Глава 15. Суд

А в декабре пошло к суду о самозванце дело,
Всё это время ненависть дворян копилась, зрела.
Там Вяземский строчил-писал Софии Фредерике
(Он прокурором ныне был): «Дворяне стали дики —
Жестокости хотят большой, казнить людей бессчётно,
Не думая, а будет ль то светло, богоугодно?».
Да Панин масла подливал в огонь негодованья,
Софии тоже письма слал, желал к себе вниманья:
«Достойны смерти все они — бунтовщики, смутьяны,
Дворянству кто нанёс ущерб, в войне кровавой раны!».
Но крови и жестокости София опасалась,
Волненья повторятся что, в душе она боялась:
Ещё не растворился страх от действий Пугачёва,
К худому миру временно сейчас была готова.
А посему решила так — мучительства не множить
При экзекуциях. Казнить, но чтоб не растревожить
Чувствительных народных масс и миловать несчастных,
Тех, что по слабости души опять восстать не властны.
Но на Емелю у неё уже назрели планы —
К смутьяну милость не придёт, не отворит капканы.

Потёмкин к этому суду распределенье сделал —
Разбил виновных по сортам — перо его скрипело!
Ко первым двум людей отнёс, кого казнить желал он,
Кто неприятностей принёс и бедствия навалом.
Причислил к обречённым тем бунтовщиков бывалых:
Шигаева, Перфильева, Подурова в запале.
Ну и, конечно, Емельян стал первым в этом списке —
Не зря по Матушке Руси он с казаками рыскал.
Другие же тогда сорта предполагали ссылки
Иль избиение плетьми да изощрённы пытки.
Но был и милующий сорт (девятым шёл по счёту) —
Причисленных к нему людей пускали вон охотно.
Об этом слух попал в народ, как жаждала София,
Чтоб справедливою прослыть, студить сердца лихие.

«Скорей бы этот бунт забыть, как сон недобрый, страшный.
Из жизни насовсем стереть иль сделать маловажным
Крестьян строптивость, казаков ретивое упрямство!
К своей персоне не стерплю я больше злого хамства!», —
София скалилась одна, она негодовала
И указание сей час такое написала:
«Чтоб дело ложного царя скорее завершилось,
Да в летописях навсегда исчезло, испарилось!
Когда ж экстракты изучат допросов пугачёвцев,
Отправлю со своей в Москву о деле том трактовкой
Я князя Вяземского вмиг (то прокурор бывалый),
Пусть волю донесёт мою, он в действии удалый!».
Пред отправленьем с Вяземским царица совещалась,
С распределеньем по сортам виновных соглашалась.
Но предложила довнести она в ряды виновных
Емелиных жену, детей — врагов короне кровных.
«Не будем их пытать, казнить, не вызвать чтоб упрёка,
Дабы не разозлилась чернь нежданно, ненароком», —
Для Вяземского молвила Екатерина строго,
Ждала от его выезда красивого итога.

А дальше манифест писать взялась императрица
Об учреждении суда. И, будто бы тигрица,
Впилась в то дело, как могла, зубами скрежетала,
Да фаворитами себя в том деле окружала.
Ей помогал Потёмкин сам — язык царицы правил:
София в русском не сильна, её в письме мал навык.
Потом вступился Гавриил (он был архиепископ),
Хотел обрядности придать царицыной записке.
Согласовали ж манифест, когда декабрь кончался,
Для действа важного сего большой совет собрался.
Мужи пыхтели важно в нём, глазёнками вращали,
На смерть Емелю казака совместно обрекали.
По утвержденью манифест София подписала,
В печать направили его в сенате споро-браво.
Да прикрепили ко сему злодейств всех описанье,
Что Пугачёв чинил-творил в своих лихих скитаньях.
Теперь в суде уж не дадут Емеле облапошить
Присяжных, ложь свою сплести, их совесть, честь взъерошить.

Но перед выездом в Москву ещё дела имелись
У прокурора-удальца — вопросы всё вертелись
К Софии: нужно ли всех ждать из отпуска в сенате
Пред тем, как дело начинать? Судить ли во палатах
Кремлёвского дворца его — Емелюшку-злодея?
Что делать, если сей злодей вдруг вырваться сумеет?
«Не ждите с отпуска людей — шустрее начинайте!
В Кремле судите наглеца-маркиза, претворяйте
Скорее в действие наш план!», — ответ дала царица,
Быстрее казнью казака хотела насладиться.
И двадцать пятого числа князь Вяземский примчался
В первопрестольный град Москву, для следствия старался.
Уже на следующий день смотрел он помещенье,
Где состояться должен суд, чьё велико значенье.
С ним губернатор-генерал московский затесался,
Своё почтение суду он выказать пытался.
«Что ж, одобряю место я — пусть суд здесь состоится», —
Дал одобренье важный князь, изволил удалиться.

