Кто же самозванец?

Манифесты, которыми открылось царствование Екатерины II, можно с полным основанием рассматривать не только как политические, но и как публицистические документы, содержавшие ядро екатерининской легенды о Петре III. Позднее Екатерина станет эту легенду развивать, уточнять и детализировать в разного рода правительственных актах, в разговорах с приближенными, в переписке с Вольтером и другими европейскими просветителями, но особенно — в своих «Записках». Все это будет. Пока же достоянием гласности являлась официальная версия, противоречиво и с недомолвками изложенная в манифестах конца июня — начала июля 1762 г.

Из этих манифестов народ узнавал, что думают, а точнее сказать, как правящие верхи понуждают думать о прошлом и начинавшемся новом правлении. Но думал по-своему и народ. И чем более он думал, тем менее верил правительственной риторике. Нет, не напрасно назвал Ф. Энгельс июньские события «низостью» и «дрянью» [5, с. 282]. Официальная версия этих событий стала вызовом, столкнувшись с которым народная культура попыталась выработать собственный ответ, разумеется, на уровне массового политического сознания той эпохи, т. е. в рамках наивного монархизма.

Дело в том, что при нарушении естественного родового порядка наследования престола, по верному замечанию Б.А. Успенского, «тот, кто реально занимает царский трон, может, в сущности, сам трактоваться как самозванец» [116, с. 206]. Но как раз это нарушение и юридически и фактически составляло важнейшую особенность прихода к власти Екатерины II. Именно в эти дни конца июня и начала июля 1762 г. берут истоки народные представления о Екатерине II как о царице «ложной», фактически — самозванной. В народном сознании тех лет она нередко рисовалась самозванной правительницей иностранного происхождения, приносящей вред России. «Что ныне над народом российским сочиняетца иностранным царским правительством, хотят российскую землю раззорить и привесть в крайнюю нужду, однако, сколько потерпят, а Россию не раззорят. Токмо не будет ли им самим раззорения, а уже время наступает к бунту... а государыню выслать в свою землю», — говорилось, например, в уже упоминавшемся письме 1764 г. [108, с. 67].

За всем этим нет нужды усматривать, а тем более выискивать некие националистические, а тем более антинемецкие аспекты народного сознания. Конечно, Екатерина II была немкой. Но ведь немцем по отцу был и Петр III, однако лишь на этом основании его не считали «чужим». Сошлемся на любопытный эпизод, относившийся к 1776 г. В Шлиссельбургскую крепость был доставлен солдат Иван Андреев, настойчиво заявлявший, что является сыном Петра Федоровича, которого он называл даже не великим князем или императором, а «голстинским принцем». Эту «тайцу рождения» ему якобы открыл крестьянин деревни Крестово Олонецкого уезда Андрей Зиновьев, у которого он воспитывался в детстве. Андреев просил разрешения уехать в свое отечество — в Голстинию [81, с. 315—322].

Свои «немецкие» черты в той или иной форме подчеркивали некоторые самозванцы, выступавшие в 60—70-х гг. под именем Петра III. Наиболее сознательно и последовательно делал это Е.И. Пугачев. Так, он распространял слухи о «знании» им немецкого языка, проявлял определенное внимание к поволжским немцам — колонистам, воззвания к которым от его имени иногда составлялись по-немецки, использовал, пусть и короткое время, гольштейнское знамя из Ораниенбаума, что сильно обеспокоило Екатерину II и т. д. Точно также лица, общавшиеся в Черногории со Степаном Малым, отмечали, что он в ряде случаев носил «немецкий» костюм и, наряду с другими языками, говорил по-немецки. А отдельные его собеседники, скорее всего под гипнозом собственных представлений о реальном Петре III, даже усматривали в лице Степана Малого «немецкие» черты. Стало быть, в вопросе отношения к Екатерине II и Петру III их немецкое происхождение определяющей роли не играло. Народному сознанию представлялось важнее установить не национальность, а меру «истинности» или «ложности» монарха.

Оставаясь в целом в круге идей и представлений наивного монархизма, ответ выглядел как своего рода контроверза официальной екатерининской легенды: знак «минус» заменялся знаком «плюс» (или наоборот). Здесь действовал принцип логической оппозиции: «истинный» — «ложный». Касалось это всех составных частей легенды и оказывало решающее влияние на поведение носителей имени Петра III, предопределяя успех или неуспех задуманного предприятия. Прежде всего, конечно, в самый ответственный момент первоначального публичного и массового признания объявлявшегося претендента на роль «третьего императора». Но и позднее самозванец должен был постоянно подтверждать эту роль своим поведением — доказательность шла рука об руку с нормативностью: народный мессия должен был повседневно доказывать свой статус демонстрацией чудес. Из носителя и творца легенды он со временем превращался в ее пленника.

Легенда создавалась народом, одновременно реализуясь и развиваясь в поведении ее конкретных носителей. Они выступали в качестве своего рода переменных членов уравнения, в котором константой была вера в «истинность» самозванца. В этом до определенного момента, пока движение было на подъеме, заключалась сила легенды. Поэтому, например, арест очередного самозванного «императора» не влиял на жизнеспособность самой легенды. Она началась с веры в «чудесное спасение» Петра III, вместо которого умер или убит кто-то другой. Теперь это же объяснение вполне закономерно переносилось на самозванцев, выступавших под его именем. Да, поймали какого-то Колченко, какого-то Кремнова, какого-то Рябова и даже казака Пугачева, но «настоящий» Петр III спасся и вообще отношения к ним не имеет. И отмеченное К.В. Чистовым включение эпизода расправы с Ф.И. Богомоловым в биографию «Петра III» — Пугачева с этой точки зрения симптоматично: личность носителя образа «народного царя» цементировала легенду, объединяла последовательные этапы ее формирования.

По мере упадка или отступления массового движения положение начинает меняться. Происходит «дробление» легенды: носители, используя одно и то же имя, выступают разобщенно, зачастую одновременно. В России с середины 1774 г., частью параллельно с Е.И. Пугачевым, частью после его ареста появляются местные самозванцы. Одни принимали имя Петра III, другие — самого Пугачева. К числу сходных примеров можно отнести, впрочем, неудачную, попытку Сеновича объявить себя вторым, после Степана Малого, Петром III в Черногории. Все это предвещало упадок легенды, который и начался после 1775 г. Все же, слухи о том, что «третий император» якобы жив, избег ареста и продолжает скрываться в народе, а как прямое следствие — появление под именем Петра III отдельных самозванцев отмечено для десятилетий, последовавших в России за Крестьянской войной, особенно в 1776—1788 гг. У зарубежных славян такие прецеденты более не повторялись, во всяком случае о них ничего не известно. Однако случаи самозванства под другими именами бывали. Так, в Чешских землях фольклоризация Иосифа II продолжалась и после того, как он в 1780 г. вступил на престол. Популярность личности бездетного императора способствовала тому, что после его смерти, на рубеже XVIII—XIX вв. было несколько попыток использовать его имя, в том числе зафиксирован и случай женского самозванства: некая авантюристка из Австрийских Нидерландов, до 1797 г. принадлежавших Габсбургам, объявила себя «дочерью» покойного императора.

В период своего апогея народная легенда об «истинном» государе-избавителе означала недвусмысленный ответ на вопрос, кто, с точки зрения народного сознания, являлся самозванцем.