Глава 2. Личность Петра Федоровича — мифы и реальность

Одной из главных причин охлаждения отношений между Екатериной и Петром Федоровичем являлся характер последнего, коренным образом отличающийся от характера его жены. При этом необходимо подчеркнуть, что речь идет не просто о различии характеров, а о масштабе личностей: Екатерина для большинства русских людей осталась Великой, создательницею мощного государства, в котором возникла плеяда выдающихся деятелей и где русский человек почувствовал свою силу. Между тем Петр Федорович был исторической случайностью, чуждой России. Как раньше, так и теперь делаются попытки пересмотреть эту точку зрения. Находят некоторые документы, неизвестно, как и кем инициированные, и делается вывод, что Петр III вовсе не «слабоумный урод, каким его изобразила в своих «Записках» коварная Екатерина», пытавшаяся «задним числом оправдать совершенный ею переворот и убийство супруга»¹, а чуть ли не гений, чья деятельность была значительнее полезнее России, чем убившей его супруги, воспользовавшейся идеями Петра Федоровича². То, что иностранцам Екатерина II до сих пор неприятна, — это понятно: она создала великую Россию, не раз их бившую. Понятно, например, почему К. Валишевский ненавидел Екатерину II.

У Екатерины II, как у всякого человека, конечно, были недостатки, о которых она и сама неоднократно писала. Однако это были недостатки великого человека, и на фоне ее выдающихся деяний они меркнут, как пятна на солнечном диске. Однако попытки не только раздуть эти недостатки до чудовищных размеров, но и приписать Екатерине бездоказательно убийство ее мужа мы видим и у некоторых российских авторов, продолжающих марксистскую линию презрения к великим русским самодержцам, начатую А. Герценом. Одностороннее восхваление или такое же одностороннее охаивание — вот суть этой «диалектической» методологии.

Никто из историков, кроме, пожалуй, П.В. Долгорукова^*, не называл Петра Федоровича «слабоумным уродом», тем более не делала этого Екатерина II. Но из того, что Петр Федорович не был дураком, еще не следует, что он был умным. Петр Федорович не был способен управлять такой страной, как Россия; для этого нужны были выдающиеся способности. Что касается объективности Екатерины в своих Записках, то существуют вполне авторитетные свидетельства таких историков, как, например А.Г. Брикнер и В.А. Бильбасов. Первый из них писал: «При противоположности характеров Петра и Екатерины можно бы считать вероятным, что отзывы о Петре в записках его супруги не лишены пристрастия. Изображение Петра в этом замечательном историческом памятнике (Записках Екатерины II. — О.И.) производит впечатление карикатуры. Однако представляется возможность проверить и содержание, и тон рассказов Екатерины другими источниками, и тут оказывается, что строгая критика, которой в записках Екатерины была подвергнута личность Петра, вполне соответствует фактам. Она же подтверждается и историей царствования и гибели Петра»³.

В.А. Бильбасов, признавая правильность критики Екатериной своего супруга, справедливо замечает, ссылаясь на «Инструкцию Бестужева», что там приводятся такие негативные стороны поведения великого князя, которые не упоминаются в Записках⁴.

Справедливость мнения упомянутых историков хорошо обосновывается источниками, происходящими как от противников, так и сторонников Петра Федоровича. Это записки дипломатов того времени (прежде всего дружественных — прусских), записки воспитателя Петра Федоровича — Я. Штелина, Ст.-А. Понятовского, упомянутая «Инструкция» А.П. Бестужева, дела Тайной канцелярии (о них пойдет речь в особом разделе ниже).

Вокруг Петра Федоровича возникли и существуют несколько мифов; одни создал он сам, другие помогли создать современники, третьи — продукты деятельности уже наших мифотворцев. Речь идет о следующих мифах: «принц-воин», «принц-любовник», «принц — нереализовавшийся гений».

«Принц-воин»

Этот миф, создаваемый самим Петром Федоровичем, имел явно защитный характер. Существо, лишенное каких-либо выдающихся физических данных, тужилось представить себя истинным военным. Сама внешность великого князя была весьма далека от этого. Как отмечал один из послов, Петр Федорович в девятнадцать лет выглядел таким «изнуренным и высохшим», что напоминал более всего «ходячий скелет». Тощий, «как палка», «с головой не больше яблока и ногами не толще сургучных палочек»⁵. Тут вспоминается известный портрет Петра III, написанный знаменитым А.П. Антроповым и хранящийся ныне в Третьяковской галерее. Рюльер дополняет эту картину: «Его наружность, от природы смешная, делалась таковою еще более в искаженном прусском наряде; штиблеты стягивал он всегда столь крепко, что не мог сгибать колен и принужден был садиться и ходить с вытянутыми ногами. Большая, необыкновенной фигуры шляпа прикрывала малое и злобное лицо довольно живой физиономии, которую он еще более безобразил беспрестанным кривляньем для своего удовольствия»⁶. Неказистую внешность дополнял своеобразный голос Вот что о нем пишет А.Т. Болотов: «Голос у него был очень громкий, скаросый^**, неприятный, и было в нем нечто особое и такое, что отличало его так много от всех прочих голосов, что можно было его не только слышать издалека, но и отличать от всех прочих»⁷.

Чтобы создать необходимый «образ воина», Петр Федорович, с одной стороны, использовал выдумки, а с другой — пытался и практически приблизиться к желаемому образу. Что касается первого, то тут сохранились три почти одинаковых рассказа: Екатерины, княгини Е.Р. Дашковой и Я. Штелина. «Первая ложь, — пишет императрица, — какую великий князь выдумал, заключалась в том, что он, дабы придать себе цены в глазах иной молодой женщины или девицы, рассчитывая на ее неведение, рассказывал ей, будто бы, когда он еще находился у своего отца в Голштинии, его отец поставил его [великого князя] во главе небольшого отряда своей стражи и послал взять шайку цыган, бродившую в окрестностях Киля и совершавшую, по его словам, страшные разбои. Об этих последних он рассказывал в подробностях так же, как и о хитростях, которые он употребил, чтобы их преследовать, чтобы их окружить, чтобы дать им одно или несколько сражений, в которых, по его уверению, он проявил чудеса ловкости и мужества, после чего он их взял и привел в Киль. Вначале он имел осторожность рассказывать все это лишь людям, которые ничего о нем не знали; мало-помалу он набрался смелости воспроизводить свою выдумку перед теми, на скромность которых он достаточно рассчитывал, чтобы не быть изобличенным ими во лжи» (400).

О том же факте Е.Р. Дашкова пишет в своих Записках, правда относя свои воспоминания ко времени императорства. Княгиня рассказывает, как Петр Федорович, обращаясь к австрийскому послу графу де Мерси и к прусскому посланнику, воспроизвел упомянутую легенду, заменив цыган на богемцев, которых ему было поручено выгнать из города. «Я заметила, — пишет Дашкова, — что графа Мерси бросает то в жар, то в холод: он не мог понять, кого имеет в виду император — то ли бродячих цыган и гадалок-цыганок, то ли богемцев, подданных императрицы, королевы Венгрии и Богемии... Находясь в тот момент за спиной императора, я, наклонясь, тихо сказала по-русски, что не следует рассказывать подобные истории иностранным посланникам и что если в Киле и находились нищие и цыгане-мошенники, то, чтобы их прогнать, несомненно, довольно было бы послать несколько полицейских, а вовсе не его, тогда еще дитя»⁸.

Наконец, человек, которого нельзя заподозрить во враждебности к Петру Федоровичу, Штелин, пишет о вранье последнего, повторявшемся неоднократно, о чем свидетельствует, прежде всего, появление нового «противника» — «датчан» (об этой «редакции» мифа Екатерина и княгиня Дашкова, по-видимому, не знали). «Он часто рассказывал, — вспоминает Штелин, — что он, будучи лейтенантом, с отрядом голштинцев разбил отряд датчан и обратил их в бегство. Об этом событии не мог рассказать мне ни один из голштинцев, которые находились при нем с малолетства. Все полагали, что он только для шутки рассказывает такие, слишком неправдоподобные истории. Но, часто рассказывая их, в особенности иностранцам, я сам стал, наконец, им верить и считать не за шутки» (курсив наш. — О.И.). Последнее замечание великолепно — вранье стало столь неотъемлемым атрибутом Петра Федоровича, что его лучше было принимать за истину. Кстати сказать, тут же Штелин вспоминает и эпизод с графом Мерси, на удивленный вопрос которого он будто бы ответил: «Ваше Сиятельство, вероятно, ослышались. Император рассказывал это как сон, виденный им в Голштинии»⁹.

Признание Штелина весьма красноречиво, и, кстати сказать, оно подтверждается по существу в Записках Екатерины II. Говоря о развитии лживости у великого князя, она замечает: «Я видела, как это незаметно развивалось у меня на глазах, но не без энергичной борьбы против этой постыдной и вредной наклонности изо всех моих сил, беру тому в свидетели Бога и тех, кто имел случаи ознакомиться с этим, но ничто не могло отвлечь его от этого; напротив, чем становился он старше, тем больше противоречие озлобляло его, раздражало и делало тверже; под конец ослепление его шло так далеко, что он в глубине души был убежден, что ложь, которую он изобретал и распространял, была непреложной истиной; кроме того, это был лгун, обладавший лучшей на свете памятью. Рассказанное однажды он рассказывал потом с теми же подробностями, о которых уже рассказывал, при той лишь разнице, что, рассказывая вновь, он увеличивал и прибавлял к рассказу происшествия, которых до тех пор не воспроизвел» (137, 138; курсив наш. — О.И.). Екатерина видит основную причину лживости Петра Федоровича в том, что приближенные хотели выставить ребенка взрослым и с этой целью стесняли и держали его в принуждении, которое должно было вселить в нем фальшь, начиная с манеры держаться и кончая характером (206)^***. По нашему мнению, лживость стала важнейшим способом самозащиты Петра Федоровича, лишенного от природы внешней привлекательности, физической силы и ума.

Петр Федорович, как уже говорилось, пытался сам войти в мир военных, к которому стремился еще с детства. Штелин рассказывает, что с семилетнего возраста принц оказался в кругу военных, которые были в центре внимания при дворе его отца. «Наследный принц, — пишет Штелин, — был назван унтер-офицером, учился ружью и маршировке, ходил на дежурство с другими придворными молодыми людьми и говорил с ними только о внешних формах этой военщины. От этого он с малолетства так к этому пристрастился, что ни о чем другом не хотел и слышать. Когда проходил маленький парад перед окнами его комнаты, тогда он бросал книги и перья и бросался к окну, от которого нельзя было его оторвать, пока продолжался парад. И потому иногда, в наказание за его дурное поведение, закрывали нижнюю половину его окон, оставляя свет только сверху, чтоб его Королевское Высочество не имел удовольствия смотреть на горсть голштинских солдат...» Великую радость испытал будущий русский император тогда, когда в 9-летнем возрасте отец произвел его в секунд-лейтенанты. Был доволен увлечением сына и родитель. «Добрый герцог, — замечает Штелин, — внутренне радовался, видя в сыне такую преобладающую склонность к военному делу, и, вероятно, представлял себе второго Карла XII...» Немалую роль, согласно Штелину, в развитии наклонностей Петра Федоровича сыграло «его общение с тупоголовыми его товарищами», также занимавшимися военным делом¹⁰. Штелин сообщает любопытную подробность: вскоре по прибытии Петра Федоровича в Россию голштинцам было строго запрещено без приглашения въезжать в Россию¹¹. Вероятно, Елизавете Петровне стали известны «тупоголовые его товарищи», которые ничего хорошего не могли дать русскому великому князю.

Но справиться с наклонностями Петра Федоровича, которые были заложены с самого раннего детства, было весьма трудно. Они переехали вместе с принцем в Россию. В подтверждение сказанному приведем воспоминания Екатерины из третьего варианта Записок. «В своих внутренних покоях, — писала императрица, — великий князь в ту пору только и занимался тем, что устраивал военные учения с кучкой людей, данных ему для комнатных услуг; он то раздавал им чины и отличия, то лишал их всего, смотря по тому, как вздумается. Это были настоящие детские игры и постоянное ребячество; вообще он был еще очень ребячлив, хотя ему минуло шестнадцать лет...» (207). Штелин, касаясь происходившего при малом Дворе в 1746 году, рассказывает, что когда двор великого князя летом поселился в Ораниенбауме, то там на лугу была выстроена крепость, кроме того, была устроена рота из придворных кавалеров и других лиц, окружающих великого князя, который стал ее капитаном. Вечером и утром происходила стрельба с вала крепости, подавались сигналы, проводились ежедневное ученье, маршировка, маневры с огнестрельным оружием. По возвращении в Петербург Петр Федорович не оставил эти занятия. «Экзерциции с служителями и пригонка амуниции продолжаются потом, к величайшему неудовольствию императрицы», — записал Штелин¹².

В обществе этих «тупоголовых товарищей», несомненно, усилилась склонность Петра Федоровича к вину, которая возникла у него, если верить рассказам Екатерины, весьма рано — с десятилетнего возраста, когда «его приближенные с трудом препятствовали ему напиваться за столом» (204, 206). Екатерина также пишет о плохом действии вина на Петра Федоровича: «У последнего вино вызывало всякого рода судороги, гримассы и кривлянья, столь же смешные, сколь и неприятные» (164). Если верить Екатерине, великий князь в начале 1750-х годов бывал «очень часто и почти ежедневно пьян» (348). У Петра Федоровича был даже целый винный склад: «громадное количество бутылок вина и крепких настоек» (347). Иногда Петр Федорович в пьяном виде против жены пускал в ход руки: так, он крепко ударил Екатерину, когда она не захотела в постели слушать рассказы о достоинствах принцессы Курляндской (185).

Любовь к выпивке Петр Федорович сохранил, став императором. А.Т. Болотов, адъютант петербургского полицмейстера Корфа, ездивший с ним во дворец, рассказывает, что он и его коллеги были свидетелями различных сцен с участием императора. «Но сие было для нас удовольствием только сначала, — вспоминает Андрей Тимофеевич, — а впоследствии времени скоро дошло до того, что мы желали уже, чтобы таковые разговоры до нашего слуха и не достигали; ибо как редко стали уже мы заставать государя трезвым и в полном уме и разуме, а всего чаще уже до обеда несколько бутылок аглинского пива, до которого он был превеликий охотник, уже опорожнившим, то сие и бывало причиною, что он говаривал такой вздор и такие нескладицы, что при слушании оных обливалось даже сердце кровью от стыда пред иностранными министрами, видящими и слышащими то и, бессомненно, смеющимися внутренно. Истинно, бывало, вся душа так поражается всем тем, что бежал бы неоглядкою от зрелища такового: так больно было все то видеть и слышать»¹³. Кто жил в 90-х годах XX века в России, знает этот позор! Штелин мало пишет об этой прискорбной слабости великого князя, пытаясь скрыть реальную ситуацию: «Он постоянно пил вино с водою, но когда угощал своих генералов и офицеров, то хотел по-солдатски разделять с ними все, и пил иногда несколько бокалов вина без воды. Но это никогда не проходило ему даром, и на другой день он чувствовал себя дурно и оставался целый день в шлафорке»¹⁴.

Как любовь к вину, поселилась в душе Петра Федоровича и любовь к табаку, которого он не любил, но пристрастился к нему из-за своего военного окружения. Штелин фактически обвиняет своего бывшего воспитанника в том, что он завел моду на курение в России: «Так как император привык выкуривать трубку кнастера после обеда и по утру перед кофеем, а при других внешних солдатских приемах любил, чтобы и офицеры курили трубку, то курение табаку, которое считалось гадким при императрице Елизавете и вообще почти неупотребительно между русскими, сделалось теперь общим. Кто не курит табаку, тот почти не считался за хорошего офицера, и куда приглашали императора в гости, там всегда лежали на столах кнастер, трубки и фидибусы. Каждый, в угоду императору, хотел курить, и иной господин, всю жизнь не куривший табаку (как, например, канцлер граф Воронцов), также брал трубку и курил, или делал вид, что курит с большим удовольствием. Даже дамы, хотя сами не курили, делали вид, что им приятен табачный дым»¹⁵.

Любовь к военному приобретала у Петра Федоровича комические черты. После рождения Анны Петр Федорович устроил для Екатерины удивительное представление. «Через несколько времени великий князь, — вспоминает императрица, — вошел в мою комнату, одетый в свой голштинский мундир, в сапогах и шпорах, с шарфом вокруг пояса и с громадной шпагой на боку; он был в полном параде; было около двух с половиною часов утра. Очень удивленная этим одеянием, я спросила его о причине столь изысканного наряда. На это он ответил, что только в нужде узнаются истинные друзья, что в этом одеянии он готов поступать согласно своему долгу, что долг голштинского офицера защищать по присяге герцогский дом против всех своих врагов и так как мне не хорошо, то он поспешил ко мне на помощь. Можно было бы сказать, что он шутит, но вовсе нет: то, что он говорил, было очень серьезно; я легко догадалась, что он пьян, и посоветовала ему идти спать, чтобы, когда императрица придет, она не имела неудовольствия видеть его пьяным и вооруженным с головы до ног, в голштинском мундире, который, как я знала, она ненавидела» (424). Подобные сцены Петр Федорович разыгрывал и по отношению к другим. Так, Екатерина вспоминает, что когда великий князь увлекся Тепловой, то, чтобы принять ее подобающим образом и понравиться этой даме, он наполнил комнату ружьями, гренадерскими шапками, шпагами и перевязями, так что она имела вид уголка арсенала (382, 383). Но не картинами по типу Буше и Фрагонара!

Будучи уже женатым человеком, Петр Федорович продолжал забавляться солдатиками, и притом на брачном ложе! «Милости Крузе в течение этого лета, — вспоминает Екатерина о лете 1747 года, — простирались до того, что она доставляла великому князю столько детских игрушек, сколько ему было угодно; он их любил до безумия, но так как он не посмел бы ими воспользоваться в своей комнате, не подвергаясь расспросам Чоглокова, который входил к нему часто и не преминул бы точнее справиться, как и через кого он их получил без его разрешения, а это не преминуло бы наделать хлопот Крузе, то великий князь был принужден играть в свои куклы лишь в постели. Только что отужинав, он раздевался и приходил в мою комнату ложиться; я вынуждена была делать то же самое, чтобы мои горничные удалились и чтобы можно было запереть двери; тогда Крузе, которая спала рядом с моей комнатой, приносила ему столько кукол и игрушек, что вся постель ими была покрыта. Я им не мешала, но иногда меня «немножко бранили за то, что я не принимала достаточного участия в этой приятной забаве, которая охотно продолжалась с десяти часов до полуночи и до часу» (107, 260, 261). Сообщение Екатерины о военных играх с солдатиками подтверждает и Штелин. «У принца, — пишет он, — были еще другие развлечения и игры с оловянными солдатами, которых он расставлял и командовал ими, с лакеями, с карликом Андреем...»¹⁶

О том, что из военного дела Петром Федоровичем было устроено легкомысленное развлечение, которое весьма не нравилось императрице, свидетельствует «Инструкция Бестужева». В ней наставнику великого князя от имени Елизаветы Петровны запрещалось «протаскивание всяких бездельных вещей, а именно: палаток, ружей, барабанов и мундиров и прочее, накрепко и под опасением наказания». Особо в «Инструкции» обращалось внимание на создание военного соединения из слуг и придворных Петра Федоровича. «Яко же Мы, — говорилось там, — едва понять можем, что некоторые из оных продерзость возымели так названной полк в покоях Его Императорского Высочества учредить и себя самих командующими офицерами пред Государем своим, кому они служат, сделать, особливые мундиры с иными офицерскими знаками носить и многие иные непристойности делать, чем Его Императорского Высочества чести и достоинству крайнейшее предосуждение чинится, военное искусство в шутки превращается, а Его Императорскому Высочеству от столь неискусных людей противные и ложные мнения обо оном вселяются» (курсив наш. — О.И.).