Но вновь без дела не сидел: в Москву приехал Панин
(что бунт Емелин подавил, был в схватках непрестанен),
Да встречи с Вяземским хотел — знать, значимый был повод.
И князь в тот день не увильнул, пришёл по графа зову.
«Хочу я вот что вам сказать — в России неспокойно.
Хоть ныне пойман Пугачёв, идут пока всё ж войны
С бунтовщиками по стране — народ не хочет сдаться.
Попомните мои слова, ещё не раз пытаться
Он будет волю изъявить, со властию бороться.
Не дайте жалость наглецам — карайте их с упорством!», —
Так прямо Панин доносил жестокие настрои
У знати — не хотела та вновь пребывать в покое.
Просила мщения и кар для ярых пугачёвцев,
Старанье сгладить пыл людской в том мщенье разобьётся.
Но Вяземский не унывал, вновь слал Софии письма,
В том для себя искал-растил крупицы героизма.
«Усилья в деле приложу, но суд принять заставлю
Я волю Вашу, для того причины предоставлю», —
Строчил Софии прокурор, перо скрипело мерно,
Ведь коль не выполнит приказ, ему придётся скверно.

А заседанье первое уж вскорости случилось —
Тридцатого числа оно почти весь день продлилось.
Там судей три десятка аж внимали показаньям,
От преступлений казаков шептались тихо бранью.
После того как на суде экстракт прочли из дела,
Молчать о том сказали всем настырно и умело,
Всё в строгой тайне сохранить, не разглашать знакомым
Подробности большой войны, дней страшных и суровых.
Сам Пугачёв же в первый день на суд доставлен не был,
Сидел свободы он лишён — царя держали цепи.
«Преступник нужен главный нам на заседанье завтра,
За ним наряды поскорей рубак-солдат отправьте!», —
Дал указанье прокурор, и судьи поддержали,
Емелю лично увидать скорее возжелали.
Но остальных задержанных везти на суд не стали —
Их в камерах да на цепях по делу вопрошали.
Чтоб времени немерено на каждого не тратить,
Послали вопрошающих проблему ту уладить.

А тридцать первого числа холодным ранним утром
Емелю в Кремль привезли, дворец стоял безлюдным.
Лишь через несколько часов явились судьи скопом,
И тишину прервал их гам да ног нестройный топот.
Сначала в заседанья зал царя не пригласили —
Там судьи слушали отчёт о том, как допросили
Всех подсудимых на местах — в нём не было сенсаций,
Никто из схваченных мужей не делал провокаций.
«Ввести изменника!», — вдруг глас раздался прокурора,
И конвоиры выполнять команду стали споро.
Ввели Емелю в кандалах и под руки держали,
Да на колени здесь его поставили, связали.
«Ты ли Емелька Пугачёв? — то судьи вопрошали. —
Что преступленья совершал, чьи люди убивали
Дворян да знать по всей стране? Царём самим назвался?!
Казань разрушил град и сжёг да Оренбург пытался?!».
«Всё я!» — Емеля отвечал с улыбкой, гордо, громко,
Себя не чувствовал в суде и во дворце неловко.
Иль, правда, царских был кровей? О том уж не узнаем.
А судьи дальше говорить надменно продолжали:
«Против царицы ты пошёл, большое зло умыслил,
А значит, туча над тобой чернейшая нависла.
Так будешь четвертованным на площади прилюдно,
Народ простой сие узрит, как ты умрёшь паскудно!».
Из духовенства судьи лишь за казнь не выступали,
Для репутации своей тот шаг предпринимали:
Согласны с наказанием для Емельяна были,
Но милосердными в тот раз духовники прослыли.

Чуть позже вывели царя всё те же конвоиры,
И снова Вяземский речь вёл, стоял, блистал в мундире:
«Я по сортам распределил виновных в преступленье,
Императрица приняла моё по делу мненье.
Прошу я выслушать и вас доклад о наказаньях,
Что пугачёвцы понесут в заслуженных страданьях».
И прокурор прочёл тогда распределенье судьям,
Согласны стали с ним не все — во мнениях распутья
У заседавших начались. Ломались в спорах копья,
Имелось мнений по сему, не сразу скажешь сколько.
Вот, например, Перфильева четвертовать хотели —
Мол, отсеченьем головы нельзя закончить дело.
Уж больно безобразные творил муж преступленья —
Должна и кара подобать его поползновеньям.
«Белобородову лишь голову срубили с плеч Ивану, —
Один из судей говорил, — почуяли обман мы.
Был быстро умерщвлён злодей, хоть бед принёс немало,
И слух в народе побежал — жалеют, знать, смутьянов».
«Ты прав! — поднялся в зале гул, кричали громко люди. —
Мы преступленья просто так бандитам не забудем!».
И понял Вяземский тогда — непросто порученье
Софии выполнить ему — по залу шли волненья.

