Капитан императорской яхты не ошибся: на шлюпке гребли матросы военного флота. Их было двенадцать человек. На корме сидел адмирал Талызин1, человек лет сорока, с решительным загорелым лицом, вздернутым носом и блестящими проницательными глазами. Он командовал эскадрой в Кронштадте и благодаря своей отваге и доброте к подчиненным заслужил доверие и любовь всего флота, который, точно так же, как и армия, был возмущен предстоящим походом на Данию.
Адмирал, казалось, не замечал высоко вздымавшихся волн, которые обдавали его пеной и брызгами, он все время подбадривал и торопил матросов, так что маленькая шлюпка с поразительной быстротой летела вперед.
Адмирал так же заметил императорскую яхту, как и с последней увидели его шлюпку; он заметил и маневр, благодаря которому легшее почти совсем на бок судно с удвоенной скоростью стало приближаться к Кронштадту.
— Каждый из вас, — закричал он, перекрывая рев ветра и волн, — получит годовое жалованье, если мы придем к Кронштадту раньше этого корабля.
Матросы с новой силой налегли на весла, которые, скрипя, мерными ударами разрезали волны — награда стоила того, чтобы работать изо всех сил, и шлюпка, подобно быстролетной чайке, помчалась по морю.
Но и яхта стремительно приближалась к крепости. Из груди адмирала вырвался крик досады, когда он, измерив опытным глазом остававшееся до Кронштадта расстояние, понял всю невозможность достигнуть берега раньше яхты.
Но вскоре он вздохнул с радостью, увидев, что судно замедлило ход, повернуло в сторону и стало, снова лавируя, тихо подвигаться вперед.
— Навались на весла, греби веселей, ребята! — воскликнул он. — Даю вам еще полугодовое жалованье! Они боятся воды, — тихо, с насмешливым смехом добавил он, — а если враг боится, то победа наша.
Руки всех матросов стали как бы одной машиной, так равномерно и сильно опускались весла. Все ближе и ближе подходили они к крепости, между тем как яхта оставалась почти на прежнем расстоянии.
Волны по мере приближения к берегу делались короче, неправильнее, беспокойнее, но тем не менее шлюпка ни на волос не отклонялась от курса и шла прямо к бастиону. Минут через пять она подошла к укреплению. Матросы отдали швартовы и пристали к берегу.
Адмирал сошел с трапа — навстречу ему двинулся с направленным на него штыком матрос-часовой.
— Разве ты не узнаешь своего адмирала? — коротко и властно сказал Талызин, спокойно проходя мимо него.
Матрос, получивший от де Вьера приказ никого не впускать в крепость, никак не мог себе представить, что это распоряжение распространяется и на командующего эскадрой, а потому опустил ружье и отошел в сторону. Матросы вытащили на берег шлюпку.
Адмирал прошел в ворота крепости. На первой же батарее он увидел де Вьера, который осматривал пушки и ставил около них артиллеристов с зажженными фитилями. Де Вьер удивленно посмотрел на Талызина, но тот быстро подошел к нему и, отдавая честь, сказал:
— Я был в своей усадьбе около Петербурга и узнал, что в гвардейских казармах началось волнение. В подобные минуты каждый должен быть на своем посту, и я вернулся, чтобы взять под свое командование флот; а пока я переоденусь в своей комнате: на мне нет сухой нитки. Ну, а вы что делаете здесь? — спросил он совершенно спокойным и равнодушным тоном.
— По приказанию его императорского величества, — ответил де Вьер, — я принял команду над крепостью; как только я осмотрю батареи, я вернусь в крепость и прошу вас до тех пор не отправляться на суда, так как я, по поручению государя, должен вам дать некоторые инструкции.
Адмирал спокойно и равнодушно поклонился, он знал, что при малейшем противоречии будет арестован.
Медленно направился он внутрь крепости и вошел в казармы, где находилась и его квартира. Но, вместо того чтобы идти по лестнице вверх, он открыл дверь казармы.
Сидевшие в слабо освещенной комнате солдаты испуганно вскочили, когда узнали адмирала, а он, закрыв за собою дверь, подошел к ним и сказал:
— Вы знаете, ребята, что я люблю всех вас и всегда забочусь о вас, я знаю также, что вы мне доверяете.
Солдаты изумленно смотрели на него, но по выражению их лиц можно было видеть, что он не ошибся в их чувствах.