Любовь к «военщине» скрывала, как мы думаем, один из серьезных недостатков Петра Федоровича — трусость. «Он был труслив сердцем и слаб головою», — пишет Екатерина II (105). В сложном положении Петр Федорович приходил в отчаяние. Трусливо повел себя Петр Федорович и в случае с обрушившимся домом, находившимся в имении А.Г. Разумовского — Гостилицы. Услышав о разрушении дома, великий князь бросился бежать, не подумав помочь Екатерине, которая запомнила это на всю жизнь (и внесла во все варианты своих Записок: 123, 265, 492). Хорошим примером служит упомянутая выше история с болезнью Елизаветы Петровны и страх по этому поводу Петра Федоровича. Будучи трусливым, Петр Федорович, как правило, становился на сторону сильного, особенно если это касалось ругани его супруги императрицей. «Примите еще во внимание и то, — пишет Екатерина II, — что, когда меня бранили, великий князь от меня отступался и часто также, чтобы подделаться, начинал бранить вместе с ними» (102). Эта особенность характера Петра Федоровича проявилась и в том, что он предал своего старого и любимого камердинера шведа Рунберга. О трусости Петра Федоровича говорит и Штелин. Оказывается, «любитель военщины» боялся выстрелов из ружья! «Иногда для удовольствия великого князя устраивали маленькую охоту, — вспоминает Штелин. — Он выучился при этом стрелять из ружья и дошел до того, что мог, хотя больше из-за амбиций, чем от удовольствия, застрелить на лету ласточку. Но он всегда чувствовал страх при стрельбе и охоте, особенно когда должен был подходить ближе. Его нельзя было принудить подойти ближе других к медведю^****, лежащему на цепи, которому каждый без опасности давал из рук хлеба»¹⁷. О трусости Петра Федоровича сообщают и другие свидетели, которые говорили: «Нынешней наш трус-наследник. Вот как намедни ехал он мимо солдатских гвардии слобод верхом на лошади и во время обучения солдат была из ружья стрельба... тогда он той стрельбы испужался и для того он запретил что в то время, когда он проедет не стреляли»¹⁸. Штелин пишет, что Петр Федорович боялся грозы. «На словах нисколько не страшился смерти, — замечает он, — но на деле боялся всякой опасности. Часто хвалился, что он ни в каком сражении не останется позади, и что если б его поразила пуля, то он был бы уверен, что она ему назначена»¹⁹. С годами названное качество не уменьшилось. Французский посланник Брейтель писал: «Характер императора скорее вспыльчивый, нежели мужественный. Часто он увлекается в споре, но, полагаю, в душе весьма подвержен страхам»²⁰.

Особенно наглядно трусость Петра Федоровича проявилась в заключительные дни его царствования. Штелин, бывший в ту пору рядом с ним, писал о том, что павший духом Петр Федорович попросил у своего лейб-хирурга стального порошка, а после неудачи в Кронштадте ему несколько раз становилось так плохо, что он посылал за священником. Секретарь датского посольства А. Шумахер, хорошо относившийся к Петру III, желавшему начать войну со страной, которую он представлял в России, пишет, что трусость русского императора помешала ему «в нужный момент воспользоваться разнообразными средствами, которые могли бы помочь ему удержаться на престоле или же геройски умереть со шпагой в руке»²¹. Кстати сказать, об этой шпаге мы находим известие у австрийского посланника Мерси де Арженто. Он пишет, что Петр Федорович вместе со вторым письмом к Екатерине, в котором изъявлял свою покорность ей, «для большей убедительности в своей искренности вручал ей шпагу и все ордена». Далее австрийский посланник сообщает следующую любопытную подробность: «Те, кто видел, как царь возвращался по каналу в Ораниенбаум и приставал к берегу, наблюдали, что когда он шел пешком от начала канала до дворца свыше 2-х верст, или 3000 шагов, то был так огорчен, поражен и робок, что щеки, даже все тело дрожало от страха...»²²

А. Шумахер добавляет к этому замечанию и такой примечательный рассказ. После того как Петра Федоровича прогнали от Кронштадта, он в бессильной злости решил отыграться на своих спутниках, а точнее, спутницах. «Вступив на борт галеры, — пишет Шумахер, — император пригрозил бывшим в его свите знатным дамам, а именно канцлерше Воронцовой, супруге гетмана, обер-егермейстерше Нарышкиной, графине Брюс, графине Строгановой и другим, чьи мужья были в городе у императрицы, что он сквитается на них и что ни одна из них не вернется в Петербург живой. Легко представить, какой страх вызвала у дам эта угроза и какой вой и стенанья тут поднялись. Впрочем, император вряд ли выполнил бы свое обещание — оно было дано, скорее всего, просто в дурном расположении духа»²³.

Возможно, в этом случае Шумахер был прав — Петр III не стал бы казнить дам. Однако, как многие трусливые люди, Петр Федорович был жесток, причем это касалось не только людей, но и животных. Екатерина II рассказывает, как он мучил собак при их дрессировке: «Слыша раз, как страшно и очень долго визжала какая-то несчастная собака, я открыла дверь спальни, в которой сидела и которая была смежной с той комнатой, где происходила эта сцена, и увидела, что великий князь держит в воздухе за ошейник одну из своих собак, а бывший у него мальчишка, родом калмык, держит ту же собаку, приподняв за хвост. Это был бедный маленький Шарло английской породы, и великий князь бил эту несчастную собачонку толстой ручкой своего кнута; я вступилась за бедное животное, но это только удвоило удары; не будучи в состоянии выносить это зрелище, которое показалось мне жестоким, я удалилась со слезами на глазах к себе в комнату. Вообще слезы и крики вместо того, чтобы внушать жалость великому князю, только сердили его; жалость была чувством тяжелым и даже невыносимым для его души» (280, 281; курсив наш. — О.И.). Штелин также говорит об этих свойствах великого князя, на которые обращала внимание Елизавета Петровна и предупреждала Петра Федоровича «касательно жестокости и нечувствительности к несчастию людей и мучениям животных» (86). Маленький штрих, который сохранила Екатерина II: когда они ехали с Петром Федоровичем в середине декабря из Москвы в Петербург в санях, и она, испытывая сильную зубную боль, просила закрыть сани, чтобы защититься от холодного ветра, великий князь отказал в этом, разрешив немного приспустить занавеску (173, 292).

В «Инструкции» наставнику великого князя, которую тому предполагалось дать прочитать, совершенно ясно указывается на «шалости» Петра Федоровича над прислуживающими за столом слугами — «бедными служителями», которых Петр Федорович преднамеренно обливал и издевался над ними другими способами^5*. Тут поверишь рассказу Екатерины II о поведении Петра III в день похорон Елизаветы Петровны: «Император в сей день был чрезмерно весел и посреди церемонии сей траурной вделал себе забаву: нарочно отстанет от везущего тела одра, пустив оного вперед сажен тридцать, потом изо всей силы добежит; старшие камергеры, носящие шлееф епанчи его черной, паче же обер-камергер, граф Шереметев, носящий конец епанчи, не могши бежать за ним, принуждены были епанчу пустить, и как ветром ее раздувало, то сие Петру III пуще забавно стало, и он повторял несколько раз сию штуку, от нево вделалось, что я и все, за мною идущие, отстали от гроба, и, наконец, принуждены были послать остановить всю церемонию, дондеже^6* отставшие дошли. О непристойном поведении сем произошли многие разговоры не в пользу особе императора, и толки пошли о безрассудных его во многих случаях поступках» (533, 534).

Правда, Петр Федорович признавал изредка недостатки своего поведения. Екатерина, упомянув в мемуарах о достоинствах графа Берни, рассказывает: «Великий князь сам говорил, что с таким человеком возле себя стыдно было бы делать глупости. Прекрасные слова, которых и я никогда не забывала» (300). Состояния раскаяния иногда посещали Петра Федоровича. Так, ударив жену, которая не хотела слушать рассказ великого князя о достоинствах принцессы Бирон, он на следующий день, как пишет Екатерина II, испытывал стыд «за то, что он сделал» (297).

Значительную роль в ухудшении характера Петра Федоровича сыграла изоляция великокняжеской семьи после событий, разыгравшихся в мае 1746 года (о них пойдет речь ниже). Екатерина II писала об этом в первом варианте, касаясь назначения Чоглокова: «Он начал с того, что запретил кому бы то ни было входить в комнату великого князя без его [Чоглокова] позволения, и так как он был самым невежливым и резким человеком на свете, то никто не подвергался тому, чтобы добровольно получить от него отказ. Лишенные таким образом всякого общества, я — уже полтора года, а великий князь — с минуты поступления этого человека, мы усердно занялись: он — музыкой, я — чтением. Я выносила все с мужеством, без унижения и жалоб; великий князь — с большим нетерпением, ссорой, угрозами, и это-то и ожесточило его характер и испортило его совершенно; доведенный до того, чтобы только и видеть и иметь вокруг себя своих камердинеров, он усвоил их речи и нравы» (491).

Если верить Екатерине II, характер Петра Федоровича эволюционировал не в лучшую сторону. «Петр III, — пишет она, — не имел большего врага, чем он сам^7*; все его действия доходили до пределов безумия. Кроме того, то, что обыкновенно возбуждает жалость у людей, приводило его в гнев. Он забавлялся тем, что бил людей и животных, и не только был нечувствителен к их слезам и крикам, но эти последние вызывали в нем гнев, а когда он был в гневе, он придирался ко всему, что его окружало. Его фавориты были очень несчастны, они не смели поговорить друг с другом, чтобы не возбудить в нем недоверия, а как только это последнее разыгрывалось в нем, он их сек на глазах у всех. Обер-шталмейстер Нарышкин, генерал-лейтенант Мельгунов, тайный советник Волков — были высечены в Ораниенбауме в присутствии дипломатического корпуса и человек до ста мужчин и женщин, которые присутствовали на празднике, который задавала им императрица. Тогдашний английский посланник Кейт сказал графине Брюс: «Знаете, ваш император безумный, и на его месте нельзя делать того, что он делает» (694, 695). Издевательства над фаворитами Петра Федоровича подтверждает и Б.Х. Миних: «Он был вспыльчив и горяч до такой степени, что дурно обращался со своими фаворитами, ему не могли простить его дебоши и то, что он нисколько не щадил ее величество императрицу, которая только одна и могла сделать его царствование счастливым и славным»²⁴. Мардефельд сообщал Фридриху, что Петр Федорович «забавы ради» награждал пощечинами и щелчками камер-юнкера Берхгольца, заведовавшего экспедицией в Голштинской канцелярии²⁵.

С годами жестокость Петра Федоровича не уменьшалась, а, судя по всему, росла. Штелин вспоминал: «Однажды утром, во время одевания, когда ему (Петру III. — О.И.) рапортовали, что полиция открыла в прошлую ночь шайку разбойников на Фонтанке, в деревне Метеловке, он сказал: «Пора опять приняться за виселицу. Это злоупотребление милостью длилось слишком долго и сделало многих несчастными. Дед мой знал это лучше, и, чтоб искоренить все зло в России, должно устроить уголовные суды по его образцу»²⁶. Весьма примечательно, что эту же мысль он высказал, будучи еще великим князем, в присутствии Е.Р. Дашковой. «Вы ребенок, — ответил он, — и не понимаете, что если проявить слабость и не наказывать смертью тех, кто это заслуживает, могут иметь место всякого рода беспорядки и неповиновение... Отсутствие смертной казни вызывает много беспорядков и уничтожает субординацию и дисциплину»²⁷. Поэтому не совсем преувеличенными могут быть слова Екатерины, приписанные на полях книги аббата Денина: «Императрица Екатерина II вступлением на престол спасла империю, себя самое и своего сына от безумца, почти бешеного, который стал бы несомненно таковым, если бы он пролил или увидел бы пролитой хоть каплю крови; в этом не сомневался в то время никто из знавших его, даже из наиболее ему преданных» (695).

В этом отношении примечательно отношение Петра III к секретному арестанту Ивану Антоновичу. Через неделю после восшествия на престол он подписал указ, в котором охранникам предписывалось: «Буде же сверх нашего чаяния кто б отважился арестанта у вас отнять, в таком случае противиться сколько можно и арестанта живого в руки не отдавать»²⁸. Примечателен и первый же ордер, посланный А.И. Шуваловым (по-видимому, согласованный с императором) начальнику охраны, в котором говорилось: «Если арестант станет чинить какие непорядки или вам противности или же что станет говорить непристойное, то сажать тогда на цепь, доколе он усмирится, а буде и того не послушает, то бить по-вашему палкою и плетью»²⁹. Петр III посетил арестанта 22 марта 1762 года. Английский посланник Кейт писал на родину, что император видел Ивана Антоновича и нашел его физически совершенно развитым, но с расстроенными умственными способностями. Петр Федорович приказал послать арестанту новое белье и построить для него дом в крепости (что не было исполнено). Однако подозрительность не оставляла императора, и через два дня после посещения узника последовал именной указ, в котором говорилось: «Арестант после учиненного ему третьего дня посещения легко получить может какие-либо новые мысли и потому новые вранья делать станет. Сего ради повелеваю вам примечание ваше и находящегося с вами офицера Власьева за всеми словами арестанта умножить, и, что услышите или нового приметите, о том со всеми обстоятельствами и немедленно ко мне доносите. Петр...»³⁰ Петр Федорович боялся и полоумного.

Заметим, что рядом с Иваном Антоновичем находился другой арестант — Асаф Батурин, имя которого было хорошо известно Петру Федоровичу. М. Корф в своем исследовании, посвященном истории Брауншвейгской фамилии, писал: «Еще в 1762 году в одном каземате с Иваном Антоновичем содержались какие-то Батурин и Володимеров. Первый из них, как видно по делам Тайной канцелярии, был подпоручик в отставке и в 1753 году составил заговор с целью возмутить рабочих (человек до 50 000) и возвести на престол великого князя Петра Федоровича. Замечательно, что, сделавшись императором, Петр III не только не наградил Батурина, но даже и не освободил его, а, напротив, велел по-прежнему содержать в Шлиссельбургской крепости»³¹.

С подобной эволюцией характера Петра Федоровича связан и новый — третий план поведения Екатерины. Она хорошо видела, что ни первый и ни второй планы не принесли успеха (великий князь ее ненавидел, а антипатия к ней Елизаветы Петровны «росла с каждым годом») и что тучи над ее головой сгущаются: ходят слухи о том, что, как только императрица умрет, великий князь заточит ее в монастырь (конечно, за измену мужу), а на ее место возведет Елизавету Воронцову (413, 454)^8*. Драматизм сложившегося положения хорошо передает рассказ Е.Р. Дашковой, сохраненный в английской версии ее мемуаров. «Как только я появилась на глаза императора, он стал говорить со мной о предмете, близком его сердцу и в таких выражениях, что нельзя было больше сомневаться на счет будущего положения Екатерины. Он говорил шепотом, полунамеками, но ясно, что он намерен был лишить ее трона и возвести на ее место Романовну, то есть мою сестру. Таким образом объяснившись со мной, он дал мне несколько полезных уроков. «Если вы, дружок мой, — сказал Петр III, — послушаетесь моего совета, то дорожите нами несколько побольше; придет время, когда вы раскаетесь за всякое невнимание, показанное вашей сестре; поверьте мне, я говорю ради вашей же пользы; вы не иначе можете устроить вашу карьеру в свете, как изучая желания и стараясь снискать расположение и покровительство ее»³². Все это, конечно, быстро стало известно Екатерине. И она стала задумываться над новой стратегией поведения — новым планом: «Я с тех пор увидала, что на мой выбор представлялись три дороги одинаково трудные: во-первых, делить участь Его Императорского Высочества, как она может сложиться; во-вторых, подвергаться ежечасно тому, что ему угодно будет затеять за или против меня; в-третьих, избрать путь, независимый от всяких событий. Но, говоря яснее, дело шло о том, чтобы погибнуть с ним или через него или же спасать себя, детей и, может быть, государство от той гибели, опасность которой заставляли предвидеть все нравственные и физические качества этого государя» (423; курсив наш. — О.И.)^9*.

Вернемся к личности Петра Федоровича. Великий князь был весьма обидчив и часто, как говорит Екатерина II, «дулся по пустякам» (148). Особенно его раздражали проигрыши Екатерине в карты. Императрица рассказывает: «От скуки великий князь стал играть со мной вдвоем каждый день после обеда в ломбер; когда я выигрывала, он сердился, а когда проигрывала, требовал, чтобы ему было уплачено немедленно; у меня не было ни гроша, за неимением денег он принимался играть со мной вдвоем в азартные игры. Помню, что однажды его ночной колпак служил нам маркой в десять тысяч рублей; но когда в конце игры он проигрывал, то приходил в ярость и был способен дуться в течение нескольких дней; эта игра ни с какой стороны не была мне по душе» (269). Кстати сказать, судя по сохранившимся документам, Петр Федорович проигрывал в карты достаточно много — сотни и тысячи рублей. Его партнерами во второй половине 40-х годов бывали: прусский и шведский посланники, граф П.Б. Шереметев, князь М.А. Белосельский, князь А.М. Голицын, барон Сиверс и другие³³. Его письмо к И.И. Шувалову, Герцен опубликовал в Приложении к Запискам Екатерины II, в нем Петр Федорович благодарил последнего за содействие в получении от Елизаветы Петровны «десяти тысяч червонцев для уплаты моего карточного долга» (ГИ, 265). Екатерина сообщает, что хотя великий князь «очень был мотоват на все прихоти, но жалел денег на все, что меня касалось, и вообще не был щедрым» (321).

Красноречивым подтверждением сказанного выше является документально зафиксированный факт, как Петр III буквально ограбил великого князя Павла Петровича. Согласно указу императрицы Елизаветы Петровны от 20 сентября 1754 года, родившемуся великому князю Павлу Петровичу повелевалось ежегодно отпускать «из доходов государственных» по 30 000 рублей, которые должны были храниться в Кабинете Ее Императорского Величества³⁴. Эти деньги, ежегодно поступавшие с 1755 по 1759 год, содержались в особых, специально для этого сделанных бочках, вмещавших по 3000 рублей³⁵. Со временем набралось 150 000 рублей, из которых было истрачено 30 000 рублей³⁶. 4 января 1762 года последовал указ Петра Федоровича хранителю этой казны, в котором говорилось: «Штатскому действительному советнику господину Шлаттеру. Его Императорское Величество всемилостивейший Государь высочайше указать соизволил хранящиеся под ведомством вашим для благоверного Государя цесаревича и великого князя Павла Петровича сто двадцать тысяч Рублев взнесть немедленно в комнату Его Императорского Величества»³⁷. Что и было немедленно сделано. На что пошли эти деньги, из дела неизвестно. Но уж конечно, Павел Петрович их больше не увидел.

Все сказанное совпадает с другими сообщениями об отношении Петра Федоровича к Павлу Петровичу. Княгиня Дашкова писала: «К великому князю Павлу Петр III выказывал полное равнодушие. Он никогда с ним не виделся»³⁸. Обычно взаимоотношения упомянутых лиц характеризуют как теплые, используя следующее замечание Штелина: «Навещает великого князя Павла Петровича, целует его и говорит: «Из него со временем выйдет хороший малый. Пусть пока он останется под прежним своим надзором, но я скоро сделаю другое распоряжение и постараюсь, чтобы он получил другое, лучшее воспитание (военное), вместо женского»³⁹. Весьма неопределенно звучит слово «навещает». Княгиня Дашкова пишет о единичном случае, связанном с экзаменом у великого князя. Она рассказывает, что Н.И. Панин, воспитатель Павла Петровича, добился через Салдерна, чтобы принц Голштейн-Готторпский и принц Голштинский уговорили императора присутствовать на экзамене, который устраивался великому князю. «Все равно, я в этом ничего не понимаю», — будто бы сказал Петр III, а по окончании экзамена он громко заявил родственникам: «Право, думаю, этот плут знает больше нас с вами». Петр Федорович хотел наградить наследника чином гвардейского унтер-офицера, но Панину с трудом удалось отклонить эту честь под предлогом, что великий князь вообразит себя взрослым, станет кичиться чином, а это отвлечет его от занятий. «Петр III чистосердечно поверил доводам воспитателя, — пишет Дашкова, — не догадываясь, что Панин над ним смеется»⁴⁰. Знали о прохладном отношении Петра Федоровича к Павлу и иностранные дипломаты. Австрийский дипломат граф Мерси де Арженто в зашифрованной депеше своему министерству сообщал 1 февраля 1762 года, что император со дня своего вступления на престол не обращал никакого внимания на Павла Петровича и даже более — «всегда обнаруживал всем заметное презрительное нерасположение»⁴¹. К. Рюльер, французский дипломат и автор известной «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году», пишет, что Петр III «почти отвергал своего сына, не признавая его своим наследником»⁴².

Как человек, у которого, как говорят, не было царя в голове, Петр Федорович впадал в противоречия с самим собой. С одной стороны, Петр Федорович был чрезвычайно болтлив, а с другой — скрытен и подозрителен^10*. Екатерина пишет: «Он был очень скрытен, когда, по его мнению, это было нужно, и вместе с тем чрезвычайно болтлив, до того, что если он брался смолчать на словах, то можно было быть уверенным, что он выдаст это жестом, выражением лица, видом или косвенно» (104, 105)^11*. Особенно много откровенничал Петр Федорович, будучи выпивши. Екатерина писала: «Он не молчалив был, и конечно, те, кои бы захотели его остерегать в том или другом из верности к нему, были бы жертвою его нескромности, коя наипаче тогда опасна была, когда он из-за стола вставал, по пословице русской: у п[ьяного] н[а] я[зыке], что у т[резвого] н[а] у[ме]» (536).

О том же недостатке пишет и Штелин: «Употреблены были все возможные средства научить его скромности, например, доверяли ему какую-нибудь тайну и потом подсылали людей ее выпытывать»^{12* 43}. Более того, бывший наставник великого князя утверждает, что именно болтливость Петра Федоровича привела к тому, что в обществе узнали о его замысле уничтожить гвардейские полки⁴⁴. Екатерина подтверждает это: «он не скрывал почти ни одного из своих проектов» (505). Проекты же у Петра III были, если верить Екатерине и другим источникам, немалые: переменить веру, развестись с женой (ее заточить в монастырь) и жениться на Елизавете Воронцовой, объявить великого князя Павла Петровича сыном С. Салтыкова и назначить своим наследником Ивана Антоновича (504, 520, 562)⁴⁵. Он не молчал даже в Ропше, грозя своей охране, что еще будет царствовать.

«Принц-любовник»

К мифу о «принце-воине» примыкает другой миф — о «принце-любовнике». К нему приложил руку как сам Петр Федорович, так и другие (включая и Екатерину II). Характеризуя свои отношения с Петром Федоровичем до свадьбы, Екатерина пишет во втором варианте Записок: «Впрочем, великий князь позволял себе некоторые вольные поступки и разговоры с фрейлинами императрицы, что мне не нравилось...» (67). В третьем варианте, как уже говорилось выше, упоминается страсть Петра Федоровича к девице Карр. Там же Екатерина сообщает, что Петр Федорович влюблен был «постоянно и ухаживал, так сказать, за всеми женщинами...» (329). Заметим, что в первом варианте Екатерина пишет об ухаживании одиннадцатилетнего Карла-Петра-Ульриха даже за ее матерью, «очень тогда красивой» (469). Разговоры о любовницах Петра Федоровича были столь распространены, что о них упомянул М.М. Щербатов в памфлете «О повреждении нравов в России»: «Он (Петр Федорович. — О.И.) не токмо имел разум весьма слабый, но яко и помешанной, погруженный во все пороки: в сластолюбие, роскошь, пьянство и любострастие». Это утверждение довольно интересно. Как могло случиться, что такой любитель женщин совсем не интересовался своей привлекательной женой даже в пьяном состоянии, в котором он часто находился? Что же тогда лежит в основании мнения Щербатова: преднамеренно созданная легенда или парадоксальная действительность?

Есть и другие свидетельства о «сексуальной активности» великого князя. Известен текст письма, якобы написанного им в 1758 году барону Штакельбергу и опубликованного в Приложении к ГИ: «Любезный брат и друг! Прошу вас, не забудьте сегодня исполнить мое поручение к известной особе и уверить ее, что я готов доказать ей мою совершенную любовь; если я не говорю с ней в церкви, то это только для того, чтоб посторонние не заметили. Скажите ей, что если она захочет хоть раз прийти ко мне, то я ей докажу, что ее очень люблю. Если вы хотите, мой милый и истинный друг, то покажите ей это письмо, полагая, что я не могу быть лучше услуженным, как таким другом, как вы. Остаюсь вашим верным и привязанным другом Петр»⁴⁶. Возможно, что в этом письме речь идет о Матрене Герасимовне Тепловой, жене Г.Н. Теплова; правда, начало их отношений относится к 1756 году. Не исключено, что адресатом этой записки могла быть Елизавета Воронцова.

Окончание этой «любви», как оно описывается Екатериной, занятно: после переезда великокняжеской семьи на дачу и невозможности видеть Петра Федоровича Теплова стала требовать, чтобы он ей писал по крайней мере раз или два в неделю. Она сама написала ему письмо на четырех страницах. Как только великий князь его получил, он пришел к Екатерине в комнату с сильно взволнованным лицом, держа в руках письмо Тепловой, и сказал раздраженным и гневным тоном: «Вообразите, она пишет мне письмо на целых четырех страницах и воображает, что я должен прочесть это и больше того — отвечать на него, я, которому нужно идти на учение, потом обедать, потом стрелять, потом смотреть репетицию оперы и балет, который в ней будут танцевать кадеты; я ей велю прямо сказать, что у меня нет времени, а если она рассердится, я рассорюсь с ней до зимы». Екатерина ему будто бы ответила, что «это, конечно, самый короткий путь» (384, 385). Однако на этом взаимоотношения Петра Федоровича и Тепловой не прервались; они продолжились и в 1757 году. Екатерина пишет: «Любовные делишки великого князя с Тепловой хромали на обе ноги: одним из главных препятствий к этим шашням была та трудность, с какой они могли видеться; это было всегда украдкой и стесняло Его Императорское Высочество, который так же не любил встречать затруднения, как отвечать на письма, которые он получал. К концу масленой эти любовные похождения начали становиться делом партий» (404).

Что касается Елизаветы Воронцовой, то тут Екатерина столкнулась с серьезной угрозой своим планам — быть российской императрицей. В 1749 году Елизавета Петровна взяла ко двору двух дочерей графа Романа Воронцова; старшую — Марию — назначили фрейлиной императрицы, а младшую — Елизавету, которой тогда было 11 лет, — определили фрейлиной к великой княгине. Последняя, по словам Екатерины, была «очень некрасивая девочка, с оливковым цветом лица и неопрятная до крайности». Кроме того, обе девицы переболели только что оспой и младшая стала еще более некрасивой: «черты ее совершенно обезобразились и все лицо покрылось не оспинами, а рубцами» (295, 168). Не сделалась Елизавета Воронцова более приятной и с годами. Это отмечали как иностранцы, так и соотечественники. Так, французский посланник Бретейль писал своему Двору в конце 1761 года: «Император удвоил внимание к графине Воронцовой. Надобно признаться, что у него странный вкус: она неумная, что же касается наружности, то трудно себе представить женщину безобразнее ее: она похожа на трактирную служанку»⁴⁷. Еще более резко отозвался о ней А.Т. Болотов: «Ах! Боже мой... да как это может статься? Уж этакую толстую, нескладную, широкорожую, дурную и обрюзглую^13* совсем любить и любить еще так сильно государю?»⁴⁸

Несмотря на все приведенные свидетельства о «любовницах» великого князя, есть основания сомневаться в точности применения этого термина. Начнем с того, что Петр Федорович долго демонстрировал явный инфантилизм, проявившийся в страстной любви к игрушкам, о которой говорилось выше, и в совершенном игнорировании молодой жены. При этом, если верить Екатерине, Петр Федорович понимал, что от него требовалось. В первую брачную ночь он, как вспоминала императрица, «завел со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камердинеров, если бы увидел нас вдвоем в постели...» (71).

Но если, по каким-то не совсем ясным обстоятельствам, Петр Федорович не мог иметь сексуальных связей с женой, то почему никто не указывает на «продукты» амурных похождений «любвеобильного» великого князя? В Записках Екатерины о побочных детях мужа нет ни слова, хотя столько говорится о его любовницах^14*. Как рад был бы Павел I, если бы ему удалось найти побочного сына Петра III! Это не голштинская амуниция, портреты, старики сподвижники покойного императора, поцелуи праха его и тому подобное. Это был бы живой брат, правда, возможно, по матери, имевшей не особенно высокое происхождение. Хорошо известно, как Павел обласкал А.Г. Бобринского — сына Екатерины и Г.Г. Орлова. После смерти императрицы последний был тут же вызван в Петербург, пожалован в графское достоинство (а во время коронации 5 апреля 1797 года — генерал-майорским чином) и публично назван братом, хотя он был сыном человека, которого Павел Петрович не любил⁴⁹.

Пожалуй, самое существенное доказательство того, что Петр Федорович не мог иметь детей, предоставляют его отношения с упомянутой выше Елизаветой Воронцовой. Кажется, ближе, чем с этой фавориткой, племянник Елизаветы Петровны ни с кем не сходился; он даже, как мы говорили выше, хотел на ней жениться. Однако и из этих отношений никаких детей не получилось. Когда же Елизавета Воронцова вышла замуж за А.И. Полянского, то родила сына, восприемницей которого, кстати сказать, была сама Екатерина II, и дочь, назначенную впоследствии фрейлиной императрицы⁵⁰. 15 февраля 1762 года французский посланник Брейтель писал: «Многие не усомнятся в том, что, ежели родится у него дитя мужеского пола от какой-нибудь любовницы, он непременно женится на ней, а ребенка сделает своим наследником. Однако те выражения, коими публично наградила его девица Воронцова во время их ссоры, весьма успокоительны в сем отношении» (курсив наш. — О.И.)⁵¹. Можно, кажется, легко догадаться, что говорила эта особа, но предоставляем об этом судить читателю, заметив, что тут, скорее всего, речь шла не о детях, а о простом физиологическом удовлетворении.

Существует мнение, которое пытается примирить слухи о сексуальной активности Петра Федоровича и отсутствие очевидного потомства у него. Н.И. Греч утверждал: «По батюшке Павел не Петрович, ибо известно, что Петр III был, что называется в просторечии, курея (скопец. — О.И.), неспособный к сожитию, или по крайней мере, к произведению плода, хотя впоследствии и имел любовниц»⁵². Весьма любопытно, что еще в 1749 году английский посол лорд Гинфорд писал домой о том, что великий князь «никогда не будет иметь потомства»⁵³. К сожалению, посол не сообщил оснований для этого утверждения.

В Записках Екатерины находятся доказательства того, что она со временем поняла выдумки Петра Федоровича насчет любовниц, и не только поняла, но и приняла эту игру, которую допустила отчасти на страницы своих воспоминаний. В 1750 году у великого князя появляется новая симпатия — дочь Э.И. Бирона, герцогиня Курляндская. В третьем варианте Записок Екатерина, несомненно сгущая краски, рассказывает: «Он не отходил от нее больше ни на шаг, говорил только с нею, одним словом, дело это быстро шло вперед в моем присутствии и на глазах у всех, что начинало оскорблять мое тщеславие и самолюбие; мне обидно было, что этого маленького урода предпочитают мне».

Екатерина набрасывает следующий портрет одной из избранниц Петра Федоровича — дочери Бирона: «Принцесса, кроме того достоинства, что она была иностранкой, имела в глазах великого князя еще ту неоцененную прелесть, что она охотно говорила по-немецки; и вот мой великий князь влюблен по уши. Настоящее достоинство принцессы Курляндской менее поразило его; нужно отдать ей справедливость, что она была очень умна; у нее были чудесные глаза, но лицом она была далеко не хороша, за исключением волос, которые были очень красивого каштанового цвета. Кроме того, она была маленького роста и не только кривобока, но даже горбата; впрочем, это не могло быть недостатком в глазах одного из принцев Голштинского дома, которых в большинстве случаев никакое телесное уродство не отталкивало» (176; курсив наш. — О.И.). Действительно, Петру Федоровичу «нравились» некрасивые и даже безобразные женщины. Но причина этого была иная...

Во втором варианте Екатерина, то ли специально, то ли ненароком, проговорилась насчет этой «любви» Петра Федоровича к Е.И. Бирон: «Великий князь не совсем скрывал от меня эту склонность, но все-таки сказал мне, что это была только прекрасная дружба; я охотно этому поверила; впрочем, я знала, это дальше перемигиваний не пойдет ввиду особенностей названного господина, которые были все те же, хотя прошло уже около пяти лет, как мы были женаты» (176, 177; курсив наш. — О.И.). В третьем варианте Екатерина лишь вскользь замечает: «Он начал оказывать ей столько внимания, сколько был способен» (295). Но смысл остался тем же.

Если верить сказанному, Петр Федорович не только был неспособен осуществить половой акт, но и не имел сексуального влечения. Не зная об этом, стали принимать особые меры. По повелению Елизаветы Петровны Чоглокова приступила к разрешению этой безнадежной задачи. Екатерина пишет в третьем варианте: «В его (Чоглокова. — О.И.) отсутствие его супруга очень суетилась из-за того, чтобы буквально исполнять приказания императрицы. Сначала она имела несколько совещаний с камер-лакеем великого князя Брессаном; Брессан нашел в Ораниенбауме хорошенькую вдову одного художника, некую Грот; несколько дней ее уговаривали, насулили не знаю чего, потом сообщили ей, чего от нее хотят и на что она должна согласиться, потом Брессан должен был познакомить великого князя с этой молодой и красивой вдовушкой. Я хорошо замечала, что Чоглокова была очень занята, но я не знала чем, когда наконец Сергей Салтыков вернулся из своего добровольного изгнания и сообщил мне приблизительно, в чем дело. Наконец, благодаря своим трудам, Чоглокова достигла цели и, когда она была уверена в успехе, она предупредила императрицу, что все шло согласно ее желаниям. Она рассчитывала на большие награды за свои труды, но в этом отношении ошиблась, потому что ей ничего не дали; между тем она говорила, что империя ей обязана» (334; курсив наш. — О.И.).

«Вдовушка» — это жена умершего в 1749 году портретиста Георга Христофора Гроота, женившегося незадолго до своей смерти⁵⁴. Кисти этого мастера, кстати сказать, принадлежат портреты великой княгини Екатерины Алексеевны, великого князя Петра Федоровича и императрицы Елизаветы Петровны. Мы, к сожалению, не знаем, были ли у Гроот (впоследствии Миллер) дети и какого возраста. Однако полагаем, что Екатерина вынуждена была бы рассказать об удаче эксперимента — беременности Гроот. Да и Павел I, наверно, не оставил без своей милости родственника, о чем зоркие вельможи не преминули бы разгласить во всех углах империи.

В этом смысле не совсем понятно, какой «цели» будто бы достигла Чоглокова и в каком «успехе» она была уверена? И за что империя должна была быть ей обязана? Ведь речь на первых порах могла идти только о проверке или соответствующей практике для великого князя. Как Чоглокова могла проверить результаты? Подглядыванием? Опросом? Или ждать проявлений беременности? Первое наверняка исключил бы Петр Федорович, а второму вряд ли можно было верить; да еще если предположить, что выяснением результатов эксперимента занималось заинтересованное лицо — Сергей Салтыков. Отсутствие награды, кажется, проясняет многое — не было получено главного результата. Мы думаем, что императрица достоверно знала, что его не может и быть. Напротив, пошли слухи о непосредственной заинтересованности в этом деле Салтыкова.

В первом варианте, также, правда, не очень ясном (особенно в начале), Екатерина писала: «Салтыков, который в течение 7 лет (?) был соперником другого (очевидно, Петра Федоровича. — О.И.) и в течение 6 месяцев был принят лучше, чем ранее, побуждал Чоглокова предпринять то, на что он уже составил свой план, заставив ли великого князя прибегнуть к медицинской помощи, или как иначе. Чоглокова, которая вовсе не считала чувства своего мужа столь чистыми (имелась в виду предполагаемая любовь Чоглокова к Екатерине. — О.И.), покровительствовала чувствам Салтыкова, чтобы сделать пакость своему мужу, и старалась для той же цели (обеспечения законных наследников. — О.И.), чтобы причинить ему досаду. Наконец, крайняя невинность великого князя сделала то, что ему должны были приискать женщину. Выбор пал на вдову одного живописца, по имени Грот. После того как все это было пущено в ход, они думали заслужить благодарность за услугу, какую, по их мнению, они оказали. Совсем наоборот, Шуваловы, их враги, подняли столь большой шум из-за их притязательных видов, что они думали, что их сошлют, и объявили, что все, что они делали, было лишь по внушениям и для фавора Салтыкова, которому нужен был весь кредит его умиравшей матери, чтобы не быть удаленным. Однако это правда, и я могу побожиться, что до своей смерти покойный Чоглоков не знал о роли Салтыкова и в ту минуту, когда бы он об этом мог догадаться, этот последний был человеком потерянным» (495; курсив наш. — О.И.). Итак, из этого текста следует, что, несмотря на стольких любовниц, Петр Федорович был «крайне невинен».

Существует еще один вариант этой истории, изложенный в письме Г.А. Потемкину, получившем название «Чистосердечная исповедь». «Марья Чоглокова, — пишет Екатерина, — видя, что чрез девять лет обстоятельства остались те же, каковы были до свадьбы, и быв от покойной государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам сделать предложение, чтобы выбрали по своей воле из тех, коих она на мысли имела; с одной стороны, выбрали вдову Грот, которая ныне за арт[иллерии] генер[ал] пору[чика] Миллера, а с другой — Сер[гея] Сал[тыкова], и сего более по видимой его склонности и по уговору мамы, которую в том поставляла великая нужда и надобность...» (713; курсив наш. — О.И.). Полагаем, что в этой краткой версии Екатерина не была полностью откровенна или просто опустила некоторые детали. Строго говоря, через девять лет пустого брака нужна была не истина о том, кто виновен, а нужен был наследник престола. В то время при Дворе все хорошо знали, что дело в Петре Федоровиче. А кто хотел иметь наследника престола от мадам Гроот? Наследника должна была родить законная жена великого князя. В этом смысле, по-видимому, ближе к истине третий вариант Записок. Создается впечатление, что Чоглокова, убедившись все-таки в неудаче своего эксперимента с Гроот (о котором, заметим, сказано в Записках пятью страницами выше), приступила к Екатерине с предложением: найти любовника среди своей свиты (338).

Практически исключено, что подобные разговоры с великой княгиней Чоглокова вела только по собственной инициативе, игнорируя императрицу. О том, что Елизавета Петровна знала о ситуации, что она ей была крайне неприятна, отчасти свидетельствует ее немилость к великой княгине. Во-первых, императрица, видя, как в церкви 25 апреля Екатерина, будучи в придворном платье, замерзала от холода, не дала ей лишнюю накидку. «Я сочла это за знак явного недоброжелательства», — пишет Екатерина. Во-вторых, Елизавета Петровна публично отослала великого князя и великую княгиню от себя, не позволив им с ней обедать.

В свое время благодаря книгам Бильбасова и Валишевского в печать попало донесение французского резидента в Гамбурге М. Шампо, посланное в Версаль в 1758 году, составленное, скорее всего, со слов пребывавшего там в то время С. Салтыкова и матери Екатерины — Иоганны-Елизаветы⁵⁵. Там излагается другая версия сексуальных проблем Петра Федоровича. «Великий князь, — писал Шампо, — сам того не подозревая, был неспособен производить детей, вследствие препятствия, устраняемого у восточных народов посредством обрезания, но почитаемого им неизлечимым. Великая княгиня, не любившая его и не проникнутая еще сознанием иметь наследников, не была этим опечалена». Последнее замечание, судя по всему сказанному в Записках Екатерины, неверно, но имеет большой смысл для версии Шампо.

Изложив весьма правдоподобно историю возникновения любовной связи Салтыкова с великой княгиней, французский дипломат переходит к самой сути вопроса: «Салтыков, первое время находивший для себя большое счастье в том, что обладает предметом своих мыслей, вскоре понял, что вернее было разделить его с великим князем, недуг которого был, как он знал, излечим. Однако опасно было действовать в подобном деле без согласия императрицы. Благодаря случаю события повернулись самым лучшим образом. Однажды весь Двор присутствовал на большом балу; императрица, проходя мимо беременной Нарышкиной, свояченицы Салтыкова, разговаривавшей с Салтыковым, сказала ей, что ей следовало бы передать немного своей добродетели великой княгине. Нарышкина ответила ей, что это, может быть, и не так трудно сделать и, что если государыня разрешит ей и Салтыкову позаботиться об этом, она осмелится утверждать, что это им удастся. Императрица попросила разъяснений. Нарышкина ей объяснила недостаток великого князя и сказала, что его можно устранить. Она добавила, что Салтыков пользуется его доверием и что ему удастся на это его склонить. Императрица не только согласилась на это, но дала понять, что этим он оказал бы большую услугу.

Салтыков тотчас же стал придумывать способ убедить великого князя сделать все, что было нужно, чтобы иметь наследников. Он разъяснил ему политические причины, которые должны бы были его к тому побудить. Он также описал ему и совсем новые ощущения наслаждения и добился, что тот стал колебаться. В тот же день Салтыков устроил ужин, пригласив на него всех лиц, которых великий князь охотно видел, и в веселую минуту все обступили великого князя и просили его согласиться на их просьбы. Тут же вошел Бургав с хирургом, — и в одну минуту операция была сделана и отлично удалась.

Салтыков получил по этому случаю от императрицы великолепный брильянт. Это событие, которое, как думал Салтыков, «обеспечивало и его счастье и его фавор», навлекло на него бурю, чуть не погубившую его... Стали много говорить о его связи с великой княгиней. Этим воспользовались, чтобы повредить ему в глазах императрицы... Ей внушили, что операция была лишь уловкой, имевшей целью придать другую окраску одной случайности, которую хотели приписать великому князю. Эти злобные толки произвели большое впечатление на императрицу. Она как будто вспомнила, что Салтыков не заметил влечения, которое она к нему питала. Его враги сделали больше; они обратились к великому князю и возбудили и в нем такие же подозрения».

Затем в своем сообщении Шампо рассказывает о разных очень сложных интригах при Дворе: императрица и великий князь якобы обо всем узнали. Елизавета Петровна в первые минуты своего неудовольствия на Салтыкова, вместо того чтобы поберечь великую княгиню, сказала в присутствии нескольких лиц, что она знала, что происходило до тех пор, и что, когда великий князь выздоровеет и будет в состоянии иметь общение с женой, она желает получить доказательства того положения, в каком великая княгиня должна была остаться до этого времени. Предупрежденная друзьями, Екатерина якобы все с негодованием отрицала. Императрица и великий князь будто бы несколько раз меняли мнение относительно того, как поступить с Салтыковым, и в конце концов оправдали счастливого любовника.

«Между тем, — пишет Шампо, — наступило время, когда великий князь мог вступить в общение с великой княгиней. Уязвленный словами императрицы, он решил удовлетворить ее любознательность насчет подробностей, которые она желала знать, и наутро той ночи, когда брак был фактически осуществлен, он послал императрице в запечатанной собственноручно шкатулке то доказательство добродетели великой княгини, которое она желала иметь... Связь великой княгини с Салтыковым не нарушилась этим событием, и она продолжалась еще восемь лет (?), отличаясь прежней пылкостью». Последнее утверждение хорошо показывает степень достоверности записки Шампо. Осторожные и более знающие французские дипломаты в Петербурге не поверили рассказу своего коллеги из Гамбурга. Валишевский приводит примечательный отзыв на записку Шампо французского посла в Петербурге маркиза Лопиталя, которому она была послана в качестве дополнительной инструкции в ноябре 1758 года: «Я внимательно и с удовольствием прочел первый том трагикомической истории или романа замужества и приключений великой княгини. Содержание его заключает некоторую долю истины, приукрашенной слогом; но при ближайшем рассмотрении герой и героиня уменьшают интерес, который их имена придают этим приключениям. Салтыков — человек пустой и русский petit-maitre, т. е. человек невежественный и недостойный. Великая княгиня терпеть его не может, и все, что говорят об ее переписке с Салтыковым, — лишь хвастовство и ложь (курсив наш. — О.И.)»⁵⁶. Последние слова явно указывают на источник сведений Шампо.

В приведенной записке французского дипломата действительно «доля истины» была; например, рассказ о первом разговоре Салтыкова и Екатерины. Однако все остальное крайне сомнительно. Прежде всего, настораживает отсутствие даты устранения фимоза, а именно такая болезнь приписывалась Шампо великому князю. Почему ни слова не сказано о попытках Чоглоковой: о вдовушке Гроот, о предложении великой княгине сблизиться с Салтыковым? Ни слова не говорится о двух беременностях, предшествовавших рождению Павла.

Практически невероятно, что проблема фимоза у Петра Федоровича всплыла только через девять лет после свадьбы и открыли ее не придворные медики, среди которых был такой авторитет, как Бургав, а Салтыков и Нарышкин, поставившие свой диагноз с удивительной легкостью. Важно иметь в виду, что фимоз полностью не исключает половой акт, хотя делает его затруднительным. Эта патология не влияет непосредственным образом и на половое влечение, которое, скорее всего, отсутствовало у Петра Федоровича. Он, по-видимому, только разыгрывал влюбленности, но по-настоящему не хотел близости с женщинами, поскольку у него отсутствовала эрекция. Вероятно, это и определяло тягу великого князя к некрасивым женщинам, имевшим значительно меньшие сексуальные амбиции и удовлетворявшим свои естественные желания, вероятно, другими способами. Справедливости ради следует сказать, что Екатерина в первом варианте, говорит о плане Салтыкова, который через Чоглокова хотел «заставить великого князя прибегнуть к медицинской помощи, или как иначе» (495). Однако разве медицинская помощь ограничивается только хирургическим вмешательством? Кроме того, Екатерина добавляет, не зная, видимо, даже тогда истинных причин импотенции мужа, «или как иначе».

Вернемся к записке Шампо. Что же это такое? Полагаем, в свете всего сказанного выше, — на 90 процентов дезинформация, специально подброшенная французам и их союзникам. Какой смысл этого документа? Обосновать законность и естественность происхождения Павла Петровича и, следовательно, сохранить стабильность России в глазах ее главных противников. Девять лет наследника не было, и вдруг он появился. Как объяснить столь позднее появления ребенка для иностранных дворов, которые не прочь возбудить смуту в издерганной переворотами стране? Однако дипломаты — народ дошлый и простую утку не проглотят. Она должна быть приправлена большой дозой правды, правды сокровенной, о которой только догадывались и писали в своих секретных депешах пытавшиеся разузнать правду иностранные дипломаты.

Особенно хитрой находкой явилась, с нашей точки зрения, посылка с этой дезинформацией главного участника событий. Кому в голову пришла эта остроумная идея — Салтыкову или Бестужеву? Возможно, им обоим. Понятно, что подобная задумка не могла быть реализована без согласия Елизаветы Петровны. Она же, по-видимому, согласилась, чтобы в рассказах Салтыкова не особенно щадилась честь великой княгини. Скорее всего, именно рассказы Салтыкова за границей Екатерина, не знавшая о хитрой игре своего любезного и Бестужева, сочла нескромными.

Если в Петербурге достаточно широко стало известно о «нескромности» Салтыкова, то почему его тут же не отозвали и не послали служить в противоположном Европе направлении? Если не принять приведенную выше гипотезу, то непонятно, как могли выпустить за границу человека, столько знавшего о самых важных государственных проблемах России. Все это не могло произойти без ведома Елизаветы Петровны, которая, вероятно, с самого начала знала о роли Салтыкова. Несомненно, что тут сыграла роль дружба императрицы с его матерью.

Повторяем, что маркиз Лопиталь не очень-то клюнул на эту утку. Не разделяли ее и другие сотрудники французского посольства в Петербурге. Так, например, К. Рюльер, бывший секретарем французского посланника барона Брейтеля с 1760 года, не мог, конечно, не знать записки Шампо, поступившей в посольство в 1758 году. Однако в своей книге он признает великого князя импотентом: «Опытные люди неоспоримо доказали, что нельзя было надеяться от него сей наследственной линии»⁵⁷.

Рюльер рисует другую картину, предшествующую появлению Павла: «Придворный молодой человек граф Салтыков, прекрасной наружности и недельного ума, избран был в любовники великой княгине. Великому канцлеру российскому Бестужеву-Рюмину поручено было ее в том предуведомить. Она негодовала, угрожала, ссылаясь на ту статью свадебного договора, которою, за неимением детей, обещан был ей престол. Но, когда он внушил ей, что препоручение сие делается со стороны тех, кому она намерена жаловаться, когда он представил, каким опасностям подвергает она Империю, если не примет сей предосторожности, какие меры, более или менее пагубные, могут быть приняты против нее самой в намерении предупредить сии опасности, тогда она отвечала: «Я вас понимаю, приводите его сего же вечера». Как скоро открылась беременность, императрица Елизавета приказала дать молодому россиянину поручение в чужих краях»⁵⁸. Основную роль в этом щекотливом деле Рюльер, по-видимому, справедливо отдает Елизавете Петровне. Не заблуждается он, скорее всего, и тогда, когда утверждает, что исполнение возложили на А.П. Бестужева. Ст.-А. Понятовский, хорошо знавший положение вещей, писал, что Бестужев стремился сам «определять привязанности принцессы»⁵⁹.

Для чего все-таки были нужны для великого князя разговоры о женщинах, ухаживания за ними, ревновал ли он свою жену, как писал Мардефельд? Полагаем, что разговоры Петра Федоровича о любви к разным женщинам и ухаживания за ними имели несколько целей: во-первых, показать, что женщины его интересуют; во-вторых, намекнуть на то, что причины бесплодного брака в Екатерине, что она отталкивает его и бросает в объятия других; в-третьих, обидеть Екатерину и спровоцировать ее на холодное с ним обращение, что было очень нужно Петру Федоровичу для оправдания безрезультатности брака. Многие в это долго верили...

Показная «ревность», обиженный тон в рассматриваемом нами письме Петра Федоровича к Екатерине — все это следует объяснять, как мы полагаем, из только что сказанного. В этом смысле следует понимать странное утверждение прусского посла, что Петр Федорович «супругу не любит... однако ж он ее ревнует». Первое утверждение верно по существу, а второе — по видимости. Вероятно, таким образом великий князь пытался оградить жену от возможных неконтролируемых им контактов с мужчинами, которые могли объяснить и даже показать, что и почему не может сделать Петр Федорович. Это ему отчасти удалось — вину бесплодности брака вначале отнесли на счет Екатерины — ее холодного отношения к Петру Федоровичу. Сам великий князь, как уже говорилось выше, среди женщин отыскивал самых некрасивых, которым нечего было выбирать и которые могли удовольствоваться малым в сексуальной сфере в надежде получить нечто несравненно большее в сфере дворцовой. Правда, к тому же они должны были хранить секрет Петра Федоровича. Лучшей с этой точки зрения была Елизавета Воронцова. Но последняя, по-видимому, уже стала надоедать Петру Федоровичу, и он решил завести новую «ширму». Ей стала семнадцатилетняя горбатенькая девица Шаликова⁶⁰.

«Принц — нереализовавшийся гений»

В настоящее время существуют люди, которые считают, что в лице Петра Федоровича Россия потеряла чуть ли не нового Петра I^15*. Однако уцелевшие материалы Петра III, включая такой важнейший их элемент, как собственноручные и правленые черновики указов и других трудов, а также переписка не дают никакого основания делать подобные выводы. Может быть, как пишет А.С. Мыльников, «внук Петра Великого, подобно деду, был узок в плечах»⁶¹, но на этом «сходство» и заканчивается. Самое же главное различие этих людей состояло в ширине ума! Хорошо, когда делаются попытки отыскать в исторических личностях действительные положительные стороны, по тем или иным обстоятельствам не замеченные современниками и потомками; но плохо, когда пытаются выдумать, примыслить те качества, которых не было. В случае же с Петром III речь идет и о более серьезном, на наш взгляд, прегрешении: поднимая его личность на незаслуженную высоту, одновременно этим пытаются принизить действительные таланты и заслуги Екатерины II.

Обычные ссылки на три наиболее значительных указа Петра III — о вольности дворянской, об уничтожении Тайной канцелярии и о монастырских крестьянах, на наш взгляд, ничего не доказывают. Нет никакого сомнения, что все эти акты разрабатывались ближайшим окружением Петра Федоровича и их появление имело совсем иные мотивы, нежели провозглашенные в них. «Указ, — писал Штелин, — обнародованный от Его Величества, к вечной его славе, уничтожающий страшную инквизицию или Тайную канцелярию и ужасное восклицание: «Слово и дело», был сочинен тогдашним генерал-прокурором, Александром Ивановичем Глебовым^16*, им же были сочинены и другие два замечательные указа о свободе русского дворянства и об учреждении Экономической коллегии управления монастырскими поместьями»⁶².

Что касается первого манифеста, то во времена императрицы Елизаветы Петровны этот вопрос поднимался на законодательном уровне А.И. Глебовым и Р.И. Воронцовым⁶³. Петр Федорович о подобных проектах наверняка знал. А вот Штелин, по-видимому не ведавший об этом, сообщает, что о «даровании русскому дворянству свободы служить, или не служить» и об «уничтожении Тайной канцелярии» Петр Федорович говорил «еще будучи великим князем»⁶⁴. Что касается второго «замечательного дела» Петра III, то о причинах его мы скажем ниже. Нет никакого сомнения, что ближайшее окружение императора хорошо знало, как относились русские люди (особенно дворяне) к Петру Федоровичу.

С.М. Соловьев писал по этому поводу: «Люди приближенные, желавшие удержать за собою важное значение в новое царствование и естественно желавшие сообщить этому царствованию блеск и популярность, рассеять мрачные мысли тех, которые знали, в чьих руках теперь судьбы России, — люди, приближенные к Петру, постарались внушить ему о необходимости принять некоторые меры, которые облегчат, обрадуют народ...»^{17* 65}. Эти люди знали, что в ближайшее время должны произойти события — мир с Пруссией и война с Данией, — которые не принесут популярности их патрону. Не исключено, что об этом догадывался и сам Петр Федорович. Уже 17 января 1762 года он объявляет в Сенате, как пишет С.М. Соловьев, «свое решение относительно дворянской службы»: «Дворянам службу продолжать по своей воле, сколько и где пожелают, и когда военное время будет, то они все явиться должны на таком основании, как и в Лифляндии с дворянами поступается». Сам указ, как известно, появился 18 февраля 1762 года^18*. Все это свидетельствует о явной спешке в окружении императора. Екатерина II пишет, что инициаторами «манифеста о вольности дворянства» были Р.И. Воронцов и А.И. Глебов (532). В этом отношении весьма показательно выглядит то, что 18 января А.И. Глебов предложил в Сенате: «В знак от дворянства благодарности за оказанную к ним всевысочайшую милость о продолжении их службы по своей воле, где пожелают, сделать Его Императорскому Величества золотую статую, расположа от всего дворянства, и о том подать Его Императорскому Величеству доклад». Но доклад не был утвержден Петром Федоровичем, будто бы заявившим: «Сенат может дать золоту лучшее назначение, а я своим царствованием надеюсь воздвигнуть более долговечный памятник в сердцах моих подданных»⁶⁶. Возможно, он так и сказал, имея в виду под «лучшим назначением» расходы на войну с Данией.

Манифест о вольности дворянской кроме внешней, показной стороны имел еще и внутреннюю, скрытую. Окружающие императора лица хорошо знали о неосторожных высказываниях Петра Федоровича, сравнивавших гвардейцев с янычарами и о желании покончить с ними⁶⁷. Знали об этом и в гвардии, которая подобного отношения долго терпеть не стала. Манифест позволял распустить гвардию безболезненно, прикрыв все дело «высочайшей милостью». Однако тут возникло серьезное противоречие: в случае значительного и быстрого увольнения дворянства из армии она могла накануне войны с Данией остаться без командного состава. Почувствовав это, писавший текст предложения Петра Федоровича от 17 января Сенату добавил следующее условие: «Когда военное время будет, то они все явиться должны на таком основании, как и в Лифляндии с дворянами поступается». Манифест принимался в явной спешке и был сырым. Уже его мотив вызывал удивление. Говоря о благотворном влиянии царствования Елизаветы Петровны, автор документа вкладывал следующие слова в уста императора: «Мы с удовольствием Нашим видим, и всяк истинный сын Отечества своего признать должен, что последовали от того неисчетные пользы; истреблена грубость в нерадивых о пользе общей, переменилось невежество в здравый рассудок, полезное знание и прилежность к службе умножило в военном деле искусных и храбрых генералов, в гражданских и политических делах поставило сведущих и годных людей к делу, одним словом заключить, благородные мысли вкоренили в сердцах всех истинных в России патриотов беспредельную к Нам верность и любовь, великое усердие и отменную к службе Нашей ревность, а потому и не находим Мы той необходимости в принуждении к службе, какая до сего времени потребна была»⁶⁸. В написанное тут мало кто мог поверить.

Как замечает С.М. Соловьев, в манифесте 18 февраля не только не было указано никаких мер против слишком большого выхода в отставку, но даже ничего не было упомянуто о том призыве дворян к службе, на который указал император в Сенате 17 января⁶⁹. Делалось это, возможно, и не без недоброй воли. Историк сообщает, что кроме русского войска Петр III «вознамерился составить особое голштинское войско, и вербовщики отправились в Лифляндию и Эстляндию с наказом вербовать вольных людей, а не из подданных Его Императорского Величества; отправились и в Малороссию для набора из волохов и поляков...». В противоположность русской гвардии создавалась «гвардия голштинская»⁷⁰. Весьма примечательно, что о возможности подобного развития событий догадывались русские деятели еще во времена царства Елизаветы Петровны. И.И. Шувалов считал, что дворяне должны служить 26 лет! «Этот двадцатишестилетний срок, назначаемый Шуваловым, — пишет С.М. Соловьев, — показывает нам, с какою осторожностью самые образованные и либеральные люди относились тогда к вопросу о дворянской вольности относительно службы: их пугала мысль, что множество дворян выйдет в отставку, некоторые действительно для хозяйственных занятий, но другие для праздной жизни в имениях, и многие места в войске останутся незанятыми, вследствие чего нужно будет наполнять их иностранцами. Страх пред усилением иностранного элемента в войске заставил того же Шувалова предложить как фундаментальный закон, чтоб в гвардии, армии и флоте три части генералов и офицеров были русские, а четвертая — лифляндцы, эстляндцы и иностранные»⁷¹. Но именно этого и желал Петр III. Заканчивая разговор о манифесте 18 февраля, необходимо заметить, что он не принес важных свобод для дворянства: освобождения от телесного наказания и уничтожения конфискации дворянских имуществ. «Слабый Петр III, — писал Н.М. Карамзин, — желая угодить дворянству, дал ему свободу служить или не служить. Умная Екатерина, не отменив сего закона, отвратила его вредные для государства следствия...»⁷²

Что же касается второго манифеста — о ликвидации Тайной канцелярии, то понять причины его появления труднее. Почему человек, желавший казнями и прочими жестокостями наводить порядок в стране, о благе жителей которой он меньше всего думал, решил ликвидировать важный институт, который мог активно использовать при реализации своих планов? Почему не было принято решение о реформировании Тайной канцелярии с целью устранения злоупотреблений, основная часть которых, по словам манифеста, состояла в том, что «как Тайная канцелярия всегда оставалась в своей силе, то злым, подлым и бездельным людям подавался способ или ложными затеями протягивать вдаль заслуженные ими казни и наказания, или же злостнейшими клеветами обносить своих начальников или неприятелей». Полагаем, что и в данном случае сыграла роль не добрая воля Петра Федоровича, а настойчивые советы его приближенных, пострадавших от Тайной канцелярии. Речь, прежде всего, идет о Г. Рунберге (или Румберге), А. Чернышеве и некоторых других (об этом подробно пойдет речь в разделе «Поиски виновных»). Штелин, рассказывая о том, что Елизавета Петровна приказала ему быть каждое утро при вставании и одевании великого князя, «чтоб удержать дерзких камердинеров и лакеев от непристойных разговоров с Его Высочеством», сообщает, что «некоторые из них были вдруг отосланы, между прочими камердинер Румберг сослан в крепость, а потом в Оренбург, откуда возвратил его Петр III в 1762 году (сей последний, по возвращении, рассказывает императору чудеса об уничтожении им Тайной канцелярии)»⁷³. Речь, вероятно, шла не об «уничтожении» бывшим драгуном Карла XII этого учреждения, а, скорее всего, о советах и просьбах его ликвидации. Испытав все подробности ведения следствия в Тайной канцелярии, а также дыбу и кнут, они не хотели повторения подобного в будущем. Не хотели попасть туда и другие лица, которые не слишком верили в гуманизм Петра Федоровича. Кроме того, побывавшие в застенках Тайной канцелярии боялись, что может стать известным то, о чем они сообщали на допросах. В этом отношении, как мы увидим в «Деле Рунберга», и сам Петр Федорович не был безгрешен. Вероятно, он догадывался, какое количество различных (в основном отрицательных) слухов о нем и других членах российской императорской фамилии скопилось в делах Тайной канцелярии. Мог ли быть спокоен Петр III, наверняка зная о делах, в которых говорилось о незаконном происхождении его матери и ее сестры, сделавшей Карла-Петра-Ульриха своим наследником? И в то же время о приверженности большого числа русских к свергнутому его теткой Ивану Антоновичу.

Вот, к примеру, несколько дел Тайной канцелярии, чтение которых не доставило бы Петру Федоровичу особенного удовольствия, как и предположение о том, что их, кроме него, мог прочитать еще кто-то другой. К личности великого князя большинство попавших в Тайную канцелярию (вне зависимости от социального положения) относилось весьма непочтительно, хотя были и те, кто ждал его воцарения. Примечательно, что тех и других наказывали. Вот неполный перечень подобных дел:

«О солдате Гавриле Вавилове, непристойно говорившем о великом князе Петре Федоровиче (1746)»; «О поручике Евсафье Зиминском, Петре и Иване Седестремах и других лицах, говоривших о влиянии малороссиян при дворе императрицы Елизаветы, о неспособности великого князя Петра Федоровича и о несчастии принца Иоанна Антоновича (1746)»; «О шапошнике Мишеле Грустице и других лицах, разглашавших, что будто бы великий князь умертвил графа Алексея Разумовского (1749)»; «О вахмистре Гр. Эртмане, обвиненном в непристойных словах о великом князе Петре Федоровиче (1750)»; «О сержанте Петре Митусове, назвавшем великого князя Петра Федоровича иноземцем (1751)»; «О священниках, не упоминавших на церковной службе имя Петра Федоровича (1751)»; «Об арестанте Прохоре Яковлеве, говорившем, что великий князь Петр Федорович по воцарении будет антихристом (1752)»; «О купце Иване Пичхочине, осужденном за толки о неимении у великого князя Петра Федоровича детей, потому что мать графа Ал. Разумовского волшебница (1752)»; «О наказании крестьянки Анны Андреевой за дерзкое выражение о великом князе Петре Федоровиче (1752)»; «О подпрапорщике Карле Дагрице, сказавшем непристойную речь о великом князе Петре Федоровиче (1753)»; «О гренадере Семене Питухове, осужденном за бранное выражение о великом князе Петре Федоровиче (1754)»; «О капрале Петре Дуракове, назвавшем великого князя Петра Федоровича шутом (1755)»; «О дьячке Петре Иванове, осужденном за бранное выражение о великом князе Петре Федоровиче (1756)»; «О пахотных солдатах Осипе Мулякине и Филиппе Егорове, говоривших о большой власти бояр и о надежде, что с воцарением великого князя Петра Федоровича этого не будет (1756)»; «О солдате Антоне Колесникове, осужденном за бранное выражение о пальбе, происходившей в день рождения великого князя Петра Федоровича (1757)»; «О крестьянине Иване Ярунине, желавшем скорого воцарения великого князя Петра Федоровича (1759)»; «О иеромонахе Гавриле, осужденном за невспоминание на литургии великого князя Петра Федоровича (1759)»; «О народном слухе, что императрица Елизавета передает престол великому князю Петру Федоровичу (1759)»; «О яицком казаке Екиме Галкине, бранившем великого князя Петра Федоровича (1760)»^19*.

Доставалось не только Петру Федоровичу, но и его детям — Павлу и Анне, которых считали незаконнорожденными:

«О работнике Савелье Хромушкине, осужденном за дерзкое выражение о великом князе Павле Петровиче (1755)»; «О солдате Григорье Колягине, говорившем непристойные слова о великом князе Павле Петровиче (1756)»; «О крестьянине Василии Безаимном, говорившем непристойные слова о великой княгине Анне Петровне (1758)»; «О драгуне Иване Шипилове, осужденном за дерзкие речи о великой княгине Анне Петровне (1759)».

Много неприятных слухов вычитал бы Петр Федорович и о своей тетке — о ее происхождении, любовниках, детях и т. д.:

«О капитан-поручике Григорье Темирязеве, рассказавшем об отношениях Петра I, императрицы Екатерины I, Анны и Елизаветы к камергеру Монсу, Бирону, Шубину и Разумовскому (1745)»; «О кадетском капрале Иване Августове, рассказавшем об отношениях императрицы Елизаветы к графу Ал. Разумовскому (1745)»; «О придворном токаре Михаиле Дьякове, рассказывавшем об императрице Елизавете и графе Алексее Разумовском (1746)»; «О гренадере лейб-компании Игнатии Меренкове, осужденном за непристойные слова об императрице Елизавете Петровне (1747)»; «О лицах, осужденных за бранные выражения или непристойные упоминания об императрице Елизавете. Ч. 1—11 (1750—1761 гг.)»; «О придворном певчем Кирилле Зориевиче и других лицах, осужденных за разговоры об отношениях императрицы Елизаветы к графу А. Разумовскому. Ч. 1—3 (1750—1760)»; «О титулярном советнике Андрее Познякове, обвиненном в толках об императрице Елизавете Петровне, Петре Федоровиче и Разумовском (1751)»; «О священнике Ермиле Яковлеве, говорившем, что у императрицы Елизаветы двое детей (1751)»; «Об иеродиаконе Мартирие, говорившем, что у императрицы Елизаветы воспитываются в Царском Селе трое детей (1755)»; «О дворовом человеке Василье Кузнецове, обвиненном в говорении, что императрица Елизавета жалует графа А.И. Шувалова за то, что он воспитывает рожденного ею младенца (1757)».

Весьма неприятно выглядели дела о незаконности царствования Елизаветы Петровны и, следовательно, самого Петра Федоровича:

«О жене князя Александра Черкасского-Бековича-Большого, княгине Софье, осужденной по доносу прапорщика Тимофея Ржевского за толки о незаконности восшествия на престол императрицы Елизаветы (1750)»; «Об арестанте Пивоварове и иеромонахе Иосафе, осужденных за разговоры об императрице Елизавете Петровне, принце Иоанне и великом князе Петре Федоровиче (1750)»; «Об асессоре Якиме Литвинове и гоффурьере Петре Милорадовиче, обвинявшихся в разглашении разговоров о происхождении Екатерины I и ложных слухах о коронации великого князя Петра Федоровича (1755)»; «Об архимандрите Онуфрии, обвиненном в толках о детях Петра Великого, рожденных Екатериною I до брака (1757)».

Вопросы законности престолонаследия Петра Федоровича поднимались на фоне слухов и рассуждений о свергнутом и заточенном Иване Антоновиче:

«О поручике Евсафье Зиминском, Петре и Иване Седестремах и других лицах, говоривших о влиянии малороссиян при дворе императрицы Елизаветы, о неспособности великого князя Петра Федоровича и о несчастии принца Иоанна Антоновича (1746)»; «О секретаре Федоре Васильеве, осужденном за неучтожение присяги с титулом императора Ивана III (1746)»; «Об архимандрите Сергее и секретаре Максиме Князеве, осужденных за хранение ими бумаг с титулом принца Иоанна (1747)»; «О сержанте Якове Полякове, осужденном за хранение бумаг с титулом принца Иоанна (1748)»; «О бывшем директоре канцелярии герцога Антона Брауншвейгского, Петре Грамотине, который говорил, что на царстве будет принц Иоанн Антонович (1748)»; «О служителе Соляного Комиссариата Федоре Недопейкине, имевшем у себя монеты с изображением принца Иоанна (1748)»; «О шпаге капитана Бишева, на клинке которой было написано имя принца Иоанна (1748)»; «О священнике Василии Иванове и других лицах, осужденных за придание в подписке принцу Иоанну Антоновичу императорского титула (1749)»; «О наказании арестанта Федора Пеганова за разглашение, будто Иван Антонович закладен в палате (1753)»; «О полковнике Иване Ликсевиче, доносившем о намерении некоторых держав разделить российский престол между великим князем Петром Федоровичем и принцем Иоанном Антоновичем и высказывающем свое мнение об отправлении сего принца в Голштинию (1755—1760)»; «О прусском шпионе Генрихе Христофоре Рехмане, подозревавшемся в подсылке от прусского правительства для освобождения принца Иоанна Антоновича (1757)».

Все это нужно было похоронить. Поэтому в манифесте от 21 февраля говорилось: «...Тайная розыскных дел канцелярия уничтожается отныне навсегда, а дела оной имеют быть взяты в Сенат, но за печатью к вечному забвению в архив положатся»⁷⁴. Странно, что упомянутые дела вообще не были уничтожены; скорее всего, это было связано с тем, что многие лица, в них фигурировавшие, продолжали находиться в заключении и ссылке, кроме того, в делах была собрана весьма обильная информация, которая могла пригодиться в будущем.

Упразднение Тайной канцелярии могло быть следствием чисто эмоциональной реакции Петра III. Будучи великим князем, Петр Федорович испытывал постоянные угрозы со стороны императрицы Елизаветы Петровны о заключении в Петропавловскую крепость, где он бы попал в руки сотрудников Тайной канцелярии. Екатерина II пишет, что Елизавета Петровна «не раз уже угрожала ему крепостью, имея на то, по-видимому, свои основания», а также напоминала племяннику о том, «что случилось с сыном Петра Великого по причине его неповиновения». Не могли вызвать особенной симпатии у Петра Федоровича частые контакты с А.И. Ушаковым, начальником Тайной канцелярии, сделанным по совместительству гофмаршалом великокняжеского двора.

Публикация манифеста о Тайной канцелярии была во многом популистским жестом, как и «дворянская вольность». Фактически же им уничтожалась только форма неприятного учреждения (например, название «Тайная канцелярия» и знаменитое — «слово и дело»), а на его месте при Сенате (в Петербурге и Москве) создавалась Тайная экспедиция, в которую переходили (вместе с делами) те же служащие Тайной канцелярии, сохранившие при этом и свое жалованье⁷⁵. Наивно было полагать, что в ту пору в Сенате (даже в его Особой экспедиции), как предполагал упомянутый манифест, можно было рассматривать многие секретные дела^20*. Манифест о закрытии Тайной канцелярии оказался столь же мало проработанным, как и его предшественник.

Что касается третьего указа — о монастырских крестьянах, то и это не была его идея, и уж точно не его исполнение. Штелин сообщает о «трудах» Петра III: «Трудится над проектом Петра Великого об отобрании монастырских поместий и о назначении особенной Экономической коллегии для управления ими. Генерал-прокурор, Александр Иванович Глебову сочиняет об этом манифест...» (курсив наш. — О.И.)⁷⁶. Результаты «трудов», к сожалению, не сохранились; было бы интересно знать, что придумал сам Петр Федорович. Побудительный мотив для подобного указа совершенно очевиден — получить деньги на различные «мероприятия» Петра III, и в частности на войну с Данией.

А.Б. Каменский, на наш взгляд, совершенно справедливо пишет: «Нет и никаких достоверных свидетельств того, что у Петра была какая-то определенная программа политических преобразований, которую ему помешали бы исполнить. Все, что мы знаем, убеждает, что действия императора были хаотичны, несамостоятельны и руководствовался Петр главным образом эмоциями и чужими заготовками, а потому нет и никаких оснований ставить ему в заслугу проведение радикальной реформы»⁷⁷.

Были ли у Петра Федоровича действительно какие-либо заметные достоинства? Могло ли что-либо в его личности привлечь Екатерину? Что касается ума или «здравого смысла» у великого князя, то Екатерина II тут категорична — «у моего не было этого» (241); он был «слаб головою», замечала императрица. «Вместе с тем, — пишет Екатерина II, — он обладал проницательностью, но вовсе не рассудительностью» (105). Штелин, характеризуя умственные способности, писал о Петре Федоровиче: «Довольно остроумен, в особенности в спорах». Правда, источник этой способности Штелином указывается весьма сомнительный — сварливость его обер-гофмаршала Брюммера, с которым с юности часто спорил Петр Федорович⁷⁸. С явным сожалением Штелин замечает о своем воспитаннике: «От природы судит довольно хорошо, но привязанность к чувственным удовольствиям более расстраивала, чем развивала его суждения, и потому он не любил глубокого размышления»⁷⁹. «Расстраивание» нарастало со временем; под 1745 годом Штелин отмечает: «В безбрачном состоянии великий князь проводил время в одних удовольствиях»; под 1748 годом: «Великий князь забывает все, что учи...»⁸⁰ Как говорилось выше, Екатерина II отмечала великолепную — «лучшую на свете» — память Петра Федоровича (138). Это подтверждает и Штелин, говоря, что она была «отличная до крайних мелочей»⁸¹. Однако, несмотря на подобную память, Петр Федорович приехал в Россию совсем необразованным. Штелин пишет, что Елизавета Петровна удивлялась тому, что ее племянника ничему не учили в Голштинии⁸².

Чему на самом деле обучился Петр Федорович в России — нам также неизвестно. Остались планы Штелина и его рассказы. Екатерина же в третьем варианте замечает об обучении великого князя: «Он (Петр Федорович. — О.И.) держал при себе Брюммера, Бергхольца и своих голштинских приближенных вплоть до своей женитьбы; к ним прибавили, для формы, нескольких учителей: одного, Исаака Веселовского, для русского языка — он изредка приходил к нему вначале, а потом и вовсе не стал ходить; другого — профессора Штелина, который должен был обучать его математике и истории, а в сущности, играл с ним и служил ему чуть не шутом. Самым усердным учителем был Ландэ, балетмейстер, учивший его танцам...» (207). Так, по-видимому, и было на самом деле; это признает и Штелин. «К разным помешательствам в уроках молодого герцога, — пишет он, — с наступлением осени присоединились уроки танцев французского танцмейстера, Лоде^21*. Сама императрица была отличная и прекрасная танцовщица со всего дворца. Все старались хорошо танцевать, поэтому и принц должен был выпрямлять свои ноги, хоть он и не имел к тому охоты. Четыре раза в неделю мучил его этот Лоде, и если он после обеда являлся со своим скрипачом, Гайя, то Его Высочество должен был бросить все и идти танцевать...» И далее Штелин, говоря о себе в третьем лице, с грустью замечает: «Профессор, не имея возможности устранить эти разнообразные и странные упражнения вне учебных занятий, чтоб представить их еще смешнее, составил им список, и по прошествии полугода, прочитав его принцу, спросил его, что подумает свет о Его Высочестве, если прочтет этот список его времяпрепровождения? Это, однако ж, не устранило игрушек, и забавы продолжались по временам с разными изменениями. Едва можно было спасти от них утренние и послеобеденные часы, назначенные для учения»⁸³.

Единственным, пожалуй, наиболее достойным внимания интересом Петра Федоровича была любовь к музыке. Екатерина II вспоминает: «На даче он составил себе свору собак и начал сам их дрессировать; когда он уставал их мучить, он принимался пилить на скрипке^22*; он не знал ни одной ноты, но имел отличный слух, и для него красота в музыке заключалась в силе и страстности, с которою он извлекал звуки из своего инструмента. Те, кому приходилось его слушать, часто с охотой заткнули бы себе уши, если бы посмели, потому что он их терзал ужасно» (260, 261). Вряд ли Екатерина II могла быть здесь судьей. Во втором варианте Записок она сама признает, что у нее «нет ни голоса, ни способности к музыке». «Музыка, — пишет Екатерина II, — в конце концов для моих ушей редко что-нибудь другое, чем простой шум»^23* (8). Но есть мнение насчет того, как учился играть Петр Федорович, более компетентного человека, который сам довольно хорошо владел флейтой, — Я. Штелина Он пишет, что егерь великого князя Бастиан, игравший на скрипке, «учил его играть кое-как»⁸⁴.

Интеллектуальные интересы Петра Федоровича проявлялись в характере его чтения. Екатерина писала: «Я любила чтение, он тоже читал, но что читал он? Рассказы про разбойников или романы, которые мне были не по вкусу» (104). Штелин подтверждает такой репертуар книг у Петра Федоровича, говоря, что он «охотно читал описания путешествий и военные книги»⁸⁵. К этому бывший воспитатель великого князя добавляет одну любопытную подробность о Петре Федоровиче: «Как только выходил каталог новых книг, он его прочитывал и отмечал для себя множество книг, которые составили порядочную библиотеку. Выписал из Киля библиотеку своего покойного родителя и купил за тысячу рублей инженерную и военную библиотеку Меллинга»^24*. Однако сказанное нисколько не отвергает утверждения о малой образованности Петра Федоровича, о чем свидетельствуют приведенные выше высказывания Штелина. Что касается библиотек, то многие состоятельные люди, стремясь прослыть еще и просвещенными, заводили библиотеки, из которых не читали ни одной книги. Очень вероятно, что упоминание библиотеки великого князя (а потом и императора) потребовалось Штелину, чтобы лишний раз сказать о себе, поскольку он и был библиотекарем этой библиотеки^25*. Какие же книги могли там понадобиться великому князю? Латинские по его требованию были исключены — «потому что от педагогического преподавания и принуждения латынь опротивела ему с малолетства», а французские вряд ли он мог читать, поскольку, по замечанию того же Штелина, плохо знал этот язык⁸⁶. О знании великим князем английского мы ничего не знаем, да это и невероятно⁸⁷.

В то же время великая княгиня читала шедевры исторической и философской литературы: Платона, Тацита, Бейля, Монтескье, Вольтера. Последнему она писала: «Могу вас уверить, что с 1746 года, когда я стала располагать своим временем, я чрезвычайно многим вам обязана. До того я читала одни романы, но случайно мне попались ваши сочинения; с тех пор я не переставала их читать и не хотела никаких книг, писанных не так хорошо и из которых нельзя извлечь столько же пользы... Конечно, если у меня есть какие-нибудь сведения, то ими я обязана вам». В 1778 году Екатерина II писала барону Гримму о Вольтере: «Он мой учитель; ему или, вернее, его сочинениям я обязана образованием моего ума и головы. Я его ученица...»⁸⁸ Полагаем, что Екатерина II не скрыла бы свои споры по поводу прочитанного с Петром Федоровичем. Но нет ни одного доказательства, чтобы великий князь читал эти выдающиеся книги.

Нельзя сказать, что провал работы Штелина был полный. Он вспоминает несколько эпизодов, когда мог гордиться своим учеником; сердечно радовалась этому и императрица. «К концу года, — пишет Штелин, — великий князь знал твердо главные основания русской истории, мог пересчитать по пальцам всех государей от Рюрика до Петра I. Однажды за столом поправил он ошибку фельдмаршала Долгорукого и полицмейстера графа Девиера касательно древней Русской истории. При этом императрица заплакала от радости и на другой день велела поблагодарить его наставника, Штелина»⁸⁹. А вот другой эпизод, весьма наглядно свидетельствующий о том, что Елизавета Петровна очень хотела дать Петру Федоровичу хорошее образование и сделать его достойным русского престола. Штелин рассказывает, что как-то великий князь должен был мелом нарисовать на полу своей комнаты копию плана крепости, но в гораздо большем размере. На это дело они посвятили несколько вечеров. Когда крепость была почти готова, в комнату неожиданно вошла императрица и увидела князя с его наставником, с планом и циркулем в руках, распоряжающегося двумя лакеями, которые по его указанию проводили по полу линии. Елизавета Петровна, простояв некоторое время за дверью и смотря на занятия великого князя, неожиданно вошла в комнату, поцеловала Его Высочество, похвалив его работу, сказала со слезами радости: «Не могу выразить словами, какое чувствую удовольствие, видя, что Ваше Высочество так хорошо проводите свое время, и вспоминаю слова моего покойного родителя, который однажды сказал со вздохом вашей матери и мне, застав нас за учебой: «Ах, если бы меня в юности так учили, как следует, я охотно отдал бы теперь палец моей руки!»⁹⁰

Неудачу в воспитании Петра Федоровича признает и упоминавшаяся «Инструкция Бестужева» для его наставника. Автор от имени императрицы настаивает, что наследник российского престола к своей будущей роли «необходимо надобным потребными науками и похвальным нравоучением себя приуготовить имеет». Главное в этом деле — правильное распределение времени. По-видимому, в этом вопросе заключался, по мнению автора «Инструкции», серьезнейший недостаток в обучении Петра Федоровича. Поэтому именем императрицы повелевалось Его Императорское Высочество «к тому склонять, дабы наиглавнейше утренние часы, до полудни, потребными и к персональной Его Высочества пользе клонящимися упражнениями препровождены были». Наставнику особо поручалось «всемерно препятствовать надлежит чтение романов, играние на инструментах, егерями и солдатами или иными игрушками и всякие шутки с пажами, лакеями или иными негодными и к наставлению неспособными людьми». Кроме того, особо подчеркивалось, чтобы Петр Федорович не проводил утреннее время в занятиях своим туалетом — «токмо одеванием целые часы не проходили». Факт примечательный, учитывая неказистую и даже смешную внешность Петра Федоровича! Автор «Инструкции», уповая на «зрелый разум и собственное Его Императорского Высочества рассуждение», намечал расписание занятий и обучения: в понедельник и пятницу предполагались занятия с голштинскими министрами, чтобы Петр Федорович с ними «совет держал и дела своего герцогства отправлял»; во вторник и четверг занятия с надворным советником Штелином — изучение из газет «состояния и сопряжения нынешних дел в Европе», государственных договоров, государственного права и т. д. с использованием карт, а также «коммерции народов». Дополнительно ко всему этому Штелину и его ученику вменялось в обязанность повторять то, «чему Его Высочество в физике, политике и математике обучался или же начало учинил, при случаях повторяя и далее наукою в том продолжал». Совершенно очевидно, что автор «Инструкции» имел тут в виду многие огрехи в образовании Петра Федоровича. В среду и субботу предполагалось занятие «специальною географиею и новейшею историею о России, чтением жития Петра Великого и генерально точнейшим спознанием Империи, учреждений и уставов оной упражняться». Кроме того предполагалось, «дабы Его Императорское Высочество ежеденно или хотя токмо в среду и субботу в чтении печатных и разными руками писанных дел на Российском языке сильнее себя чинил; к чему Российские ведомости, Уложение и указы, всякие письменные рапорты и челобитные служить могут». Предполагал автор «Инструкции» и отдых великого князя: «в здравую и приятную погоду иногда поутру в манеж ходить или же на часок верхом выехать может»; предполагалось также посещение в среду и в воскресенье до Божией службы и «хотя на самое малое время, пред полуднем, нашим гражданским и военным служителям и иным знатным персонам аудиенции давать, дабы Его Высочество тем более знание и любовь нации себе приобрести мог».

Но говорить обо всем этом в 1746 году было уже, скорее всего, поздно. Не случайно в Записках Штелина с 1745 года фиксируется падение интереса Петра Федоровича к занятиям и постоянные развлечения великого князя. Подводя предварительный итог своим упражнениям с Петром Федоровичем, Штелин писал: «Итак первые полгода этих занятий, во время пребывания в Москве, прошли более в приготовлении к учению, чем в настоящем учении. При том же, при разных рассеянностях и почти ежедневных помехах, нельзя было назначить постоянного занятия и строгого распределения учебного времени. Не проходило недели без одного или нескольких увеселений, при которых принц должен непременно участвовать»⁹¹. Суммируя итоги 1750, 1751 и 1752 годов, Штелин кратко замечает: «Идут тем же порядком»⁹².

Необходимо заметить, что Екатерина II обратила внимание на перелом в поведении Петра Федоровича, наступивший в 1745 году накануне свадьбы. «Мне тут стало ясно как день, — пишет она, — что все приближенные князя, а именно его воспитатели, утратили над ним всякое влияние и авторитет; свои военные игры, которые он раньше скрывал, теперь он производил чуть ли не в их присутствии. Граф Брюммер и старший воспитатель видели его почти только в публике, находясь в его свите. Остальное время он буквально проводил в обществе своих слуг, в ребячествах, неслыханных в его возрасте, так как он играл в куклы» (234). Екатерина не называет причин подобного перелома. Можно предположить, что подобное поведение стало результатом временного договора с императрицей, так как без ее согласия Петр Федорович вряд ли бы стал вести себя так. Ничего хорошего от этой обстановки в отношении образования, а тем более воспитания ждать было нельзя.

Иностранцы о Петре Федоровиче

Теперь посмотрим, что писали о Петре Федоровиче иностранцы; как те, кто мог считаться его сторонниками, так и его противники. К первой группе принадлежат, без сомнения, прусские дипломаты, короля которых Фридриха II русский великий князь обожал. Нет оснований подозревать их в предвзятости; поэтому их мнения весьма ценны.

Первый документ составлен для Фридриха II прусским послом А. фон Мардефельдом 21 февраля 1747 года и назывался «Записка о важнейших персонах при дворе русском». Упомянутый дипломат проработал в России 22 года (в 1746 году он по настоянию Елизаветы Петровны и А.П. Бестужева был выпровожен за пределы России). Его наблюдения весьма примечательны, хотя, конечно, на истинность их (особенно что касается Бестужева) нельзя полагаться совершенно. Но, представляя прусскому королю свой отчет, в котором давалась характеристика великого князя, он, по-видимому, мало ошибался.

«Великому князю, — пишет Мардефельд, — девятнадцать лет, и он еще дитя, чей характер покамест не определился. Порой он говорит вещи дельные и даже острые. А спустя мгновение примешь его легко за десятилетнего ребенка, который шалит и ослушаться норовит генерала Репнина, вообще им презираемого. Он уступает всем своим дурным склонностям. Он упрям, неподатлив, не чужд жестокости, любитель выпивки и любовных похождений, а с некоторых пор стал вести себя, как грубый мужлан.

Не скрывает он отвращения, кое питает к российской нации, каковая, в свой черед, его ненавидит, и над религией греческой насмехается; ежели императрица ему приказывает, а ему сие не по нраву, то противится, тогда повторяет она приказание с неудовольствием, а порой и с угрозами, он же оттого в нетерпение приходит и желал бы от сего ига избавиться, но не довольно имеет силы, чтобы привести сие в исполнение.

Всем видом своим показывает он, что любит ремесло военное и за образец почитает Короля, чьими деяниями великими и славными восхищается, и не однажды мне говорил: «Sie haben einen grossen König, ich werde es machen wie er, nicht zu Hause still sitzen bleiben»^26*. Однако ж покамест сей воинский пыл ни в чем другом не проявляется, кроме как в забавах детских, так что отверг он роту кадетов и составил себе взамен роту из лакеев, где в роли унтер-офицеров камердинеры подвизаются, а в роли офицеров — камергеры и камер-юнкеры, кои под командою его различные совершают эволюции. В покоях своих часто играет он в куклы.

Супругу не любит, так что иные предвидят, по признакам некоторым: детей от него у нее не будет. Однако ж он ее ревнует^27*. Так что ежели хочешь к нему войти в доверие, не стоит ее посещать чересчур прилежно. С ним толковать следует об осадах и битвах. Канцлер нынче у него на хорошем счету стараниями принца Августа и его шайки. Обер-гофмейстер великого князя, генерал князь Репнин, не осмеливается ничего предпринимать для его исправления. Князь этот, как говорят, славен воинскими талантами. Он неглуп, однако же желчный нрав, грубости и пьянство затмевают добрые его свойства. Принадлежит он к присным канцлера. Когда я из Петербурга выехал, за наперсника у его императорского высочества был молодой Вильбуа, камер-юнкер, у коего отец француз, а мать дочерью доводится лютеранскому пастору Глюку, в чьем доме взросла императрица Екатерина».

Весьма любопытно сравнить приведенную характеристику Петра Федоровича с описанием его супруги, которое дает прусский дипломат (включивший, правда, и сплетни, не делавшие ему чести, но которыми, вероятно, интересовался его патрон). Мардефельд пишет: «Великая княгиня умна и основательна не по годам и, хотя нету подле нее никого, кто бы добрый ей мог дать совет, держит себя с осторожностью и умеет делать хорошую мину при плохой игре. В одном лишь по справедливости можно ее упрекнуть — что не знает деньгам счета. Императрица нежно ее любила до той поры, пока не приняла на веру наветы графа Бестужева и дамы Чоглоковой. Еще пять месяцев назад была она девицей. Общее мнение гласит, что хотя поначалу супруг ее полагал, что дело свое исполнил до конца, однако же граф Разумовский, президент Академии, взялся довершить ради блага великой сей империи. Ее Императорское Высочество держит это в секрете, в чем помогает ей обер-гофмейстерина, а равно и некоторая помесь обер-гофмейстерины и горничной, коя самые невинные поступки госпожи своей в дурную сторону перетолковывает. Зовут эту мегеру Крузе, она теща барона Сиверса. Тайны свои великая княгиня поверяет одной из фрейлин, по фамилии Кашелова^28*. Девица сия собою не дурна и не вовсе глупа. Весьма жаль, что к мнению Ее Императорского Высочества не прислушиваются, она бы во всем неукоснительно за короля стояла»⁹³.

Другой портрет великокняжеской четы дал преемник на посту прусского посла в России граф К.В.Ф. фон Финкенштейн. Его «Общий отчет о русском дворе» был составлен в 1748 году. Одну из глав он назвал «Портрет великого князя». Характеристика в ней Петра Федоровича еще более мрачная, усугубляющаяся еще и тем, что написана человеком, который признается в «любви к великому князю». «На великого князя большой, — пишет прусский дипломат, — надежды нет. Лицо его мало к нему располагает и не обещает ни долгой жизни, ни наследников, в коих, однако, будет у него великая нужда. Не блещет он ни умом, ни характером; ребячится без меры, говорит без умолку, и разговор его детский, великого Государя недостойный, а зачастую и весьма неосторожный; привержен он решительно делу военному, но знает из оного одни лишь мелочи; охотно разглагольствует против обычаев российских, а порой и насчет обрядов церкви греческой отпускает шутки; беспрестанно поминает свое герцогство Голштинское, к коему явное питает предпочтение; есть в нем живость, но не дерзну назвать ее живостью ума; резок, нетерпелив, к дурачествам склонен, но ни учтивости, ни обходительности, важной персоне столь потребных, не имеет.

Сколько известно мне, единственная разумная забава, коей он предается, — музыка; каждый день по нескольку часов играет с куклами и марионетками; те, кто к нему приставлен, надеются, что с возрастом проникнется он идеями более основательными, однако кажется мне, что слишком долго надеждами себя обольщают. Слушает он первого же, кто с доносом к нему является, и доносу верит; неблагодарность, коей отплатил он за привязанность старинным своим слугам, и в особенности графу Брюммеру, мало делает чести его характеру.

Слывет он лживым и скрытным, и из всех его пороков сии, без сомнения, наибольшую пользу ему в нынешнем его положении принести могут; однако ж, если судить по вольности его речей, пороками сими обязан он более сердцу, нежели уму. Если когда-либо взойдет на престол, похоже, что правителем будет жестоким и безжалостным; недаром толкует он порой о переменах, кои произведет, и о головах, кои отрубит. Императрицу боится он и перед нею трепещет; фаворита терпеть не может и порою с ним схватывается; канцлера в глубине души ненавидит; нация его не любит, да при таком поведении любви и ожидать странно».

А вот портрет Екатерины Алексеевны, вышедший из-под пера графа Финкенштейна: «Великая княгиня достойна супруга более любезного и участи более счастливой. Лицо благородное и интересное предвещает в ней свойства самые приятные, характер же сии предвестия подтверждает. Нрав у нее кроткий, ум тонкий, речь льется легко; сознает она весь ужас своего положения, и душа ее страждет; как она ни крепись, появляется порою на ее лице выражение меланхолическое — плод размышлений. Не так осмотрительно она себя ведет, как бы следовало в положении столь щекотливом; порою молодость и живость берут свое, однако же осмотрительности у нее довольно, и великому князю держаться пожелал бы я столь же осторожно.

Принц сей, коего настроить тщились против супруги, с некоторых пор тон с нею взял дружеский и нежный, и кажется, что сумела она покорить его своему влиянию. Она любит нежно родственников своих, в особенности наследного принца шведского^29*, и, ежели будет столь счастлива, что одолеет препятствия, от трона ее отделяющие, полагаю, что сможет Ваше Величество рассчитывать на ее дружбу и выгоду из того извлечь. Нация любит великую княгиню и уважает, ибо добродетелям ее должное воздает.

Жизнь, кою сия принцесса ведет поневоле бок о бок со своим супругом, и принуждения, коим оба обречены, есть самое настоящее рабство. Запертые при малом своем дворе, окруженные самым презренным сбродом, не имеют они при себе никого, кто бы им помогал советом и в затруднительном положении, в коем они оказались, их направлял. Постоянно пребывают они под присмотром у своих надзирателей, и свободою ни минуты наслаждаться им не суждено. Камергер Чоглоков, коего единственные достоинства суть тщеславие и злость, и супруга его, теми же свойствами наделенная, да еще любовью к интригам и к самым хитрым проделкам, — вот две фурии, к великокняжеской чете приставленные, кои за ними следуют по пятам и радуются, существование им отравляя. На ничтожнейшую забаву особенное потребно разрешение; все их речи надзиратели записывают и в дурную сторону перетолковывают, а затем государыне доносят, отчего случаются порою бури, всем прочим лишь отчасти известные, но молодому двору много причиняющие огорчений.

Виды на будущее не столько льстят, сколько пугают. Чувства нации к великому князю, слабое здоровье сего принца, отсутствие наследников, власть фаворита и первого министра, юный соперник^30*, с престола свергнутый, но, однако ж, способный на него сызнова взойти, — все внушает молодой чете подозрения и справедливую вселяет в них тревогу»⁹⁴.

Как видим, многое из того, что писала о Петре Федоровиче Екатерина II, находит подтверждение во мнении прусских дипломатов, прогнозы которых относительно судьбы великого князя оказались в основном верными.

Теперь приведем характеристику (относящуюся ко второй половине 50-х годов) Петра Федоровича, данную иностранцем, принадлежавшим к другому лагерю, — Ст.-А. Понятовским. «Бабушка принца, — пишет он о великом князе, — была сестрой Карла XII-го, его мать — дочерью Петра Великого, и тем не менее природа сделала его трусом, обжорой и фигурой столь комичной во всех отношениях, что, увидев его, трудно было не подумать: вот Арлекин, сделавшийся господином. Можно было предположить, что кормилица принца и все его первые наставники, — там, на родине, — были пруссаки или подкуплены королем Пруссии, ибо принц с детства испытывал уважение и нежность к этому монарху, причем столь исключительные и столь непонятные для самого прусского короля, что монарх говорил по поводу этой страсти (а это была именно страсть): «Я — его Дульсинея... Он никогда меня не видел, но влюбился в меня, словно Дон Кихот».

Принцу было лет двенадцать или тринадцать, когда Елизавета вызвала его в Россию, велела ему принять православие и провозгласила своим наследником. Принц сохранил, однако, верность лютеранской церкви, крестившей его при рождении, преувеличенное представление о значительности своей Голштинии и убеждение, что голштинские войска, во главе которых он будто бы сражался и побеждал Бог весть сколько раз, были, после прусских, лучшими в мире и намного превосходили русские. Он заявил однажды князю Эстергази, послу венского Двора при Дворе его тетушки: «Как можете вы надеяться одолеть короля Пруссии, когда австрийские войска даже с моими сравниться не могут, а я вынужден признать, что мои уступают прусским?» Мне же принц сказал в порыве откровенности, которой удостаивал меня довольно часто: «Подумайте только, как мне не повезло! Я мог бы вступить на прусскую службу, служил бы ревностно — как только был бы способен, и к настоящему времени мог бы надеяться получить полк и звание генерал-майора, а быть может, даже генерал-лейтенанта... И что же?! Меня притащили сюда, чтобы сделать великим князем этой зас...... страны!» И тут же пустился поносить русских в выражениях самого простонародного пошиба, весьма ему свойственных.

Болтовня его бывала, правда, и забавной, ибо отказать ему в уме было никак нельзя. Он был не глуп, а безумен, пристрастие же к выпивке еще более расстраивало тот скромный разум, каким он был наделен. Прибавьте к этому привычку курить табак, лицо, изрытое оспой и крайне жалобного вида, а также то, что ходил он обычно в голштинском мундире, а штатское платье надевал всегда причудливое, дурного вкуса — вот и выйдет, что принц более всего походил на персонаж итальянской комедии. Таков был избранный Елизаветой наследник престола. Он был постоянным объектом издевательств своих будущих подданных — иногда в виде печальных предсказаний, которые делались по поводу их же собственного будущего. Частенько в шутках этих звучало и сочувствие супруге великого князя, ибо ей приходилось либо страдать, либо краснеть за него. Сам же он постоянно смешивал в своем воображении то, что слышал о короле прусском — деде того, что правил, том самом деде, которого Георг II, король Англии, его кузен, называл «король-капрал», с образом нынешнего короля Пруссии, который он себе создал. Он полагал, в частности, что ошибаются те, кто утверждает, что король предпочитает трубке — книги, и особенно те, кто говорит, что прусский король пишет стихи...»⁹⁵

Последний текст приводит нас к очень важной теме: отношению Петра Федоровича к русским и России.

Петр Федорович и Россия

В третьем варианте Записок Екатерина пишет, что в самые первые дни своего приезда она из разговоров с Петром Федоровичем поняла, что он «не очень ценит народ, над которым ему суждено было царствовать» (209). Это отношение распространялось на все стороны русской жизни, и прежде всего на православие. Нередко у Петра Федоровича возникали жаркие споры с его наставником в православной вере — Симеоном Теодорским. Великий князь был, по словам его жены, «неукротим в своих желаниях и страстях» (59)^31*. «Часто призывались его приближенные, — пишет Екатерина II, — чтобы решительно прервать схватку и умерить пыл, какой в нее вносили; наконец с большой горечью он покорялся тому, чего желала императрица, его тетка, хотя он и не раз давал почувствовать, по предубеждению ли, по привычке ли или из духа противоречия, что предпочел бы уехать в Швецию, чем оставаться в России» (207; курсив наш. — О.И.).

Нельзя сказать, что причиной последних разговоров была только православная вера. Екатерина II утверждает, что Петр Федорович был скорее атеистом. «Этот принц, — пишет она, — был крещен и воспитан по лютеранскому обряду, самому суровому и наименее терпимому, так как с детства он всегда был неподатлив для всякого назидания. Я слышала от его приближенных, что в Киле стоило величайшего труда посылать его в церковь по воскресеньям и праздникам и побуждать его к исполнению обрядностей, какие от него требовали, и что он большей частью проявлял неверие» (207). Во втором варианте Записок мы находим подобное утверждение о веровании Петра Федоровича. Екатерина II сообщает: великий князь «воображал, что принадлежит к лютеранскому исповеданию, в котором был воспитан, но в глубине души он ничем не дорожил и не имел никакого понятия ни о догматах христианской религии, ни о нравственности; я никогда не знавала атеиста более совершенного на деле, чем этот человек, который между тем очень боялся и черта и Господа Бога, а чаще всего их обоих презирал, смотря по тому, представлялся ли к этому случай, или овладевало им минутное настроение» (138; курсив наш. — О.И.). Сказанное тут подтверждается и сообщениями других людей: в самый день перехода в православие Петр Федорович говорил о священниках: «Им обещаешь многое, чего и не думаешь исполнять»⁹⁶.

Екатерина рассказывает о двух весьма любопытных эпизодах, связанных с исполнением ею православных обрядов, эпизодах, которые напоминают историю с письмом Петра Федоровича, записанную на нем Штелином. «На первой неделе Великого поста^32* у меня была очень странная сцена с великим князем, — вспоминает императрица. — Утром, когда я была в своей комнате со своими женщинами, которые все были очень набожны, и слушала утреню, которую служили у меня в передней, ко мне явилось посольство от великого князя; он прислал мне своего карлу с поручением спросить у меня, как мое здоровье, и сказать, что ввиду поста он не придет в этот день ко мне. Карла застал нас всех слушающими молитвы и точно исполняющими предписания поста, по нашему обряду». По-видимому, тут речь идет о карлике Андрее, упомянутом в приписке Штелина к письму Петра Федоровича, а также в его «Записках о Петре III».

«Я ответила великому князю через карлу обычным приветствием, — продолжает Екатерина II, — и он ушел. Карла, вернувшись в комнату своего хозяина, потому ли, что он действительно проникся уважением к тому, что он видел, или потому, что он хотел посоветовать своему дорогому владыке и хозяину, который был менее всего набожен, делать то же, или просто по легкомыслию, стал расхваливать набожность, царившую у меня в комнатах, и этим вызвал в нем дурное против меня расположение духа. В первый раз, как я увидела великого князя, он начал с того, что надулся на меня; когда я спросила, какая тому причина, он стал очень меня бранить за излишнюю набожность, в которую, по его мнению, я впала. Я спросила, кто это ему сказал. Тогда он мне назвал своего карлу, как свидетеля-очевидца. Я сказала ему, что не делала больше того, что требовалось и чему все подчинялись и от чего нельзя было уклониться без скандала; но он был противного мнения. Этот спор кончился, как и большинство споров кончаются, т. е. тем, что каждый остался при своем мнении, и Его Императорское Высочество, не имея за обедней никого другого, с кем бы поговорить, кроме меня, понемногу перестал на меня дуться» (230, 231).

Аналогичный случай произошел, если верить Запискам Екатерины II, в следующем, 1746 году. Екатерина II рассказывает: «Между тем наступил Великий пост^33*, я говела на первой неделе, вообще у меня было тогда расположение к набожности» (240). «Я постилась в первую неделю Великого поста, — продолжает она, — императрица мне велела сказать в субботу^34*, что я доставлю ей удовольствие, если буду поститься и вторую неделю^35*; я велела ответить Ее Величеству, что прошу ее разрешить мне поститься весь пост. Гофмаршал императрицы Сиверс, зять Крузе, который передавал эти слова, сказал мне, что императрица получила от этой просьбы истинное удовольствие и что она мне это разрешает. Когда великий князь узнал, что я все постничаю, он стал меня очень бранить; я сказала ему, что не могу поступать иначе...» (241). В 1746 году Екатерина II уже не упоминает о карле. Может быть, именно в этом случае и сыграл свою роль Штелин; это не исключено. Но где же здесь «нежное примирение», о котором пишет он? Вместо этого — брань Петра Федоровича.

Штелин считает, что Петр Федорович «не был ханжою, но и не любил никаких шуток над верою и словом Божьим»⁹⁷ и что он «чужд всяких предрассудков и суеверий». Характеризуя религиозные убеждения Петра Федоровича, Штелин замечает: «Помыслом касаемо веры был более протестант, чем русский; поэтому с малолетства часто получал увещания не выказывать подобных мыслей и показывать более внимания и уважения к Богослужению и к обрядам веры». Однако и Штелин вынужден был признать, что великий князь «был несколько невнимателен при внешнем (?) богослужении, часто позабывал при этом обыкновенные поклоны и кресты и разговаривал с окружающими его фрейлинами и другими лицами». Штелин рассказывает, что «императрице весьма не нравились подобные поступки» и «она выразила свое огорчение канцлеру графу Бестужеву, который от ее имени при подобных и многих других случаях поручал мне делать великому князю серьезные наставления»⁹⁸. Существуют сведения, что Петр Федорович сожалел о своем переходе в православие и открыто в этом признавался⁹⁹.

О том, что у Петра Федоровича были проблемы с православной религией, свидетельствует первый пункт цитируемой нами «Инструкции». «Дабы Его Императорское Высочество, — сказано в ней, — Бога и святые Его заповеди всегда в памяти своей имел и предания Православной Греческой веры крайнейше наблюдал и исполнял всю святую волю Творца своего и все, в чем Он, при нынешних и будущих его обстоятельствах, от него отчета потребовал бы, рано и поздно помнил, все поступки свои по тому учреждал и обнадеженным был, что благословение и проклятие от того зависят, и впред жестокому истязании подвержен будет; наружно же оные внутренние мнения оказывал и таким образом явной Божией службе в прямое время с усердием и надлежащим благоговением, гнушаясь всякого небрежения, холодности и индифферентности (чем все в церкве находящиеся явно озлоблены бывают), присутствовал; членам Святейшего Синода и всему духовенству надлежащее почтение отдавал, особливо же своего духовника, когда оной о Божьей службе повещать, или за иным чем по своей должности приедет, самого к себе допущал, и наставления его в духовных вещах охотно и со вниманием выслушивал».

Но эти рекомендации имели для Петра Федоровича малое значение. Став императором, он решил изменить православную церковь по своему пониманию. А.Т. Болотов рассказывает: «Но последовавшие затем другие распоряжения императора возбудили сильный ропот и негодование в подданных, и более всего то, что он вознамерился было переменить совершенно религию нашу, к которой оказывал особенное презрение. Он призвал первенствующего архиерея (новгородского) Димитрия Сеченова и приказал ему, чтоб в церквах оставлены были только иконы Спасителя и Богородицы, а других бы не было, также чтоб священники обрили бороды и носили платье, как иностранные пасторы. Нельзя изобразить, как изумился этому приказанию архиепископ Димитрий. Этот благоразумный старец не знал, как и приступить к исполнению такого неожиданного повеления, и усматривал ясно, что государь имел намерение переменить православие на лютеранство. Он принужден был объявить волю государеву знатнейшему духовенству, и хотя дело на этом до времени остановилось, однако произвело во всем духовенстве сильное неудовольствие, содействовавшее потом очень много перевороту».

За отрицанием православия у Петра Федоровича лежала растущая ненависть к России. Говоря о симпатии Петра Федоровича к принцессе Е.И. Бирон, Екатерина II писала: «Главное достоинство, какое она имела в его глазах, состояло в том, что она была дочерью не русских родителей; уже тогда великий князь выказывал очень сильное пристрастие ко всем иностранцам и начало отвращения ко всему, что было русским или тянуло к России. Это отвращение впоследствии все росло, но в то время Его Императорское Высочество имел еще достаточно здравого смысла, чтобы не выставлять эти чувства напоказ, хотя часто у него вырывались уже очень многозначительные проблески такого настроения» (176; курсив наш. — О.И.). В третьем варианте Записок Екатерина сообщает, что Петр Федорович не любил русскую комедию и что «уже один разговор о том, чтобы туда идти, ему очень не нравился» (439). Н.И. Панин рассказывал, что Петр III говорил «только по-немецки и хотел, чтобы все знали этот язык; по-русски он говорил редко и всегда дурно»¹⁰⁰. Штелин вспоминает, что модель города Киля забавляла великого князя «более, чем все Русское государство, к немалому огорчению императрицы»¹⁰¹.

Великий князь остро ощущал свою чуждость России. Петр Федорович неоднократно утверждал, что его «заставили приехать в Россию вопреки его воле» (182), что он «предпочел бы уехать в Швецию, чем оставаться в России» (207), что он «проклинает тот день, когда приехал в Россию»¹⁰². Величайшей стране мира Петр Федорович предпочитал явно свою Голштинию. «Сей князь, — пишет Екатерина II во втором варианте своих Записок, — питал необычайную страсть к этому клочку земли, где он родился. Он был вечно им занят; он покинул эту родную землю лет двенадцати—тринадцати; когда он говорил о ней, воображение разыгрывалось, и так как никто из окружавших, начиная с меня, не были в этой, по его словам, столь восхитительной стране, то он нам ежедневно рассказывал о ней небылицы, причем он желал, чтобы мы им верили; он сердился, если замечал недостаток веры» (137). Это подтверждает и Н.И. Панин; он рассказывал своему другу барону Ассебургу: «Голштиния, как ни мала она в сравнении с обширною Российскою империей, казалась ему (Петру Федоровичу. — О.И.) и больше ее, и богаче, и достойнее его любви»¹⁰³.

На слова Екатерины о том, что ему предстоит управлять Россией, Петр Федорович повторял «то, что говорил много раз, а именно что он чувствует, что не рожден для России; что ни он не подходит вовсе для русских, ни русские для него и что он убежден, что погибнет в России» (399; курсив наш. — О.И.). Это ощущение Петра Федоровича было справедливо и показывает, что великий князь действительно обладал, как писала Екатерина II, известной проницательностью.

Пренебрежение великим князем русскими людьми нашло отражение и в упомянутой «Инструкции», в четвертом пункте которой говорилось, чтобы Петр Федорович «в среду и в воскресенье, до Божьей службы, хотя на самое малое время, пред полуднем, нашим гражданским и военным служителям и иным знатным персонам аудиенции давать, дабы Его Высочество тем более знание и любовь нации себе приобрести мог» (курсив наш. — О.И.). Немец Штелин хотел, если верить ему, показать Петру Федоровичу, как должны думать он и «другие русские патриоты» (Штел., 114). Но, как видно, Петр Федорович остался глух к этим увещеваниям, о чем свидетельствует и «Дело Рунберга», которое будет подробнее рассмотрено ниже (в разделе «Поиски виновных»).

Петр Федорович, несомненно, оказался не на своем месте. С.М. Соловьев поставил ему верный диагноз: «От такого человека нельзя было требовать, чтобы он понял свое положение, понял, что наследник русского престола должен быть, прежде всего, русским человеком, приладиться к народу и стране, где ему суждено царствовать. Чтоб найтись в новой сфере, более широкой, определить свой образ действий согласно с новым положением, более высшим, дорасти до этого положения, требовалась большая сила, большая способность к развитию, какой именно и не было у Петра. Он сросся с узенькою обстановкой мелкого немецкого владельца, она пришлась ему по природе, и тяжело, тоскливо было ему в другой, более широкой сфере, куда перенесла его судьба. Здесь дело идет не о любви к родине, к своему, но о косности, мелкости природы, которые не позволяют отрешиться от известных привычек и взглядов. Та же косность и мелкость природы, которые не позволили сыну Петра Великого царевичу Алексею сделаться достойным наследником Российской империи, царевичем новой России, заставляли его упираться против новой деятельности и оставаться русским царевичем XVII века, — та же косность и мелкость природы заставили внука Петра Великого остаться голштинским герцогом на императорском русском престоле, со всеми привычками и взглядами мелкого германского князька, со страстью экзерцировать свою маленькую гвардию и в ее кругу упитываться симпатиями и антипатиями, совершенно чуждыми настоящему его положению»^{36* 104}.

Была еще одна печальная сторона в антирусской позиции Петра Федоровича; главным его кумиром с детских лет был прусский король (408). Все началось, вероятно, еще в Голштинии. Первым же серьезным документом, с которого началась связь русского великого князя и прусского короля, явилось письмо последнего к Петру Федоровичу от 24 января 1743 года. В нем говорилось: «Мой кузен! Нежное участие, которое я принимаю во всем, что касается Вашего Императорского Высочества, заставляет меня выразить Вам то удовлетворение, которое я почувствовал при виде справедливости, которую оказали Вашим заслугам и происхождению, когда я узнал, что Ее Величество Императрица Всероссийская соизволила назначить Вас своим Наследником на престол. Так как этот выбор принят всюду с большим одобрением, то мне остается лишь пожелать Вашему Императорскому Высочеству тысячу раз счастья и благоденствия в том положении, в которое Вы только что вступили.

Чувства почтения и уважения, которые я всегда питал к Вам, служат для меня верным ручательством в дружбе, на которую я должен надеяться со стороны Вашего Императорского Высочества, и так как для меня будет приятным удовольствием усугублять ее посредством выражения внимательности и уважения, которые я всегда буду чувствовать к Государю, одаренному столькими прекрасными качествами и заслугами, то я льщу себя надеждою, что Ваше Императорское Высочество всегда будете охотно способствовать поддержанию доброго и тесного согласия между мною и его благородной теткой, Ее Величеством Императрицей Российской, и все крепче и крепче завязывать узы во имя истинных выгод и взаимного благоденствия наших обоих государств, которые всегда процветали от этих связей.

Я поручил моему лейтенанту-полковнику инфантерии господину Гранту уверить Ваше Императорское Высочество в искренности этих чувств и умоляю Вас придать полную веру всему, что он будет иметь честь говорить Вам от меня, особенно когда он будет иметь честь уверить Вас в высоком уважении и бесценном почтении, с которым я остаюсь безусловно глубоко любящим, добрым кузеном Вашего Императорского Высочества, моего кузена, Фридрихом».

Нет сомнения, что это письмо короля-полководца произвело особенное впечатление на четырнадцатилетнего юношу. Немецкому принцу, ставшему насильно русским великим князем, был ближе немецкий военачальник, нежели его великий дед — Петр I. При этом необходимо учитывать, что Фридрих II очень не любил русского императора, которому, скорее всего, завидовал. Так, в ноябре 1737 года Фридрих писал Вольтеру о Петре Великом: «Признаюсь вам, сударь, что нет ничего более обманчивого, чем суждение о людях на основе их репутации... Стечение счастливых обстоятельств, благоприятных событий, неведение иностранцев сделали из царя героический призрак (un fantome heroique), в величии которого никто не вздумал усомниться. Мудрый историк, частично свидетель его жизни, нескромно приподнимает завесу и показывает нам этого государя со всеми людскими недостатками и малыми добродетелями. Это уже не тот универсальный гений, который все охватывает своим умом, который все хочет исследовать, но это человек, подвластный довольно необычным фантазиям, которые создают впечатление некоторого блеска и обольщают нас; это уже не тот неустрашимый воин, который не ведает страха и не признает никаких опасностей, но государь трусливый, робкий, забывающий в опасностях свою грубость. Жестокий в мирное время, слабый в дни войны, восхищающий иноземцев и ненавидимый своими подданными, человек, наконец, доведший деспотизм до той степени, до какой может довести его монарх-самодержец, коему удачливая судьба заменила мудрость, к тому же, впрочем, большой ремесленник — усердный, смышленый и готовый пожертвовать всем ради любопытства»¹⁰⁵. Вряд ли Петр Федорович знал об этих отзывах о великом деде. Но и это не изменило бы его отношения к своему герою. С юных лет он был просто влюблен в прусского императора.

Весьма характерна в этом отношении история, произошедшая при русском Дворе в 1746 году, когда отношение к Фридриху II было самое прохладное. 14 января был устроен банкет в честь «торжества Ордена Прусской кавалерии». Камер-фурьер сообщает, что его «надлежало праздновать сего ж месяца 8-го числа», и делает к этой фразе приписку: «Сие торжество было с некоторым уменьшением против других иностранных орденов кавалерий для того, что оное торжество чинено с примеру того, как торжествован в Пруссии день Ордена кавалерии Святаго Апостола Андрея Первозваннаго, о чем писал посланник Чернышев». На торжестве планировалось, что будут произнесены три тоста — «три здоровья»: «1) Ея Императорское Величество изволит зачать: про здоровье орденмейстера Черного Орла (т. е. прусского короля. — О.И.)». При этом на полях камер-фурьер сделал следующую приписку: «Оное здоровье пито одно, токмо без пушечной пальбы»; «2) Зачинает прусский министр: про здоровье Ее Императорского Величества; 3) Ее Императорское Величество изволит зачинать: за здоровье присутствующих и отсутствующих того Ордена кавалеров». К двум последним пунктам в журнале сделано примечание: «Пили же только за одно здоровье: орденмейстера Черного Орла, то есть прусского короля, и хотя начала императрица, но без пушечной пальбы и из рюмки, что прусским министром было принято за оскорбление, и он не провозглашал следующего тоста. Здесь уже очевидно обнаружилось неудовольствие между двумя Дворами». И далее следует такой примечательный текст: «Во время здоровья Ее Императорское Величество изволила кушать из рюмки, а Его Императорское Высочество из кубка и крышка шла кругом стола. Во время того кушания играла итальянская музыка» (курсив наш. — О.И.)¹⁰⁶. Итак, Петр Федорович демонстративно противопоставил себя Елизавете Петровне.

Великий князь особенно не скрывал, что хотел бы служить под началом у любимого им Фридриха II. В мае 1759 года французский посланник маркиз Лопиталь сообщал на родину: «Великий князь, разговаривая наедине с графом Шверином и князем Чарторыйским, стал восхвалять прусского короля и сказал графу Шверину буквально, что надеется иметь славу и честь принять когда-нибудь участие в войне под начальством короля Пруссии»¹⁰⁷.

С годами Петр Федорович не умнел, что констатировал и сам прусский король, написавший: «Великий князь чрезвычайно неосторожен в своих речах, по большей части в ссоре с императрицей (Елизаветой Петровной. — О.И.), мало уважаем, вернее сказать, презираем народом и слишком уж занят своей Голштинией»¹⁰⁸. Дело доходило до какого-то помешательства. Рассказывают, что, когда полковник Розен привез в Петербург известие о Цорндорфской битве, его слуга начал рассказывать здесь и там, что битва проиграна русскими, за что и был посажен на дворцовую гауптвахту. Узнавши об этом, великий князь велел привести его к себе и сказал: «Ты поступал как честный малый, расскажи мне все, хотя я хорошо и без того знаю, что русские никогда не могут побить пруссаков». Когда слуга Розена рассказал все, как умел или хотел, то Петр Федорович, указывая ему на голштинских офицеров, сказал: «Смотри! Это все пруссаки; разве такие люди могут быть побиты русскими?» Великий князь отпустил рассказчика, подарив ему пять рублей, и обнадежил своим покровительством¹⁰⁹.

Есть серьезные основания полагать, что Фридрих II использовал Петра Федоровича фактически как шпиона, о чем сам король пишет в своих Записках¹¹⁰. На это намекает и Рюльер, говоря, что Петр Федорович «тайно принял чин полковника в его службе и изменял для него союзным планам»¹¹¹. Екатерина рассказывает, что Петр Федорович называл Фридриха II «своим господином и которому собирался принести присягу» (504). Б.Х. Миних писал, что Петр Федорович «с каким-то энтузиазмом хотел подражать во всем королю Пруссии, как его личности, так и в военном деле; он был полковником прусского пехотного полка и носил его мундир, что, казалось, вовсе не соотносилось с его саном; точно так же король Пруссии был полковником российского второго Московского пехотного полка. Император, по крайней мере некоторое время, снял орден Св. Андрея и носил прусский орден Черного Орла»¹¹².

Измену великого князя подтверждает и княгиня Е.Р. Дашкова. «Однажды, когда я была у императора, — вспоминает она о посещении Петра III, — он, сев на любимого конька, завел речь о прусском короле, и, к удивлению всех присутствовавших, напомнил Волкову (который в предыдущее царствование был первым и единственным секретарем Совета), как часто они вместе смеялись над теми секретными решениями и приказами, которые посылались в действующую армию и не приносили успеха из-за того, что о них заранее сообщалось королю. Волков краснел и бледнел^37*. Петр III, ничего не замечая, продолжал похваляться дружескими услугами, которые он оказывал прусскому королю, передавая сведения о мерах, принимаемых Советом, полученные от Волкова»¹¹³. Все это фактически подтверждает и Штелин¹¹⁴. Кстати сказать, упоминавшаяся выше Конференция, руководившая войной с Фридрихом II, была упразднена 29 января 1762 года, поскольку она могла помешать заключению мира с прусским королем¹¹⁵. Прусскому посланнику Гольцу Петр Федорович поведал о том, «сколько он терпел в прошедшее царствование за привязанность к Фридриху, о том, как он радовался, что был удален из Конференции, ибо причиною тому было уважение его к королю»¹¹⁶.

Есть и другие данные об измене Петра Федоровича. Так, в одном из писем Петра Федоровича к Фридриху II от 15 февраля 1762 года говорилось: «Государь брат мой. Ваше Величество уже осведомлены через посредство моего генерал-лейтенанта князя Волконского, что, всегда с удовольствием изъявляя убедительные знаки дружбы моей к Вам и усердия отвечать всему, что Вашему Величеству благоугодно делать мне приятного или обязательного, я не замедлил ни минуты отослать нужный приказ, чтобы пленные Вашего Величества, находящиеся у меня, были выпущены на свободу и как можно скорее выданы, лишь только названный князь мне доложил, что Ваше Величество, освободив всех моих пленных, со своей стороны спешите закрепить союз дружбы, давно уже соединявший нас двоих и долженствующий вскоре соединить наши народы» (курсив наш. — О.И.). Весьма любопытен этот «давний союз», о котором никто ничего в России не знал.

А вот еще одно любопытное письмо Петра III от 15 марта: «Государь брат мой. Приказ, присланный мне Вами с Гольцем, есть новое доказательство дружбы, столько лет существовавшей между нами, которая, надеюсь, никогда не может прерваться. Вы так добры, что вспоминаете мои прежние оказанные Вам услуги и говорите, что, за короткое время моего царствования, Вы мне многим обязаны На это я могу Вас уверить, что не искал и не буду искать дружбы помимо вашей и ваших союзников. Надеюсь, что все офицеры Вашей армии, бывшие при моем дворе, были свидетелями моего образа мыслей относительно Вас. Ваше Величество желаете насмехаться надо мной, расхваливая так мое царствование. Вам благоугодно глядеть на ничтожные вещи, я же должен дивиться доблестным поступкам и необычайным в свете свойствам Вашего Величества, ежедневно все более и более считая вас одним из величайших в свете героев. Кончая письмо, уверяю Ваше Величество в моей сильнейшей дружбе и прошу позволения поручить вашей милости Гольца, снискавшего всеобщее уважение, и считать меня, мой брат, Вашего Величества добрым братом. Петр» (курсив наш. — О.И.). Долгая дружба и «прежние оказанные услуги» также, на наш взгляд, намекают на какую-то прежнюю связь.

В письмах прусского короля содержатся также намеки на какие-то связи в прошлом. В письме от 22 февраля 1762 года Фридрих замечает: «Я просил г. Гудовича выразить Вашему Величеству более обстоятельно мои чувства и уверить вас в том, что я придаю наибольшую цену доказательствам, которые вы мне дали когда-то, и новым, следствие которых я вижу ежедневно» (курсив наш. — О.И.). А 3 марта прусский король пишет более откровенно: «Еще раньше воцарения Вашего Императорского Величества я был многим обязан Вам; с того же недавнего времени, как Вы занимаете престол, обязательства мои по отношению к Вам бесконечны. Я бы очень хотел быть в состоянии засвидетельствовать вам всю глубину моей признательности. Эти чувства, которые начертаны глубоко в моем сердце, не останутся всегда бесплодными, и я льщу себя надеждой, что представится случай доказать это с очевидностью» (курсив наш. — О.И.).

Петр Федорович занимался предательством в пользу прусского короля и после своего вступления на престол. Перед отъездом из Англии русского посла князя А.М. Голицына премьер-министр граф Бют сообщил ему о посылке Гольца в Петербург и выражал сильное неудовольствие по поводу того, что Фридрих не сообщил лондонскому Двору инструкций, данных Гольцу. «Это значит, — говорил граф Бют, — что инструкции не могут быть нам приятны; здесь догадываются, что, во-первых, прусский король будет всячески стараться поднять Российскую империю против венского Двора, к немалому предосуждению европейской вольности; во-вторых, для получения себе выгоднейших от русского императора условий что-либо заключить с русским Двором против датского короля». Бют попросил князя Голицына о том, чтоб разговор их оставался в величайшей тайне. Но Петр III иначе распорядился реляцией Голицына он показал ее Гольцу и не только позволил снять копию, но и прямо приказал переслать эту копию прусскому королю. Получивши ее, Фридрих II писал Петру Федоровичу: «Я был бы самый неблагодарный и недостойный из людей, если б не чувствовал и вечно не благодарил бы вас за великодушные поступки. Ваше Императорское Величество открываете измену моих союзников, помогаете мне в то время, когда весь свет меня покинул, и я единственно вашей особе обязан тем, что случается со мною счастливого»¹¹⁷. Не случайно поэтому прусский король говорил, что Петр Федорович служил Пруссии, как ее министр¹¹⁸.

А.Т. Болотов рассказывает, как после смерти Елизаветы Петровны прорвалась плотина, сдерживавшая пруссофилию Петра Федоровича «Негодование во многих произвел и число недовольных собою увеличил он, Петр, и тем, — пишет современник, — что с самого того часа, как скончалась императрица, не стал уже он более скрывать той непомерной приверженности и любви, какую имел всегда к королю прусскому. Он носил портрет его на себе в перстне беспрерывно, и другой, большой, повешен был у него подле кровати. Он приказал тотчас сделать себе мундир таким покроем, как у пруссаков, и не только стал сам всегда носить оный, но восхотел и всю гвардию свою одеть таким же образом; а сверх того, носил всегда на себе и орден прусского короля, давая ему преимущество пред всеми российскими. А всем тем не удовольствуясь, восхотел переменить и мундиры во всех полках и вместо прежних одноцветных зеленых поделал разноцветные, узкие и таким покроем, каким шьются у пруссаков оные. Наконец, и самым полкам не велел более называться по-прежнему по именам городов, а именоваться уже по фамилиям своих полковников и шефов; а сверх того, введя уже во всем наистрожайшую военную дисциплину, принуждал их ежедневно экзерцироваться, несмотря, какая бы погода ни была, и всем тем не только отяготил до чрезвычайности все войска, но и, огорчив всех, навлек на себя, и особливо от гвардии, превеликое неудовольствие».

Кульминации в своем подобострастии к прусскому королю Петр III достиг во время празднования мира с Пруссией, заключенного 24 апреля 1762 года. Как рассказывают, император, «опорожнив, может быть, во время стола излишнюю рюмку вина, и в энтузиазме своем к королю прусскому дошел даже до такого забвения самого себя, что публично, при всем великом множестве придворных и других знатных особ и при всех иностранных министрах, стал пред портретом короля прусского на колени и, воздавая оному непомерное уже почтение, назвал его своим государем...»¹¹⁹. Видевшие это были потрясены. «Происшествие, — пишет А.Т. Болотов^38*, — покрывшее всех присутствующих при том стыдом неизъяснимым и сделавшееся столь громким, что молва о том на другой же день разнеслась по всему Петербургу и произвела в сердцах всех россиян и во всем народе крайне неприятное впечатление». Рюльер рассказывает о Петре III, что тот «часто, вскочив из-за стола со стаканом в руке... бросался на колени перед портретом короля прусского и кричал: «Любезный брат, мы покорим с тобою всю вселенную»¹²⁰. О «неприличной радости» по случаю заключения мира с Пруссией говорит и Е.Р. Дашкова¹²¹. Французский поверенный Беранже доносил своему министерству: «Мы видели российского монарха, утопавшего в вине и лишившегося употребления ног и языка. С превеликим трудом, как заправский пьяница, бормотал он прусскому посланнику: «Пьем здоровье короля, нашего повелителя. Он сделал мне честь, доверил целый полк; надеюсь, у него не будет повода прогнать меня в отставку. Заверьте его, стоит ему только приказать, и я пойду войной противу самого ада со всей моей Империей»»^{39* 122}.

Прусский король отвечал Петру III письмами самого льстивого характера. Так, например, 21 мая 1762 года Фридрих II писал: «Если бы я был язычником, я воздвиг бы храмы и алтари Вашему Императорскому Величеству как существу божественному, показывающему миру примеры добродетели, примеры, которым весь мир — властители и короли должны были бы следовать. Я благословил небо при виде графа Шверина, прибывшего с письмом Вашего Императорского Величества и с трактатом мира, который является свидетельством добродетелей и бескорыстия Вашего Императорского Величества, благородства и возвышенности ваших чувств и других дивных качеств, вызывающих обожание к особе Вашего Величества со стороны всех тех, кто имеет счастье Вас знать. Что касается меня, то я душой, сердцем и телом предан Вашему Величеству. Ваше Императорское Величество имеет множество подданных, привязанных к Вам, подчиняющихся Вам в силу наследственных прав, возведших Вас на престол обширной монархии; я осмеливаюсь не доверять им всем и утверждаю, что среди них не найдется ни одного, который бы столь же искренно и ненарушимо предан был Вашему Императорскому Величеству, как предан я. Ваше Императорское Величество должны поместить мое сердце в ряду своих первых побед, и смею думать, что нет ничего приятнее для властелина, как приобретение владения, завоеванного добродетелью. Сегодня все мы будем праздновать счастливый день, который послужит основанием счастливому союзу. Мои офицеры восклицают в один голос: «Да здравствует наш дорогой император!» Ваше Императорское Величество благословляемы всеми. Я же говорю им: «Конечно, это наш дорогой император; но, выражаясь так свободно, не забывайте того уважения, которым вы ему обязаны».

Я так многим обязан Вашему Императорскому Величеству, что каждый миг моей жизни должен быть проявлением моей признательности. Ваше Императорское Величество умножаете число столь драгоценных благодеяний, желая прислать ко мне г. Чернышева и его отряд. Не нахожу выражений для описания чувств, вызываемых в моем сердце столь благородными поступками. Не могу при этом не сказать, что даже среди родных моих братьев не найдется ни одного, от которого я мог бы ожидать таких проявлений дружбы, какими удостаивает меня Ваше Императорское Величество; поэтому Ваше Императорское Величество не должны удивляться, если я скажу, что Вы можете располагать всем, что находится в моем распоряжении...»

Но вот произошел переворот; Петр Федорович оказался свергнут с престола. А что же Фридрих II? В депеше Екатерине II от 12 июля князь Н.В. Репнин описывал, как он известил Фридриха II о событии 28 июня. Во все продолжение разговора король, по словам Репнина, «весьма был смутен, опасаясь чрезвычайно, чтоб не разрушилось как настоящее согласие между им и императрицею». Вечером король опять призвал к себе Репнина и расспрашивал, не может ли он дознаться, что подало повод сделанным в Пруссии объявлениям (по поводу обратного движения русских войск), не сомнение ли какое, чтоб он по прежним обязательствам хотел каким-нибудь образом препятствовать царствованию императрицы; при этом Фридрих уверял, что так как бывший император сам письменно отрекся от престола, то против такого обнародованного доказательства никому идти нельзя и что он, хотя б и хотел, но собственные его дела к тому бы его не допустили; наконец, он тотчас и признал Екатерину царствующею императрицею. Фридрих требовал также, чтоб Репнин доложил императрице, угодно ли будет, чтоб барон Гольц остался министром при ее Дворе (курсив наш. — О.И.)¹²³.

Примечания

*. Он писал, что Петр Федорович «полуидиот, полусумасшедший... был в одно и то же время и трусом и горьким пьяницею».

**. По В. Далю, скоросый — сердитый, сварливый.

***. Это место, как нам представляется, лучше переведено в русском переводе Записок Екатерины II, изданном в Лондоне: «Он еще не вышел из детского возраста, но придворные хотели, чтобы он держал себя как совершеннолетний. Это тяготило его, заставляя быть в постоянном принуждении. Натянутость и неискренность перешли от внешних приемов обращения и в самый характер» (ГИ, 4). В последнем предложении можно видеть пример психологического феномена, носящего название «интериоризации».

****. Правда, в своем дневнике под 18 января 1761 года Штелин пишет, что Петр Федорович участвовал в травле медведя и «убил его одним ружейным выстрелом».

5*. В «Инструкции» буквально сказано, чтобы «воздержать» Петра Федоровича «от всего неприличного в деле и слове, особливо же от непозволительного злоупотребления дарований Божьих, от шалостей над служащими при столе, а именно от залития платей и лиц, подобных тому неистовых издеваний над бедными служителями».

6*. Пока (церковн.).

7*. Тут Екатерина повторяет слова из своей записки: «Камергер Пассек часто говорил о Петре III, что у этого государя нет более жестокого врага, чем он сам, потому что он не пренебрегает ничем из всего, что могло ему повредить» (522).

8*. Когда Екатерина притворилась опасно больной (перед первым разговором с Елизаветой Петровной), то великий князь, по ее словам, «не пришел ко мне и не прислал спросить, как я себя чувствую. Я после этого узнала, что в этот самый день он обещал Елизавете Воронцовой жениться на ней, если я умру, и что оба очень радовались моему состоянию» (449).

9*. В отдельном фрагменте, условно озаглавленном издателями как «План» (в издании подлинного текста назван: «Canevas»), Екатерина II так формулирует эту важную мысль: «И как обстоятельства принимали такой оборот, что надо было погибнуть с ним, через него, или же постараться спастись от погибели и спасти своих детей (тогда еще была жива дочь Екатерины, Анна, родившаяся в декабре 1757 года и умершая в 1759 году. — О.И.) и государство» (466).

10*. В примечании к книге аббата Денина Екатерина II пишет: «Его фавориты были очень несчастны, они не смели поговорить друг с другом, чтобы не возбудить в нем недоверия» (694).

11*. В третьем варианте Екатерина II писала: «Великий князь по природе умел скрывать свои тайны, как пушка свой выстрел, и, когда у него бывало что-нибудь на уме или на сердце, он прежде спешил рассказать это тем, с кем привык говорить, не разбирая, кому это говорит...» (228).

12*. Этот пункт отмечен и в «Экстракте из журнала учебных занятий» Петра Федоровича: «Наставления в скромности и испытания в ней» (Штел., 113).

13*. Ш. Массон дополняет этот портрет Е.Р. Воронцовой следующими словами: «Она напивалась вместе с ним (Петром Федоровичем. — О.И.) и ругалась, как солдат; разговаривая, она косила, дурно пахла и харкала» (Массон Ш. Секретные записки о России. М., 1996. С. 102).

14*. Бильбасов также не обнаружил детей Петра Федоровича (Бильбасов, 231).

15*. В знаменитой серии «Жизнь замечательных людей» даже вышла книга о Петре III.

16*. В статье в РБС, посвященной А.И. Глебову, говорится: «Почти все резолюции на докладах Сената, если только они не ограничивались одним утверждением представленного доклада, а содержали и какие-либо указания, написаны рукою Глебова и только подписаны Петром III» (РБС СПб., 1916. С. 343).

17*. Простой народ решили также побаловать, снизив стоимость соли (Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 13. С. 11. Далее после цитаты, указ, фамилия и страница).

18*. Штелин в своем дневнике пишет, что 17 января состоялось подписание указа «о свободе дворянства для выезда и службы вне [своего] отечества» (РА. 1911. Кн. 2. № 5. С. 11).

19*. О великой княгине также говорили неприятные слова, но значительно меньше: «О гренадере Иване Горикове, дерзко выражавшемся о великой княгине Екатерине Алексеевне (1749)»; «О дворянине Козьме Шешминском, осужденном за непристойные выражения о великой княгине Екатерине Алексеевне (1752)»; «О бобыле Гавриле Степанове, наказанном за бранные выражения о великой княгине Екатерине Алексеевне (1755)».

20*. Что касается дел «по первым двум пунктам», то о них в манифесте говорилось: «Но как не всякий и с справедливым своим доносом может иногда так скоро до нас дойти, как того нужда требовала бы, да притом и то отвращать надлежит, чтоб позволением свободного каждому доступа не поострить людей к доносам, то повелеваем, чтоб каждый, кто имеет нам донести о деле важном, справедливом и действительно до двух первых пунктов принадлежащем, приходил с оным без всякого опасения к нашим генерал-поручикам Льву Нарышкину и Алексею Мельгунову да тайному секретарю Дмитрию Волкову, кои для того монаршею нашею доверенностью удостоены».

21*. Публикатор считает, что в рукописи Штелина написано Laude; но, может быть, там было действительно Lande, как и значится в воспоминаниях Екатерины.

22*. Несколько ниже Екатерина II возвращается к этой теме и замечает: «Он брал скрипку и пилил на ней очень скверно и с чрезвычайной силой, гуляя по своим комнатам» (280).

23*. Екатерину учил игре на клавесине регент итальянской капеллы императрицы. Однако она помнит от этого обучения, как она прыгала по комнате и каталась с горничными по крышке клавесина (64). Но ноты она знала и бралась стоя за спиной музыканта сказать, «какое место он играет» (8). С.Н. Глинка, между прочим, сообщает следующие интересные подробности по этому вопросу: «Екатерина призвала итальянских виртуозов и поручила им хор придворных певчих. Она слышала за это упреки от своих современников и говорила; «Есть люди, которые упрекают меня в пристрастии к иностранным виртуозам. Это неправда. Я выписываю их не для себя, а для тех, которые влюблены в итальянскую музыку; они точно так же промотались бы на виртуозов, как сорят труды земледельцев на безделки заграничные. Природа не дает человеку всех способностей, она не наделила слух мой способностью чувствовать очарование и прелесть музыки. Может быть, оттого, что это льстит моему самолюбию, я, как сочинительница, люблю в операх моих русские напевы». Так думала Екатерина, но, прочитав в ведомостях о чудесном действии Марсельского марша над молодым французским войском в битве Жемапской, она приказала полному оркестру играть этот марш в Эрмитажном театре; чем более вслушивалась она в звуки, тем более изменялось ее лицо; глаза ее пылали, она была вне себя и вдруг, махнув рукой, вскричала: «Полно, полно!» Что тогда волновало ее душу, это осталось тайной» (Золотой век Екатерины Великой. М., 1996. С. 69).

24*. В другом месте Штелин пишет, что «будучи императором, Петр III тоже имел отвращение к латыни. У него была довольно большая библиотека лучших и новейших, немецких и французских, книг. По его приказу, полную библиотеку устроили в мезонине нового Зимнего дворца, император назначил ежегодную сумму в несколько тысяч рублей и строго приказал мне, чтобы ни одной латинской книги не попало в его библиотеку» (Штел., 71).

25*. «Будучи великим князем и не имея места для библиотеки в своем Петербургском дворце, он велел перевезти ее в Ораниенбаум и держал при ней библиотекаря. Сделавшись императором, он поручил статскому советнику Штелину, как своему главному библиотекарю, устроить библиотеку в мезонине его Нового Зимнего дворца в Петербурге, для чего были назначены четыре комнаты и две для самого библиотекаря» (Штел., 110).

26*. «У вас великий король, я буду делать, как он, и не стану спокойно сидеть дома» (нем.).

27*. Немного ниже Мардефельд пишет, что Петр Федорович терпеть не мог саксонского посланника графа Фицтума, который будто бы, по его мнению, «волочился за его женой» (Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу. М., 2000. С. 284). Последнее можно объяснить, во-первых, тем, что к своей жене Петр Федорович относился как к игрушечному солдатику, то есть собственности; а во-вторых, великий князь, вероятно, боялся, что успешное ухаживание приведет к открытию неприятных для него тайн.

28*. Скорее всего, имеется в виду М.И. Кошелева, фрейлина Екатерины, как на это и указывает публикатор. Однако утверждение Мардефельда сомнительно, поскольку Екатерина II вспоминает о ней так: «Это была рослая девушка, глупая, очень неуклюжая во всех своих действиях...» (117).

29*. Адольф-Фридрих приходился Екатерине дядей со стороны матери.

30*. Фаворит — А.Г. Разумовский, первый министр — А.П. Бестужев, юный соперник — Иван Антонович.

31*. Б.Х. Миних писал, что Петр Федорович был «от природы горяч, деятелен, быстр, неутомим, гневлив, вспыльчив и неукротим» (Безвременье и временщики. Л., 1991. С. 75).

32*. В 1745 году начало Великого поста было 25 февраля.

33*. Великий пост в 1746 году начался 10 февраля.

34*. 15 февраля.

35*. То есть с 17 по 23 февраля.

36*. Приведем тут высказывание и других известных русских историков о Петре Федоровиче. Н.М. Карамзин: «Новый заговор — и несчастный Петр III в могиле со своими жалкими пороками»; В.О. Ключевский: «Петр III — «самое неприятное из всего неприятного, что оставила после себя императрица Елизавета»; С.Ф. Платонов: «Петр Федорович был человеком слабоодаренным и физическими силами, и умственными...»

37*. Подобная реакция неудивительна, поскольку Д.В. Волков, в отличие от Петра Федоровича, наверняка знал петровский «Артикул воинский», согласно «Статье 126» которого виновный в указанном преступлении «имеет, яко шельм и изменник, чести, пожитков и живота лишен и четвертован быть». При этом законодатель в толковании этой статьи настаивал на первичности четвертования, а уж затем лишения жизни. Волков категорически отрицал свое участие. «С неизобразимым слышу теперь ужасом, — писал он Г.Г. Орлову 11 июля 1762 года, — якобы бывший император публично меня благодарил, что я ему, как великому князю, все дела из Конференции сообщал». Объясняя причины подобной «легенды» (которая, несомненно, была истинной), Волков тут же писал: «Еще случалось многократно, что император бывший за столом или без того на людстве рассказывал, как он, присутствуя в Конференции, не изменил своему королю и не убоялся покойной Государыни, но пред нею в глазах защищал его интерес как честный человек и ссылался в том на меня...» (РА. 1874. № 8. Стлб. 344, 345). Этот Д. Волков был, по-видимому, большой жулик. Екатерина II рассказывает, что он был старшим чиновником у графа А.П. Бестужева, но в 1755 году сбежал от него и, «побродив по лесам», сдался властям (435, 436)

38*. Правда, сам Болотов оговаривается: «Со всем тем самому мне происшествия сего не случилось видеть и помянутых слов, произведших потом страшные действия, слышать своими ушами, а говорили только тогда все о том». Но суть была верной.

39*. Тут же французский поверенный не преминул сообщить реплику на эту тираду Елизаветы Воронцовой: «Ваше Величество можете быть спокойно. Для прусского короля вы слишком хороший служитель, чтобы прогонять вас».

1. Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу. М., 2000. С. 192, 193.

2. См. работы А.С. Мыльникова: Искушение чудом: «русский принц» и самозванцы. Л., 1991 и др.

3. Брикнер А.Г. Указ. соч. С. 56.

4. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 222.

5. Цит. по: Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 147.

6. Переворот 1762 года.

7. Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им для своих потомков. Т. 2. М., 1993. С. 111.

8. Дашкова Е.Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987. С. 53.

9. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 111.

10. Там же. С. 68—70.

11. Там же. С. 92.

12. Там же. С. 90.

13. Болотов А.Т. Указ. соч. С. 118, 119.

14. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 109.

15. Там же. С. 107.

16. Там же. С. 76.

17. Там же. С. 80.

18. Цит. по: Анисимов Е. Елизавета Петровна. М., 2002. С. 93.

19. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 111.

20. Российский двор в XVIII веке. СПб., 2005. С. 208.

21. Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 295, 296.

22. Сб. РИО. Т. 46. СПб., 1884. С. 474, 475.

23. Со шпагой и факелом. С. 289.

24. Безвременье и временщики. Л., 1991. С. 75, 76.

25. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 276.

26. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 102.

27. Дашкова Е.Р. Указ. соч. С. 48.

28. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 13. С. 73.

29. Там же.

30. Там же. С. 74.

31. Корф М. Брауншвейгское семейство. М., 1993. С. 240.

32. Записки княгини Е.Р. Дашковой. Репринт. М., 1990. С. 29.

33. РГАДА. Ф. 1239. Оп. 3. Ч. 114. № 61450 (Книга денежная комнатная Его Императорского Высочества приходу на 3-х, расходу на 229 листах, всего на 232-х листах 1747 году). Л. 33, 59, 60 об., 63 об., 65 об.

34. РГАДА. Ф. 2. Оп. 1. № 80. Л. 17, 18.

35. Там же. Л. 27.

36. Там же. Л. 49.

37. Там же. Л. 51.

38. Дашкова Е.Р. Указ. соч. С. 54.

39. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 102.

40. Дашкова Е.Р. Указ. соч. С. 54.

41. Сб. РИО. Т. 18. СПб., 1876. С. 83.

42. Рюльер К. Указ. соч. С. 24.

43. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 111.

44. Там же. С. 106.

45. Рюльер К. История и анекдоты революции в России в 1762 году. В кн.: Переворот 1762 года. 2-е изд. М., 1908. С. 33.

46. Записки императрицы Екатерины II. Лондон, 1859. С. 264.

47. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 13. С. 75.

48. Болотов А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 109.

49. Русский архив. 1899. № 2. С. 240, 241.

50. Дашкова Е.Р. Указ. соч. С. 75.

51. Российский двор в XVIII веке. С. 209.

52. Греч И.И. Записки о моей жизни. М., 1990. С. 85.

53. Сб. РИО. Т. 110. С. 331.

54. Успенский А.И. Словарь художников, в XVIII веке писавших в императорских дворцах. М., 1913. С. 60—62.

55. Валишевский К. Роман императрицы. СПб., 1908. С. 75—77. По словам автора, В.А. Бильбасов в своей книге о Екатерине поместил эту депешу с пропусками. РА. 1904. Кн. 2. № 8. С. 457.

56. Там же. С. 77, 78.

57. Рюльер К. Указ. соч. С. 16.

58. Там же. С. 16, 17.

59. Понятовский Ст.-А. Указ. соч. С. 103.

60. Российский двор в XVIII веке. С. 207.

61. Мыльникова А.С. Искушение чудом: «русский принц» и самозванцы. Л., 1991. С. 28.

62. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 116.

63. Фаизова И.В. «Манифест о вольности» и служба дворянства в XVIII столетии». М., 1999. С. 8.

64. Там же. С. 98.

65. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 13. С. 13.

66. Там же. С. 12.

67. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 106.

68. ПСЗ. Т. XV. № 11444.

69. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 13. С. 15.

70. Там же. С. 25, 65.

71. Там же. С. 14.

72. Карамзин И.М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С. 42.

73. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 88.

74. ПСЗ. Т. XV. № 11445.

75. Иванов О.А. Тайны старой Москвы. М., 1997. С. 7—9.

76. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 103.

77. Каменский А.Б. «Под сению Екатерины...» Л., 1992. С. 81.

78. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 109.

79. Там же. С. 110.

80. Там же. С. 89, 91.

81. Там же. С. 110.

82. Там же. С. 74.

83. Там же. С. 75, 76.

84. Там же. С. 76.

85. Там же. С. 110.

86. Там же. С. 74.

87. Лярская Е.П. Библиотека Петра III в Картинном доме (Ораниенбаум). В кн.: Русские библиотеки и их читатель. Л., 1983. С. 160—167.

88. Брикнер А.Г. Указ. соч. С. 64.

89. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 79.

90. Там же. С. 80.

91. Там же. С. 75.

92. Там же. С. 91.

93. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 269, 274, 275.

94. Там же. С. 295—297.

95. Понятовский Ст.-А. Указ. соч. С. 109—111.

96. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 129.

97. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 110.

98. Там же. С. 110, 111.

99. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 171.

100. РА. 1879. Кн. 1. № 3. С. 364.

101. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 89.

102. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 163.

103. РА. 1879. Кн. 1. № 3. С. 364.

104. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 12. М., 1993. С. 326.

105. Цит. по: Державин К.Н. Вольтер. М., 1946. С. 199, 200.

106. КФЖ за 1746 год. СПб. б. г. С. 15, 16.

107. Валишевский К. Указ. соч. С. 140.

108. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 423.

109. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 13. С. 26.

110. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 423.

111. Рюльер К. Указ. соч. С. 28.

112. Безвременье и временщики. Л., 1991. С. 75.

113. Дашкова Е.Р. Указ. соч. С. 54.

114. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 93, 94.

115. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 13. С. 58.

116. Там же. С. 32.

117. Там же. С. 48.

118. Там же. С. 145.

119. Болотов А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 140, 141.

120. Рюльер К. Указ. соч. С. 31.

121. Дашкова Е.Р. Указ. соч. С. 57.

122. Российский двор в XVIII веке. С. 216, 217.

123. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 13. С. 147.