А тут про Емельяна вновь упомнили дворяне,
Проснулись сразу в сих мужах губители-тираны.
«Живым его колесовать, чтоб отличить от прочих!
Враз не останется лихих да до войны охочих! —
Один вдруг принялся кричать, другие поддержали,
Себя способными вершить наивно полагали.
«Ну, хорошо, я уступлю. Но не во всём, а в частном, —
Был вынужден тут прокурор поддаться чуть с опаской. —
Мы части тела наглеца положим на колёса,
Лишь четвертуем подлеца, чтоб не было вопросов».
Затем других опять судить в дворце мужи спешили:
Зарубина, Шигаева казнить тотчас решили;
Подурову-молодчику пощады тоже нету —
Здесь наказанье страшное отпразднует победу.
Чуть позже судьи спорили о тех, кто не сражался
В войсках Емелиных совсем, но всё же постарался
Его к успеху привести — слух разносил по свету,
Что Емельян и, правда — царь, других царей и нету.
Их порешили не казнить — на каторгу отправить,
Пред этим плёткой угостить — боль вынести заставить.

Чтоб приговоры утвердить, сенаторов позвали —
Козлов и Волков опытом в том деле обладали.
Потёмкин в помощь передал записку им удобно,
«Способников злодейских» в ней описывал подробно.
Так для сентенции она и стала основною,
Сенаторам к решению представилась тропою.
А вскоре Вяземский спешил-писал императрице:
«Сентенция поспеет как, курьером, аки птицей,
Её доставим второпях на Ваше усмотренье.
А уж потом подпишем, лишь взымав благоволенья».
Чрез день сей документ уже в руках у прокурора,
К нему стал Вяземский готов, его читает споро.
И мы за текстом проследим, узнаем, что писали
Сенаторы большие в нём, что делать обязали.

Как оказалось, Пугачёв (сенаторы считали)
Вначале трон брать не хотел, был в розыске-опале,
А потому беседу вёл с другими казаками
О том, как на Кубань уйти, там жизнь свою наладить.
Но легковерие в одних случайно заприметив,
К злодейству склонность у других (народ на то не беден),
Решил сметливый Емельян тогда царём назваться,
Да императором Руси удумал сдуру статься.
Он в ходе бунта обольщал людей надеждой ложной,
Себя при этом хитро вёл, вперёд шёл осторожно.
И множество привлёк к себе сторонников, собратьев,
Дворян же в ужас приводил, войной на них шёл с ратью.
И повела его судьба, нещадно закрутила
В борьбе за царствие и власть в ловушку заманила.
Но позже понял Пугачёв, что совершил ошибку,
Очистил покаяньем дух, жалел о прошлом шибко.
«При жизни не колесовать, в народе зла не множить,
Чуть Емельяна оправдать сей документ поможет», —
Себе промолвил прокурор да выдохнул спокойно,
Авось, без бунтов казнь пройдёт, не станет воздух знойным.

И дальше Вяземский читал, шуршали всё страницы.
Теперь к разделу он дошёл о наказаньях лицам,
Причастным к бойне и войне, шатанию России,
Что исстрадалась-извелась, словно от злой стихии:
Перфильева четвертовать, а Чику обезглавить,
Но перед тем Зарубина в Уфу скорей доставить.
Ведь он её в осаду брал, три месяца пытался
Сей славный город захватить, пусть с носом и остался.
Повесить множество мужей, что бед понатворили,
С ордой промчались по Руси, дворянство разорили.
А чтобы строгость оправдать у кары для виновных,
В разделе третьем привели записки из церковных
Установлений — нужно чтить всю власть, дана что свыше,
Её законы, воля, жизнь гораздо Богу ближе.
А против власти кто пойдёт, гнев Божий испытает —
Наказан будет иль казнён, недолго пропорхает
На свежем воздухе живым. Что должно — пусть случится!
Теперь с курьером документ во Петербург уж мчится.

И прочитала там его сама императрица —
По строкам взгляд спешил-бежал, за что бы зацепится
Искал всё. Но был в радость текст, нет повода-причины
Сей немке недовольной быть в России, на чужбине.
И в тот же день летел курьер сентенцию доставить
В Москву, чтоб казнь свершилась там, законы стали править.
В Москве ж бумаги прокурор сперва проверить должен —
Нет ль исправлений в тексте том? А сделать то несложно
(Вдруг всё ж София занесла в сентенцию поправки
Или пометила чего во спешке при отправке).
Но нет — царица не взялась марать-черкать страницы,
А, значит, первый вариант для дела пригодится.
И больше Вяземский не ждал, отдал распоряженье,
Чтоб заседание прошло финальное в теченье
Завтрашнего дня. Опять в Кремля палатах.
Злой Рок к Емеле подошёл за жизнь взимать оплату.

И в Кремль девятого числа с утра спешили судьи,
Большое дело их звало, раскрасило их будни.
Сегодня станет оглашён-зачитан Емельяну
Его смертельный приговор — убивцу-шарлатану.
Так заседанье началось и бурно вдаль летело,
Давно хоть было решено, как завершится дело.
Сначала слово взял синод, сказал, что невозможно
Все приговоры подписать — для церкви сей путь ложный.
Затем уж главный прокурор к трибунам обратился:
«Императрица с следствием решила согласиться.
В сентенции поправок нет, её рукой внесённых,
А значит, дело в этот час считаю я решённым.
Сейчас сентенцию пущу ходить-гулять по залу —
Все судьи подписать должны сей документ сначала».
И заскрипели в тишине в руках холёных перья,
Не стал в том действии никто не собран иль растерян.
Вертелись винтики в суде, ходили поршни чётко,
Так заседанье шло вперёд, как стройная чечётка.

Был принят первый протокол о времени для казни —
Уже десятого числа (то огласили ясно)
Исполнен будет приговор на площади Болотной,
Узрят пусть люди действо то — казнь станется народной.
Но, дабы злобу не плодить, пыл остудить горячий,
Чуть позже милость поднесут, так сделают подачку:
Помилованье огласят для тех, кто был оправдан,
Его везде распространят в газетах уж назавтра.
Тогда поймёт обычный люд — власть судит справедливо,
И нету смысла выть-кричать, пусть кончится казнь миром.
Второй же протокол гласил — должна быть безопасность,
Ведь делу громкому дана в Москве шумиха-гласность.
Волконский ныне отвечал за оцепленье места,
Где будет казнь проведена, чтоб не устроил мести
Вдруг казаков лихой отряд иль давки не случилось —
Тут помощь полицмейстера Волконскому сгодилась —
Архаров важно подсоблял в приготовленьях этих,
И караул на площадь встал при утреннем рассвете.

Кровь леденящий эшафот по центру водрузили,
Зевак к Болотной сей вознёй созвали-пригласили.
Три метра высота была у страшного строенья,
Помост широкий и большой ждал ветра дуновенья.
А на помосте столп стоял, увенчан остриём был,
С большим надетым колесом — под солнцем, как подсолнух
Светилось призрачно оно, лучи, знай, отражало,
Воображение зевак размером поражало.
И плаха рядом с тем столпом ждала к себе вниманья,
Уж скоро смерти близ неё появится дыханье,
Да кровь по лезвию стечёт, жизнь оборвёт нещадно,
И зрители в то зрелище впиваться будут жадно.
Чтоб окончательно придать картине вид тревожный,
Три виселицы в стройный ряд (как смерти трёх наложниц)
Поставили недалеко от эшафота-сцены,
Мол, здесь виновный не сбежит от огненной гиены.
И утром, хоть стоял мороз, народ честной собрался
Да казни с нетерпением ужасной дожидался.

Пред казнью протоиерей стал к заключённым вызван,
Он покаянья выслушать был заключённых призван.
Обле́гчить души бедолаг пред смертью неизбежной,
Дать обречённым заново спокойствие, надежду.
Вот только многие в тот день не стали с ним общаться,
Желали ныне одного — бесстрашием напитаться.
К тому же большинство мужей иль были староверы —
Богов исконных берегли, в том находили меру;
Или обряды прежние хранили как умели,
На обновлённые менять их дюже не хотели.
Да говорили про себя: «Мы не простим гоненья,
Что учинили на Руси, дав смерти лишь рожденье.
Приказ запомним — в срубах жечь тех, кто хранит былое,
Исконное, великое, для сердца дорогое!».
С никонианством шла борьба — сберечь хотели люди
Традиций силу и добра, пусть знанье то пребудет!