— Ну, так вот, — продолжал он, — я, как и каждый честный русский, глубоко чувствую весь стыд нашего положения: нам придется проливать нашу кровь за чужих для нас голштинцев, которые уже теперь у нас, на Руси, желают быть нашими господами. Петр Федорович, который еще не возложил на себя в Москве венца наших государей, принес России только горе и позор и уже протянул свою дерзновенную руку против нашей святой православной Церкви. Но Господь сжалился над нами: царствованию еретика наступил конец. Государыня Екатерина Алексеевна, супруга его, сделалась повелительницей России... Я только что прибыл из Петербурга; сам высокопреосвященный митрополит благословил в церкви государыню, гвардия присягнула ей. Хотите ли вы сделать это же или же хотите идти на вечные муки вместе с еретиком?
Несколько мгновений солдаты стояли безмолвно, но затем раздались радостные крики.
— Слава Тебе, Господи! — воскликнуло несколько голосов. — Не нужен нам Петр Федорович, который с собою привел столько иностранцев!..
— В таком случае, — сказал Талызин, вытаскивая свою шпагу, — поклянитесь именем Бога пред своим адмиралом в том, что вы будете верны императрице Екатерине Алексеевне.
Солдаты окружили его, положили свои широкие натруженные руки на сверкающий клинок и воскликнули:
— Именем Бога клянемся быть верными государыне Екатерине Алексеевне!
— Хорошо, — сказал Талызин, — возьмите свое оружие, позовите остальных и следуйте за мной!..
Через несколько минут все солдаты выбежали с оружием в руках из казарм. С быстротой молнии по крепости распространилась привезенная адмиралом весть, и все громче и громче раздавались клики:
— Да здравствует государыня Екатерина Алексеевна! Долой Петра!
Адмирал велел солдатам построиться и во главе отряда вышел из казарм. Около батареи его встретил смущенный де Вьер, до которого донеслись радостные клики солдат.
— Что случилось? — сурово спросил он. — От чего солдаты вышли из казарм?
— Дело в том, — ответил Талызин, — что государыня Екатерина Вторая приняла в свои руки правление, чтобы с помощью Божьей исправить все те беды, которые нанес России Петр Федорович своим безумием и легкомыслием.
— Это измена! — воскликнул де Вьер. — Ко мне все, кто верен государю!.. Разоружите мятежников!
— Да здравствует Екатерина Алексеевна! Да здравствует наша матушка государыня, — закричали окружавшие адмирала солдаты.
Из казарм бежали новые группы солдат. Следовавшие за де Вьером артиллеристы примкнули и присоединились к их крикам.
Де Вьер остался один.
— Вашу шпагу! — сказал Талызин, подходя к нему. — Не пытайтесь сопротивляться, это будет напрасно, и мне будет очень жаль, если ваша жизнь оборвется из-за потерянного, самим Богом осужденного на гибель дела.
Де Вьер мрачно посмотрел вокруг: все солдаты стояли за императрицу и ни одного человека не было рядом с ним. Он не сомневался в том, что по знаку адмирала все эти штыки могут вонзиться в его грудь. Сопротивляясь, он без всякой необходимости и совершенно бессмысленно пожертвовал бы своею жизнью, не принеся никакой пользы государю.
— Я принужден покориться силе, — сказал он, протягивая адмиралу свою шпагу — Если, по воле Божьей, нашей государыней будет Екатерина Алексеевна, то я буду повиноваться ей так же, как я повиновался до последней минуты Петру Федоровичу, назначившему меня на это место.
Адмирал приказал двум офицерам отвести арестованного в казармы и запереть там.
В то время как де Вьер проходил между рядами солдат, с берега послышался окрик часового.
Адмирал приказал артиллеристам идти к орудиям и по первому знаку начать стрельбу из пушек. А сам во главе отряда вышел на берег.
У причала находилась обнесенная железной балюстрадой платформа, к которой могли приставать и большие корабли. В это мгновение к платформе подошла императорская яхта, она опустила паруса, и матросы бросили якорь.
Несмотря на мрак, покрывавший море и крепость, на яхте все же можно было различить отдельные фигуры. Петр Федорович стоял на палубе, которая касалась балюстрады. Фельдмаршал Миних, генерал Гудович и Бломштедт находились рядом с ним; вокруг толпились дамы, которые с нетерпеливой страстностью ждали того момента, когда встанут на твердую землю и будут находиться под защитой пушек.
