось серьезное. На горизонте маячила отосланная в Петербург записка Вергунова, а также произнесенные Докучаевым слова о том, что он «некоторыя касавшияся до чести Ея Императорскаго Величества слова от Чернышевых слышал, которых в Кизляре объявить не должен». Теперь дело Чернышевых нельзя было остановить и спрятать. В начале декабря 1754 года Кизлярская комендантская канцелярия посылает рапорт о доносах Вергунова и Докучаева в Астраханскую губернскую канцелярию.
9 декабря в Астрахань прибыли все обозначенные в деле лица (кроме бригадира фон Фрауендорфа). Привезли даже больного майора Тандефельда, который, по свидетельству докторов, «явился весма болен и к посылке не способен». Все прибывшие дали показания. Майор фон Тандефельд сообщил, что Алексей Чернышев «неоднократно прежде сего о себе прочим людям сказывал, что Его Императорское Высочество великий князь называл его фаворитом...» и что «более того, что о фаворитстве показал, ничего не знает» (л. 8); поручик Дербенс также сказал, что «слышал он от порутчиков Петра и Алексея Чернышевых такие слова: в бытность их при Ея Императорскаго Величества дворе лакеями Его Императорское Высочество великий князь жаловал их и изволил называть фаворитами»; а вот капитан Антон Перлинг5* утверждал, что от поручика «Алексея Чернышева никаких похвалных слов никогда не слыхал и о том с ним и ни с кем не разговаривал» (л. 6 об.). Капитан Попов сказал, что в сентябре 1754 года на свадьбе у адъютанта Шелагина слышал он, что Вергунов Чернышевым говорил: «Вы солдатские дети», на что Алексей Чернышев сказал: «Что братец ты о нашей фамилии толкуешь, наша фамилия скрыта». Прапорщик Котов подтвердил сказанное Поповым и привел сказанные Чернышевым слова: «Так потому ваша нынешняя фамилия фальшивая» (л. 9). Но ничего другого «окроме вышепоказанных о фамилии Чернышевых слов — что она скрыта — другие какие слова были ль» Попов и Котов не слыхали (л. 13). Поручик Дербенс сказал, что «тому с год слышал он от Чернышевых, что Его Высочество пожаловал им шпаги с серебряными эфесами, а Ея Высочество великая княгиня пожаловала им по одним часам серебряным». Подлекарь Богемель сказал, что «в одно время, а которого году, месяца и числа не упомнит, сказывал ему Петр Чернышев будто бы при выпуске их из дворца Его Высочество великий князь пожаловал ево Петра и брата ево Алексея Чернышевых шпагами с серебряными эфесами, а более того ничего не слыхал» (л. 21 об.).
Но кроме этого, в деле фигурировал Кизлярский комендант бригадир фон Фрауендорф и, конечно, самое главное — намеки на оскорбление чести императрицы. В Астрахани лучше знали указ от 10 апреля 1730 года «О доносах по первым двум пунктам», в котором, между прочим, говорилось: «...И буде скажут, что знают и доказать могут по первому пункту, то их самих и на кого они доносят и единомышленников их брать и под крепким караулом присылать немедленно к Москве в Наш Правительствующий Сенат» (курсив наш. — О.И.). Поэтому там решили дело не затягивать. В конце декабря основные фигуранты — Вергунов, Докучаев, Алексей и Петр Чернышевы — были отправлены в Москву, куда прибыли 1 февраля 1755 года (л. 2).
Расследование в Москве
Весьма странно, что ни в Кизляре, ни в Астрахани не были допрошены Чернышевы; не было и очных ставок с их обвинителями — Докучаевым и Вергуновым. Фактически дело в Москве в Тайной конторе начинается следующей записью: «Февраля 1 дня сего 755 году оные Вергунов, Докучаев и Чернышевы присланы из Астраханской губернской канцелярии при доношений, при котором сообщены присланные ис Кизлярской камендантской канцелярии, да от Тенгинского пехотного полку репорты и объявленного подпоручика Вергунова подписка, да оного же Вергунова и сержанта Докучаева допросные речи и очныя ставки и учиненныя в Астраханской губернской канцелярии того ж полку секунд-маэору Ивану фон Тандефельду, капитанам Луке Попову, Антону Перлингу, порутчику Антону Дербейсу, прапорщику Гавриле Котову, подлекарю Ивану Богемелю, полковому писарю Василью Быкову допросные речи и помянутого Докучаева своеручная записка» (л. 2). Но в Москву свидетели не прибыли. Поэтому предстояло провести большую работу расследования, ограничиваясь только обвинителями и обвиняемыми.
Дело началось с того, что следователи пытались выяснить, когда и что говорили Чернышевы. Вергунов показал, что в 1753 году (не помня месяца) был он у бригадира фон Фрауендорфа в доме, «так запросто», кроме того, там находились майор фон Тандефельд, капитан Антон Перлинг, поручик Антон же Дербейс и братья Чернышевы. «И в то время в полдни из оных Алексей Чернышев, — показывал Вергунов, — стоя в передней горнице в переднем углу под окном, означенному фон Тандефельту говорил слова такие: мы де, а кто имянно не выговорил, были у Его Императорскаго Высочества Государя великого князя в великой милости, так что Его Высочество изволил нас называть фаворитами» (л. 5 об.). Вергунов утверждал, что все названные лица слышали слова Алексея Чернышева. «И после того, — сказано в протоколе, — был он, Вергунов, для нужд своих в Москве. А будучи в Москве об означенном на помянутого Алексея Чернышева не доносил он простотою своею...» В очной ставке с Алексеем Чернышевым Вергунов подтверждал свое показание. А вот допрошенный А. Чернышев «в говорении показанных оным Вергуновым слов не винился» и ссылался на тех же лиц; не подействовала на него и очная ставка с Вергуновым. Аналогично вел себя и Петр Чернышев: «в роспросе и в очной со оным Вергуновым ставке показал то же, что и оной брат ево Алексей выше сего объявил» (л. 7—8 об.).
Вергунов конкретизировал обвинения против Чернышевых, сказав, что 29 июня 1754 года «...в прошлом 754-м году июня 29 дня («в высокоторжественный день тезоименитства Его Императорскаго Высочества Государя великого князя Петра Федоровича») Алексей Чернышев в доме бригадира фон Фрауендорфа говорил тому фон Тандефельду слова такие: «На нас теперва толко желез нет и мы люди невеликия, а которыя теперво великия, тем впред будут головы отрублены». Но почему Чернышев это говорил, Вергунов не знал. В свидетели верности своего показания он приводил майора фон Тандефельда. На неприятный вопрос, который, естественно, возникал у следователей о том, почему Вергунов молчал о подобных словах, он указывал на свою болезнь. Алексей Чернышев вновь отрицал, что говорил подобные слова, ссылаясь при этом на того же далекого майора фон Тандефельда (л. 8—8 об.). Далее Вергунов повторил свой рассказ о том, что произошло 11 октября 1754 года на свадьбе адъютанта Максима Шелагина, куда он прибыл со своею женой — Анной Дмитриевной.
Чернышевы, все отрицавшие, объясняя последний рассказ Вергунова, дали иную версию произошедшего: Вергунов, «будучи в светлице, где тонцованье было», говорил: «Солдатские дети тонцуют, а штапским детям места нет», но кому они предназначались, А. Чернышев не знал. Отрицали Чернышевы и слова прапорщика Котова. Правда, Алексей признал, что, будучи в другой комнате, говорил Вергунову: «Напрасно ево, Алексея, он, Вергунов, обижает; хотя он и солдатской сын, да уже дослужился афицерства; к тому ж он, Алексей, чином постарее ево, Вергунова» (л. 12—12 об.). Следователи зацепили важное противоречие в показаниях Чернышевых, которые те явно желали снять. Но существовало показание Котова, данное им в Астрахани. Так что Вергунов был, скорее всего, прав, что потом и отметил указ по этому делу. Да и по тогдашнему положению Чернышевых такие слова были вполне возможны. После рождения Павла Петровича (20 сентября 1754 года) они, вероятно, надеялись на скорую амнистию.
После Вергунова начались допросы Докучаева. Говоря об эпизоде на свадьбе полкового адъютанта, Докучаев заявил, что того не видел, поскольку был в другой комнате и только от Вергунова услышал, что Чернышевы его обижают. Однако он подтвердил сказанные Чернышевыми слова о своей фамилии, добавив при этом существенный штрих: «А брат оного Алексея, Петр Чернышев, стоя ж подле того брата своего, потакая тому брату своему, Алексею, говорил: {...} это правда, не Алексей, так Петр, а не Петр, так Андрей» (л. 13 об.). Подтвердил Докучаев и слова Котова.
Об упоминавшейся выше его размолвке с Чернышевыми Докучаев сообщил следующие любопытные сведения: когда Чернышевы стали с Докучаевым браниться, то Алексей, подойдя к нему и взяв его «за мундирной обшлаг», сказал: «Видишь ли ты, что на тебе три позумента». На что Докучаев будто бы ответил: «Я вижу». Алексей тогда спросил его: «Знаешь ты, от ково эти позументы получил?» Докучаев произнес: «Я те позументы получил по своей службе вначале от Бога и от Всемилостивейшей Государыни, и по усмотрению своих командиров». На что Алексей Чернышев якобы сказал: «Ты эти позументы от нас получил» (л. 13 об. — 14). Докучаев утверждал, что свидетелями этого (похоже, пьяного) разговора были капитан Попов, прапорщик Котов и Вергунов. Что значили эти слова, непонятно. Но просто так их выдумать Докучаев, скорее всего, не мог. Кроме этого, Докучаев сообщил следующую любопытную подробность. Оказывается, что на другой день, то есть 12 октября, он пошел к майору Тандефельду и сообщил о том, что произошло на свадьбе у Шелагина (о словах Чернышевых о своей фамилии). На что тот будто бы сказал: «Что делать, коли им, Чернышевым, такая фортуна от брегадира фон Фрауендорфа есть» (л. 14). Такой ответ не удовлетворил Докучаева, и, если верить его показаниям, он отправился кизлярскому коменданту, которому сообщил о своем визите к майору и сказанных там словах (л. 14—14 об.).
Тем временем «воздух» Тайной канцелярии начал сказываться на показаниях Вергунова: кое-что он начал лучше припоминать, а кое-что, напротив, забывать. Вполне возможно, что в этом сыграла роль и его сестра, о которой пойдет еще речь ниже. Так, он заявил, что на свадьбе Шелагина Алексей Чернышев слов о том, что их фамилия «теперь скрыта, а впред будет великая и высокая», не говорил, «а сперва о том показал он, Вергунов, забвением ошибкою». Подобная ссылка на «ошибку» повторялась им несколько раз, к чему присоединилась ссылка на пьянство. О предмете ссоры Докучаева с Чернышевыми Вергунов также якобы не знал, поскольку, по его словам, «услыша тое брань, вышел вон» (л. 14 об. — 15). Рассказал Вергунов и о визите к нему 11 ноября 1754 года Докучаева, «когда он был болен животом», упрекнувшего его в том, что он не доносит на Чернышевых. Вергунов вспомнил, что Докучаев прибавил ему новую информацию о «фаворитах», о «малых и больших», об «отрублении голов», об отношении великой княгини, но тут же заметил: «А сам он, Вергунов, тех слов от Чернышевых не слыхал, а слышал те слова от оного Докучаева» (л. 16).
Тут начались разногласия между Докучаевым и Вергуновым. Сержант утверждал, что слов — «Его Высочество изволил их, Чернышевых, называть приятелями» — он не говорил. Не говорил Докучаев Вергунову и других слов — «однако хотя они, Чернышевы, малы, а которые ныне велики впред головы отрублены, а они, Чернышевы, будут знатны и высоки». Более того, Докучаев заявил, что «тех слов от оных Чернышевых он, Докучаев, не слыхал. А для чего оной Вергунов о том на него, Докучаева, показывает, того он, Докучаев, не знает». Оказывается, все наоброт: это все именно Вергунов рассказывал Докучаеву! И притом он слышал эти слова от самих Чернышевых (л. 16 об.). Правда, в одном показании обвинители Чернышевых не расходились, что и отметил протоколист: «А в говорении им, Докучаевым, оному Вергунову про Чернышевых о подарках великою княгинею слов и что о их Чернышевых несчастии великая княгиня весма плакала, показал оной Докучаев то ж, что и оной Вергунов выше сего объявил» (л. 16 об.).
На очередной очной ставке Вергунова с Докучаевым первый себя поправил и заявил, что слова великого князя о фаворитах и приятелях, о малых и больших, а также об отрубленных головах Докучаев ему не говорил, а их произнес сам Вергунов, поскольку слыхал их 29 июня 1754 года в доме бригадира фон Фрауендорфа, когда Алексей Чернышев говорил с майором фон Тандефельдом. А приписал эти слова он Докучаеву потому, что, «думав собою», вывел их из сказанных Докучаевым слов о том, что великий князь называл Чернышевых фаворитами, а великая княгиня так жаловала... (л. 17—17 об.). Это «думав собою» великолепно!
Особое внимание следователи в Тайной конторе уделили рассказу Докучаева о поездке Вергунова в Москву и бывшему там у него разговору с сестрой — Авдотьей Вергуновой, а также будто бы посланной записке, написанной в Кизляре Вергуновым и взятой Докучаевым. Тут опять были устроены очные ставки. Поначалу стороны упорствовали и стояли на своем. Вергунов в сказанных им будто бы Докучаеву о его сестре словах не признался, а произнес, если верить протоколу, весьма странную фразу, что он Докучаеву «толко говорил, что ему приказано, то он и нашол», но Докучаев «утверждался на прежнем своем показании». Тогда Вергунов решил рассказать о своем визите в Москву более подробно: во время пребывания в Москве сестра его спросила «С кем ты в Кизляре компанию имеешь»? И он сказал: «Я имею компанию Тенгинского полку с афицерами, в том числе упомянул он имена помянутых Чернышевых». Тогда сестра спросила: «Каково они, Чернышевы, живут?» И Вергунов будто бы ответил: «Живут они хорошо, толко горды». И более никаких разговоров не было. Когда же Вергунов приехал из Москвы в Кизляр, то Докучаев спрашивал его: «Видел ли ты сестру свою и при дворе ль она Ея Императорскаго Величества находитца?» На что Вергунов «с простоты своей» Докучаеву отвечал: «Я сестру свою видел, и оная по-прежнему в милости Ея Императорскаго Величества находится в камер-юнферской должности и каждую неделю изо дворца присылают за нею кареты в мылню». Других же разговоров по этому поводу не было. Особенно категорически отрицал он поручение — «о помянутых Чернышевых и о других о ком надлежит о чем наведыватца», якобы данное ему сестрой (л. 18, 19). Нельзя совершенно исключить, что подобное поручение действительно было дано Вергунову, а он о нем выболтал Докучаеву и потом сильно испугался, поскольку раскрытие подобной тайны грозило для него и для его сестры большими неприятностями. Нет ничего странного, если бы Елизавета Петровна на рассказ Авдотьи в «мыльне» посоветовала «примечать слова» разговорчивых Чернышевых, которые много знали о жизни дворов — большого и малого, что и подтвердилось, как будет видно ниже, в ходе проводимого следствия.
Вероятно, и Докучаев понял, что о таких вещах не стоило говорить. После того, что заявил Вергунов, он пошел на попятную. Фактически он подтвердил все, что рассказал Вергунов (л. 19—19 об.). Из показания Докучаева исчезли еще и весьма правдоподобные слова Авдотьи Вергуновой с оценкой Чернышевых (тем более что именно ее вместе с Румянцевой обвиняли они в своем удалении): «Им бы не в таком честном месте быть, а тому достойны, чтоб они свет не видали». К сожалению, лист дела с объяснением Докучаева сильно испорчен. Можно предположить, что Докучаев перед бригадиром Фрауендорфом сгущал политические краски, чтобы тот его не оставил в Кизляре. Поэтому он и заявил Фрауендорфу, что ему «о том ево, Докучаева, спрашивать и о тех словах тому брегадиру ведать не надлежит, и чтоб оной брегадир более о том ево не выспрашивал...» (л. 20). Насчет того, что бригадиру не следовало его допрашивать и вдаваться в детали доноса, как это следует из указа «О первых двух пунктах», Докучаев был прав. Он поступил аналогичным образом и относительно записки, написанной рукой Вергунова, которую он якобы отослал в Иностранную коллегию. В Москве он признался, что никакой записки он «к секретарям» не посылал, а в Кизляре в допросе показал, чтоб фон Фрауендорф более о той записке его не спрашивал (л. 20). Докучаев действительно представил в Тайной конторе эту записку (л. 20 об.).
В Тайной конторе приступили к ее изучению. Прежде всего, следователи обратили внимание на утверждение Докучаева о том, что Чернышевы в 1753 году неоднократно как в доме бригадира фон Фрауендорфа, так и майора фон Тандефельда при свидетелях заявляли, что «княгиня так жаловала, что скрытно их Чернышевых дарила, ис которых подарков имеют они часы и шпаги». Чернышевы на это подтвержденное и другими свидетелями показание не могли уже отвечать простым отрицанием. Вот что они показали: «А в бытность их, Алексея и Петра, при дворе Ея Императорскаго Величества от Ея Императорскаго Высочества государыни великой княгини им, Алексею и Петру, шпаги с серебряными эфесами, да ему, Алексею, часы пожалованы были, и там в компаниях, а где не упомнит, они Алексей и Петр, в разговорах запросто, похвалял милость Ея Императорскаго Высочества, говаривали и, может быть, оной Докучаев те разговоры и слышал...» (л. 21 об. — 22).
Далее московские следователи коснулись непосредственно причины отставки Чернышевых, затронутой в записке Вергунова. В протоколе записано: «Означенной Докучаев в объявленной записке написал: помянутые Алексей и Петр Чернышевы говорили: токмо чрез шпионство злых баб графини Марьи Румянцевой и Вергуновой донесено Государыне, и за то ныне отдалены в несчастии и о том нашем несчастии великая княгиня весма плакала» (л. 22).
Докучаев был об этом допрошен и показал, что в 1753 году в разных местах (в своих квартирах и в доме фон Фрауендорфа) Чернышевы говорили: «Когда брат их Андрей Чернышев был в великой милости у Его Императорскаго Высочества и пожалован камер-лакеем. И в то время Марья Румянцева, которая при Ея Высочестве государыне великой княгине была гофмейстериною, да Авдотья Вергунова {...} ко оному брату их Андрею и к ним, Алексею и Петру Чернышевым, злобствуя на них, донесли Ее Императорскому Величеству злодейски шпионством (а о чем донесли, о том оные Чернышевы не выговорили). И за то они, Чернышевы, одалены в несчастии, и о том несчастии великая княгиня весма плакала» (л. 22—22 об.). Любопытно, что в Записках Екатерины II о А. Вергуновой нигде не говорится, хотя много раз и отрицательно упоминается М. Румянцева.
Чернышевы и в этом пункте все отрицали. Подобное поведение Чернышевых вывело Докучаева из себя. Он, по-видимому, много слышал разных придворных историй от самих Чернышевых, поскольку даже жил некоторое время в одной квартире с Петром (как это будет рассказано ниже). В протоколе Тайной конторы появилась такая запись: «Когда им, Алексею и Петру и брату их Андрею Чернышевым, от двора объявлен выпуск, тогда призваны были они в Придворную контору и от Дмитрия Андреевича Шепелева объявлено им было указом Ея Императорскаго Величества, чтоб их от двора выпустить и к двору входу не иметь. То тогда брат их Андрей Чернышев Дмитрию Андреевичу сказал: воля Божеская и милостивой Государыни, что изволит зделать. Токмо я не могу утерпеть, чтоб к Его Высочеству не итить и своего подданнейшего за Его Высочества милосердие поклону не принести. И с тем ис конторы они пошли. И пришед, Его Высочеству свое благодарение принесли, и в то время Ея Высочество великая княгиня вышла из другой каморы и, стоя у дверей, изволила, заплакав, Его Высочеству говорить: эх Ваше Высочество, как Вы Бога не боитесь, что всех их бедных нескромная Ваша милость погружает. И на то Его Высочество изволил сказать: ну што, они афицеры будут...» (л. 23—23 об.). Детали, которые сообщил тут Докучаев, по-видимому, вполне достоверные и подтверждаются Записками Екатерины II. Но Чернышевы все это отвергли; Докучаев же в очной ставке с ними настаивал на истинности своих показаний (л. 23 об. — 24).
Докучаев между тем припоминал новые подробности. Так, он сообщил, что в 1753 году Петр Чернышев, будучи в доме бригадира Фрауендорфа в комнате его жены Елисаветы при многих свидетелях, заявил: «Когда он, Петр, был при доме Ея Императорскаго Величества и тогда Ее Императорское Величество изволила ево, Петра, нызывать любезной мой Чернышев» (л. 24 об.). «Да в том же 753-м году по осени, — прибавлял Докучаев, — оной же Петр Чернышев, будучи в доме вышеписанного маэора фон Тандефельта при означенном порутчике Дербейсе, в разговорах говорил слова такие: в [бытность] ево в доме Ея Императорскаго Величества, когда подневанья {...} ему, Петру, в покоях Государыни у стола за стулом стоять с тарелками, и тогда изволила она, Государыня, назвать ево, Чернышева, любезным» (л. 24 об. — 25). Петр Чернышев все отрицал, хотя эти показания были весьма правдоподобны и не несли за собой ничего криминального. Но, скорее всего, братья решили отрицать все, что только было можно отрицать.
А Докучаев извлекал из памяти все новые и новые подробности, неприятные для Чернышевых, но столь драгоценные для нас. «Во означенном же 753-м году в марте месяце, — рассказывал он, — а в котором числе не упомнит, в бытность ево, Докучаева, у помянутого Петра Чернышева в квартире, оной Петр и брат ево Алексей Чернышевы говорили ему, Докучаеву: вот ныне такая милость от Государыни тем, которые при малом дворе служат — был камердинер при Его Высочестве Евреинов (а имени ево не выговорили), а ныне оной Евреинов ис камердинеров написан в Казанской гарнизон в порутчики, о чем мы от него получили писмо» (л. 25—25 об.).
Припомнил Докучаев и о письме Андрея Чернышева. Он рассказывал, что в октябре или ноябре 1754 года Чернышевы в разных местах, «похваляясь», говорили: «Брат наш Андрей Чернышев пишет к нам, чтоб они, Чернышевы, ожидали впред всякого благополучия». Но конкретно ничего не сказали (л. 25 об.). Такое письмо также было весьма вероятно после 20 сентября 1754 года, то есть рождения Павла Петровича. Несомненно, все окружавшие ждали перемен в судьбе братьев; одни боялись и заискивали, надеясь на их протекцию в будущем, а другие завидовали или были раздражены их надменным — «гордым» — поведением. Чернышевы ждали амнистии, но при большом Дворе думали иначе.
Историю с письмами нельзя было скрыть. Поэтому Чернышевы пошли на некоторые пояснения. Они пояснили, что от Тимофея Евреинова «писмо к ним, Алексею и Петру, было в такой силе, что оной Евреинов писал к ним, Алексею и Петру, о здоровье своем и о написании ево, Евреинова, в оной Казанской гарнизон порутчиком. А болте того в том писме ничего писано не было». Затронули Чернышевы и письмо от Андрея: «И в том писме оной брат их Андрей писал к ним, Алексею и Петру, что он, Андрей, пожалован капитаном и скороль они, Петр и Алексей, такого ж благополучия дождутся. А болте того ничего в том писме писано не было». Но в этих показаниях оставалась серьезная слабость: их Чернышевы не могли подтвердить документально — предоставив сами письма. Поэтому их объяснение звучит весьма подозрительно: «И оного Евреинова и брата их Андрея писма где имеются и делись или изодраны, того они сказать точно не упомнят». Естественно, Чернышевы отрицали то, что разговаривали об упомянутых письмах с Докучаевым (л. 26—26 об.).
Кроме всего этого, Вергунов и Докучаев припомнили случаи корыстного поведения братьев. Так, первый рассказал, что Алексей Чернышев в бытность свою в Тенгинском полку казначеем «утратил многое число казенных мундирных и амуничных вещей». Но, как заметил Вергунов, «со оного Чернышева тех вещей не взыскано и то взыскание упущено» (л. 39 об.). Алексей Чернышев все отрицал. Докучаев рассказал подобную историю о другом брате. Будто бы Петр Чернышев в 1753 году был в Кизляре в таможне «у разных казенных Зборов» и «похитил денежную казну» (правда, не указав величину суммы); на него был сделан донос, в результате которого «у маэора фон Тандефельта в квартире» он принес извинение и просил, стоя на коленях, прощения. Но дело из-за болезни Тандефельта не пошло (л. 40—40 об.). Петр Чернышев, как сказано в протоколе следствия, «в роспросе и в очной с тем Докучаевым ставке в том не винился».
Но тут что-то опять произошло с Вергуновым: он начал «признаваться» — «виниться», противореча показаниям не только своим, но и тем, которые дали другие офицеры в Астрахани. Он показал, что в 1753 году в доме бригадира фон Фрауендорфа Чернышевы «слов таких — «мы были у Его Императорскаго Высочества в великой милости, так что Его Высочество изволил нас называть фоваритами» — не говаривал. А сперва в Тайной конторе в роспросе и в очной со оным Алексеем Чернышевым ставке об оном на того Алексея показал он, Вергунов, от себя напрасно, по злобе такой, что оной Алексей и брат ево Петр, будучи в Кизляре в разных компаниях ево, Вергунова, обижали, а имянно, что они над ним, когда он, Вергунов, бывал под шумством, смеивались и называли ево, Вергунова, скоморохом, а для чего не знает». Оказывается, что при нем офицеры, указывая на Чернышевых, говорили: «Вот фовариты». Из-за этого будто бы Вергунов и придумал, что «бутто Его Императорское Высочество изволил их называть фоваритами и показал...» (л. 46—46 об.). Понимая подозрительность такого поворота, следователи потребовали, чтобы Вергунов особо подтвердил чистосердечность этих показаний. Так в протоколе появилась запись: «А в том с Васильем Докучаевым и ни с кем никакова согласия у него не было и злобы на оных фон Тандефельта, Перлинга и Дербейса на за что он, Вергунов, не имел и научения ему, Вергунову, чтоб их в свидетельство напрасно показывать, от помянутого Докучаева и от других ни от кого не было» (л. 46а).
А «признания» Вергунова шли дальше, в явной попытке устранить политическую составляющую прошлых признаний. Теперь он уже отрицал, что А. Чернышев говорил: «На нас теперва толко желез нет, и мы люди невеликия, а которыя теперво великия, тем впред будут головы отрублены» (л. 46а об.). И опять в протоколе шла оговорка: «А о тех словах на оного Алексея Чернышева показал он, Вергунов, за вышепоказанную злобу...» (л. 46 об. — 47). Чувствуя, что «злоба» как важный аргумент не совсем достаточна и не все объясняет, Вергунов прибегнул опять еще и к «пьянству», объясняя отказ от слов, будто бы произнесенных Чернышевыми: «они просто себя салдатскими детми показывают, а они подлинно не салдатские дети, а их фамилия скрыта, и она впред ясна окажетца и будет знатна и высока». Правда, Вергунов вспоминал («толко в память ему приходит»), что прапорщик Котов сказал Алексею Чернышеву: «Так нынешняя ваша фамилия фалшивая». «А х каким разговорам оной Котов те слова тому Алексею Чернышеву говорил, того он, Вергунов потому же за означенным пьянством сказать не упомнит» (л. 47—47 об.). Свои новые показания Вергунов завершил так: «И ныне об означенном о всем показывает он, Вергунов, сущую правду, как ему явитца на Страшном Суде Христове, а не по скупу и не по засылке о том от оного Алексея Чернышева он, Вергунов, зговаривается. А в протчем во всем утверждается он, Вергунов, на вышеобъявленном прежнем своем показании» (л. 47 об. — 48). Скорее всего, кто-то подействовал на Вергунова в нужном для властей и Чернышевых направлении.
Московские следователи встали в тупик, обусловленный еще и тем, что в деле значилась такая фигура, как Кизлярский комендант. Так это было или не так, но в Петербург в Тайную канцелярию ушло «доношение», в котором говорилось о посылке туда «Экстракта» дела Вергунова, Докучаева и братьев Чернышевых и сообщалось: «А [мнения] по тому Экстракту не положено для того, что оные Вергунов, Докучаев и кроме оных Чернышевых показывают брегадира и кизляского коменданта фон Фрауендорфа на жену Елисавету Логинову дочь о произнесении ею некоторых важных слов, которые будто бы та Елисавета слышала от поручика Дербенса и о сочинении оным Докучаевым о том рукою ево, Докучаева, записки и о переписке оной записки тем Докучаевым при помянутом Вергунове по прозбе объявленного брегадира фон Фрауендорфа вновь со исключением помянутых брегадиршиных слов, и о протчем, как о том по Экстракту явствует, именно о чем хотя следовать и надлежит, но Тайная контора, не доложась Тайной канцелярии, сама собою в то следствие вступить не безсумнительна, чего от Тайной канцелярии Тайная контора благопочтенно и требует о том о всем повелительного Ея Императорскаго Величества указу» (л. 1—1 об.).
20 марта из Петербурга в Москву ушел указ, подписанный графом А.И. Шуваловым. В нем говорилось: «Указ Ея Императорскаго Величества самодержицы всероссийской ис Канцелярии тайных розыскных дел оной Канцелярии конторе: по получении сего Ея Императорскаго Величества указу содержащихся в Тайной конторе Тенгинского пехотного полку подпорутчика Михайлу Вергунова, сержанта Василья Докучаева прислать в Тайную канцелярию за обыкновенным крепким караулом на почтовых подводах6* в самой скорости; и содержания оных Вергунова и Докучаева в пути дать камвойным ис Тайной канцелярии надлежащую инструкцию и Тайной канцелярии конторе учинит о том по сему Ея Императорскаго Величества указу» (л. 49). Обращает на себя внимание, что в Тайной канцелярии решили вызвать только обвинителей, оставя Чернышевых в Москве. 27 марта Вергунов и Докучаев были отправлены в Тайную канцелярию на пяти почтовых подводах.
Расследование в Петербурге
5 мая начались допросы Вергунова и Докучаева в присутствии графа Шувалова. Вергунов заявил, что он остается на данных в Москве показаниях, «о чем показывает он самую сущую правду, как ему явится на Страшном Суде Христове» (л. 53—53 об.). Докучаев был значительно более словоохотлив и поведал петербургским следователям много нового. Прежде всего, он заявил, что «утверждается» во всем, сказанном им ранее, «да сверх того на оных Чернышевых и на других людей еще он, Докучаев, имеет объявить следующее» (для нас весьма интересное): 29 июня 1753 года он в квартире, которую занимал вместе с Петром Чернышевым, поздравлял последнего с тезоименитством Петра Федоровича и говорил Петру: «Что ты так долго для такого праздника спишь?» Чернышев отвечал: «Я проснулся давно, да нешто скушно, как вспомнишь, как мы в этот день быв у Его Высочества веселились». Докучаев на это произнес: «Я чаю в этот день и великий князь изволил веселиться и кого изволит любить, так в этот день жалует». На что Чернышев ответил: «Как мы были во дворце, так Его Высочество не в таких летах еще был; однако не столко веселитца, сколко суров бывает». Докучаев спросил: «Для чево ж Его Высочество суров?» Петр отвечал: «Его Высочеству вот уже дватцать четверой год, а ему никакой власти нет, чтоб ково жаловать7* и не толко какую власть иметь, но и ни до какова присудственного места не слышно, чтоб был допущен; он толко носит в России наследственной титул. А ежели б он имел власть, то б брат ево Андрей Чернышев уж ныне велик человек был, да и мы оставлены не были и в таком едикуле8* не жили».
Тут их разговор прервали; в квартиру пришли «команды означенного Чернышева ундер афицеры и писарь». Одевшись, Докучаев и Чернышев пошли в квартиру к Алексею Чернышеву. Прийдя туда, поздравили его с праздником. Алексей Чернышев сказал: «На этот день к Его Высочеству Государыня изволит присылать с поздравлением Алексея Григорьевича Разумовского». А Петр Чернышев, ходя по покою, говорил: «Его Высочеству приход Алексея Григорьевича, можно видеть и десятилетнему ребенку, что не очень надобен, ибо видно, что Его Высочество тогда суров бывает, когда Разумовский придет к нему»9*. Докучаев спросил Чернышева: «За што ж Его Высочество Алексея Григорьевича не жалует?» На что Петр сказал: «Да как Его Высочеству ево и любить, вить ево поступки и фартуну Его Высочество знать изволит. Да я и сам один раз в Царском селе видел: Государыня изволила в прудах ловить на уду, и как рыба стала находить на уду к Государыне, то Алексей Григорьевич подошел к Государыне и очень невежливо отъемом почти уду рвал от Государыни, а Государыня толко изволила смеятца». Докучаев спросил: «Да разве других еще никово тут не было?» Чернышев ответил: «Была тут одна дама, да знатно что Шувалова, она все тут суетитца; да за што и нас всех, кого Его Высочество изволит жаловать, распыряли, что Государыня как изволили признать, что Его Высочество знает все, что делаетца в комнатах у Государыни и бывает суров, так Государыня, проведав это, уже не велела ис комнат Его Высочества на свою половину и в комнаты пускать10*, а то вить мы бывало дневали по переменам то у Государыни, то у великого князя». На что Алексей Чернышев заметил: «Да вить не однем нам досталось, и всех распыряли, кого жаловали Их Высочества». Петр Чернышев тут сказал: «Это правда; а вот и великая княгиня изволила жаловать камор-юнферу Жукову, так и тое от Ея Высочества отлучили и в Преображенск пырнули; да вот и брата Андрея, он правда, что умел служить Его Высочеству и Его Высочество более всех ево жаловал, и он был весма скромен, да толко камор-паж Неелов очень вверчен был и делал великия интриги, так по нем и всем досталось, в том числе и нам». И на то Алексей сказал: «Правда, были и игры верченыя в комнате Его Высочества». На этом разговоры в квартире Алексея Чернышева окончились. И они трое пошли в дом к бригадиру фон Фрауендорфу. В пути Петр Чернышев, возвращаясь к прерванной теме, сказал: «Дай Бог здоровье Сиверсовой теще11*, которая живет при Государыне, а то бы нам не получить и афиции, так нас обнесли; она Государыне докладывала об них, что не все то правда, что на них Государыне было донесено». Алексей заметил: «Да и правда, хотя брата и отдалили от двора, да толко ему было чем жить, да ево карты погубили, что очен в карты много играл и проигрывал; однако бре-гадир сказывал, что во время бытности ево в Оренбурге, был он у оного брата их, Андрея, и у него много галантереи и живет хорошо вместе с маэором иноземцом». На что Петр заметил: «Да зачем та брата Андрея брали возвратно из Оренбурха12* под арест и держали в Смолном дворце. Но толко сестра к нам пишет, что слава Богу выпущен по прежнему, и к нам прислала с присланного от брата к ней писма копию, в котором он писал, чтоб взять ево сундук. Да вот как и нас от двора отпустили, то к нам прислали от двора гоф-фурьера, чтоб у них присмотреть, что у них есть, толко у брата уже все было прибрано».
Когда они пришли в дом к бригадиру фон Фрауендорфу, то в прихожей горнице поздравили с тезоименитством Петра Федоровича бригадира, а потом все трое пошли «в спалню» к его жене Елисавете Логиновой дочери. И как пришли «в ту спалню», то сперва они оную бригадиршу поздравили с праздником и целовали у той бригадирши руки. Бригадирша, сидя в стуле, оборотясь к Чернышевым, проговорила: «Я желаю вам, чтоб этот день быть вам при милостивом вашем фаварите». Речь, конечно, шла о Петре Федоровиче. Петр Чернышев на это сказал: «Бог знает, когда мы это благополучие получим; пускай те веселятца, кому ныне фортуна есть». А Алексей заметил: «Правда, бывали прежде против Разумовского и Бестужева и протчих людей, да как пришло время, так как ветром унесло, и как пришла перемена, так и имя разве эхой кто помянет». Петр прибавил: «Это не новое, [а] старое — новый царь и люди новые». Докучаев, выйдя из спальни бригадирши, услышал оттуда голос майора, который будто бы говорил Чернышевым: «Вы тогда будите спесивы и на нас глядеть не будите, как ваше время будет» (л. 54—59).
Кроме того, Докучаев, касаясь отношений Чернышевых к начальству, сказал: «Означенные Чернышевы с показанным брегадиром и брегадиршею обходились не так, как с командиром, а как бы с совершенными друзьями и бывали у оного брегадира всякой день безвыходно» (л. 162). И добавил, что предупреждал майора Тандефельда об опасных разговорах Чернышевых (в конце июля или начале августа 1753 года): «Подпорутчики Чернышевы весма много говорят и касаютца до Государыни и Алексея Григорьевича, а как другой кто об этом сведает и донесет, так будет худо». На что майор ему якобы отвечал: «Как ты на них донесешь; может и подлинно до них великой князь милостив и брегадир брата их знает и смотры принимает. А как великой князь примет престол, так они нас и погубят. Однако коли хочешь, так объяви за собою секрет и покажи, что касаетца до фамилии брегадирской, а нам иноземцам это делать стыдно». Докучаев возражал, говоря, что он (майор) сам все знает, да к тому же фигура не малая — майор, а он, Докучаев, «де человек маленкой; лишь толко я вступлюсь в донос, так меня брегадир погубить может». На том их разговоры будто бы и закончились (л. 162—162 об.).
Следователи Тайной канцелярии, естественно, поинтересовались, почему обо всем этом Докучаев молчал в Тайной конторе, на что он отвечал, что «в Москве в Тайной конторе о вышеписанном о всем в роспросе своем он, Докучаев, не показал для того, что намерение имел он о том объявить самому Его Сиятельству генерал-аншефу и кавалеру графу Александру Ивановичу Шувалову, о чем он ныне Его Сиятельству и объявил» (л. 62). Докучаев при этом клялся, что показал «самую сущую правду, а ежили сказал что ложно или, ведая о чем, он, Докучаев, утаил, а впред в том от кого изобличен будет он, и за то подвергает он себя смертной казни».
Докучаев порассказал так много всего опасного, что в Тайной канцелярии решили срочно вызвать Чернышевых. 9 мая 1755 года последовал указ, подписанный графом А.И. Шуваловым, в котором повелевалось: поручиков Петра и Алексея Чернышевых «отправить в Санкт Петербург в Тайную канцелярию под крепким караулом на почтовых подводах. Посланным же за ними конвойным в данной инструкции накрепчайше подтвердить, чтоб они, будучи в пути, везли тех Чернышевых весма секретным образом в Санкт Петербург в Тайную канцелярию. Везти им тех арестантов [и] привести в самое ночное время. Тако ж приказать накрепко смотреть того, чтоб они каким образом не учинили над собою какого повреждения...» (л. 64). Обращает на себя внимание, что, в отличие от обвинителей — Вергунова и Докучаева, — Чернышевых предполагалось везти в Петербург «весьма секретно» и «в самое ночное время».
Во второй половине мая Чернышевых привезли в Петербург (л. 65). Но прошло около трех недель, прежде чем в Тайной канцелярии приступили к их допросам. 10 июня 1755 года в Тайной канцелярии в присутствии А.И. Шувалова состоялся первый допрос Чернышевых по показаниям Докучаева. Петр, подтвердив все, что показал ранее, отрицал почти все, объявленное в последнем показании Докучаева. Он не помнил — «за много прошедшим временем, сказать не упомнит», — чтобы 29 июня 1753 года Докучаев его поздравлял. Отрицал он все разговоры того дня — «не говаривал» (л. 67—67 об.). Петр Чернышев категорически отрицал разговоры о присылке Разумовского с поздравлением; о гневе Петра Федоровича на Разумовского; о рванье уды и т. д. О последнем Петр заметил особо: «Да и говорить ему, Петру, оных слов не с чего, что во время бытности ево, Петра, при дворе и никогда в помянутом Царском селе он, Петр, не бывал и того, что Всемилостивейшая Государыня изволила ловить на уду рыбу, нигде он, Петр, не видывал и ни от кого о том не слыхал». Не упоминал Петр Чернышев и о Жуковой, об Андрее Чернышеве, об интригах Неелова, об играх и верченье (л. 69 об.). При этом младший Чернышев указывал на неточности Докучаева, говоря, что «Неелов был при дворе не камор-пажем, но пажем» (л. 70). Не помнил Петр, ходили ли они к фон Фрауендорфу: «А может буть и ходили, понеже он, Петр, и оной брат ево Алексей с протчими обер афицерами по воскресным и праздничным дням для отдания поклону к тому брегадиру хаживали и с ними иногда хаживал ко оному брегадиру и оной Докучаев...» (л. 70). Не говорил он и о «сиверсовой теще», и о жизни Андрея Чернышева и его письме. Особо Петр Чернышев остановился на письмах. «...И помянутой брат их Андрей Чернышев, — показывал он, — из Оренбурха под арест бран и в Смолном дворце держан был ли, того он, Петр, не знает и ни от кого о том не слыхал; тако ж и сестра их Акулина Матвеева дочь (которая имеетца в Москве в замужестве за парукмакером иноземцом Давыдом Ренголцом) вышеписанной с писма оного брата их Андрея копии к нему, Петру, и к брату ево Алексею не присылывала. Но толко в прошлом 750-м или 751-м году, а подлинно сказать он не упомнит, от оной сестры своей ис Москвы получили он, Петр, и означенной брат ево Алексей во время бытности их в Кизляре одно писмо, в котором она между прочим писала, что помянутой брат их Андрей находитца в полках, а в каких и каким чином, того в том писме не объявлено. А окроме того писма других никаких об оном брате их Андрее писем от означенной сестры своей и от других ни от кого они не получали. А как он, Петр, и оной брат ево Алексей от двора были выпущены, и тогда и никогда к ним от двора гоф-фурьр, чтоб присмотреть, что у них есть, прислан не был» (л. 71).
Надо заметить, что рассказ о привозе Андрея Чернышева из Оренбурга в «Смольный дворец», по-видимому, легенда. Скорее всего, речь шла о возвращении его из Москвы, о чем говорилось в начале этой главы. Что касается «Смольного дворца» или, точнее, «Смольного двора», то он, как мы уже говорили, фигурирует и в Записках Екатерины II, правда, немного в странной форме. Во втором варианте говорится, что Чернышев «был арестован с пажами великого князя... на так называемом Смольном дворе, в прежней увеселительной лачуге Ее Величества, в ее бытность великой княжной. Я говорю: в лачуге, так как это был скверный деревянный домишко около места, занимаемого теперь Девичьим монастырем» (141). В третьем варианте Записок Екатерина II сообщает, что «Чернышевы были переведены из крепости в дом, принадлежавший императрице и называвшийся «Смольный двор» (274).
В заключение Петр Чернышев решил выдвинуть свое объяснение обвинениям Докучаева: «А о вышеписанном о всем помянутой Докучаев показывает на него, Петра, напрасно, знатно по злобе такой...» Докучаев будто бы украл у Петра Чернышева из подголовка «восем рублев». Правда, Чернышев признался, что Докучаев в тот же день эти деньги и вернул. «И за то он, Петр, того Докучаева из оной квартиры своей сослал, и за оное означенной Докучаев на него Петра имел злобу» (л. 73—73 об.). Как это можно украсть, чтобы в тот же день отдать (по-видимому, добровольно, ибо о противном не говорится), — этого Петр Чернышев не поясняет13*. Показания младшего брата заканчивались все теми же словами: «И в сем роспросе сказал он, Петр, самую сущую правду, а ежели сказал что ложно или ведал о чем, Докучаева утаил, а впред в том от кого не есть изобличен он будет, и за то подвергает он себя смертной казни» (л. 73 об.).
В нарушение старшинства допрос Алексея Чернышева состоялся после его брата. Быть может, это простая случайность, но нам кажется, что Петр был сообразительнее своего старшего брата и поэтому его решили по совету заинтересованных в благоприятном исходе дела лиц пустить на допрос первым. Алексей, также как и его брат, подтвердил ранние свои показания. О визите Докучаева с его братом к нему не помнил и все отрицал: присылку с поздравлением Разумовского, слова о суровости Петра Федоровича, вопрос Докучаева о причинах гнева Петра Федоровича, рассказ об ужении рыбы, о «распырянии» и «верчении» и т. д. Допрос А. Чернышева заканчивался словами: «А о вышеписанном о всем помянутой Докучаев показывает на него, Алексея, напрасно, а для чего, того он не знает и ссоры никакой ни за что со оным Докучаевым он, Алексей, не имеет» (л. 79). В соответствии с установленной формой старший Чернышев клялся в истинности своих показаний и говорил о том, что достоин смертной казни, если сообщил неправду14*.
В Тайной канцелярии решили вновь допросить Докучаева и устроили ему с братьями очную ставку «порознь». Но он от своих слов, сказанных ранее, не отказывался и, более того, дополнил их еще некоторыми интереснейшими подробностями. После упомянутых разговоров, произошедших в день тезоименитства Петра Федоровича, Петр Чернышев сказал Докучаеву об Андрее Чернышеве: «Ежели б оной брат их Андрей вместе с нами был в Кизляре, то б мы свое нещастие в здешнем едикуле забыть могли, потому что оной брат их Андрей очень щастлив и всем людем любим и весел. И он де, Докучаев, того Петра спросил: что означенной брат их Андрей похож ли на вас и как молот. И на то оной Петр ему, Докучаеву, сказал: он повыше ево, Петра, смугловат и сухощав»15*. И далее Докучаев сообщил весьма любопытный и вполне правдоподобный случай: «Означенной брат их Андрей, будучи при дворе, так щастлив был — когда Государыня изволит спросить: где Его Высочество и кто у Его Высочества, Государыне донесут, что Его Высочество в покоях или в саду, а при нем Андрей Чернышев. И Государыня изволит сказать: так Его Высочество в Чернышева влюбился как в девку. И как оного брата их Андрея Государыня пожаловала в камор-лакеи, так тогда Государыня во угодность Его Высочеству изволила прислать к Его Высочеству Алексея Григорьевича Разумовского с поздравлением, что Андрей Чернышев пожалован в камор-лакеи» (л. 80—80 об.). Милость для камер-лакея просто удивительная; трудно поверить, что ее мог выдумать Докучаев; скорее всего, Чернышевы малость заврались. Что касается упомянутой «любви великого князя к Чернышеву», то возникает мысль о том, не начинала ли бояться ее Елизавета Петровна и из-за этого произошло удаление Чернышева? Примечательно, что в данном показании Докучаев сослался в качестве свидетелей на самих Чернышевых, добавляя каноническую фразу о том, что он своими показаниями «ни для чего не затевает, а показывает самую сущую правду, как ему явитца на Страшном Суде Христове». Петр Чернышев в очной ставке с Докучаевым опять все отрицал; Алексей говорил то же, что и ранее; отрицал все прибавленное Докучаевым, говоря буквально то же, что и Петр (л. 83).
Дело явно зашло в тупик. Кроме того, в Тайной канцелярии, вероятно, стали уже бояться «откровений» Докучаева, которые потребовали бы серьезных разбирательств, а самое главное — разглашений, пусть даже в секретном протоколе. Не особенно верили и подписке о молчании, которую дали Вергунов, Докучаев и Чернышевы. После достаточно продолжительной паузы 11 октября 1755 года в Тайной канцелярии был подготовлен проект указа по рассматриваемому делу. «Логика» этого документа, написанного чрезвычайно хитроумно, ясно показывает, что расследование было приказано закрыть как можно быстрее. Не цитируя весь этот большой документ, обратимся к пунктам, касающимся основных действующих лиц.
Имя Вергунова стоит на первом месте: «1) Хотя означенному Вергунову за то, что он, будучи в Кизляре, [объявил] за собою и за показанными Чернышевыми и маэором фон Тандефельдом и за протчими Ея Императорскаго Величества секрет, которого он кроме Ея Императорскаго Величества объявить никому не должен, и что он же сперва в Тайной конторе показывал якобы о слышанных им от показанных Чернышевых некоторых неприличных к разглашению разговорах (о которых по делу явно), а потом в Тайной конторе сам он, Вергунов, винился и показывал, что он ис тех неприличных к разглашению разговоров некоторых слов от тех Чернышевых не слыхал, жесточайшее наказанье, яко ложновымышленному затевателю кнутом и вечную ссылку учинить и подлежало, но понеже по оному ж делу оказуется, что оной Вергунов в которых словах принес после роспроса повинную и точно показал, что он бутто никаких неприличных слов от Чернышевых не слыхал, а показывал бутто б о том о всем вымысля от себя, а представленные от него, Вергунова, в Кизляре и в Астраханской губернской канцелярии во свидетелство маэор фон Тандефельд, порутчик Дербейс, капитан Попов, прапорщик Котов, на которых и означенные Чернышевы слались, порознь показали, что оне некоторые разглашении от Чернышевых слышали. И тако по оному обстоятелству реченного Вергунова во всем вышеписанном против ево повинки за показанием предписанных свидетелей виновным оставить не возможно, а следственно, ко изысканию самой в том деле истинной, вышеписанных всех свидетелей против сообщенных их показаней ко изобличению предписанных Чернышевых утвердить в Тайной канцелярии, где необходимо следует оным всем свидетелям, яко уже и они сами показатели есть, с Чернышевыми в их запирателстве дать очныя ставки. Но ежели оных всех свидетелей в Тайную канцелярию ис Кизлярской крепости для предписанной надобности забирать, то от того, яко оное место весма отдаленное, в казне Ея Императорскаго Величества последовать может весма немалой и невозвратной убыток, да и показанныя люди не бес понесения в пути тягости и огорчения останутся. В разсуждении коих обстоятелств и во убежании напрасного казенного убытка, и дабы показанныя люди не могли претерпеть неповинного огорчения, и что во оном того Вергунова показании далней важности не предусматривается по оному ево, Вергунова, показанию более не следовать, и оного Вергунова за тем, что оное дело к совершенному окончанию еще для предписанных резонов не приведено, а паче для многолетного Ея Императорскаго Величества и высочайшей Ея Императорскаго Величества фамилии здравия от показанного жестокого наказанья и ссылки учинить свободна. А дабы показанная ево вина вовсе без штрафа оставлена не была и чтоб он впред от таковых ложных затевателств имел крепкую осторожность и воздержание, написать ево прапорщиком до выслуги. И для определения ево тем чином в Воронежской гарнизон ис Тайной канцелярии отослать ево в Воронежскую губернскую канцелярию при указе, в котором написать, чтоб как до означенного термина, так и по прошествии оного оттуда ево, Вергунова, ни для каких нужд в Москву и в Санкт Петербург не командировать и не отпускать» (л. 84—89). Итак, за обман Вергунову должно было следовать жестокое наказание. Но он признался сам, что лгал (правда, кто доказал, что его признание было истинным?); к тому же не все оказалось ложью, что подтвердили (несмотря на отрицания Чернышевых) другие свидетели. Однако степень вины Чернышевых (а следовательно, лжи Вергунова) необходимо было доказать, для чего требовались новые очные ставки; тут возникает туманный аргумент о расходах казны и «невинном огорчении» призываемых к следствию (этот аргумент повторяется и в решениях по другим фигурантам дела). Этим подразумевалось, что дело не особенно важное, чтобы на него терять деньги и время. Так, в сущности, и говорит «Указ»: показания Вергунова не имеют серьезного значения — «далней важности». Чтобы сгладить все, приводится последний аргумент о прекращении дела — «многолетнее здравие» императрицы и ее семейства.
Что касается Докучаева, то составитель указа опять затронул вопрос об обвинениях против Чернышевых, которые подтвердили некоторые сослуживцы; и вновь прозвучал аргумент об отдаленности свидетелей. Что же касалось важных показаний Докучаева об откровениях Чернышевых, то тут составитель указа не видел никаких средств выяснить истину, так как разговоры их велись «наодине». Правда, читавшая протоколы Елизавета Петровна, конечно, могла быстро оценить их ложь или истинность. Против Докучаева нашли другой аргумент — несвоевременность донесения. В цитируемом указе говорилось: «И тако у него, Докучаева, состоит с теми Чернышевыми спор, которой хотя бы ко изысканию истинной рознять не иным чем, как подлежащими розысками и подлежало, но понеже оной Докучаев о том на них, Чернышевых, не доносил весма немалое время, а имянно невступно два года, да и ныне он, Докучаев, в донос об оном вступил не сам собою, но уже по притчине объявления показанным Вергуновым за собою и за ним, Докучаевым, секрета, почему и до розысков показанных Чернышевых допустить весма сумнително, ибо естли б он, Докучаев, в том своем показании находил себя права, то б ему надлежало на оных Чернышевых донести, не отлагая ни малешаго времени, но он того не учинил». Аргумент, прямо сказать, не совсем сильный: истинность показаний от времени не зависит. Но именно этот аргумент следствие решило обернуть в свою пользу: пристращать арестанта. «А хотя же означенному Докучаеву за долговремянной недонос об означенных непристойных словах наказанье учинить и подлежало, — сказано в «Указе», — но понеже чрез то по оному ево показанию никаких противных и непристойных касающихся к важности поступок ни чрез что не открылось, чего ради, а паче для многолетного Ея Императорскаго Величества и высочайшей Ея Императорскаго Величества фамилии здравия от наказания ученить свободна». Подобное определение говорит, кажется, о том, что многое рассказанное Докучаевым со слов Чернышевых было правдой.
Обвиняемые Чернышевы, если верить цитируемому «Указу», легко отделались. «Вышеписанныя Чернышевы, — говорилось там, — хотя в том, о чем на них показанные свидетели в Астраханской губернской канцелярии показали, на которых они и сами ссылку свою учинили, виновными и остались. И хотя ж они за таковыя неприличные разглашении достойны не толко штрафу, но и наказанию, но понеже как выше сего явствует, что оное дело ко окончанию надлежащим образом не приведено, чего ради, а паче многолетного Ея Императорскаго Величества и высочайшей Ея Императорскаго Величества фамилии здравия, их, Чернышевых, дабы и они могли высочайшею Ея Императорскаго Величества матернею милостию ползоватся, от наказания учинить свободных. И о том и чтобы они впред о таких и тому подобных непристойных разглашений имели крепкую осторожность и воздержание, объявить им с подпискою».
Согласно цитируемому «Указу», Докучаева решено было послать в Белобродский гарнизон, Вергунова — в Воронежский, а Чернышевых — в Архангелогородский с теми же чинами, в которых они находились до дела. В «Указе» при этом говорилось: «...Ис Тайной канцелярии отправить всех под присмотром при указех, в которых написать, чтоб их ис тех мест, где они находитца будут, дабы от них не могло происходить о вышеобъявленном следующемся в Тайной канцелярии деле разглашения, никуда ни для чего и в Москву, и в Санкт Петербург ни для каких дел не посылать и не отлучать». Примечательно, что по просьбе Докучаева ему было в Тайной канцелярии даже выдано удержанное жалованье (л. 107—107 об.).
В предпоследнем, 8-м пункте «Указа» говорилось: «По посылке показанных Чернышевых, Вергунова и Докучаева в вышеписанные полки и что оное дело для предписанных в сем определении резонов следствием оставлено, всеподданнейше для высочайшей конфирмации доложить Ее Императорскому Величеству».
Что касается бригадира фон Фрауендорфа, который будто бы «отвращал» Докучаева от доноса на его жену, то в «Указе» говорилось, что «на оном ево показании утвердится без надлежащаго следствия не возможно»; кроме того, опять был помянут «казенный убыток» и все прочии документы. Однако пункт, касавшийся бригадира, заканчивался такими словами: «И об оном, чтоб означенной брегадир высочайшую Ея Императорскаго Величества милость чювствовал, ис Тайной канцелярии послать к нему Ея Императорскаго Величества указ». Так просто огрешность фон Фрауендорфа не хотели оставить. В Тайной канцелярии было подготовлено специальное отношение в форме указа к кизлярскому коменданту, в котором между прочим (текст сильно попорчен) говорилось: «Понеже {...} канцелярии Тенгинского пехотного полку сержант Василей Докучаев между протчим показал, что вы, брегадир, отвращали ево, Докучаев, от доносу на жену вашу о говорении при ней порутчиком Антоном Дербейсом некоторых16* продерзких слов (о которых явно в Тайной канцелярии по делу) и по указу Ея Императорскаго Величества и по определению Тайной канцелярии велено означенное оного Докучаева показание для некоторых обстоятельств, а паче для многолетного Ея Императорскаго Величества и высочайшей Ея Императорскаго Величества фамилии здравия следствием оставить чего ради17* и чтоб вы, брегадир, означенную оную высочайшую Ея Императорскаго Величества милость чувствовали ис Тайной канцелярии послан к вам указ {...}»18* (л. 118—118 об.). Но что самое интересное: в конце этого текста стоит приписка: «Сей указ не послан по приказу Его Сиятельства генерала и кавалера графа Александра Ивановича Шувалова»19*. Не послан, но сохранен. Видимо, вокруг него шла какая-то борьба, свидетельствующая о том, что Фрауендорф имел сильных покровителей. Кстати сказать, согласно одному упоминанию в деле, в марте 1756 года он был уже генерал-майором (л. 142).
Судьба участников дела
Как сложилась дальнейшая судьба Вергунова, из дела неизвестно. А о Докучаеве имеется несколько любопытных документов. Прежде всего, это два письма, адресованные им в Тайную канцелярию из Белгорода в один и тот же день — 29 июня 1757 года; первое на имя Василия Прокофьевича (не секретарю ли Василию Прокофьеву?), а второе знаменитому впоследствии С.И. Шешковскому. Он просил отправить его «в лантмилицкой корпус с повышением ранга». Действительно, и как это ни странно, в деле имеется лист, на котором можно еще прочесть следующие слова: «...по справке канцелярии того Тенгинского полку, показаной сержант Докучаев в сержантской чин произведен прошлого 753-м году февраля 10 числа, а за неимением порожней вакации состоял в комплекте коптенармусом того ж 753 июня по 8 число, а в службе находитца 749 ноября с 1, из дворовых людей, в фергерах и кригсрехтах и никаким штрафам подвержен не бывал и служил добропорядочно...» (л. 172а). Последнее, после ознакомления с рассматриваемым делом, особенно удивляет. Однако просьбы и аргументы Докучаева подействовали. И в сентябре 1758 года было принято соответствующее решение, о котором сохранилась следующая запись: «...И дабы он не понес крайней скудости и по указу Ея Императорскаго Величества и определению Тайной канцелярии велено {...} в Военную коллегию послать промеморию, которую {...} коллегии {...} Докучаева по вышеписанному ево старшинству произвесть во означенной Белогородской гарнизон прапорщиком и вместить ево в комплект, дабы он за неполучением жалованья не мог претерпеть в содержании себе крайней нужды и о том Военной коллегии для извести сообщить в Тайную канцелярию, и Военная коллегия да благоволит о том учинить по Ея Императорскаго Величества указу. Августа20* Сентября 8 дня 1758 году» (л. 170—171 об.).
Ну а что же Чернышевы? 20 декабря 1755 года они подали в тайную канцелярию прошение в связи с тем, что не были приняты в Архангелогородском полку в комплект — не было «порозжих порутческих вакаций» — и потому не получали жалованья ни на себя, ни на своих денщиков, которые были из их собственных людей. «А за неимением за ними поместий и вотчин, — писали Чернышевы, — пришли вовсе в разорение и в содержании себя по рангом в крайнее изнеможение и без определения в комплете отныне и впред пропитания иметь и содержать себя не чем...» (л. 129—130). 5 апреля 1756 года прошение Чернышевых было удовлетворено: они были зачислены в комплект и получили задержанное жалованье (л. 135). О том, что произошло дальше, мы знаем из дела Андрея Чернышева, в котором сохранился полусгнивший «Репорт о получении указа», направленный в Тайную канцелярию из Архангелогородской губернской канцелярии 9 января 1762 года. Тотчас после смерти Елизаветы Петровны, 27 декабря 1761 года был послан указ «об немедленном отправлении в Санктпетербург находящихся в Архангелогородском гарнизоне порутчиков Алексея и Петра Чернышевых, прапорщика Елагина и о даче им ямских подвод и прогонных денег, и, ежели требовать будут, ундер афицера и салдат». В своем рапорте Архангелогородская губернская канцелярия сообщала, что «из означенных порутчиков Алексей Чернышев в 1760 году умре, а Петр Чернышев имеетца у содержания Провиантского магазина, а Елагин {...} состоит подпорутчиком и находитца у содержания ж гарнизонных {...}» (л. 165—165 об.). К сожалению, остальные листы дела сильно испорчены и не поддаются прочтению.
Кстати сказать, сохранилось прошение жены Алексея Чернышева — Марины Дмитриевны, поданное в июле 1762 года на имя Екатерины II. В нем говорилось: «Муж мой нижайший находился в службе при дворе Вашего Императорскаго Величества комнатным лакеем, которой в 1753-м году выпущен прапорщиком в город Кизляр в Тенгинской полк, в котором будучи пожалован порутчиком и переведен в Архангелогородский гарнизон, где находился по 1760 год, а во оном году волею Божиею умре. А я нижайшая после покойного мужа моего осталась с малолетним сыном, Петром, без всякого достатка и ныне в пропитании имею крайнюю бедность, и дабы высочайшим Вашего Императорскаго Величества указом повелено было для высочайшаго Вашего Императорскаго Величества многолетнаго здравия и благополучнаго государствования из высокоматернаго Вашего Императорскаго Величества милосердия всемилостивейше наградить меня, бедную вдову и сироту оставшую с сыном без всякого пропитания, ежегодным жалованьем, коим бы я могла себя содержать»2.
Петр Матвеевич Чернышев прожил дольше брата, но судьба его была трагична — он пал от рук пугачевцев. Истории его судьбы впервые коснулся А.С. Пушкин, работая над «Историей Пугачевского бунта». Вместе с тем возникла проблема, связанная с отцом Петра Чернышева. Впервые на эту проблему обратил внимание князь М. Оболенский. Ему принадлежат и первые данные о П. Чернышеве, опубликованные в «Русском архиве» в 1865 году. Из них следует, что он стал лакеем с 5 августа 1745 года, 23 мая 1746 года был выпущен прапорщиком в полевые полки; в марте 1748 года произведен в подпоручики, а 29 июня в поручики. 21 марта 1762 года Петр Чернышев произведен в премьер-майоры, а с декабря 1764 года — в подполковники. 10 февраля 1766 года он был определен в Симбирск комендантом. Петр Чернышев женился в январе 1768 года на Анне Ивановне Кротковой. Во время Пугачевского бунта по приказу генерала Кара П.М. Чернышев пошел с отрядом в 2000 человек, имея 12 орудий, на помощь осажденному Оренбургу. 13 ноября 1773 года в деревне Чернореченской он узнал о поражении генерала, но продолжал поход к Оренбургу, поверив рассказам лазутчика Пугачева казацкого сотника Падурова, который обещал провести отряд безопасной дорогой. Не доходя четырех или пяти верст до Оренбурга, Чернышев попал в засаду; казаки и калмыки, составлявшие значительную часть его отряда, изменили, а солдаты, измученные стужей, голодом и ночными переходами, оказали слабое сопротивление, и весь отряд был взят в плен. Чернышев, а с ним оставшиеся верными присяге 36 офицеров, а также калмыцкий полковник были повешены Пугачевым.
Согласно разысканиям князя Оболенского, отец Чернышевых — Матвей Чернышев, который будто бы после убийства Петра разговаривал с Пугачевым, которого упрекал в убийстве сына. Нам трудно в это поверить, поскольку из упомянутого дела мы знаем, что отец Чернышевых был убит во второй половине 30-х годов XVIII века, как показали сами его сыновья. Кроме того, странно, что они в 1755 году, жалуясь на свою бедность, почему-то забыли об отце. И уж совсем непонятно, как не получила поддержки вдова Алексея Чернышева и ее сын Петр. Князь Оболенский сообщает, что Матвей Чернышев в 1756 году «имел в Симбирском уезде имение село Кузмодемьянское-Соплевка тоже. Смотри в Архиве Министерства юстиции». Мы пытались найти какие-либо сведения о Матвее Чернышеве в фонде Герольдмейстерской конторы, но поиски закончились безуспешно. Князь Оболенский пишет, что издатель летописи Рычкова об осаде Оренбурга и А.С. Пушкин не заметили, что находящееся в третьем прибавлении к той Летописи примечание, в котором говорится о свидании с Пугачевым, принадлежит не Рычкову, а Матвею Чернышеву, несмотря на то что это весьма ясно открывается из содержания того примечания, потому что в нем говорится об убиении сообщниками Пугачева полковника и коменданта Симбирского, которым в то время был Петр Чернышев, сын Матвея Чернышева. Из сделанного Матвеем Чернышевым примечания видно: 1) что Летопись Рычкова об осаде Оренбурга, изданная А.С Пушкиным во второй части «Истории Пугачевского бунта», напечатана с рукописи, бывшей в руках Матвея Чернышева, или с копии, снятой с нее; 2) что к рукописи, бывшей в руках у Матвея Чернышева, приложен был портрет Пугачева — это ясно видно из следующих заключительных слов примечания: «Личина его, напреди сего списания приложенная, с подобием лица и стана его нарочито сходствует»; 3) весьма естественно, читая эту рукопись и имея перед глазами портрет Пугачева, Матвей Чернышев вспомнил о своем свидании с ним в Симбирске, и ему пришла мысль сделать в конце рукописи свою заметку. Может быть, даже и все третье прибавление к Летописи принадлежит не Рычкову, а Матвею Чернышеву. Князь Оболенский приводит отрывок из воспоминаний Рычкова, в котором говорится об упомянутой встрече с Пугачевым: «После того он спросил у меня, кто я; и как я ему отвечал о моем звании, в ответе сказав при том, что я от него и от его сообщников совсем разорен, а тягчее всего, что лишился моего сына, бывшего в Симбирске комендантом и полковником, который убит недавно под пригородом на сражении с его сообщниками, то он ответствовал на сие, яко бы все то делано без его ведома, ибо сообщники его, что ни похотели, то, не спрашиваясь его, сами делали. А как я, выговоря об моем покойном сыне, смутился и от слез удержаться не мог...» Среди конспектов, выписок и набросков, сделанных Пушкиным, в разделе, посвященном упомянутому Рычкову, имеется фрагмент, расходящийся с тем, что говорилось выше: «Рычков видел его тут: Пугачев ел уху на деревянном блюде. Увидя Рычкова, он сказал ему: добро пожаловать и пригласил его с ним отобедать. Из чего, говорит Р[ычков], я познал его подлый дух и, помолчав немного, стал ему говорить, как он отважится мог на такие великие злодейства. Пугачев отвечал: виноват перед Богом и государыней, но буду стараться все мои вины заслужить — и подтверждал свои слова божбою (по подлости своей, опять замечает Рычков). Говоря ему о своем сыне, синб[ирском] комен[данте], поступившем на место несч[астного] Чернышева и убитом в сраж.[ении] против сообщн[иков] Пугачева, Р[ычков] не мог удержаться от слез. Пугачев, глядя на несч[астного] отца, сам заплакал»3. Имел ли сын Рычкова отношение к Симбирску, нам неизвестно.
Примечания
*. В деле ошибочно — 24 ноября.
**. Кизляр располагался на левом берегу Терека и был русским опорным пунктом, упоминавшимся с начала XVII века; в 1725 году выжжен, а в 1730 году здесь было устроено укрепление против набегов горцев, в 1755 году — пограничная таможня.
***. Об этом ниже.
****. Или Дербейса, как он далее в деле называется.
5*. В деле он иногда называется Пирлинг.
6*. Выделенные курсивом слова надписаны.
7*. Тут и в ряде других мест испорченый текст воспроизводится по листам; 159 об. — 162.
8*. Тюрьма Едикюле, находящаяся в Семибашенном замке в Константинополе.
9*. Факт, подтверждаемый многими свидетелями. Лиштенан пишет: «Недолюбливал он и Разумовского, который однажды не потрудился встать при появлении его высочества. Петр Федорович обнажил шпагу против морганатического супруга своей тетушки: ведь в придворной иерархии тот стоял ниже великого князя. С этого дня наследник и фаворит, которых с трудом развели, сделались злейшими врагами». Финкенштейн писал о «ненависти, кою Великий Князь к Фавориту питает» (Лиштенан, 147, 148, 303).
10*. Дырки, которые в свое время просверлил Петр Федорович в двери, ведшей в покой Елизаветы Петровны, были, по-видимому, не только единичной детской шалостью, а вполне вероятно, своеобразной местью великого князя своей тетке (выставление публично ее интимной жизни).
11*. Мадам Крузе; ее дочь Бенедикта Елизавета была замужем за графом К.Е. Сиверсом (383).
12*. Вставка на полях.
13*. На упрек Петра Чернышева в воровстве Докучаев сказал, что «никогда у Петра из подголовка ево денег осмии рублев он, Докучаев, не крадывал» и что он ушел из квартиры того Петра «сам собою для того, что оная квартира ему, Докучаеву, была неспособна». «Да и красть ему, Докучаеву, у оного Петра означенных денег не для чего, что ключи оного Петра от означенного подголовка и от протчего с позволения ево имелись почти всегда у него, Докучаева». К тому ж Петр занимал у него «для покупки харчя по одному, по два и по три рубли», и даже занял один раз в 1753 году «для покупки себе человека дватцать пять рублев» (л. 81).
14*. Здесь необходимо отметить, что обращают на себя внимание повторы в ответах обоих братьев; они удивительны, прежде всего, тем, что Чернышевых допрашивали порознь. Сравним, к примеру, следующие места: о посещении бригадира и бригадирши, об отношении к ним Чернышевых не как к друзьям (л. 70 и л. 75 об. — 76 — полное совпадение); «...и сестра их Акулина...», «...А как он Петр и оной брат ево Алексей от двора были выпущены... не был» — полное совпадение (л. 71 и л. 76 об. — 77); о посещении спальни бригадирши (л. 71 об. — 72 и л. 77 об.) — то же; «а с показанным брегадиром и брегадиршей...» (л. 72 об. и л. 79 — полное сопадение). Эти совпадения возникли не только потому, что в ответ включали весь вопрос или потому, что они в действительности так поступали (или договорились так отвечать). Ряд оригинальных ответов представляют буквальное повторение. Не давали ли протокол Петра Алексею, чтобы упростить написание протокола?
15*. Единственное известное нам описание внешности А.Г. Чернышева!
16*. Подчеркнутое здесь и ниже надписано.
17*. Выделенное здесь и ниже зачеркнуто.
18*. Тут большой пропуск, а на полях вставка двумя почерками: «и по прочтении вам сего Указу обратно [зачеркнуто] сей указ в Тайную канцелярию при доношений [зачеркнуто] при Доношений обратно».
19*. Правда, в Экстракте дела упомянутый указ переписан с указанием декабря (л. 164—164 об.).
20*. Выделенное курсивом слово зачеркнуто.
1. РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 1700.
2. РГАДА. Ф. 10. Оп. 1. № 451. Л. 104—104 об.
3. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 9. Кн. 2. С. 772.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |