§ 2. Обстановка в стране в начале Крестьянской войны. Противоречия среди руководителей восстания

Намерены... учинить во всей России вольность!

Из указа Пугачева от 1774 года.

Весть о восстании на далеком Яике во главе с «царем» Петром III и об успехах повстанцев с молниеносной быстротой распространилась по стране. Она повсеместно будила надежды угнетенных на скорое освобождение от ненавистного крепостнического и национального гнета. Напряженная обстановка царила прежде всего в Москве, где правительству лишь с большим трудом и сравнительно недавно (в сентябре 1771 г.) удалось подавить восстание «черни». Теперь под влиянием слухов о «царе», о событиях под Оренбургом и т. д. антикрепостнические настроения жителей древней столицы вновь усилились, пугая московское дворянство. Генерал-аншеф А. Бибиков, прибывший в Москву 13 декабря 1773 г., отмечал, что «нашел обширную сию столицу в страхе и унынии от язвы и бывшего возмущения (имеется в виду восстание 1771 г. в Москве. — И.Р.); настоящая гроза приводила в трепет ее жителей от новых бедствий, коих не без причины опасались, ибо холопи и фабричные и вся многочисленная чернь московская... почти явно оказывала буйственное свое расположение и приверженность к самозванцу (Пугачеву. — И.Р.), который, по словам их, несет им желаемую ими свободу»¹. Жителей Москвы поддерживали крестьяне окрестных уездов. Крепостной крестьянин Петр Емельянов из деревни Анциферовой Московского уезда, например, прибыв на Дон в начале 1774 года, говорил казакам: «У нас, де, в Москве, ныне большая помутка. Разве, де, у вас не слышно, что государь Петр Федорович явился в Оренбург и набрал войска до 7000... а крестьян всех хочет от бояр отобрать и иметь их только за своим именем?»². Также примерно в начале 1774 г. в районе Ряжска, под Москвой, крестьянин Филатов, работая с другими на гумне, сказал им в присутствии помещика: «Слава богу, не долго нам за господами жить, потому что ныне идет к нам Петр Федорович и всех крестьян отпишет за себя, а господ перевешает, он подлинно государь!»³.

Характеризуя обстановку в Москве в 1774 г., австрийский посол князь Лобкович сообщал в Вену: «В Москве есть многие недовольные, которые, не стесняясь, довольно свободно высказываются» и «...если бы даже небольшое количество мятежников показалось здесь, в окрестностях Москвы, это имело бы важные последствия»⁴.

В Петербурге в связи с крестьянской войной положение также было напряженным. Яицкий казак А. Перфильев, прибывший из Петербурга в Берду в конце 1773 г., рассказал, что в столице люди, особенно «чернь», «тихонько говорят, что явился, де, около Оренбурга император Петр Третий и берет города и крепости», бояре же «меж себя шушукают, а збираются, де, они, да и государыня-та, ехать за море»⁵.

Без преувеличения можно сказать, что к концу 1773 — началу 1774 года не было в стране ни одного такого уголка, где б угнетенные народные массы не ожидали с нетерпением прихода Пугачева и повстанческого войска, не готовы были бы его поддержать. Напряженная обстановка царила и в казачьих областях. В конце ноября 1773 г. донская войсковая канцелярия вынуждена была разослать повсеместно по Дону «нарочных к разведанию об обстоятельствах... Пугачева» и для сбора информации о том, «какие... где слышны народные ехи». Влияние слухов о восстании на Яике было таким, что войсковое начальство на Дону, опасаясь открытого выступления донских казаков, указало всем станичным атаманам «под секретом сыскивать, будет станет кто в разговорах употреблять речи о... Пугачеве к нему, Пугачеву, склонные, таковых брать под караул и, забив в колодки, отсылать по команде» (то есть отправлять в Черкасск)⁶.

Широкое распространение получили слухи о Пугачеве также на Тереке. Яицкие казаки Михаил Пашев и Афанасий Шерстинкин, например, сообщали, что «стоя в городе Кизляре сего [1774] года в феврале месяце слушали... что в городе подбрасывают пасквильныя письмы, в которых, де, написано, что здесь (на Яике. — И.Р.) явился государь Петр Третий... Почему, де, они... согласясь всего 29 человек, по выезде из Наурской станицы бежали... в Яицкий городок»⁷.

С большой надеждой ожидали прихода Пугачева на Украине. В феврале 1774 г. отставной поручик Шишка заявил тут прилюдно, что «явился государь Петр III и имеет у себя собрание, к которому и он, Шишка, имея еще при себе трех человек, в то собрание итти желание имеет»⁸. В «Женевском журнале» от 10 августа 1774 г. была напечатана корреспонденция, в которой говорилось, что украинские казаки «ждут только благоприятных известий от своих товарищей» на Яике.

Под влиянием восстания на Яике обострилась обстановка на территории Запорожской Сечи, которая в течение веков являлась центром борьбы украинского казачества против крепостнического и национального гнета. Царское правительство давно стало захватывать земли запорожцев, селить на них помещиков, иностранных колонистов, а также военных поселенцев. В начале 70-х годов казаки стали насильно возвращать отторгнутые у них земли. Киевский генерал-губернатор Воейков 5 мая 1774 г. донес Сенату, что «запорожцы, несмотря на посланные к тому войску грамоты, наезжая немалыми толпами в Елисаветградскую провинцию,... людей с имуществом... оружейною рукою выгоняют в свои слободы, развевая при том слухи, что в нынешнее лето все состоящие под Елисаветградскую провинцию земли получат в свое ведомство, а провинция истребится»⁹. Участились также случаи нападения запорожцев на отряды правительственных войск, следовавшие через Запорожье на турецкий фронт или возвращавшиеся оттуда. Генерал Ригельман, например, сообщал, что запорожские казаки в 1774 году «форпосты, команды и заставы для проходу за границу и в возвратном своем пути разбивали и до смерти многих побили»¹⁰. В этом же году генерал Чертков сообщал, что на Запорожье имело место «злодейское возмущение селений», а английский посол Р. Гуннинг в мае 1775 года в своем письме ссылался на «восстание запорожских казаков, упомянутое в последней депеше»¹¹. В 1774 г. в Запорожской Сечи состоялось покушение на войскового судью М. Тимофеева — сторонника правительства. В то же время запорожец Борис Швед грозил в Кодаке (на Запорожье) одному из старшин: «Буде, де, еще в Сечи недобре: стариков (старшин. — И.Р.) и панов выбыватымем!» Все эти данные свидетельствовали о резком нарастании недовольства среди запорожского казачества.

Явно не в пользу правительства было в это время настроение и в его войсках как внутри страны, так и на фронте. В феврале 1774 г. подпоручик Соколов, бывший солдат, увидав в Москве отряд казаков, который направлялся на борьбу с повстанцами, крикнул им насмешливо: «Что вы за казаки... вот, де, уже увидя он (Пугачев. — И.Р.) придет и пужнет!». Генерал А. Бибиков, назначенный командующим войсками, посланными к Оренбургу, 23 января 1774 г. писал Д. Фонвизину: «Я чертовски боялся, чтобы мои солдаты не поступили по примеру гарнизонных и не присоединились с оружием к повстанцам»¹². Эти опасения, видимо, не были лишены основания, так как случаи перехода солдат к повстанцам были нередки. Как сообщал посол Р. Гуннинг 26 апреля 1774 г., «полк, состоящий под начальством молодого князя Долгорукова, был удержан от дезертирства единственно с помощью его щедрости»¹³. Тот же Гуннинг уведомлял свое правительство о волнениях в русских войсках на турецком фронте, а писарь Первой запорожской команды на дунайском фронте Г. Чернявский 11 марта 1774 г. докладывал, что в команде произошли «большие бунты, которым неприлично быть», что «казак Грицько Фиалка и его товарищи арестовали старшин, приковали их к пушкам», чиня «разсмотр их злоупотреблений», а «господина полковника Гука в шею таскали»¹⁴.

Тревожные для правительства события происходили в это время также в Сибири. Были они отчасти связаны с появлением тут ссыльных казаков — участников восстания 1772 г. на Яике и волнений на Дону. По приказу сибирского губернатора Д. Чичерина, «в препровождении к Тобольску чрез селении Сибирской губернии тех яицких бывших старшин и казаков взята предосторожность, чтоб не произошло от них, по притчине... самозванца (Пугачева. — И.Р.) каковых-либо вредных разглашений...»¹⁵. Первым через сибирские селения до Иркутска был конвоирован яицкий старшина Иван Логинов с семьей. Несмотря на предосторожности властей, Логинов, как доносил тобольский епископ Варлаам губернатору Чичерину, на пути в Иркутск «по всем селениям разглашал и жителей уверял о известном в Оренбургской губернии открывшемся... Пугачеве, якобы он подлинно император Петр Третий, и што будто бы ево команды разсыпались уже везде и покорили из вверенных сибирскому губернатору городов многие» и т. д.¹⁶ Вслед за Логиновым шла другая партия ссыльных яицких казаков, также участников восстания 1772 г., — всего 144 человека мужчин и женщин. Хотя казаков из предосторожности вели всех скованными и «на канате», а конвойные имели строгие инструкции «о недопущении их ни до каких вредных разглашений», они нашли способ распространить весть о событиях на Яике. Так, тарский воевода доносил Чичерину, что «ведущие[ся] после... Логинова яицкие мятежники разглашали и уверяли яко б скоро будут возвращены обратно в их жилища, надеясь в том на злодея Пугачева»; майор Биликов также уведомлял начальство, что «когда ведены были в Нерчинск яицкие казаки-бунтовщики, оные разглашали о Пугачеве...»¹⁷ 20 июня 1774 г. четверо ссыльных, будучи уже за Иркутском (в Лисвенишном Зимовье), бежало из-под стражи с намерением поднять восстание среди сибирских жителей и пробиться к Пугачеву. Но они вскоре были схвачены, так как власти приняли все меры к их поимке, «штоб они не пропустили каких ни есть злодейских плевел к возмущению народа». Под влиянием агитации, проведенной ссыльными яицкими казаками, усилилась непримиримость сибиряков к угнетателям. Губернатор Чичерин, чувствуя напряженность обстановки в Сибири, долго не решался опубликовать полученные из Петербурга указы о восстании Пугачева.

Вслед за ссыльными яицкими казаками на каторгу в Сибирь проследовали донские казаки Иван Серединкин и Степан Певчев, пытавшиеся в 1772 г. организовать восстание на Дону в поддержку арестованного в Царицыне Ф. Богомолова (Петра III). В Тобольске они тайно установили связь с запорожским казаком Василием Гноенко, который, как характеризовал его Чичерин, отважился «всякаго народу людей, однакож самых подлых, каторжных, содержащихся в остроге и в работах, в... злодейскую партию подговаривать и в Сибирской губернии сделать возмущение, уверяя также о сем самозванце»¹⁸. Гноенко помогали также ссыльные солдаты Ф. Сорокин и Д. Долотов, «которые и прежде за таковыя преступления присланы в ссылку, в Тобольск, были». 27 ноября 1773 г., готовясь дать отпор «открывшемуся в Тобольске... возмущению и бунту», Чичерин отказался выполнить просьбу генерала Деколонга о посылке в Исетскую провинцию подкреплений из Сибири. При этом он ссылался на то, что «таково же пламя искра и здесь блеснула... Третий день стараимся оную утушить». О напряженной обстановке в Сибири Чичерин сообщал 12 декабря 1773 г. также в Омск генералу Скалону. «Вашему превосходительству известно, — писал он, — сколь внутренность Сибири наполнена злодеями, от которых, кроме зла, больше ожидать невозможно... Сия злая искра едва не воспламенилась, однако ж оная пресечена и истреблена»¹⁹.

Под влиянием восстания на Яике оживилась антифеодальная борьба в центральных областях страны. 29 января 1774 г. генерал А. Бибиков писал из Казани, что «успокоить почти всеобщего черни волнения великие предстоят трудности», ибо всюду царит «всеобщее негодование» против властей²⁰. 24 января 1774 г. английский посол Р. Гуннинг сообщил своему правительству из Петербурга: «Если бы... вместо того, чтобы остановиться в Оренбурге, они (повстанцы и их руководители. — И.Р.) направили путь свой на Казань, а оттуда в Москву, не дав войскам время собраться для защиты, правительство очутилось бы в весьма затруднительном положении»²¹. Но Главная армия повстанцев, из-за пагубной тактики руководителей Военной коллегии в Берде, никуда отсюда не двинулась.

Получив известия о разгроме повстанцами отрядов Кара и Чернышева и учитывая общее положение в стране, правительство Екатерины II принимало срочные меры для скорейшего подавления восстания. 28 ноября 1773 г. командующим карательной армией против повстанцев был назначен генерал-аншеф А.И. Бибиков, один из известных в то время военачальников, который еще в 1763 г. руководил подавлением волнений «приписных» на заводах Казанской губернии и в Сибири. В 1767 г. Екатерина II назначила его маршалом Комиссии по составлению нового Уложения, а в 1771 г. поручила ему подавление движения польской шляхты. На заседании Государственного совета 28 ноября 1773 г. глава петербургской Военной коллегии граф З.Г. Чернышев официально объявил, что «посылаются к Оренбургу новыя войска в подкрепление преждепосланных... один гренадерский, один карабинерный и один гусарский полк, да пятьсот чугуевских казаков, кои возвращены будут из Польши»²². Бибикову были тут же вручены: инструкция, «снабжающая его полною властию в способах укрощения мятежа», манифест, «который он по приезде своем в том краю обнародовать имеет», указ к местным властям, «которым повелевается повиноваться его приказам и коим казанское дворянство обязывается к принятию... мер для своего защищения», то есть к созданию дворянского ополчения. 17 октября 1773 г. было объявлено «прощение» всем солдатам и казакам-дезертирам «с сроком для явки... до первого апреля» 1774 г.²³

Однако, вопреки всем этим мерам, обстановка в центре страны была все еще благоприятной для похода туда повстанческого войска или хотя бы части его. Правительство, не желавшее ронять свой международный «престиж» и надеявшееся на скорое и победоносное окончание войны с Турцией, избегало даже мысли о переброске частей с турецкого фронта в Поволжье или на Яик. В результате этого численность правительственных войск, особенно в центре страны, оставалась сравнительно небольшой. Между тем численность повстанческого войска под Оренбургом достигла 8000—10 000 человек. 29 ноября 1773 года на допросе в Яицком городке шестеро пленных казаков из Берды показали, что повстанцев тогда было «тысяч до десяти, в том числе способных к военному делу до четырех тысяч человек, и артиллерия орудий до ста». Однако положение повстанцев из-за отсутствия продовольствия, оружия и всего самого необходимого ухудшалось тут с каждым днем. Пленные повстанцы в начале декабря 1773 г. на допросе сообщили, что хотя в Берде одних яицких казаков до 700, илецких и оренбургских до 200, башкир до 300, а крестьян и работных людей до 6000, но «способные к воинскому делу только почти одни яицкие и оренбургские казаки... и из числа башкирцев многие неисправны, а протчие... окроме дубин и ничего при себе не имеют». Они же говорили, что живут повстанцы в ужасных условиях, «в лесу и по степи, по вырытым землянкам», «люди по большей части у них безодежны... и кормить, де, их нечем... хлеб и для лошадей сено, которое было не в отдаленности, почти все в корм употреблено... и отколь они то доставать будут уже неизвестно». На исходе были также у них запасы пороха и свинца. П. Рычков, например, сообщает, что хотя 10 декабря 1773 г. повстанцы и произвели «пушечных выстрелов до пятидесяти» по высланным из Оренбурга командам, однако «те выстрелы были пустые, без ядер»²⁴.

Несмотря на быстро ухудшающееся положение повстанцев в Берде и на угрозу нового наступления правительственных войск, «умеренные» (М. Шигаев, И. Творогов, А. Витошнов и др.), являвшиеся действительными руководителями Военной коллегии, продолжали упорствовать. Они даже теперь не желали уходить из-под Оренбурга, и вообще с Яика, в центр страны — к Москве и дальше. Было ясно, что после того, как бригадир Корф со своим корпусом проник в Оренбург (см. выше), шансы захватить город штурмам стали еще меньшими. Поэтому М. Шигаев, И. Творогов и другие члены Военной коллегии решили организовать блокаду Оренбурга, вызвать голод в нем и тем принудить его сдаться. На деле это означало отодвинуть овладение крепостью на какое-то неопределенное время. Секретарь Военной коллегии М. Горшков об этом говорил так: «...часто прихаживали они к Оренбургу и делали разные покушения в намерении оным завладеть, но как не было им в том удачи, да и впредь не надеялись завладеть сею крепостью, то намерялись стоять под нею до того времени, пока жители от претерпеваемого ими голода сами здадутся»²⁵. Пренебрежительное отношение руководителей Военной коллегии к создавшейся в стране обстановке порождало их самоуверенное предположение, что они смогут «навсегда» удержать власть на Яике и даже создать тут свое «государство». Так, Т. Мясников весной 1774 г. на допросе показал, что в Берде в его присутствии «Шигаев, Яким Давилин, Кузьма Фофанов и прочие говорили между собою... нам, де, что, государь ли он (Пугачев. — И.Р.) или нет. Мы, де, и из грязей умеем делать князей... хотя и не завладеет он Московским царством, так мы и на Яике умеем зделать царство»²⁶.

Политика сосредоточения главных сил повстанцев в одном районе, в данном случае вокруг Оренбурга, проводимая руководителями Военной коллегии в Берде, была на руку царскому правительству. Екатерина II, сообщая 1 декабря 1773 г. князю М. Волконскому о назначении А. Бибикова командующим войсками против повстанцев и о принятых мерах борьбы против Пугачева, подчеркнула: «В несчастии сем можно почесть за счастие, что сии канальи привязались два месяца целые к Оренбургу, а не далее куда пошли»²⁷.

Пугачев и другие радикально настроенные предводители повстанцев (И. Зарубин, Хлопуша, Кинзя Арасланов и др.) были решительными противниками осады Оренбурга, поглощавшей громадные жертвы и усилия и дававшей правительству возможность концентрировать войска для разгрома восстания. «Начальник, де, их (Пугачев) с единомышленниками своими, — писал 19 ноября 1773 г. П. Рычков, — говорил, сожалея, что он на приступах своих к городу много уже потерял людей хороших, и сколько, де, он городов ни прошел,... но столь крепкого города, каков есть Оренбург, не видал, и затем, де, более приступов делать к городу не намерен»²⁸. Пугачев, Зарубин и их единомышленники выступали за немедленный поход главной повстанческой армии в центр государства, за вовлечение в борьбу масс крепостного крестьянства, казачества, городского люда, за захват Москвы и Петербурга. Секретарь Военной коллегии М. Горшков на допросе 8 мая 1774 г. сообщил, что «по взятии Оренбурга намерение самозванцово было итти на Казань, а по завладении оною итти к Москве и потом в Петербург и всем государством завладеть, а больших бояр клялся всех истребить»²⁹. Был также, как будто, момент, когда мнение Пугачева и его сторонников о необходимости снять осаду Оренбурга и двинуться спешно к Казани даже одержало верх. Так, в середине декабря 1773 г, генерал-майор Фрейман рапортовал правительству из Бугульмы о имеющихся слухах, что «вся... Пугачева толпа намеревается итти в Казань, отчего так вся здешняя окружность трепещет»³⁰. О намерениях Пугачева идти от Оренбурга на Казань, Москву и Петербург с одной только конницей, чтобы успеть туда раньше правительственных войск, сообщал и полковник Т. Падуров, утверждая, что Пугачев в Берде говорил: «Естьли, де, мне удастся взять Оренбург и Яик, то я с одною конницею пойду в Казань, а по взятии оной в Москву и в Петербург»³¹. Правда, Шигаев и другие «умеренные» — члены Военной коллегии — постоянно пытались внушить Пугачеву, что взятие Оренбурга — дело ближайшего времени и «советовались» с ним, как его ускорить. Пугачев же всегда стремился доказать им необходимость похода на Казань, Москву и т. д. Об этом, например, Почиталин рассказывал, что «в одно... время пришед он, Почиталин, к самозванцу, застал между им, Шигаевым и Давилиным такой разговор: сперва разговаривали долго о средствах каким бы лутче способом завладеть Оренбургом и какое распоряжение тут зделать, также о Казане, да и много кое о чем говорили»³².

Лидер «умеренных» и глава Военной коллегии М. Шигаев впоследствии на допросах всегда стремился представить дело так, будто он был не кем иным, как послушным исполнителем воли Пугачева, а тот был человеком самовластным, не считавшимся с мнением членов Военной коллегии, готовым казнить любого за малейшее возражение и т. д. Например, на допросе в августе 1774 г. Шигаев показал, что хотя он и был Пугачевым любим, «однакож не смел никогда подавать ему никаких советов, а тем меньше выспрашивать о чем-нибудь, ибо самозванец над всеми без различия вел большую строгость... Почему и не смел никто ему противоречить, а равно и выспрашивать о намерении его..., вить мы перед ним дрожали и не смели много рта-та розевать, вить он ни на ково не смотрел, кто бы он таков ни был, тотчас укажет виселицу»³³. Однако перед лицом фактов и Шигаев вынужден был сознаться, что главные вопросы решались членами Военной коллегии и Пугачевым «совместно» на совете. Это подтверждал также есаул А. Зверев, по свидетельству которого «главный из яицких, Максим Григорьевич (Шигаев. — И.Р.)», А. Овчинников, Я. Давилин, И. Творогов и другие «почасту ходя к Пугачеву, в палатку никого не допуская, производят советы; а секретов их прочим слышать не можно. И все, кроме яицких, удалены и в страхе находятца. Напротив того, яицкие (имеются в виду руководители Военной коллегии. — И.Р.) дерзновенны и вольны»³⁴. При этом следует отметить, что такое положение сохранилось не только в 1773 году, но и в 1774, как это увидим далее из утверждений секунд-майора А. Салманова, который в августе—сентябре 1774 г. сообщал, что в руководстве повстанческим войском «яицкие были первенствующими и властвовали столь же, сколько Пугачев»³⁵. Атаман А. Суходольский, присоединившийся к повстанцам в сентябре 1774 г., также отмечал, что Пугачев принимал решения не иначе, как «по согласию яицких казаков». Сам Пугачев впоследствии на допросах показывал, что он целиком зависел от воли членов Военной коллегии и вообще руководителей яицкого казачества, исполнял их волю. Он говорил, что «свой живот в руки отдал с самого начала... яицким казакам», что все им сделанное «произошло по поводу яицких казаков, ибо они точно знали, что он не государь, а донской казак, но они желали сим... получить себе помочь, ибо он сам от Шигаева настоящаго своего имяни не таил»³⁶. Слухи о том, что Пугачев был в своих действиях зависимым от руководителей яицких казаков, еще в ходе восстания дошли и до царских властей. Генерал А. Бибиков, например, после своего прибытия в Казань и сбора тут информации об обстановке в Берде, 29 января 1774 г. писал Д. Фонвизину о том, что «Пугачев чучела, которою... яицкие казаки играют». Начальник Казанской «секретной комиссии» П. Потемкин тоже пришел к выводу, «что главнейшими руководителями мятежа были и есть яицкие казаки». Наконец, Екатерина II в своих оставшихся неопубликованными записках о восстании, составленных на основе следственных и других материалов, заключила, что Пугачев из-под влияния руководителей яицкого казачества «выходить не смел» и действовал не иначе, как «по их воле и наставлению»³⁷.

Какие бы преувеличения ни содержали приведенные высказывания, все же из них ясно, что Пугачев и его радикально настроенные единомышленники, в частности И. Зарубин и др., в значительной мере зависели от воли «умеренных» предводителей Военной коллегии. Мнение Пугачева и радикалов о необходимости снятия осады Оренбурга и похода в центр страны поддерживалось многими повстанцами. Так, И. Творогов и Ф. Чумаков впоследствии показали, что «все яицкие казаки» не только летом 1774 г., но «и прежде» настаивали на походе через Волгу и «звали ево (Пугачева. — И.Р.) к Москве...»³⁸. Но сторонники этого мнения среди повстанцев были и не в большинстве, и не стояли у руководства. Они не могли противиться воле «умеренных» предводителей Военной коллегии, в чьих руках находилось фактическое руководство восстанием и которые не желали покинуть Яик по крайней мере до взятия Оренбурга.

Приняв решение об организации блокады Оренбурга, руководители Военной коллегии вместе с тем понимали, что ограничить и в дальнейшем район восстания только Оренбургом и соседними с ним уездами опасно со многих точек зрения. Расширение же района восстания гарантировало бы осаждающих Оренбург от внезапного нападения противника, давало бы им возможность стянуть к Оренбургу большие силы и материальные ресурсы. Стремясь расширить район восстания, руководители Военной коллегии прежде всего имели в виду соседние с Оренбургом форпосты Самарской линии, которые славились своими хлебными запасами. Они еще до восстания снабжали Яик хлебом и другим продовольствием. Население этих форпостов давно солидаризировалось с повстанцами, и руководители Военной коллегии надеялись захватить тут также пушки, порох, ядра и другое вооружение. Еще в середине ноября на Самарскую линию был отправлен небольшой отряд повстанцев во главе с яицким казаком Василием Елизаровым, а в Ставропольский уезд — отряд во главе с Д. Лысовым «для взятья в тех крепостях пушек и пороху», продовольствия и т. д. 30 ноября 1773 г. в крепость Бузулук, занятую Елизаровым, прибыл из Берды атаман Илья Арапов с 50 казаками; все имевшееся тут на складах продовольствие (164 куля муки, 62 четверти сухарей, 12 четвертей круп), а также 5 пудов пороха и 2010 рублей денег — были тотчас отправлены в Берду. Однако это не могло удовлетворить даже на короткое время нужд повстанцев под Оренбургом. Поэтому 16 декабря 1773 г. Военная коллегия послала И. Арапову указ за подписью И. Творогова, в котором приказывала ему продолжать высылать продовольствие.

Пополнив свой отряд крестьянами окрестных поселений и захватив имеющиеся в Бузулуке пушки, И. Арапов двинулся далее на запад по Самарской линии и 25 декабря 1773 года занял без боя Самару. Захват Самары и выход повстанцев к Волге был событием чрезвычайно важным. Но руководителей Военной коллегии интересовало не столько стратегическое значение Самары, сколько возможность использования имеющихся тут материальных ресурсов, необходимых под Оренбургом. 27 декабря 1773 года Арапов сообщал в Берду, что «при оном городе Самаре взято мною артиллерии пушек шесть; пороху и денежной казны, не отыскалось, ибо оную казну и порох... злодей капитан Балахонцев увез с собою»³⁹.

Тем временем восстание вокруг Самары стало быстро распространяться. В конце декабря 1773 г. Арапов сообщал Военной коллегии о посланных им «за реку Волгу, во околичные блис города Самары селы и деревни... манифеста и публицы». Продвижение повстанцев по Самарской линии к Волге вызвало новый взлет надежд на Дону, среди казачества и других слоев населения. Донские станичные атаманы буквально засыпали войсковую старшину донесениями о слухах, распространяемых донцами об успехах повстанцев, о их продвижении к Волге и Дону. Так, атаман Клецкой станицы А. Пономарев сообщал, что «слухи происходят: по реке Яику и Самаре есть какой-то, называет себя большим человеком... а самозбранного войска, слышно, до 6000». Впрочем, на Дону дело не ограничилось распространением слухов; местами были также организованы повстанческие отряды. В ноябре 1773 г. казак Темниковской станицы Иван Шебуляев сообщил, «что по Хопру, в Еловских лесах, разбои (повстанцы. — И.Р.) окруженные до 30 человек». Стремясь удержать донцов в повиновении, казацкая старшина в ноябре 1773—январе 1774 года неоднократно обращалась к ним с воззваниями, настойчиво призывала к сохранению «покоя и тишины», обещая за это «достойную похвалу» от правительства и т. д.

Правительство, хорошо понимавшее, к каким роковым последствиям могло бы привести объединение с повстанцами под командой атамана Ильи Арапова донских казаков, приняло энергичные меры, чтобы, во-первых, разгромить Арапова или хотя бы заставить его отступить из Самары, во-вторых, чтобы впредь «заслонить» Дон со стороны Самарской линии. 15 января 1774 г. оно приказало войсковой старшине отправить «донского полковника Илью Денисова и при нем 500 казаков к следованию и военному действию» немедленно и «прямейшим трактом в Самару». Узнав о том, что еще до этого правительство отправило из Казани к Самаре под командой майора Муфеля шестисотенный отряд гусар с 12 пушками, Илья Арапов еще 27 декабря послал в Берду гонца с просьбой о помощи. Однако Военная коллегия, целиком поглощенная осадой Оренбурга, никакой помощи повстанцам на Самарской линии не оказала. Поэтому, несмотря на героические попытки удержать Самару, 30 декабря 1773 г. отряд повстанцев во главе с Араповым вынужден был покинуть город и отступить в Борскую крепость (в 170 верстах к востоку от Самары по Самарской линии). Руководители Военной коллегии, таким образом, не дали возможности отряду Арапова укрепиться на Волге и успешно действовать на правом берегу реки, что, конечно, могло б иметь важнейшие последствия для восстания.

В то же время (ноябрь 1773 г.), когда И. Арапов был послан по Самарской линии, к Верхне-Озерной крепости (в 150 верстах к востоку от Оренбурга) из Берды были отправлены атаманы А. Хлопуша и А. Бородин с 400 казаками и 400 заводскими крестьянами. Основная цель этого похода тоже заключалась в приобретении вооружения и продовольствия, нужных для осаждающих Оренбург. В ночь на 23 ноября 1773 г. после занятия Ильинской крепости А. Хлопуша подошел к Верхне-Озерной — крупнейшему укрепленному пункту так называемой Красногорской линии. Однако попытка взять Верхне-Озерную штурмом не увенчалась успехом. Хлопуша сообщил об этом в Берду, и оттуда на помощь ему с сотней яицких казаков выступили Пугачев и И. Творогов. Но и с их приходом взять Верхне-Озерную не удалось. Тогда все повстанцы (около 1500 человек) во главе с Пугачевым, имея две пушки, направились к Ильинской крепости, занятой накануне правительственными войсками под командой майора Зуева. 28 ноября крепость пала. Повстанцы взяли в плен много солдат и исетских казаков (всего 462 человека). Им досталось также 12 пушек, небольшой запас продовольствия и пороха. Разрушив крепость, Пугачев с повстанцами и пленными, «поверстанными» тут же в казаки, вернулся в Берду.

Гораздо больше Самары и других мест руководителей Военной коллегии в Берде беспокоила судьба Яицкого городка, который продолжал оставаться в руках гарнизона коменданта И. Симанова. Стратегического значения для восстания Яицкий городок не имел почти никакого, но в нем находились семьи яицких старшин и казаков, их дома и т. д. Еще во время пребывания Пугачева под Верхне-Озерной и Ильинской крепостями умеренные руководители коллегии в Берде решили попытаться овладеть Яицким городком, уничтожить там гарнизон Симанова или изгнать его. Как только Пугачев вернулся из-под Ильинской крепости в Берду, «пришли к нему... Овчинников, Лысов, Шигаев, Витошнов и другие... и говорили: «Надобно, де, послать на Нижней Стапалинской (чит. Тополинский. — И.Р.) форпост Михайлу Толкачова с манифестом, чтоб он, начав от оного форпоста, до самого городка (Яицкого) брал везде всех казаков, а к Дусали-салтану яицкого казака татарина Тангаича также с манифестом, чтоб он дал им помощь человек хотя 200. А как Толкачев наберет казаков, а Тангаич приведет киргизцев, то б они и ударили на Яицкий городок»⁴⁰. Этот план и начали тотчас выполнять. Заняв в середине декабря Калмыковую крепость (верстах в 350 южнее Яицкого городка), М. Толкачев с двумястами повстанцами повернул вверх по течению Яика и вскоре овладел без боя Кулагинской крепостью. Начальник ее — Н. Бородин, сотник Г. Логинов, писарь С. Красников и толмач Лобанов, оказавшие сопротивление, были казнены. Оставив затем в занятой им Кулагинской крепости небольшой гарнизон, М. Толкачев отправился к Яицкому городку. Комендант Симанов, узнав о приближении повстанцев, выслал им навстречу 100 казаков и солдат во главе со старшиной Н. Мостовщиковым. Однако, встретив повстанцев вблизи Сластьиных Зимовий, команда эта разбежалась, Мостовщиков же был схвачен и казнен вместе с двумя его помощниками. Утром 30 декабря 1773 г. М. Толкачев подошел к Яицкому городку. Несмотря на то, что повстанцев было не более как «человек до трехсот» и они имели всего несколько малых пушек, а в городке было 1050 солдат, 189 «послушных» казаков, 18 орудий, 110 пудов пороха и т. д., комендант Симанов не решился принять бой. Примерно с 70 «послушными» казаками он покинул городок и «заперся» в заблаговременно построенном «кремле». Заняв беспрепятственно Яицкий городок, повстанцы во главе с М. Толкачевым при поддержке значительной части городских казаков сразу начали штурм кремля, надеясь быстро его захватить. Из кремля по осаждающим был открыт огонь, потом Симанов приказал солдатам «само-ближайшие домы к крепости... зажечь и... пушечную и оружейную стрельбу равно же продолжать»⁴¹. Разгорелся пожар, во Бремя которого, как сообщается в Летописи П. Рычкова, людей «погорело весьма много», но «тем средством он, Симанов... с командою своею спаслись».

М. Толкачеву пришлось отступить от кремля. Заняв весь городок, он в тот же день отправил в Берду трех казаков с просьбой об оказании ему помощи против Симанова. Собрав круг, Толкачев объявил казакам указ «царя», и они все торжественно поклялись «служить ему верно». Затем повстанцы принялись за организацию «регулярной» осады кремля, за устройство различных осадных приспособлений на подступах к кремлю. Таким образом, хотя М. Толкачеву благодаря поддержке городских казаков и удалось занять Яицкий городок, успех повстанцев был неполным. Осада ретраншемента (кремля) в Яицком городке, как и осада Оренбурга, обходилась повстанцам очень дорого, стоила им многих усилий и человеческих жертв. Для восстания же в целом, как увидим, осада этих укреплений положительного значения не имела, так как сковывала основные силы повстанцев на окраине империи.

Вскоре после прибытия повстанческого войска под Оренбург восстание охватило всю Башкирию. Число повстанцев быстро возрастало, царские чиновники, помещики, заводчики в страхе бежали из этих районов. В декабре 1773 г. Екатерина II писала генералу Бибикову, что «по полученным рапортам... башкирский народ большою частью... пришел в расстройку и делает... смертные убивства». Генерал Деколонг примерно в то же время сообщал из Верхнеяицкой крепости «о мятеже всех башкирцев».

Руководители Военной коллегии смотрели на события в Башкирии сквозь призму своих интересов, стремясь возможно больше пополнить повстанческое войско под Оренбургом башкирами и т. д. С этой целью в Башкирию ими были посланы старшины Кинзя Арасланов и Салават Юлаев, которые и возвратились затем в Берду с новым пополнением. Сначала башкиры надеялись, что повстанческое войско из-под Оренбурга двинется вскоре на север, и с его помощью они освободятся от ненавистного гнета помещиков-крепостников и царских властей. Но поскольку осуществление этого откладывалось на неопределенное будущее, повстанцы-башкиры попытались собственными силами добыть себе свободу. 17 ноября пятисотенный отряд повстанцев, состоящий из башкир, а также крестьян и работных людей под начальством башкирского полковника Кашкина-Самарова и уфимского казака Губанова приступил к осаде города Уфы — административного центра Башкирии. Повстанцы, вооруженные главным образом луками и стрелами, несколько раз пытались взять Уфу штурмом, но потерпели поражение. После каждой безуспешной попытки овладеть городом руководители повстанцев обращались в Берду с просьбой прислать им на помощь людей и пушки, так как из-за отсутствия пушек они не могли захватить город. Но в Берде оставались глухими к этим просьбам. Так, например, татары братья Зайнулгабдиновы, перебежавшие из Берды в Оренбург, 12 декабря 1773 года давали здесь показания о том, что башкиры «требуют о присылке к ним козацкой команды и пушек», но что «казаков, как и пушек, ничего к ним не послано».

1 декабря 1773 г. атаманы Кашкин-Самаров и Губанов еще раз пытались взять Уфу, но потерпели снова неудачу. Тогда Кашкин-Самаров сам поехал в Берду. Тут он постарался так представить дело, что помощь им нужна не столько для овладения Уфой, сколько для отражения наступления правительственных войск, идущих со стороны Казани к Берде. Прошение, привезенное Кашкиным-Самаровым в Берду, было подписано 15 башкирскими старшинами. Но и это не изменило позиции умеренных руководителей Военной коллегии. Они ограничились вручением Кашкину-Самарову указа, в котором одобрялось намерение башкирских старшин произвести мобилизацию, чтобы «с каждого двора изготовиться... в поход со всяким оружием и выступить... в город Уфу», и ставилась им задача разгромить правительственные войска, которые, как было объявлено, «по Казанской дороге с осми пушками идут». Такое отношение руководителей Военной коллегии не могло, разумеется, нравиться тем башкирам, которые участвовали в осаде Оренбурга; многие из них стали тайно или явно уходить в Башкирию для участия там в восстании. Так, 10 января 1774 г. татарин А. Хасанов, перешедший из Берды в Оренбург, показал, что «башкирцы от немалого времени начали разъезжаться в домы, получая отпуск от... старшины Кинзи Арасланова... однако назад уже не приезжают, а вместо того разъезжают по улусам для грабежа помещиков и прочих»⁴². Но если башкиры все же еще мирились с осадой Оренбурга, который являлся губернским городом и которому Башкирия была подчинена в административном отношении, то недовольство их руководителями Военной коллегии выразилось открыто тотчас же, как они узнали об отправке М. Толкачева к Яицкому городку и, особенно, когда стали поговаривать о том, что туда отправляется сам «царь». Яицкий казак Григорий Синельников, прибывший курьером в Петербург в январе 1774 г., рассказал туг: Слышал он, что самозванец около заговенья... хотел было с находящимися при нем яицкими казаками, оставя стоянье под Оренбургом... иттить к Яику. Но башкирцы принудили его остаться и не пустили, сказав, что ты нас уверял, что ты государь и обещал, Оренбург взяв, сделать, чтоб губернии не быть, и чтоб мы были оной неподвластны; а теперь бежать хочешь и нас оставить на такую же пагубу, которую за такой же мятеж терпели отцы наши, которых казнили смертию; итак, мы до того времени тебя никуда не упустим, покуда ты действительно не исполнишь своего обещания»⁴³. Трудно сказать, насколько этот рассказ соответствовал во всех деталях действительности, но он несомненно отражал недовольство башкир и других повстанцев прикованностью руководителей Военной коллегии к району Яика, нежеланием их действовать с учетом всей обстановки, неблагоприятно складывающейся для повстанцев в других районах именно потому, что они не получали помощи от главных военных сил Пугачева, локализованных около безуспешно осаждаемого Оренбурга.

Правда, Пугачев и другие радикально настроенные атаманы придавали большое значение Уфе, понимая, что если бы повстанцы утвердились в ней, то им открылась бы дорога на Казань и Москву. Как отмечено выше, Пугачев часто обсуждал в Берде вопрос, «каким бы лучше способом завладеть... Казанью». Решив теперь воспользоваться обстановкой, создавшейся вокруг Уфы, Пугачев предложил послать туда И. Зарубина-Чику. От главы Военной коллегии М. Шигаева, который считал Зарубина «вором» и человеком «продерским» за его радикальные взгляды и, несомненно, содействовал отстранению его от руководства восстанием (см. раздел I), такое предложение не могло исходить. Но даже Шигаев и его коллеги против посылки Зарубина под Уфу вряд ли возражали, во-первых, потому, что были заинтересованы держать его возможно дальше от Берды и Пугачева, во-вторых, потому, что надеялись через Зарубина подчинить себе движение в Башкирии, а главное, привлечь оттуда для продолжения осады Оренбурга новые отряды повстанцев, организовать снабжение Берды оружием и другим военным снаряжением с заводов, расположенных в районе Уфы, и т. д. Известие о направлении его в Башкирию Зарубин-Чика получил на Воскресенском медеплавильном заводе (в 180 верстах севернее Оренбурга, по уфимской дороге), куда он был послан для налаживания производства пушек и снарядов и отправки их под Оренбург. Зарубин рассказывал, что, пробыв с неделю на этом заводе, «получил он из Берды повеление... что ему, Зарубину, называться графом Чернышевым (фамилия главы петербургской Военной коллегии. — И.Р.) и велено ему следовать под Уфу и принять команду у... полковника-башкирца Кашкина-Самарова и подполковника Губанова, из башкирцев и русских тысячь до трех, с коими ему и приказано было подступать под город Уфу»⁴⁴. Говоря об отправке Зарубина-Чики в Башкирию, М. Шигаев отмечал, что тот был послан под Уфу по распоряжению Пугачева и что «при отправлении туда самозванец оного Чику нарек графом Чернышевым, да и прежде еще сего самозванец называл его графом и любил его ото всех отменно»⁴⁵. В Летописи П. Рычкова имеется упоминание о том, что среди осажденных в Оренбурге «сегодня ж (14 декабря 1773 года. — И.Р.) пронесся слух, якобы начальник злодеев послал от себя к городу Уфе и в тамошний уезд... партию, а в каком числе, то неизвестно»⁴⁶. Взяв с собой своего двоюродного брата, казака Илью Ульянова (сына атамана Ивана Ульянова — сторонника похода на Москву во время восстания 1772 г. на Яике (см. раздел I)), И. Зарубин немедленно отправился в Башкирию. В повстанческом лагере под Уфой, в селе Чесноковке, куда он вскоре прибыл, И. Зарубин «принял команду» у атаманов Кашкина-Самарова и Губанова и, таким образом, стал руководителем восстания в Башкирии.

Примечания

1. Записки о жизни и службе А.И. Бибикова. М., 1865, стр. 126.

2. Дон и Нижнее Поволжье... Сб. документов, док. 12, стр. 38.

3. С. Пионтковский. Архив Тайной экспедиции. «Историк марксист», кн. 7, М., 1935, стр. 96.

4. «Анналы», т. III, Пб., 1923, стр. 172.

5. ЦГАДА, ф. ГА, Р. VI, д. 506, л. 368—378.

6. Дон и Нижнее Поволжье... Сб. документов, док. 4, стр. 26.

7. ЧОИДР, кн. 2, М., 1860 (апрель—июнь), отдел V, стр. 90—91.

8. С. Пионтковский. Архив Тайной экспедиции, стр. 95.

9. ЦГАДА, ф. 259, д. 299, л. 3—4.

10. Летописное повествование о Малой России А. Ригельмана. М., 1847, стр. 32.

11. Днепропетровский государственный областной музей, ф. Канцелярия Азовского губернаторства, д. 220, л. 202 Сб. РИО, т. XIX. СПб., 1876, стр. 465.

12. А.С. Пушкин. История Пугачевского бунта, ч. II. СПб., 1834. Сб. документов, стр. 65.

13. Сб. РИО, т. XIX, стр. 411.

14. В.О. Голобуцький. Запорізька Січ в останні часи свого існування. Київ, 1961, стр. 403.

15. Пугачевщина. Сб. документов, т. II, док. 31, стр. 97.

16. Там же, стр. 99.

17. Там же, стр. 100—101.

18. П. Орлов. Пугачевщина в Сибири, «Сибирские огни», 1925, № 6, стр. 128—130.

19. П. Орлов. Пугачевщина в Сибири, стр. 128—129.

20. А.С. Пушкин. История Пугачевского бунта, ч. II. Сб. документов, стр. 65.

21. Сб. РИО, т. XIX, стр. 398.

22. АГС, т. I, стр. 443—444.

23. Там же.

24. ЦГВИА, ф. 20, оп. 47, д. 2, л. 206—209; Летопись П. Рычкова, стр. 181.

25. ЦГАДА, ф. ГА, Р. VI, д. 506, л. 214.

26. Там же, д. 422, л. 34, 93.

27. «Осмнадцатый век» [Исторический сборник]. Кн. первая, М., 1863, стр. 102.

28. Летопись П. Рычкова, стр. 148.

29. ЦГАДА, ф. ГА, Р. VI, д. 506, л. 214 об.

30. Пугачевщина. Сб. документов, т. III, М.—Л., 1931, док. 7, стр. 13.

31. Пугачевщина. Сб. документов, т. II, док. 60, стр. 188.

32. ЦГАДА, ф. ГА, Р. VI, д. 506, л. 235.

33. ЦГАДА, ф. ГА, Р. VI, д. 506, л. 267—268.

34. Пугачевщина. Сб. документов, т. II, док. 70, стр. 208.

35. Там же, док. 71, стр. 218.

36. ЦГАДА, ф. ГА, Р. VI, д. 512, ч. I, л. 457.

37. ЦГАДА, ф. ГА, Р. VI, д. 467, ч. IV, л. 365—370.

38. Там же, д. 506, л. 367.

39. Пугачевщина. Сб. документов, т. II, док. 80, стр. 81.

40. Восстание Емельяна Пугачева, Сб. документов, док. 26, стр. 148—149.

41. ЦГВИА, ф. 20, оп. 47, Д. 4, л. 169.

42. А.Н. Усманов. Кинзя Арасланов — выдающийся сподвижник Пугачева, «Исторические записки АН СССР», т. 71, М., 1962, стр. 125.

43. Пугачевщина, Сб. документов, т. II, Примечание 89, стр. 415—416.

44. ЦГАДА, ф. ГА, Р. VI, д. 506, л. 267, 234—235.

45. Там же, л. 85—85 об.

46. Летопись П. Рычкова, стр. 180.