Адмирал с солдатами подошел к платформе.
Часовой спросил:
— Кто идет?
— Государь император! — раздался ответ с яхты.
Адмирал Талызин быстро встал рядом с часовым, солдаты последовали за ним и заняли платформу.
— Нам не надо императора! — громким голосом воскликнул Талызин.
Петр Федорович сделал знак рукой, и окружавшие его люди расступились; затем он подошел к борту яхты, распахнул плащ, в который был закутан, и воскликнул:
— Посмотрите на меня, солдаты! Я здесь... Я жив... Вас обманули, сказав, что у вас больше нет императора. Разве вы меня не узнаете?
— Нет! — перебивая друг друга, громко воскликнули солдаты. — Нет! Нам не надо больше императора... Да здравствует государыня императрица Екатерина Алексеевна!
Петр Федорович побледнел как смерть и дрожа схватился за борт яхты.
— Уводите вашу яхту, — крикнул адмирал Талызин. — Никто из вас не смеет высадиться здесь на берег, и если яхта сейчас же не уйдет, то я прикажу открыть по ней огонь и все вы погибнете.
Солдаты взяли ружья наперевес, артиллеристы на батареях подняли фитили.
На яхте послышался истерический женский крик. Гудович выскочил вперед, встал рядом с государем, перегнулся через борт яхты, схватился за балюстраду платформы и воскликнул:
— Ваше императорское величество, умоляю вас, доверьтесь мне. Никто не осмелится направить на вас огонь — Кронштадт будет принадлежать вам.
Но Петр Федорович ответил только глухими рыданиями, он упал и недвижимо лежал на палубе; казалось, что он потерял сознание и оглушен. Вдруг император вскочил и, даже не взглянув на крепость, бросился в каюту, плача и причитая:
— Все погибло!.. Спасайтесь!.. Спасайтесь!
Он скрылся внизу, за ним с громкими криками последовали и все дамы. Графиня Воронцова тоже, казалось, потеряла все свое мужество и, дойдя до лестницы в каюту, упала на первой ступеньке.
Солдаты все еще стояли с ружьями наперевес, артиллеристы держали наготове фитили, все взоры были обращены на адмирала; последний вздымал шпагу и был готов в каждое мгновение подать знак, по которому яхта погрузилась бы на дно моря вместе с несчастным императором и всеми его спутниками. Панический страх овладел экипажем яхты. С быстротой молнии был вытащен якорь, паруса подняты, судно повернулось носом к морю и, с полным ветром, быстро удаляясь от пристани, скрылось во мгле среди бушующих волн. А с берега все еще доносился радостный крик:
— Да здравствует государыня императрица Екатерина Алексеевна!
— Я тоже думаю, что все потеряно, — сказал фельдмаршал Миних, обращаясь к Гудовичу, — но тем не менее мы должны испробовать последнее средство.
Он спустился в каюту вместе с Гудовичем и Бломштедтом.
Петр Федорович лежал на диване; он стонал, закрыв лицо руками; около него на коленях стояла графиня Елизавета Романовна; вокруг рыдали дамы. Это была картина безутешного отчаяния.
— Кронштадт потерян, ваше императорское величество, — сказал фельдмаршал Миних, — и я боюсь, что во всей России нет места, на которое вы могли бы с твердостью опереться. Но эта яхта пригодна и для открытого моря; позвольте нам продолжать путь, чтобы высадиться на берег в Курляндии или Пруссии, оттуда вы можете отправиться к своим армиям, которые стоят в Померании и Силезии, и если они, в чем я не сомневаюсь, при виде вас пойдут за вами, то вы можете с торжеством вернуться в Петербург. Во всяком же случае тогда ваша особа будет в полной безопасности и вы сможете вернуться к себе в Голштинию, если дела примут особенно плохой оборот.
Петр Федорович приподнялся, но казалось, что он не вникает в сущность сказанных слов; черты его лица выражали полнейшее непонимание, на них запечатлелся лишь безнадежный страх.
Судно на всех парусах летело вперед, подгоняемое попутным, теперь еще более усилившимся ветром; качка в каюте давала себя знать более, чем на палубе, волны с беспощадным шумом и ревом разбивались о яхту.
— Ради бога! — воскликнула графиня Воронцова, глаза которой были полны ужаса, а лицо приняло желтовато-зеленый оттенок, присущий людям, страдающим морскою болезнью. — Ради бога, что вы затеяли? Неужели в подобную бурю мы должны предпринять поездку, которая может продлиться еще целые дни? Нет! Нет! Лучше тюрьма, лучше Сибирь, чем эта ужасная, холодная могила! Мы хотим в Ораниенбаум, может быть, дело не будет так плохо, как мы думаем... Гвардия образумится, императрицу схватят... Наконец ведь у нас еще остается Голштиния.
Все дамы чувствовали себя совершенно разбитыми и измученными после всего пережитого, они окончательно потеряли голову и присоединили свои вопли и мольбы к голосу Воронцовой.
— Да, — сказал Петр Федорович с блуждающим взором, — да, мы хотим обратно в Ораниенбаум. Я отправлю к государыне нарочного, мы войдем с ней в соглашение, она не рискнет идти дальше.
— Ваше императорское величество, вы ведь видели, — воскликнул Гудович, — на что осмеливаются заговорщики, если они направили пушки Кронштадтской крепости на ваш корабль.
Яхта затрещала под ударом огромной волны и сильно накренилась набок; послышался грохот воды, перекатывавшейся через палубу; дамы снова закричали и заплакали.
— Настало время, когда необходимо действовать решительно, — сказал Миних. — Умоляю вас, ваше императорское величество, дайте приказ выйти в открытое море! При скорости, с которой мы теперь идем, мы можем очень быстро достигнуть Курляндии.
— Нет, нет! — закричал Петр Федорович, испуганно озираясь кругом и с детским упрямством топая ногами. — Нет, нет! Мне надоело море, я хочу в Ораниенбаум, мы только теряем время... Я отправлю нарочного к императрице и помирюсь с ней... Я отдам в ее руки Романовну, пусть Екатерина делает с ней все, что хочет... Скорей, скорей в Ораниенбаум!
И он снова упал в подушки.
Воронцова бросила на него взгляд, полный ненависти и презрения, но сейчас же конвульсии морской болезни отбросили на задний план все другие ощущения.
Миних скрестил руки и с состраданием посмотрел на распростертого государя. Гудович стиснул зубы и отвернулся. Бломштедт закрыл лицо руками, чтобы скрыть бежавшие слезы.
Яхта, подгоняемая ветром, скрипела, трещала и продолжала свой путь и менее чем через полчаса вошла в Ораниенбаумский канал.
Голштинские отряды выстроились на императорской пристани. Петр Федорович дрожа и шатаясь сошел с яхты.
Генерал Леветцов выступил вперед и умолял государя стать во главе полка и идти навстречу императрице.
— Мы все готовы положить жизнь за ваше величество, — сказал он. — Своею верностью мы пристыдим русские полки, и они вспомнят свой долг присяге.
— Это последнее средство, ваше императорское величество, — сказал фельдмаршал. — Только ваше присутствие может побудить гвардию вернуться к исполнению своего долга; в худшем же случае — вы падете достойно императора.
— Нет, — содрогаясь, воскликнул Петр Федорович. — Нет, я не хочу пасть, я не хочу проливать кровь... Все это лишь недоразумение... Оно разъяснится.
Он побежал в свои комнаты, где им овладело лихорадочное беспокойство. Около получаса он пробыл один и дрожащей рукой исписал лист бумаги, затем велел позвать свою ближайшую свиту.
— Я обещал императрице, что примирюсь с ней, — сказал он, — я назову ее соправительницей, это удовлетворит ее честолюбие.
Миних пожал плечами. Гудович опустил руку на эфес своей шпаги.
Император приказал находившемуся в его распоряжении камергеру Измайлову отвезти письмо императрице, а затем велел подать кушанья и, окруженный мрачными, молчаливыми приближенными, с животным аппетитом стал истреблять еду, но при этом не пил крепких напитков, как имел обыкновение делать всегда.
Графиня Воронцова закрылась в своих комнатах и как труп лежала на постели. Она, казалось, была равнодушна ко всему на свете, всякая надежда покинула ее. Остальные дамы и придворные кавалеры испуганно метались по парку и залам дворца.
Окрестные жители приносили все более устрашающие известия: государыня во главе двадцатитысячной армии вступила в Петергоф, и можно было каждую минуту ожидать, что она пойдет на Ораниенбаум.
Мариетта мрачно ходила по комнатам дворца, ее щеки горели, глаза сверкали зловещим огнем. Все помещения дворца были открыты и свидетельствовали о полной растерянности, господствовавшей в нем.
— Какое несчастье! — тихо сказала она сама себе. — О, если бы я могла влить в этого императора хоть одну каплю своей крови! — сказала она, содрогаясь и стискивая зубы. — Все потеряно... Меня привела сюда несчастная звезда для того, чтобы разделить участь всех этих обреченных.
Она вошла в комнату, увешанную редчайшим оружием, и с насмешливой улыбкой оглянулась вокруг.
— Оружие для такого мямли!.. Если бы моя рука была настолько сильна, чтобы употребить его в дело, то судьба всего света приняла бы совсем иное направление.
Ее взор упал на небольшой флорентийский кинжал, лежавший на консоли. Его рукоятка и ножны были осыпаны драгоценными камнями. Мрачный огонь загорелся в глазах Мариетты.
— Спасти ничего нельзя, — сказала она, — мы погибли, но я, по крайней мере, не хочу умереть не отомстив. Лукреции Борджиа2 была нужна лишь эта прелестная вещица для того, чтобы губить своих врагов, я же чувствую в себе частичку ее духа... Пусть хоть он один будет наказан за свою гнусную измену и как раз в тот миг, когда он думает, что достиг своей блестящей цели.
Она вынула кинжал из ножен, попробовала рукой остроту его клинка, скрыла оружие в складках своей шали и вышла в парк, где отдельными группами бродили испуганные придворные. Они окружили нескольких крестьян, которые сообщали им недавние, еще более грозные известия.
Тем временем Петр Федорович, томимый сильнейшим беспокойством и быстрой сменой самых разнообразных настроений, сидел у себя в спальне, куда были допущены только фельдмаршал Миних, Гудович и Бломштедт. Он то впадал в тупое равнодушие ко всему на свете, то предавался порывам внезапной ярости, заочно осыпая свою супругу страшнейшими проклятиями и жесточайшими угрозами; но вскоре вспышка гнева снова сменялась у него приступом малодушия, и государь, изливаясь в слезах и жалобах, собирался уже молить императрицу о сострадании, причем все попытки побудить его к какому-нибудь решению оставались напрасными.
Проходил час за часом, а камергер Измайлов все еще не возвращался. Император внезапно вскочил, сошел вниз к конюшням и приказал оседлать для себя самого ретивого коня.
— Оставайтесь все тут, — крикнул он приближенным, которые последовали за ним, — я хочу бежать один. По направлению к польской границе никто не задержит меня; когда же я миную ее, то, по крайней мере, вырвусь из-под власти взбунтовавшихся изменников. Я обращусь за помощью к польскому королю, я пообещаю ему одну из провинций моего государства, и он поможет мне проучить тех негодяев.
Действительно, Петр Федорович прыгнул в седло и помчался во весь дух.
Некоторые голштинские солдаты, видевшие это, кинулись за ним, может быть, думая, что он решился наконец вести их в бой. Они потрясали оружием, раздались крики:
— Да здравствует император! Да здравствует наш герцог!
Но, едва отъехав шагов на сто от ворот дворца, Петр Федорович внезапно остановил лошадь: видно было, как он покачнулся в седле, как выпустил поводья из рук и боязливо ухватился за гриву коня и за луку седла.
Бломштедт проворно очутился возле него — тяжело дыша, император упал ему на руки; страшная бледность и беглый румянец сменялись на его лице, и он вымолвил слабым голосом:
— Невозможно! Я не могу вынести такую скачку. Моя голова идет кругом. Зачем у меня нет силы принудить это жалкое тело?
Ногу императора пришлось вытащить из стремени, после чего несчастного государя перенесли обратно в его спальню. Здесь он подсел к столу и с нервной торопливостью написал смиренное письмо своей супруге, в котором молил ее о помиловании, о сострадании; он заявлял, что согласен без сопротивления уступить ей свой престол, и просил лишь о том, чтобы ему разрешили вернуться обратно в Голштинию.
Несмотря на все убеждения Миниха, Петр Федорович немедленно отправил это письмо с одним из своих дежурных камергеров императрице и поручил ему еще словесно особенно просить от его имени, чтобы негру Нарциссу было позволено сопровождать его в Голштинию. После того он снова погрузился в летаргическую апатию и как будто считал с того момента, что все покончено.
Прошел еще час; всеобщее беспокойство и смятение во дворце усиливались с минуты на минуту; наконец в Ораниенбаум вернулся посланный камергер. С холодной, размеренной и надменно-снисходительной учтивостью вошел он в спальню императора.
— Ну, — вскакивая, воскликнул Петр Федорович. — Что же сказала моя супруга? Принимает ли она мои предложения? Согласна ли разделить со мною царствование? Согласна ли она положить конец этой преступной революции посредством полюбовной сделки между нами?
Возвращение посланного, казалось, на минуту надеждой снова озарило его лицо, он воспрял.
— Ее императорское величество государыня императрица, — ответил камергер, — не может пойти ни на какую сделку относительно престола России и ни с кем не разделит царствования: русский народ и русская армия, наскучив долгим бесправием, передали ей господство, и митрополит во имя святой Церкви благословил ее на царство.
— Несчастный! — подхватил Гудович, грозя камергеру кулаком. — Ты осмеливаешься говорить это своему императору?
— Тише, тише, Федор Васильевич! — воскликнул, весь дрожа, Петр Федорович. — Послушаем, чего требует императрица. Наша судьба в ее руках, мы должны примириться с тем жребием, который назначен нам Богом.
— Ее величество, наша всемилостивейшая государыня императрица, — возразил камергер, смерив Гудовича надменным взором, — далека от мысли прибегать к суровым мерам и при исполнении того, чего требует ее долг пред Россией. Если бывший император откажется от всякого сопротивления, которое было бы преступным по отношению к государству, и тотчас отправится в Петергоф к ее императорскому величеству, — государыня императрица с кротким снисхождением решит его будущую судьбу.
Гудович топнул, загремев шпорой. Миних печально покачал головою и с искренней жалостью взглянул на Петра Федоровича, стоявшего пред камергером с видом виноватого школьника, который терпеливо выслушивает весть о назначенном ему наказании.
Низложенный император умоляюще и смиренно произнес:
— Я хочу, чтобы мне оставили негра Нарцисса и мою скрипку, на которой также он умеет играть, и одну из моих собак.
— Я не сомневаюсь, — с насмешливой улыбкой ответил камергер, — что ее величество государыня императрица с милостивой благосклонностью отнесется ко всем вашим личным желаниям, не задевающим интересов государства, но вместе с тем я уверен, что такая благосклонность может быть вызвана лишь безусловным подчинением. Если же государыня императрица будет принуждена овладеть особою бывшего императора силою, причем произойдет кровопролитие, то ни о какой благосклонности в таком случае не может быть и речи.
— Скорее, скорее! — воскликнул Петр Федорович. — Поедем туда, поедем все в Петергоф, чтобы не лишиться милости императрицы!.. Велите подавать экипажи! Согласны ли вы проводить меня, друзья мои? — несмело спросил он, обращаясь к Миниху и обоим своим приближенным.
Бломштедт прижал руку императора к своим губам; Миних молча поклонился; Гудович ответил с мрачной миной:
— Мне не пришлось драться за вас, ваше императорское величество, я не могу спасти ваш императорский венец, но хочу, по крайней мере, разделить вашу участь.
Император поспешно подошел к графине Воронцовой.
— Поскорее вставай, Романовна! — воскликнул он. — С нами не приключится ничего дурного, императрица все простит... Едем! Едем! Если меня отпустят в Голштинию, я возьму тебя с собою... Все еще может уладиться, пожалуй, лучше, чем в этой стране, где я испытывал только одни огорчения.
Елизавета Воронцова, по-прежнему лежа на постели, посмотрела на него скорбным взором.
— Я сама виновата, — тихо промолвила она, — мне следовало знать его лучше.
Потом она встала, закуталась в плащ и, не обращая больше внимания на государя, вышла во двор.
Экипажи были поданы. Миних, Гудович и Бломштедт сели в четырехместную карету с императором; остальная компания: дамы в слезах и дрожа от страха, мужчины с мрачной, молчаливой покорностью судьбе — разместилась в остальных экипажах, и весь поезд тронулся с места во всем царском великолепии, как и накануне.
Лихорадочное оживление не оставляло императора всю дорогу: его руки тряслись, глаза беспокойно блуждали по сторонам, он спрашивал своих провожатых, отпустит ли его императрица, по их мнению, в Голштинию, и, не дожидаясь ответа, уже строил новые планы предстоящей жизни и даже совершенно серьезно толковал о том, что он в качестве немецкого герцога будет просить императора и всех прочих представителей германских государств оказать ему помощь против датского короля, чтобы отвоевать право своего герцогства, ради которого он не мог теперь использовать принадлежавшую ему власть русского императора.
Никто не отвечал ему, каждый мрачно смотрел пред собою: все эти люди шли навстречу неведомому будущему, за темным покровом которого им, пожалуй, угрожали тюрьма, ссылка и смерть.
Петергофский парк был наполнен гвардейцами, которые, пируя и веселясь, не уставали провозглашать здравицы Екатерине Алексеевне. Солдаты окружили императорский поезд, когда он въехал в аллеи парка, и со свирепыми угрозами и проклятиями заглядывали в окна карет, не останавливая, однако, лошадей.
Сопровождаемые толпой, экипажи остановились у дворцового подъезда. Дверца была отворена, и, когда Петр Федорович, бледный и перепуганный, высунулся из кареты, его бесцеремонно схватили и потащили на ступени крыльца. В один миг была сорвана орденская лента прусского Черного Орла, с него сдернули кафтан, сбросили шляпу с головы и сломали шпагу.
Дрожа как лист, с мертвенно-бледным лицом, озирался вокруг несчастный государь; его неподвижные, испуганные взоры молили о сострадании и жалости.
Растолкав теснившихся солдат, граф Миних очутился возле императора, он обнажил свою шпагу и звучным, начальственным голосом воскликнул:
— Назад, негодяи!.. Гром и молния с небес поразят того, кто поднимет руку на отпрыска Великого царя Петра.
Трепещущий император прижался к графу. Бломштедт и Гудович прикрыли его с другой стороны. Высокий старый воин в парадной форме фельдмаршала, которого солдаты помнили, который во многих сражениях водил русскую армию к победам, заставил наседавших почтительно и робко податься назад. Вокруг императора оказалось свободное пространство.
На лестнице появился Алексей Орлов.
— Следуйте за мною! — крикнул он императору. — Не бойтесь ничего, я проведу вас в безопасное место.
Он схватил руку Петра Федоровича; последний, пошатываясь и спотыкаясь на ступенях, позволил увлечь себя сквозь ряды гвардейцев, с громкими проклятиями грозивших ему кулаками.
Алексей Орлов ввел императора в одну из ближайших к выходу комнат, где жили камеристки.
Петр Федорович не столько от холода, сколько от страха и волнения дрожал так сильно, что зубы стучали.
— Ведь меня не убьют? — сказал он, поднимая молитвенно сложенные руки. — Императрица обещала мне быть милостивой.
— Не бойтесь ничего, — ободрил его Алексей Орлов, — государыня сдержит свое слово.
Он взял лежавший в комнате женский капот, набросил его на плечи государя, раздетого до рубашки, и удалился, причем запер дверь, к которой были приставлены им для охраны два офицера.
Петр Федорович упал на колени, бормоча дрожащими губами несвязные молитвы.
Четверть часа спустя к нему явился граф Панин. В руках у него были бювар и письменные принадлежности. С торжественной важностью поклонился он императору, который испуганно вскочил при его появлении.
— Ведь меня не убьют? — воскликнул Петр Федорович, хватая за руку Панина. — Не правда ли, Никита Иванович, ведь у тебя не поднимется рука на твоего императора? Ведь императрица сдержит данное мне слово?
С глубокой жалостью смотрел граф на дрожавшую пред ним, старчески съежившуюся фигуру императора, еще вчера неограниченного властелина неизмеримой Российской империи.
— Государыня императрица Екатерина Алексеевна, — ответил он, — повинуясь своему долгу пред русским народом, приняла на себя управление империей, она никогда не позабудет, что кротость и милосердие составляют главную обязанность правителей, и не упустит из вида этой обязанности прежде всего в момент решения участи своего супруга, потомка славных русских царей. Вы, ваше императорское величество, можете быть уверены, что все ваши желания, поскольку то дозволяют требования государственного блага, будут уважены.
— А императрица отправит меня в Голштинию? — спросил Петр Федорович. — О, я так стремлюсь назад в свое немецкое отечество, откуда силой увезли меня, чтобы заставить выстрадать здесь так много!
— Насчет этого государыня императрица решит потом, — ответил Панин. — Во всяком случае, заточение, необходимое теперь ради безопасности особы вашего императорского величества, будет вполне соответствовать вашему сану.
Петр Федорович вздохнул:
— А мне оставят моего Нарцисса, мою собаку и мою скрипку?
Печально улыбнувшись, взглянул граф Панин на несчастного, сломленного судьбою государя и ответил:
— Разумеется, я полагаю, что могу обещать вам это от имени государыни императрицы... Но прежде всего необходимо, чтобы вы, ваше императорское величество, сложили с себя управление государством и признали сами себя неспособным к нему и недостойным его, дабы лишить всякой почвы смуту, которую могли бы затеять враги государства, пожалуй, к вашей же собственной гибели.
Петр Федорович внимательно вслушивался, на одно мгновение его глаза вспыхнули живым огнем.
— А если я не сделаю этого? — порывисто спросил он, но когда Панин вместо ответа лишь пожал плечами, то государь, не дав ему времени ответить, воскликнул: — Ну да... Да, я согласен... Я вижу, что это необходимо... Что же мне писать?
Панин вынул лист бумаги из своего бювара, поставил на стол письменный прибор и сказал:
— Прошу вас, ваше императорское величество, написать то, что я продиктую.
— Диктуйте! — отозвался Петр Федорович.
Торопливо летала его дрожащая рука по бумаге, нетвердыми штрихами набрасывая то, что с расстановкою говорил ему Панин:
— «В короткое время моего царствования над государством Российским признал я, что мои силы недостаточны для подъятия такого бремени и что я не способен управлять империей не только самодержавно, но и ни при какой-либо иной форме государственного устройства... Я признал, что существующий государственный строй поколебался при моем управлении и должен был неминуемо рухнуть окончательно, что покрыло бы вечным позором мое имя. Во избежание сего, по зрелом размышлении, без всякого принуждения пред Российским государством и пред лицом целого света объявляю, что отказываюсь до конца моей жизни от управления Российской империей, что я не желаю царствовать над народом русским ни как самодержец, ни как ограниченный монарх при какой-либо иной форме государственного устройства; что я навсегда отказываюсь от всякой затаенной мысли когда-либо вернуться снова к управлению. Клянусь пред Богом и пред целым светом, что это отречение от престола написано и подписано мною собственноручно».
Слеза выкатилась из глаз дрожавшего императора на бумагу и смыла штрихи последнего слова; затем он подписал свое имя под роковым документом, поднялся с места и, подавая Панину исписанный лист, вопросительно, с большим достоинством и твердостью, чем раньше, взглянул на него.
— Вот, Никита Иванович, все кончено! — произнес он. — Тот, кто вчера был императором, сегодня более нищ и убог, чем последний бездомный бедняк в России. Пусть императрица не забывает, что ей придется со временем отдать Богу отчет как в судьбе государства, так и в моей собственной.
Глаза графа Панина также блеснули слезой. В невольном порыве он нагнулся к руке императора и поцеловал ее, сказав:
— Ваше императорское величество, положитесь вполне на великодушие государыни императрицы.
После этого Панин поклонился еще раз так же низко и церемонно, как если бы стоял пред ступенями трона, и вышел из комнаты.
Едва успел он скрыться, как явился Алексей Орлов. Он принес императору простой кафтан, фуражку и сказал:
— Прошу покорно следовать за мною. Государыня императрица приказала отвезти вас в Ропшинский дворец. Вы найдете там все нужное для своего удобства, и все ваши желания будут исполняться.
Петр Федорович закутался в кафтан, надел фуражку и, поддерживаемый Алексеем Орловым, направился по боковому коридору к одному из внутренних дворов. Здесь стояла небольшая карета, запряженная тройкой сильных лошадей, а возле нее эскадрон конногренадер.
Петр Федорович сел в карету с Алексеем Орловым; она тронулась и покатила. Сопровождавшие гренадеры окружали экипаж тесным кольцом, так чтобы никто не мог заметить государя или приблизиться к нему на улице. Молча, забившись в угол, весь дрожа, ехал развенчанный император, тогда как по другую сторону Петергофского дворца громкое «ура» гвардейцев гремело в честь новой повелительницы. Он ехал навстречу неведомому в свою уединенную тюрьму, ни разу с мужественной решимостью не подняв даже руки ради своего спасения.
Примечания
1. Талызин И.Л. (1700—1777) — адмирал, родственник Н.И. Панина, решительно действовал во время событий 1762 г. как начальник гарнизона в Кронштадте.
2. Лукреция Борджиа (1480—1519) — дочь римского папы Александра VI и сестра Чезаре Борджиа; была послушным орудием в их политических интригах.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |