В 1773 году осень на Урал пришла рано. Вместе с резкими ветрами, дождями и мокрым снегом в избы простого люда пришла радостная надежда. Теперь уже доподлинно стало известно: среди яицкого войска объявился царь Петр Федорович, двинул казаков на форпосты и крепости, овладел ими, взял Илецкий городок. Народ встречал государя колокольным звоном и хлебом-солью. Зашевелился обнадеженный люд, потянулся на Яик, в оренбургские степи. Солдаты выходили из повиновения царским полковникам и атаманам, переметывались в мятежное войско.
Оренбургский губернатор генерал-поручик Рейнсдорп, получив с большим опозданием известие о мятеже и взятии взбунтовавшимися казаками Илецкого городка, предписал бригадиру барону Билову выступить из Оренбурга с четырьмя сотнями солдат пехоты и конницы и идти к Яицкому городку, забирая по дороге людей с форпостов и из крепостей.
Билов, однако, до Яицкого городка не дошел; двинулся было на Озерную, но, услышав пушечную пальбу, решил, что крепость уже взята бунтовщиками, счел за благо вернуться в Татищеву.
В большой избе полковника Елагина, коменданта крепости Татищевой, было шумно и душно. Тут толпились богатые казаки, сотники, оживленно разговаривали. В избу только что втащили пойманного казака с государевой бумагой. Казак держал себя дерзко и независимо, высоко подняв голову, с угрозой поглядывал на всех.
Тонкошеий, кадыкастый писарь развернул отобранную бумагу, оглядел ее, даже понюхал зачем-то.
— Читай! — приказал ему полковник Елагин и поудобнее угнездил в мягком кресле свое дородное тело.
Писарь откашлялся и громко, с торжественной значительностью начал выговаривать:
— «Самодержавного амператора нашего, великого государя Петра Федоровича всероссийского и прочая, и прочая, и прочая. Во имянном моем указе изображено яицкому войску: как деды и отцы ваши, други мои, прежним царям служили до капли своей до крови, так и вы послужите за свое отечество мне, великому государю амператору Петру Федоровичу. Когда вы устоите за свое отечество, и ниисточит ваша слава казачья отныне и до веку и у детей ваших, будете мною, великим государем жалованы казаки, калмыки и татары. И которые мне, государю амператорскому величеству Петру Федоровичу, винныя были, и я государь Петр Федорович во всех винах прощаю вас и жалую: рякою с вершин и до устья, и землею, и травами, и денежным жалованьем, и свинцом и порахам, и хлебным провиянтом, я, великий государь амператор, жалую вас.
Петр Федорович 1773 года сентября 17 числа»1.
В избе повисла тишина. Первым пришел в себя Елагин, поднялся, заходил взад-вперед, сопя и отдуваясь.
— Самозванец! — багровея, пробубнил он. — Злодей! Вор Пугачев Емелька выдает себя за государя. Ну, я ему покажу!
Елагин ударил плетью пойманного, приказал:
— Уведите его. Набить колодки и — в подвал.
Неожиданно во дворе послышались крики, топот.
— Барон Билов!
Тучный, с блеклыми глазами бригадир Билов с шумом ввалился в избу. Произнося русские слова на немецкий лад, доложил полковнику, что Озерная взята бунтовщиками, тяжело завалился в кресло, раскурил предлинную трубку, принялся сердито пыхтеть.
— Иван Карлыч, — сказал Елагин барону, — я бы просил вас немедля идти на Озерную, дать бой бунтовщикам. Почему вы вернулись, не оказав помощи майору Харлову?
— Я вам не подчинять! — заорал вдруг барон, от возбуждения немыслимо коверкая слова. — Господин полковник, я вас старше чином, как вы смейт?!
— Трус ты! — неожиданно зло бросил полковник.
Барон вскочил, как ужаленный, заорал что-то непонятное, размахивая длинной трубкой.
В этот момент в избу втащили еще двух оборванных беглецов. Это были пойманные ночью Гаян и Камай.
Еще вечером они подобрались к крепости Татищевой, пытаясь узнать, кто в ней находится. По слухам, государь Петр Третий со своим войском был где-то совсем рядом, да разве разберешься в этой сплошной путанице, где друзья, а где враги.
Перед воротами крепости горел качающийся на ветру фонарь. Под ним расхаживал вдоль бревенчатой крепостной стены караул. Беглецы укрылись за углом. Камаю очень захотелось курить, он запалил трут. На этот огонек и наскочил разъезд отряда барона Билова. Вырваться не удалось. Товарищи еще в дороге уговорились, в случае поимки, не выдавать своих намерений. Их упорное молчание лишь озлобило солдат. Сам Билов допрашивал пойманных, хлестал тростью — ничего не добился. Их втащили в крепостную избу, и теперь вот, избитые, они стояли перед комендантом и бароном.
Ссору полковника и бригадира еще минутой раньше прервал сотник Тимофей Падуров. Он прибыл в Татищеву во главе казачьего отряда из Оренбурга вместе с Биловым. Молодой красавец с роскошными темными усами и пышной шевелюрой над широкими бровями и озорными глазами, Падуров держал себя независимо.
Гаян огляделся. Встретившись с дружелюбным взглядом сотника Падурова, взбодрился. Показалось парню, будто бравый казак заговорщицки подмигнул ему: мол, не робей, выручу.
— Кто такие? — подступил грозно Елагин, замахиваясь плеткой. Полковник вгляделся в беглецов, пытаясь понять, откуда они и что держат на уме. Его внимание привлекли следы от цепей на руках Гаяна.
— Э-э-э! — загудел полковник. — Видать, птичка вольного полета! Говори, разбойник!
Полковник несколько раз хлестнул Гаяна, парень даже не пошевелился, не попытался уклониться от удара. Падуров крякнул, посоветовал:
— Развязать бы их, дать по чарочке, люди промерзли, озлобились. Может, лаской тут вернее получится.
Елагин вскинул лохматые седые брови на молодого сотника, оглядел красавца. Падуров глазом не повел, ответил полковнику веселым взглядом.
— Чему радуешься?
— Отродясь такой, веселый.
— Ну, развязать. Этого убрать пока, — кивнул полковник на Камая. — А с тобой поговорим, молодец.
Старик Елагин подошел к Гаяну.
— Скажи, голубь, ты не от Емельки Пугачева послан? Говори правду, не таись. Беглый казак, разбойник Пугачев выдает себя за государя, а вы, голытьба, верите. По нему, самозванцу, веревка плачет. Говори, кто такой?
Услышав знакомое имя, Гаян заморгал глазами, уставился на полковника. Пугачев? Пугачев?! Уж не тот ли казак, Емельян Иванович?
Лицо Гаяна просияло, глаза весело заблестели, но он продолжал молчать. Полковник подступал к нему и так и этак — парень молчал, улыбался. Билов хихикнул. Все это привело Елагина в бешенство. Он принялся лупить Гаяна. Старый вояка не мог смириться с тем, что какой-то несмышленыш, раб презренный стоит перед ним, заслуженным царским офицером, словно гора, не дрогнет, не шелохнется. А тут еще этот немец, проклятый интриган, сидит в полковничьем кресле, посасывает трубку и похохатывает про себя.
Падуров вмиг соизмерил силы, поймал взгляд Гаяна и бровями показал на окно. Гаян понял, кровь взыграла в нем. Лишь полковник замахнулся снова — он ударил его в подбородок, и Елагин осел кулем. Парень подскочил к столу, перевернул его — свечи разом попадали, потухли. Стало темно. Гаян ногой высадил раму и прыгнул в прохладную черноту.
— Лови! Хватай! — завопил Падуров, загораживая собой выбитое окно. Он, весело покрикивая, не спеша пролез через окно на улицу. Гаян мчался прыжками к забору, Падуров кричал:
— Забирай вправо! Забирай вправо!
К сотнику подбежали солдаты.
— Вон он! Вон он! Догоняй! — и показал в сторону, противоположную той, куда убежал Гаян, сам побежал с солдатами, крича с дурашливым надсадом.
Гаян перелез через частокол, перебрался через высокий вал и оказался в темной глухой степи. Едва миновала опасность, он подумал о своем товарище, Камае. Только бы не повесили, а там, глядишь...
Полной грудью вздохнул Гаян холодный воздух и почти бегом направился в сторону, откуда пришли солдаты Билова. Там, в нескольких верстах отсюда, на берегу Яика стояла крепость Нижне-Озерная, где, по слухам, ныне и стоит царь со своим войском.
Имя Пугачева взбудоражило Гаяна. Неужели тот самый казак есть царь? Гаяну и тогда показалось, что, несмотря на худобу и бедную одежду, Пугачев не был простым человеком. О царе он, видно, до поры умалчивал, выдавал себя за беглого казака... А может, то был другой Пугачев?
Всю ночь без отдыха бежал Гаян. Цель близка. Но чем ближе подходил он к крепости на Яике, тем больше волновался: допустят ли до царя? Удастся ли увидеть государя-батюшку?
Крепость была обнесена бревенчатым частоколом. Вокруг полыхали костры, слышался шум и гам. У ворот табунились люди. Крепость не спала.
Гаян остановился, раздумывая, идти ли ему к воротам или подождать, разузнать, в чьих руках крепость. Одинокого путника уже заметили. К Гаяну подскакала группа всадников с пиками. Впереди гарцевал богато разодетый губастый, чернобородый казак в синем зипуне и красной шапке. Рядом с ним несли на пике розовое с желтой каймой знамя.
Всадники окружили Гаяна.
Чубатый и чернобородый провел рукой по загорелому коричневому лицу, спросил грозно:
— Куда путь держишь? Кто такой?
Гаяна бросило в жар. Он мигом решил, что перед ним и есть сам царь, сдернул шляпу, бухнулся на колени, ударил лбом о землю.
— К тебе, батюшка, ваше величество, государь, — с достоинством проговорил Гаян, не поднимая глаз. — Иду аж с Ижевского завода. Со мной товарищ был, да в Татищевой схватили нас солдаты, а я утек. Прими к себе, государь, выслушай.
Насмешливые, наглые глаза чернобородого смягчились. Огладив клочковатую бороду, он прогудел:
— Погодь, погодь, не царь я. Я есть полковник Зарубин-Чика, государев слуга. Встань и айда в крепость. Государь тебя послушает, коли ты с Ижевского завода. Шагай, парень.
Гаяна повели в крепость. Кругом шла гульба, выпившие казаки шатались от костра к костру, горланили песни. Среди них встречались башкирцы, киргизы, татары. Крепость была похожа на разворошенный пчелиный рой. Кони, верблюды, тарантасы, кибитки, пушки на больших колесах...
Чика спрыгнул с коня, отдал повод казаку, пошел рядом с Гаяном. Парень осмелел, спросил у полковника:
— А нет ли среди вас донского казака Емельяна Пугачева?
Вопрос этот произвел на полковника неожиданное действие: он остановился как вкопанный, вперил свой нахрапистый взгляд в парня. Долго не мог сказать слова.
— Что?! Что?!
— Я с ним под Казанью встречался. Показалось мне, он вовсе не казак, а царской крови человек. Великий человек!
— Так оно и есть! — перевел дыхание Чика, повеселел, сбил клочковатую бороду. — Айда! Вона и государь наш, Петр Федорович.
Подошли к большому дому. Над крыльцом висели знамена. На одном из них вышит белый крест.
На крыльце в просторном мягком кресле сидел человек в богатой шубе на плечах и в высокой мерлушковой шапке.
— Царь! — дыхнул в ухо Чика, и Гаян, не посмев поднять глаза, бухнулся на землю. Чика что-то сказал государю. Государь вгляделся в парня.
— Встань, детушка, — приказал государь и прищурился. — Узнаешь ли ты меня, государя своего?
Гаян поднял голову, увидел знакомые глаза, темные, жаркие, пронизывающие, узнал путника из-под Казани; сердце у него дрогнуло радостно: не зря, значит, спасал беглого от солдат!
— Признал, батюшка! — вновь поклонился сияющий, счастливый Гаян. — Признал, государь. Я тогда долго ждал тебя, не дождался, пошел на родину.
— Добро, добро, — проговорил Пугачев. — Я рад тебя видеть. — Он встал с кресла, подошел к Гаяну, похлопал по плечу. Парень не сводил преданных глаз с царя. Чистые очи государя блестели, играли, как радуга. В черной густой бороде пролегли серебряные нити. Веяло от него уверенностью, силой и здоровьем.
— Прислали нас к тебе, батюшка: защити нас, бедных. В Прикамье нашем лютуют чиновники и управители, притесняют народ.
— Знаю, знаю, детинушка, — ласково проговорил Пугачев. И возвысил голос: — В странствиях своих самовидцем был я, сколь тягостно чернь живет, сколь лютуют баре-господишки. А вот я, государь ваш, защищу народ и покараю нещадно всех супротивников ваших. Встань, детинушка.
Гаян поднялся. Пугачев восхитился:
— Здоров, здоров! — и, обращаясь к Зарубину, добавил: — Возьми его к себе, Чика, пусть послужит мне верно. — И снова обратился к Гаяну. — На Татищеву пойдем, покажешь себя в бою, друг. Знаю, сколь храбр, умен.
Чика был казаком веселым, разбитным, задиристым, обличья заморского, горного: смугл, взором быстр; нос горбат и велик, нависает над жесткими черными усами орлиным клювом; голос у полковника трубный, раскатистый — гаркнет, и душа захолонет.
Гаян сразу заметил, сколь искренне привязан Чика к государю, бережет его пуще глаза. Он да степенный, рассудительный войсковой атаман Андрей Овчинников — первые у государя советчики и помощники.
Прежде чем лечь спать, Чика все высмотрел около дома, занятого царем, проверил каждый уголок, поговорил с караульными казаками, дал наказы.
Гаян не отставал от него ни на шаг. Между делом Чика приказал принести Гаяну кой-какую одежонку с самого рослого молодца. Вскоре приволокли целую охапку чекменей, бешметов, шаровар, красных сапог, зеленый зипун с золотыми позументами, бархатную шапку-трухменку. Гаян выбрал себе бешмет, шаровары и сапоги, переоделся, стал сам на себя не похож. Чика оглядел его одобрительно.
— Служи, служи, Гаянушка, делу государеву. А занадобится, и живот свой за святое дело положь. — И, ярясь, сорвал с себя кривую саблю в дорогих ножнах, протянул парню: — Примай оружие!
Гаян взял саблю, оглядел, не зная, как владеть ею. Впервые в жизни держал в руках казацкую саблю. Чика заметил его неуверенность.
— Поди и рубать не умеешь?
— Не умею, — сознался Гаян и попытался выдернуть саблю из ножен, ухватился, будто дерево с корнем замыслил вырвать.
— Погодь, погодь, друг! — остановил его Чика, легонько притронулся к рукоятке и со свистом выхватил клинок, поднял над головой. Глаза Чики засверкали, брови сошлись в одну линию; взмахнул он саблей раз, другой, рассек воображаемого врага: гга-а-хх! Откинулся назад и весь подался вперед, устремляясь за сверкающим клинком.
Показав приемы сабельного удара, сказал:
— А ну, попробуй.
Гаян замахал саблей над головой, не чувствуя ее в руках — так легка, невесома она была.
— Сумеешь, сумеешь, — подзадоривал Чика. — Попривыкнешь! Сила в тебе есть, соображение тоже.
— Добро, добро! — услышал Гаян за спиной густой, повелительный, смягченный лаской голос. — Пускай молодец науку казацкую познает.
Пугачев взял из рук Гаяна саблю, вытянул перед собой острием кверху; прищурился, огляделся, ища что-то. Приметил кол за углом дома, шагнул к нему, вскинул саблю. Раз! Раз! Раз! — от кола полетели чурки, точно не кол, а свеча стояла перед ним. Гаян следил за царем, как завороженный: государь рубил ловчее Чики.
— А ну, попробуй, молодец! — Пугачев вернул Гаяну саблю. Парень замахнулся, ударил по колу серединой клинка, не столько ловкостью, сколько силой взял — кол переломился, сталь зазвенела в руках.
— Не середкой руби, а концом, — поучал Пугачев. — В кончике вся сила сабельная, — и глянул на Чику: — Коня ему дай, Чика, научи уму-разуму, будет добрый казак. А отдохнете, делом займемся. На Татищеву пойдем, будет потеха.
Пугачев ушел. Гаян смотрел вслед государю, пока он не скрылся за дверью.
— Дарю тебе саблю, — сказал Чика. — Коня сам выбирай. А сабля эта не простая, генеральская. Я ее у самого генерала Траубенберга отнял. Ею же и рубанул его.
Гаян вспомнил сказы отца. Вот и наступило время расплаты! Теперь Гаян покажет душегубам, доберется и до Калгана, Алымова, попа Трифона...
Гаян выбирал себе коня не долго. Заприметил вороного со звездочкой на лбу и в белых чулках, вцепился в уздечку, точно малый ребенок в любимую игрушку. Конь напомнил ему верного друга в лесных скитаниях — Падыша.
— Падыш, Падыш, — шептал Гаян, оглаживая вороного. Конь принадлежал казаку из государевой свиты. Чика, видя, как возрадовался парень белоногому, велел не чинить препятствий новичку, посланцу Ижевского завода, отдать ему коня.
Счастливый Гаян бросился обнимать Чику, но тот враз утихомирил его суровым приказом:
— Спать! Дело большое предстоит, отдохнуть надо.
Спать легли под навесом царского дома, укрывшись потниками и бешметами. Чика сразу захрапел.
Гаяну долго не спалось. Он был потрясен столь неожиданным оборотом дела. Вспомнил о своей деревне, об отце, о Чачабей и сыне, незаметно задремал в мечтах.
Проснулся Гаян внезапно от резкого звука медного рожка; не сразу понял, что это такое: показалось, будто режут живого человека.
Казацкое войско строилось. Пики и знамена качались на ветру, шум и гвалт стоял неимоверный. Ржали кони, кричали люди на разных языках.
Вышел государь. Чика подвел к нему серого в яблоках коня. Вскочил на него царь, подъехал к войску. Знамена и пики преклонились.
— Здорово, господа, войско казацкое.
— Будь здоров, надежа-государь!
Войско двинулось за царем, окруженным свитой. Впереди пламенело на солнце красное знамя. Следом катили пушки, затем плыли ряды казаков, а после шел уж весь вооруженный чем попало простой люд.
Гаян не отставал от Чики, ехавшего позади государя. Конь попался ему добрый, крепкий, хотя и не чета тому, первому белоногому, что доживает свои безрадостные дни в казенном хомуте.
К обеду были уже под крепостью Татищевой, заняли высоты вокруг. Государь направил к коменданту крепости полковнику Елагину и бригадиру барону Билову гонцов с манифестом, их встретили дружным ружейным залпом с крепостных стен.
Царь оглядел крепость. Крепка! На деревянных раскатах поблескивают на солнце медные и чугунные пушки. Бомбардиры около стоят с длинными палками, на концах их намотана пакля — в любой момент готовы макнуть паклю в лагунки с дегтем, высечь огонь и поджечь запалы. Посверкивают дула ружей.
Горячий Чика советовал государю пойти на штурм, но царь не согласился.
— Негоже зря терять людей, — и обратился к яицкому казаку Федору Чумакову: — Чумаков!
— Слушаюсь, надежа-государь.
Начальник государевой артиллерии выдвинулся вперед на своих кривых ногах, поднял круглое бурое лицо, задрал густую, лопатой, сивую бороду.
— Выставь пушки на ту высотку, ударь.
— Слушаюсь, надежа-государь.
Чумаков побежал, будто шар покатился, закричал на батарейцев гнусавым голосом, выдвигая пушки вперед.
Царь прошелся по площадке, зорко следя за действиями пушкарей. Затем сел на жеребца, поскакал к батарейцам. Свита не отстает от государя. Спешившись, царь подошел к пушке, прикинул расстояние до стен крепости. Самую большую пушку навел сам, приказывая то поднять лафет, то повернуть в сторону. Пушка тяжела, бомбардирам трудно управляться с этакой махиной, пот градом катится с них. Гаян не утерпел, принялся помогать. Чумаков доволен. Царь покосился на покрасневшего от натуги Гаяна, проговорил:
— Силен, брат. Молодец!
Чумаков глянул на государя, спросил:
— Прикажи, государь?
— С нами бог, — весело сказал царь, щуря то правый, то левый глаз, и приказал палить.
— Поджигай запалы! — пропел Чумаков. Батарейцы обмакнули палки с паклей в деготь, кресалом высекли огонь.
— Запалы!
Пушки дыхнули длинным огнем, грохнули оглушительно. Гаян разинул рот, подался назад, в ушах у него зазвенело, голова пошла кругом.
Ядра угодили в стену. Оттуда ответили дружным огнем. Государь нахмурился, приказал войску податься назад.
Артиллерийская дуэль продолжалась недолго. Вскоре пушки умолкли с той и другой стороны. Царь, видя тщету пустой пальбы, снова послал людей к крепости с манифестом.
— Манифест перебросить через стену, — приказал. — Пусть знают, на кого руку поднимают. Не нужно нам смертоубийства. Айда, детушки, постарайтесь. Пулям не кланяйтесь. Пуля — дура.
Государев писарь раздал отряженным в дело бумаги-манифесты, и отряд поскакал. Среди казаков оказался и Гаян.
Крепостные стены казались неприступными. Нацеленные жерла пушек нагоняли страх.
Гаян держался поближе к хорунжему Маденеву, высокому и горластому малому, отчаянному рубаке и певуну. За бортом чекменя хорунжего — царская бумага, ее надо передать казакам и солдатам крепости, может, одумаются, прекратят сопротивление царю.
Подскакав к крепостной стене, отряд осадил коней. Маденев заорал:
— Государь Петр Федорыч шлет повеление: крепость сдать без промедления. Признаете ли государя Петра Федорыча? Вот он самолично шествует с верным воинством — спасать всех казаков от лютой напасти. Примай указ государя!
Маденев кинул на стену скрученную катышком и перевязанную веревочкой бумагу. Гаян тоже бросил манифест.
Полковник Елагин заорал сверху:
— Ах вы, каторжники, рыла неумытые! Царь... Ха-ха-ха! Беглый донской казак Емелька Пугачев выдает себя за царя! Вор он, а не государь! Э-гей-ей-ей, вот какого вора царем-то своим выбрали. Хватайте его, господа казаки, прощенье примете!
— Сам ты вор! — крикнул Маденев. — Не миновать виселицы тебе, Елагин, покайся, пока не поздно, поклонись царю.
В ответ на это Елагин взбесился, скомандовал солдатам:
— Залп!
Град пуль посыпался на головы казаков; двое упали на землю; кони поднялись на дыбы. А полковник орал:
— Забей пули! Сыпь на полку порох! Залп!
Хоть и близко от стены крепости солдаты — рукой подать, а не все пули ложатся в цель, видно, солдаты неохотно целятся в своего брата. Маденева, однако, не остановить, кружится бесом на рыжем коне, крик его заглушает ружейную пальбу. Глотка луженая у него, хорунжего Маденева. Но вот голос его сорвался, он приник к гриве рыжего маштака, повалился на землю.
— Залп! — вопил полковник Елагин. Отряд подался назад. Свалилось еще три всадника. С тяжким скрипом открылись ворота крепости, и оттуда стройными рядами хлынули гусары с саблями наголо.
Хорунжий корчился на земле, вскинется, побежит и снова ткнется головой в пыль. Гаян на скаку подхватил Маденева, перекинул на луку. Падыш под тяжестью двух всадников сразу умерил бег. А гусары почти рядом, настигают.
Едва пугачевцы отошли на прежние позиции, как из крепости лавой вылился оренбургский отряд во главе с Падуровым. В отряде сотен пять казаков, хорошо обученных, бывалых. Они с саблями наголо понеслись от крепости прямо к месту, где стоял Пугачев со своей свитой. Пугачев двинул навстречу Падурову воинов во главе с полковником Дмитрием Лысовым, есаулами Кочуровым и Григорием Бородиным. Каша заварилась бы знатная...
Не успели сшибиться люди в кровавой буче. Сотник Тимофей Падуров вдруг выхватил белый платок, замахал пугачевским конникам: «Стой! Стой!» — своим скомандовал: «Шапки на пики!»
Оренбургские казаки охотно выполнили приказ: сабли в ножны, шапки на пики.
Из крепости увидели измену, ударили из пушек. Поздно! Перевалив через бугор, оренбургские казаки оказались в стане пугачевцев.
Тимофей Падуров, подскакав к свите Пугачева, соскочил с коня, сдернул шапку; глянул на царя — смешался: видно, усомнился. Хоть и молод был сотник, а многое познал, всюду побывал. К тому же башковит, учен, именит. Шесть лет назад был выбран депутатом от Оренбургского войска в Большую комиссию для выработки Нового уложения, созванную повелением Екатерины в Москве. Более года заседала екатерининская комиссия. Многое узнал за это время смышленый и падкий до знаний молодой сотник, познакомился с депутатами из разных мест российских, наслушался правдивых рассказов о черных делах бар-помещиков, завел личную дружбу с ученым человеком и сочинителем, секретарем комиссии Николаем Новиковым2.
Заметив замешательство Падурова, Пугачев нахмурился. Сотник собрался с духом, прямо и дерзко глядя в глаза Пугачева, громко отрапортовал:
— Государь! Оренбургские казаки бьют челом вашему величеству, просят принять под высокую царскую руку.
— Благодарствую, — не менее громко прокричал довольный Пугачев, и ветер отнес его слова далеко. — Жалую тебя полковником.
Со стен крепости снова ударили пушки. Пугачев поглядел туда, задумался.
— Негоже терять людей. Есть думка такая: поджечь стога. Вишь, ветер какой гонит на крепость, живо переметнется огонь-то. Не покорятся, пусть попляшут.
Свита одобрительно загудела.
— Чика, отряди людей на дело!
— Слушаюсь, ваше величество.
Гаян выдвинулся вперед на глаза Чике, всем своим видом выдавая желание пойти на дело. Тут его и заметил Падуров, воскликнул:
— А, молодец! Значит, добрался, — и протянул руку Гаяну. — Как тебя звать-то?
— Гаян я.
— Откуда?
— Ижевский я, из Прикамья.
— Вона откуда сокол залетел!
— А мой товарищ, Камай? Что с ним? Жив ли? — забеспокоился Гаян.
— Жив, жив, — заверил Падуров. — В каталажке сидит, освободить его не смог.
— Надо крепость брать! — зло стиснул зубы Гаян.
Видимо, Елагин и Билов поняли замысел пугачевцев и открыли по отряду, приближающемуся к стогам сена, картечный огонь из пушек. Пугачевцы все-таки достигли цели и подпалили стога. Сухое сено вспыхнуло, как порох. Порывистый ветер раздувал жаркий огонь. В густых клубах дыма вились искры, горящие клочья сена. Огненные перья залетели за крепостную стену. Занялись огнем соломенные крыши строений, загорелся деревянный крепостной тын.
Билов со страху потерял рассудок, солдаты зароптали, гарнизон пришел в смятение. Только полковник Елагин оставался на своем посту. Не зная, как поправить дело, исступленно кричал лишь одно:
— Залп! Пли!
Сполошно ударил церковный набат. Но солдаты не думали об обороне: спасти бы себя и свои семьи от огня. Те из солдат, что находились на раскатах, на крепостном валу, повинуясь воле обезумевшего полковника, суматошно и явно для близиру стреляли в дым. Уже было ясно для всех: крепости не устоять.
Пугачев разделил свое войско на два отряда и повел на крепость. Его зычный, полный отваги и мужества голос был слышен повсюду.
— На штурм! Вперед, воинство мое! Кроши, руби!
Пугачев страшен и прекрасен. Он вездесущ, чертом носится; глаза горят, молодецки выкрикивает:
— На слом! Вперед, детушки мои!
Казаки лезли на стену, вышибали окованные железом деревянные ворота. Елагин потерял папаху, нарядный его мундир с орденами покрылся копотью. Кругом дым, огонь, грохот, стон, победные крики казаков и жалобные вопли гарнизонных жителей; а полковник хрипло орал в розовую мглу:
— Залп!.. Пли!..
Казаки Пугачева опрокидывали рогатки, заслоны и надолбы.
Наконец распахнулись ворота, и пугачевцы с дикими криками, волна за волной вкатывались в крепость. Полковник Елагин с кучкой солдат выдвинул навстречу им пушку — «Пли!» Все напрасно. Упал полковник, побросали оружие гарнизонные солдаты. В дыму и огне долго еще стояли крики, стоны, слышались проклятия.
Гаян ворвался в крепость одним из первых. Соскочив со стены, прежде всего кинулся к канцелярии за казармами, где находилась каталажка. Камай не выходил у него из головы во все время боя. Только сразу ничего не разберешь. Канцелярия горит, казармы тоже.
Вместе с хорунжим Маденевым Гаян вбежал в горящую тюрьму. Казаки принялись сбивать запоры. Заключенные, думая, что это пришли за ними елагинские стражники, изготовились к отпору. Камай схватил чайник и замахнулся на подбегающего к нему стражника.
— И-эх!..
— Камай! — заорал Гаян, первым увидев товарища. Чайник выпал из рук парня, он обессиленно опустился на пол. Гаян с трудом снял с него цепи и, подняв на руки, вынес наружу.
Бой затихал. Пугачев отдал приказ тушить пожар.
Билов и многие офицеры гарнизона были повешены. Елагин, истоптанный, изрубленный, валялся на земле.
Восстание яицких казаков всколыхнуло Русь. Униженные царскими чиновниками и старшинами вольные казаки, закабаленные заводчиками работные люди, разоренные вконец помещиками крепостные крестьяне, избитые в кровь офицерьем бесправные солдаты — весь оскорбленный и обездоленный народ неоглядной Российской империи пришел в движение. Вооруженная борьба с ненавистным самодержавием, начатая казаками Яицкого городка, разгоралась в всесветный пожар народной войны. Жизнь выплеснулась из обычных житейских берегов; океан народного гнева раскачивался, его волны грозно катились от Урала во все концы земли русской.
Во главе народного движения оказался простой донской казак, волею случая и обстоятельств принявший имя убиенного царя. Старый или новый царь? — такой вопрос не стоял перед восставшими. Они знали своих врагов — господ, понимали свою силу. Этой силе нужен был предводитель — и он явился в доступной и понятной простому народу личине царя, надежы-государя, защитника и избавителя от угнетения.
Императрица Екатерина, поняв, чем грозит ей, самодержавию, всему барско-помещичьему государству разгорающееся пламя народной войны под предводительством Емельяна Пугачева, спешно отряжала на восток свои войска. Помещики, смертельно напуганные восстанием, призывали царицу послать на усмирение пугачевцев самого Суворова — непобедимого полководца.
Царские войска двинулись к Казани, на Урал к Оренбургу. А волна народного восстания не убывала — росла, ширилась, захватывая все новые и новые слои населения. Вести с Яика докатились до Москвы. Белокаменная столица переполнилась слухами и разговорами, заволновалась; то и дело вспыхивали стычки. Московские работные люди даже пытались, разгромив трактир и выйдя на улицы, захватить Кремль. Но сила была пока что не на их стороне: солдаты и полиция разогнали бунтовщиков.
Емельян Пугачев не обольщался силою царского имени. Стихийный бунтарь надеялся только на народ, на его организованность и веру. Пугачевские манифесты о земле и воле доходили до глубины души народа, ибо в них были выражены надежды и чаяния крестьянства на раскрепощение от помещичьих оков.
Войско Пугачева под Оренбург пришло уже организованным и дисциплинированным, а не просто сборищем разгневанных мятежников. Верные соратники Пугачева казаки Зарубин-Чика, Андрей Овчинников, Максим Шигаев и другие изо всех сил помогали своему товарищу превратить многоязыкое скопище в грозную силу. Пугачевцев стали по-настоящему обучать военному делу.
Гаян и Камай из крестьянских парней вскоре превратились в настоящих воинов. Гаян, как и многие другие из присоединившихся к восставшим казакам, почитал Пугачева за подлинного царя. Но однажды это его убеждение было поколеблено.
Чика взял Гаяна под свою руку. Ему полюбился сильный, сердечный и откровенный парень, замечательный товарищ и храбрый боец. Всем удался Гаян, хоть сейчас в казаки производи, — добр и отважен, чист сердцем и светел помыслами. Зарубин-Чика даже спал с ним спина к спине. Спокойно чувствовал себя рядом с Гаяном. Да и Гаян привязался к веселому и отважному казаку, верно охранял его в боях, смело бросался в дело по одному его знаку.
Пугачевцы только что разгромили команду посланного из Москвы на усмирение бунта генерала Кара. Много гусаров порубал любимый ученик Чики, сражаясь плечо к плечу с ним. Устал не меньше, чем его резвый Падыш. И едва Чика прилег поспать, Гаян сразу же привалился рядом и мгновенно уснул, точно провалился под землю.
Чике сегодня не спалось. Впервые он разошелся во взглядах с Емельяном Пугачевым на дальнейшие действия восставших. Чика советовал двигаться прямо на Москву, не тратя времени на взятие Оренбурга. Пусть себе остается позади этот самый Оренбург!
Пугачев, выслушав разные мнения, решил сперва взять Оренбург, дабы не иметь за спиной опасного врага. Москва успеется. Главное — надо поднять крепостных крестьян по всей Волге. Заводские рабочие Урала и Приуралья уже поднялись. Надо с ними объединиться. Без этого не быть победе правого дела.
Чика обиделся. Он крепко был убежден, что надобно идти на Москву, не топтаться в оренбургских краях, не тратить попусту время. Показалось Чике, что Пугачев зазнался, впрямь возомнил себя прирожденным царем, истинным государем. А ведь он, Чика, знает, что это не так. Вместе с верными казаками Шигаевым, Мясниковым, Караваевым и Горшковым он, запершись ночью в бане Тимохи Мясникова, целовал крест на верность Пугачеву и торжественно клялся вечно хранить тайну, что Пугачев не царь, а самозванец. Тайну эту пятеро казаков хранили крепко.
Тяжело на сердце у Чики: так ли все делается, как нужно, тем ли путем идут они к цели. Не спится задирчивому и скорому на руку и суждения полковнику, ворочается он с боку на бок на шкурах и рядне, брошенных на пол в избе.
Кто-то вошел в избу, шарит на столе потухший каганец. Не Мишка ли Маденев? Ага, он самый. Вынул из каменки раскаленный уголек, распалил трубку; засветил каганец, сел у стола, задумался.
Чика поднялся, присоединился к бдению верного товарища. Гаян, услышав движение, враз проснулся, но, увидев Чику и хорунжего у стола, закрыл глаза. Однако сон был уже нарушен. Гаян невольно прислушался к разговору казаков.
— Меня ты, Иван, знаешь, — в чем-то горячо убеждал Маденев Чику. — После запрета на рыбную ловлю мой отец первым поднялся супротив старшинской стороны. Ему отрезали нос, уши. Ты видел, как его отправляли в Сибирь.
— Знаю, все это я знаю.
— Дерусь я, вишь как, сам знаешь. И пойду до конца. Другой дороги нет. Не отступлю. Это клятвенно. Но...
Маденев подвинулся к Чике, зашептал:
— Сумление гложет душу. Царь-то наш... Люб он мне. Проворства и способности с избытком в нем. Но... Сказывают, не настоящий он, батюшка-то, государь наш. Вот и сумлеваюсь, не было бы осечки, если так. Не зря ли кашу-то заварили, а? Не изменит ли, коль не подлинный? Очень крепко душа болит. За дело наше болею, Иван.
Чика встал, покосился на спящего парня, прошелся по тесной избе. Гаян сжался весь.
— Неужто правда это, будто не настоящий? — переспросил Маденев.
— Тс-с! — Чика поднял палец и подсел к Маденеву. — Царь он или не царь — дакость наплевать. Войско захочет, так из грязи сделает князя.
— Мне надобно знать, Иван, — возразил упрямо Маденев. — Я пойду до конца, но с правдой в сердце. Люб он мне, батюшка-то. Но пусть будет без обмана: царь так царь, нет так нет. Чтобы на душе было ясно — за кем и куда иду. Иначе в сторону подамся, Иван. Не приемлю обмана за правду. Любую правду выдюжу, а обмана не стерплю. Если знаешь что, говори, Иван, облегчи душу!
— Тс-с! — снова зашептал Чика, положив руку на плечо расходившемуся хорунжему. Он еще раз покосился на спящего Гаяна, проговорил: — Не шибко, не шибко. Не всем нужно это. И этот тож... Хороший парень, да молод. Поймет не так. Зачем сеять сумление промеж бойцов?
— Я должен знать, — упрямо, уже тише проговорил Маденев. — Если знаешь что, говори, Иван.
— Так, так, — подумал вслух Чика, почесал бороду. — Ладно. Только, чур-чура, великая тайна это.
Чика кошкой метнулся куда-то, вернулся с караваем в руках; послушал спящего Гаяна, оглядел окна; шепотом, таинственно заговорил:
— Верю тебе. Облегчу душу. Поклянись, что никому не скажешь, будешь держать язык за зубами, чур, молчок.
— Клянусь, — прошептал оробевший Маденев. — Держать в тайности.
Чика выждал завершения ритуала клятвы над караваем и целование креста, сказал:
— Знай, он есть донской казак Емельян Иванов Пугачев. Положили мы признать его за царя. Стало, так тому и быть: Петр Третий!
Маденев отпрянул, замер. Через минуту с силой душевной воскликнул:
— Петр так Петр, Емельян так Емельян! Ах, гора с плеч! Выпить бы на радостях. Душа горит!
У Гаяна будто что-то оборвалось в сердце.
Чика встал, пошарил стаканы, налил вина и меду. Выпили товарищи, крякнули, помолчали. Опять налили, выдули без остатка, крякнули. И вдруг запели вполголоса, заунывно, с тоскою душевной:
Ты возмай, возмай, туча грозная,
Ты пролей, пролей, част-крупен дождик...
...На Руси давно правды нетути,
Одна кривдушка ходит по свету,
Гаян не шевелился, обмер. В душе смешалось все, спуталось в тугой клубок. Не замышляет ли Чика против государя чего? Царь-то ведь и вправду называл себя Емельяном Пугачевым, чтобы не попасть в руки недругов, врагов своих. И Гаяну он говорил, что есть донской казак, укрывался. А потом взял да и открылся, кто он истинно есть. Пришел, значит, срок тому — объявиться народу государем. По нужде был он Емельяном Пугачевым — вот как! А Чика все наоборот поворачивает.
У Гаяна буйство в груди поднялось. Вскочил с пола, заорал:
— Врешь, Чика! Врешь! Поклеп на государя возводишь. Зарублю!
Маденев и Чика оборвали песню, обомлели, схватились за сабли. А Гаян вырвал из ножен свою, дареную саблю, приступил к оробевшим спьяна казакам.
— Стой! — остановил его властно Чика. Глаза Зарубина заблестели хищно, дико. Трезвея, он соображал, как поправить дело. «Слышал... Убить парня, и вся недолга», — мелькнула мысль. Чика тут же отогнал ее: не просто перед государем оправдаться. Но и оставишь в живых... Пойдет с доносом к государю, тогда его, Зарубина-Чику, вздернут сами же казаки: нарушил обет молчания.
— Не кипятись, Гаян, спрячь саблю-то, сядь, — Чика повернулся спиной к Гаяну, наперед зная, что честный и прямой парень не ударит с затылка; налил стакан вина, выпил залпом. — Коль услышал, так слушай до конца. Садись, садись, не бойсь. Расскажу все, как было и есть. Уж раз сказал, вилять не стану... Емельян Пугачев он или царь — в том ли докука? Добро народу несет — вот главное! Пусть чинит расправу над помещиками и чиновниками, только не обижал бы бедный народ. Однако, садись и слушай.
Гаян, растерянный, присел напротив Чики, не выпуская сабли из рук. Зарубин обстоятельно рассказал о смуте в Яицком городке, расправе над восставшими, слухах в народе о царе Петре Федоровиче, приезде Пугачева на Яик под видом купца, сговоре казаков, признании Пугачева царем, клятве на верность ему...
Голос Чики дрожал, он говорил искренне, на глазах сверкали слезы.
— Слышишь, брат? — убеждал он Гаяна. — Признали его государем, стало, подлинный государь он, народный, наш. А народный царь завсегда крепче дворянского. Понял? А ежели сейчас начинать о том речь вести среди народа — подлинный он или подставной, смута начнется, усобица пойдет, кроволитье, раздор. А нам надо едиными быть, чтоб утвердиться и наказать притеснителей и погубителей наших — господ. Теперь и кумекай, как быть. Лучше молчи, а то башки не сносить, да и общему делу нашему помеха большая будет. А чем хуже наш батюшка-то, надежа-государь, императрицы Катерины, что в Питере сидит и сторону господ держит? Соображай!
У Гаяна от речей Чики в голове вконец перепуталось все. И лишь к утру он малость успокоился, поутих. Дал клятву, что будет молчать об услышанном, никому не скажет.
Чика, однако, не уверен в парне: уразумел ли так, как надо? Грешным делом, не выходит из головы Чики думка прикончить парня, пока не поздно, да жалко губить молодца, пришелся по сердцу, мил дюже. По дурости не подвел бы только Чику под перекладину.
В избу вбежал Камай. Нынешнею ночью он был в дозоре, службу воинскую справлял. Он притащил за собой двух незнакомых людей, поставил перед Гаяном:
— Узнаешь?
Гаян видит — по одеже и разговору земляки, из-за Камы. А вспомнить, кто они, не мог, хотя одного из них вроде бы встречал где-то.
— Не узнал, не узнал. И-эх! — радуется чему-то Камай, хлопочет вокруг земляков. А у Гаяна от недавнего разговора с полковником мысли и чувства не улеглись, нет-нет да и насупит брови, покосится на Чику и Маденева.
— К царю-батюшке пришли на поклон с хлебом-солью, с мольбой от народа, — разъяснил старший из пришедших.
— Великий государь наш Петр Федорыч Третий, — с подъемом сказал Чика, отвечая на настороженный взгляд Гаяна, — с превеликой радостью примет вас под свою руку, защитит, а всех супротивников ваших покарает нещадно; уповайте на него, надежу-государя нашего.
Гаян шумно передохнул и вдруг воскликнул:
— Узнал, узнал теперь! Да ведь ты Захар Иванов из Юсек! — ударил он по плечу рыжебородого конопатого мужика. — Видел я тебя дважды, вспомнил теперь. Не ты ли в Юськах призывал крестьян противиться работе на Ижевском заводе?
Камай засмеялся:
— Вот, вот! Узнал, узнал. А этот из Завьялова. И-эх! Побывать бы дома, взять за глотку Тарасова и Калгана.
Чика встал, повел быстрыми, повеселевшими глазами, сказал посланникам:
— Пойдемте к батюшке, государю Петру Федорычу. И ты, Гаян, не отставай, государь рад видеть тебя.
Пугачев находился в канцелярии коменданта крепости, сидел в кресле за большим столом, застланным бумагами и картами. По бокам его стояли войсковой атаман Андрей Овчинников с кудрявой короткой русой бородкой, с белой перевязью на рукаве — знаком власти, и полковник Падуров, бравый, сияющий. За спиной Пугачева — скрещенные государевы знамена; на полу валялся сброшенный с простенка портрет Екатерины. Все входящие к Пугачеву наступали прямо на лицо царствующей императрицы.
Чика, вытянув руки по швам, вошел в кабинет первым и громогласно доложил, стянув шапку и поклонившись:
— Ваше величество, ходоки из-за Камы, желают предстать пред светлы очи твои, государь.
Пугачев явно обрадовался, глаза его засверкали:
— Добро, добро. Веди!
Посланцы вошли и бухнулись на колени. Гаян поклонился и испытующе, исподлобья уставился на Пугачева. «Царь он или не царь?» — вертелось у него в голове.
— Встаньте, детушки.
Захар Иванов с поклоном подал государю хлеб-соль, попятился.
— Говори, голубь, — с лаской проговорил Пугачев.
— Батюшка, государь наш! — начал высоким голосом Захар Иванов. — Народ послал нас к тебе с жалобой на правителей и помещиков; притесняют людей, совсем плохо жить стало, до нитки обобрали.
Пугачев нахмурился, на лицо его легла тень, взор стал властным; сказал, словно раздумывая про себя:
— Столь велика и богата империя моя, разный люд населяет ее. Нет на свете богаче Россиюшки, державы моей великой. А народ мой беден и унижен. Не только русские мужики, а и все инородцы шибко утесняются правителями, да барами с купечеством, да судьями лихими. Люто претерпевает народ. Ах ты, горе, горе!..
Ликующее чувство сдавило сердце Гаяна; он прошептал про себя: «Царь он, царь наш, народный, истинный государь!»
Пугачев ударил кулаком по столу так, что все вздрогнули и вытянулись.
— Негоже! — но тут же смягчил голос, сказал посланникам: — Я, великий государь, ужо отведу от вас, горемык, утеснения и бедность. Поднимайтесь, идите войной на бар, ждите меня. Бог сподобит, а вы поможете мне, государю вашему, престол оттягать; у великих бар и деревни и села отниму, посажу их на жалованье, пусть служат, а народ получит волю, землю, леса и реки.
Посланцы снова упали на колени, благодарили батюшку за милость. Гаян просветлел лицом, не сводит глаз с Пугачева.
— Встаньте, детушки! — приказал государь.
— Ваше величество, батюшка, — поднимаясь, заговорил Иванов. — Притесняют нас верой, насильничают над душой. Освободи, государь, от церкви. Повели справлять свою веру, дедами принятую.
— Вольному воля, — сказал Пугачев. — У всякого народа своя вера. Негоже насильничать над душой. В церковь можете не ходить. Попам не платить деньгу, снедь не давать.
Пугачев задумался.
— Овчинников! — сказал он после долгого раздумья. — Надо бы на Ижевский и Вотский заводы людей моих послать. Приготовь манифесты детушкам моим, верным моим народам. Всем миром пусть идут за мной, распри позабыв. Распри меж нас на руку барам, супротивникам нашим.
Пугачев помолчал, оглядел посланцев из-за Камы, приказал Падурову, подавая связку ключей:
— Отомкни, полковник, поставец да подай сумку с золотом.
Падуров быстро исполнил повеление. Пугачев раскрыл сумку, запустил в нее широкую руку, протянул посланцам горсть червонцев.
— Берите, детушки, и идите домой, поднимайте народ, собирайтесь скопом; ждите меня, государя вашего, служите мне верно, а я вас в обиду не дам. Ступайте!
На следующий день ходоки направились в обратный далекий путь. Захару Иванову и его товарищу из Завьялова очень хотелось остаться в войске царя, да ждали их в родных краях. Закинув на плечи пестеря с царскими подарками и манифестами, они споро зашагали по осенней дороге. Гаян и Камай расстались с ними по-душевному, по-братски; просили поклониться родимой земле, родственникам; проводив, долго смотрели вслед землякам влажными от слез глазами. Одно утешало их: скоро, очень скоро царь двинет свое войско и в их родные края. Сам государь, выслушав просьбу Гаяна, сказал: «Вместе на твою родину пойдем, детинушка».
Все чаще стал думать Гаян о своей деревне, об отце, о Чачабей. Вот придет он с войском на родину, отомстит Алымову, Калгану, попу Трифону, всем притеснителям. У Баляна отберет все богатство, раздаст беднякам. И себя не обидит. Заимеет свою землю, свою лошадь. Большой дом, обширный двор. Огород. Кур и гусей разведет. Во дворе будет гоняться за индюшатами его маленький сын. И пусть не боится, если в игре нечаянно покалечит одного-двух цыплят. Не велика беда. При таком достатке не будет надобности горевать над каждым цыпленком, над каждой горстью зерна. Отец обретет на старости покой. Будет отдыхать на теплой печке, изредка плести новые лапти. Хватит для него — две пары лаптей в месяц, для внука и невестки. Эх, хорошо бы так!.. Чипчирган возвратится с завода, заживет счастливо с Италмас... Ну, а завод? Как быть с заводом?.. Луизу надо взять под защиту. Луиза, Луиза, Луиза...
Сладко и тревожно становилось в груди Гаяна от этих дум.
Но стоило ему встретиться глазами с царем, почувствовать на себе предостерегающий взгляд Чики, как снова обуревали его тяжелые думы о царе. Не мог Гаян совсем свыкнуться с тем, что Пугачев не настоящий государь. Как он тогда будет управлять огромным государством? Для этого надо родиться не простым человеком, не таким, какой сам он, Гаян.
Терзаемый противоречивыми думами, Гаян целыми днями отсиживался в укромных местах, убегал от глаз Чики, даже сторонился Камая, чтобы не проговориться случаем о том, что он узнал от Зарубина. Ведь поклялся никому не говорить об этом.
Три дня Гаян не ходил в бой, сослался на зубную боль. Он и в самом деле был как больной, похудел, осунулся. Камай только вздыхал сочувственно; видя, что друг сторонится его, не приставал с расспросами.
Сегодня Камай нашел Гаяна на берегу реки. Тот бросал камешки в воду и тоскливо смотрел на разбегающиеся круги.
— Наверно, скучаешь, брат? — спросил Камай. — И-эх! У меня тоже тут болит, да молчу, крепко держусь, не сдамся. А ты... совсем плохо, совсем худо, друг. Ох, как худо. И-эх!
Гаян встал и поплелся в стан войска. Широко по степи расположились восставшие. В виду грозных стен Оренбурга чадили бесчисленные костры. Отряды готовились к штурму крепости. Город большой, крепость крепкая, взять Оренбург будет не так просто. Сам государь задумывался, подолгу осматривал крепостные стены, прикидывал так и этак, не желая попусту лить кровь людскую.
Неподалеку от царского шатра сгрудилась огромная толпа, слышался какой-то шум, о чем-то кричали, охали и ахали. Камай и Гаян направились туда.
Над толпой возвышался здоровенный, свирепого вида верзила, оглядывал казаков, что-то говорил. У незнакомца изуродованное лицо, волосы, точно пучки пакли, глаза пронзительные, бесцветные, на лбу и щеках клейма: «ВОР», ноздри рваные, висят хлопьями.
Камай задержал проходящего мимо хорунжего Маденева, спросил:
— Кто это такой? Страшный — и-эх!
— Хлопушей прозывается. Прибежал прямо из Оренбурга, — ответил Маденев. — Сказывает: губернатор Рейнсдорп самолично освободил его из острога, чтоб, значит, нашего государя оглушить, выкрасть и живехоньким доставить ему, Рейнсдорпишку. Ишь, чего захотел! А Хлопуша не дурак, согласился для виду, а теперь посмеивается над глупым губернаторишком. Дурак он, Рейнсдорп, экой дурак! Да разве народ выдаст своего царя-заступника?! Ни в жисть!
Послушав похвальбу Хлопуше, друзья направились куда глаза глядят. Камай ни в чем не прекословил товарищу, видя его плохое настроение: тот просветлеет, то захмуреет снова.
Друзья вышли на берег Яика, и Камай, чтобы развеять печаль Гаяна, начал рассказывать о крепости Оренбург. Вести о городе пытливый Камай выудил у самого атамана Овчинникова и теперь выкладывал Гаяну.
— Эта крепость раньше стояла не здесь. Есть, видишь, река Ори. А это Яик. Ори в Яик впадает. На Ори и стоял Оренбург. И название крепость получила от Ори. А потом место не понравилось и крепость сломали, перенесли на другое место, вот сюда, где стоит сейчас. Сколько, говорят, денег извели. И-эх!
Гаян не слушал товарища, и Камай вскоре умолк. От реки тянуло зимним холодом. По небу бродили тяжелые облака; на землю изредка сыпался то дождь, то мокрый снег. На воде кое-где поблескивал тонкий, прозрачный ледок, на быстрине — шуга. Скоро, скоро ледостав, падет зазимок, ударят морозы.
Камай услышал крик ворона, прислушался.
— Что он нам накричит?
— Брось ты это! — сердито прервал Гаян товарища и вдруг схватил его за плечи, таинственным шепотом сказал в самое лицо: — Слушай, Камай! А что, если б батюшка наш оказался не настоящим царем, а самозванцем? Что бы ты сделал? Как поступил?
Не ожидавший такого вопроса, Камай выпучил глаза.
— Что ты!? Что ты?! И-эх! Не знаю, что ты говоришь! Зачем так говоришь, Гаян. И-эх!
— Ну, как бы ты поступил с батюшкой, а? Если он не царской крови, а такой же, как мы с тобой, а? Как бы ты поступил?
Камай долго моргал глазами, совершенно не зная, что ответить на слова друга. Вдруг он хлопнул себя по колену, рассмеялся:
— Да я... да я... тогда бы... Слушай, Гаян, если бы я равным ему оказался... — Камай в раздумье почесал затылок, потом напустил на себя важность и ляпнул: — Тогда я бы сам сел на его место, стал бы царем! А?.. Но голова!.. — Камай похлопал по лбу. — Хватило бы моей головы на это? Вот об этом надо думать. Голова нужна, чтобы быть таким, как наш батюшка, во-о-от такая! И-эх! — и Камай весело расхохотался, зацокал языком. — Без царя в голове — не царь, а наш — всему голова.
Смех Камая был так заразителен, что Гаян сначала улыбнулся, а потом тоже расхохотался. На сердце стало легче. В стан товарищи возвратились веселыми. И уж вовсе хорошо им стало, когда они оказались среди башкирцев.
Затевалась потеха. Казаки и башкирцы плотным кольцом окружили полянку, по которой с озорным видом похаживал, засучив рукава, здоровый, плотно сбитый, круглоголовый и чистый лицом сам предводитель башкирских отрядов Салават Юлаев.
Отовсюду слышались подбадривания, подначки, но никто не решался выйти в круг помериться силами с Салаватом. Всем известна его богатырская мощь. Башкирец силен, как молодой бык. Скуластый, бритоголовый, краснощекий, он, казалось, был отлит из бронзы.
Гаяну хорошо виден Салават; он любуется им. А Камаю ничего не видно, он подпрыгивает, вытягивается за спинами казаков и башкирцев. Наконец заметил пенек и влез на него. Гаян встал рядом с другом, и теперь они сравнялись ростом.
Толпа зашумела пуще прежнего, когда в круг вышел здоровенный казак. Медведь, а не человек: грудь колоколом, руки толстые и длинные, ноги словно бревна. Салават рядом с верзилой-казаком кажется младенцем. Но Салават зорок, проворен, быстр, ловок. На все руки мастак — башковитый полковник, добрый рубака, первый запевала. Даже складные песни сам сотворяет. Башкирцы в бой идут за своим вожаком без колебаний, налетают на противника вихрем. Нет от них пощады врагу. Царь души не чает в Салавате.
Схватились борцы, замерла толпа. Казак силен. Он поднимает Салавата над головой, трясет, кидает, а прижать к земле, сбить с ног башкирского вожака не может. Салават скалит зубы, посмеивается.
Потемнело небо, снежный полог накрыл толпу зевак. Сразу побелела земля. Борцы ничего не замечают. Вокруг шумят неистово. Башкирцы без умолку тарабарят.
И вдруг — ахнула толпа: огромный казак, никто не понял как, оказался оторванным от земли, забрыкал толстыми ногами и полетел на землю, повалив с десяток зевак. Поверженный рассвирепел, вскочил на ноги, ринулся было к Салавату. Поздно. Оказался на земле — побежден. Казаки знают правила, строго блюдят справедливость. Окружили товарища, успокоили.
Толпа возликовала, приветствуя победителя. Салават улыбается, прохаживается по кругу, ожидая нового соперника. Силы в нем хоть отбавляй — дышит ровно, свеж и бодр, будто и не было схватки с казаком.
— Кто еще хочет попробовать? — зазывает в круг товарищ Салавата, явно гордясь своим вожаком, непобедимым силачом. Однако желающих потягаться силой с Салаватом не находится.
Камай шепнул Гаяну:
— Попробуй, а? Я бы попытался, да зачем позориться. До Салавата я не дорос. И-эх!
Люди кричали:
— Ну что, казаки, зря мед-пиво пьем, да? Ну, кто смел, выходи!
— Не крепкое мед-пиво пьем.
— Мед-пиво то же, да казаки не те.
— Какой стыд! Неужели не найдется молодца, чтобы потягаться с Салаватом.
Камай подзадорил Гаяна:
— Давай, давай, друг. Не зря же ты пушки ворочал. И-эх!
Зеваки обратили взгляды на Гаяна, многие видели, как он управлялся с пушками, рубался в бою. А тут еще Маденев подошел и подтолкнул Гаяна в круг.
— Ладно, попробую, — смущаясь, сказал Гаян, вышел в круг, снял зипун, бросил на руки Камаю.
Салават и Гаян улыбнулись друг другу. Оба хороши, оба здоровы, крепки. Гаян чуть-чуть выше ростом, Салават приземистее. По возрасту почти одногодки.
Затаив дыхание, окружающие ждут начала схватки. Тихо. Слышно дыхание взволнованных зевак; все чувствуют, что предстоит интересная борьба. Камай натянулся, словно тетива, переживает за друга.
Сошлись борцы, закружились на месте, пробуя силы. Снег из-под ног летит букетами. Ломают друг друга, упругость и твердость мускулов испытывают. Не может взять верх ни тот, ни другой: стоят столбами, напряглись, покраснели.
Оба богатыря поняли: силы их равны, исход борьбы решит ловкость, хитрость. Нужна уловка, чтобы опрокинуть противника. Борцы запрыгали мячами, вертят друг друга так и этак.
Вот Гаян, изловчившись, перевернул, бросил Салавата. Тот полетел вверх тормашками, но все-таки устоял на ногах. И вдруг ловко кинул противника наземь. Гаян кошкой вывернулся, раскорякой упал, но не лег на лопатки. Борцы схватились снова. Дышат часто, пот катится по лицам. В глазах нет ни ярости, ни злобы — сосредоточенность, напряжение. Хорошо!
Ударила вестовая пушка. Пушечный выстрел положил конец схватке равных. Царь скликал своих людей к бою.
Салават улыбнулся:
— Здоров, друг, сильный. Очень хорошо!
Гаян ответил дружелюбно:
— Однако, поломал ты меня. Не встречал еще такого. Не зря зовут тебя Салаватом.
Камай, подавая зипун Гаяну, вздохнул с непонятной грустью:
— И-эх!
Зима наметала сугробы. Пора бы взять город, а он не дается. Крепкий орешек — Оренбург.
Пугачев не спал ночами. Чем многочисленнее становилась его армия, тем больше забот наваливалось на его плечи. Но он неутомим, по-прежнему бодр и полон надежды на успех своего дела.
После неудавшихся попыток штурмовать крепость Пугачев решил взять город измором. Пугачевская армия укоренилась в Берде неподалеку от Оренбурга. В глухой побелевшей степи на взлобках, по дорогам и сыртам днем и ночью шныряли казачьи разъезды и дозорные посты.
Губернатор Рейнсдорп, окруженный свитой, часами торчал на побеленном снегом валу крепости. Укутанный в теплую шубу, он то и дело поглядывал в подзорную трубу. Генерал ждал подмоги. Степь лежала холодная, враждебная. Тут и там чадили костры бунтовщиков. Рейнсдорпа била нервная дрожь. Войско самозванца усиливалось, жирело, а его, губернатора, гарнизон хирел, падал духом. С продовольствием в городе становилось все хуже и хуже. Будущее не предвещало ничего хорошего. Немец смотрел в бескрайнюю оренбургскую степь, и сердце его сжималось в страхе.
Примечания
1. Манифест приводится с сохранением орфографии.
2. Новиков Н.Н. (1744—1818) — русский писатель, журналист, издатель. За произведения, направленные против самодержавия, сидел в Шлиссельбургской крепости. (Прим. переводчика)
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |