IV. Язва XVIII века

Отправленный из Санкт-Петербурга в ночь на 14 октября с карательной экспедицией, генерал Кар спешил выполнить данный ему приказ. Он прибыл в Москву 20 октября и уже следующим утром выступил в Казань. Несмотря на плохие дороги и холод, октября он был менее чем в 300 милях от Оренбурга. Но если скорость передвижения его отряда вызывает удивление, то этого нельзя сказать о численности карательного войска, которое в этом отношении напоминало прошлогодний отряд генерала Фреймана. У Кара было всего около 3000 пехотинцев и 5 орудий, но большинство людей были либо гарнизонными служащими, либо плохо вооруженными гражданскими лицами. Только около 600 были настоящими солдатами. Остальные его силы до начала ноября все еще оставались в Москве. Отсутствие у Кара кавалерии крайне отрицательно сказалось на его действиях в этих обширных пространствах¹.

Оставив примерно 800 солдат в Кичуеве для защиты юго-восточных рубежей Казанской губернии, Кар 31 октября сообщил, что идет на Оренбург по Новой Московской дороге с почти 1700 человек. Комендант поволжского Симбирска полковник Чернышев (видимо, не имеющий никакого отношения к главе Военной коллегии графу Чернышеву) шел с примерно 1000 гарнизонными служащими, казаками и калмыками на Самарскую линию в Бузулук, а оттуда планировал подойти к Оренбургу с запада. Кар полагал, что бунтовщики не решаться напасть на Чернышева. Кроме того, Уфимская провинциальная канцелярия обещала предоставить Кару 2000 башкир². Кар не знал, что в Троицкую крепость (недалеко от верховьев Яика) из Сибирской губернии идет генерал Деколонг. Таким образом, наступление на повстанцев должно было начаться с трех сторон.

Кар планировал напасть на пугачевцев неожиданно. В противном случае отсутствие у него конницы и легкой пехоты, наряду с наступающими холодами и нехваткой продовольствия и фуража осложнило бы преследование противника. В письме, направленном 15 ноября Кару из Санкт-Петербурга, граф Чернышев высоко оценил его план по скорой поимке «бездельника Пугачева» и прилагал копии депеш генералу Деколонгу. Однако за пять дней до того, как Военная коллегия отправила эти приказы, ситуация в районе восстания коренным образом изменилась. Генерал Кар спешил к Оренбургу, надеясь атаковать Пугачева с двух сторон. Но незнакомый с этой местностью и не имея хорошей разведки, генерал недооценил своего недруга. Отсутствие связи между тремя карательными отрядами и единого командования над ними привело к катастрофе. 8—9 ноября около деревушки Юзеева, в 65 милях севернее Оренбурга, 2000 конных повстанцев с 9 пушками, взятыми с местных заводов, неожиданно напали на команду Кара со всех сторон и под шквальным огнем вынудили ее отступить. Кар срочно запросил подкреплений у Военной коллегии, особенно кавалерию, легкую пехоту и артиллерию. Против конных казаков пехота оказалась бессильной, поскольку не могла захватить артиллерию бунтовщиков: неприятель запрягал лошадей в лафеты, быстро перевозил их к следующему холму и открывал огонь снова, «что весьма проворно делают и стреляют не так как бы от мужиков ожидать должно было», — жаловался генерал³. К чести Кара и Фреймана, в столь отчаянной ситуации им удалось провести отступление организованно. 11 ноября Кар писал графу Чернышеву, что он передает командование генералу Фрейману, а сам выезжает в Петербург, чтобы лично доложить о ситуации. В ответ Чернышев приказал генералу вернуться к своим войскам и предписал генерал-губернатору Волконскому не пропускать его через Москву⁴.

Как только бунтовщики разбили идущий против них отряд, Кар приказал полковнику Чернышеву не уходить из Переволоцкой крепости, а отступить в Сорочинскую, чтобы укрыться под защитой Самарской линии. Но в ночь на 13 ноября, прежде чем курьер Кара смог прибыть к нему, полковник Чернышев вышел со своей командой и большим обозом из Чернореченской, находившейся почти в двадцати милях от Оренбурга. Пугачев узнал о его марше за день до этого и решил воспользоваться столь удобным случаем. Около девяти часов утра, в трех милях от Оренбурга повстанцы напали на ничего не подозревающего Чернышева и за пятнадцать минут разбили его. Полковник и большинство офицеров были взяты в плен и повешены, а солдаты присягнули Пугачеву и вступили в его войско. Однако в тот же день бригадир Корф, выйдя из крепости Озерная на левом берегу Яика, спокойно привел в Оренбург примерно 2400 человек с 22 пушками — эта была третья шедшая на помощь городу команда. Устроив попойку по случаю утренней победы, осаждавшие проморгали отряд Корфа и не успели его перехватить. Эта тактическая ошибка, возможно, не позволила Пугачеву взять Оренбург⁵.

После разгрома Кара и Чернышева самозванец стал хозяином всего этого региона, за исключением разве что Оренбурга. Лидер повстанцев не сидел, сложа руки. Его «Военная коллегия» делала все, чтобы распространить восстание вширь. Волнения среди башкир достигли такой степени, что генералу Деколонгу пришлось отказаться от планов наступления на Оренбург и заняться обороной границ Исетской провинции. В декабре отряды восставших башкир появились под Уфой. Поскольку их стрелы, копья и дубинки не могли противостоять ружьям и пушкам защитников города, они попросили «Петра Федоровича» прислать им подкрепление и пушки. Для руководства восстанием в Башкирии Пугачев направил своего ближайшего сподвижника Ивана Зарубина (по прозвищу Чика). Чика, ставший вдруг «графом Иваном Чернышевым», разместил свою штаб-квартиру под Уфой, в деревне Чесноковка, откуда руководил осадой города и рассылал отряды для взятия Красноуфимска и Челябинска. Со всех концов к нему приходили башкиры и русские заводские крестьяне. Отряды башкир угрожали Кунгуру и Екатеринбургу. На северо-западе региона повстанцы взяли Заинск и присматривались к Бирску и Мензелинску. На юго-западе Пугачев послал атамана Илью Арапова на беззащитную Самарскую линию, где тот занял пригород Алексеевск и 25 декабря торжественно вступил в Самару. Хотя у восстания имелись локальные особенности, оно быстро приобрело антидворянский характер, сопровождавшийся грабежом усадеб, захватом заводов, вербовкой в свои ряды новых сторонников, роспуском приписных крестьян по домам (где они иногда также организовывали беспорядки). К 7 декабря генерал Фрейман, скрывавшийся на границе Казанской губернии близ Кичуева, уже не влиял на распространение восстания и помощь Уфе, ибо сам в любой момент мог оказаться отрезанным от Казани⁶.

Сокрушительное поражение генерала Кара, 21 ноября проехавшего через Казань, и новости о разгроме полковника Чернышева не могли затмить слухов о предстоящем походе повстанцев на Казань. 28—29 ноября город охватила паника. Власти были деморализованы, дворяне бежали, а несколько тысяч преступников, содержавшихся в городе, с нетерпением ждали прибытия «мужицкого царя». Уверениям губернатора фон Брандта, что бунтовщики нисколько не опасны, никто не верил, ибо все знали, что сам он уже вывез свою жену и имущество из города. Мелкие дворяне, купцы, чиновники и горожане были готовы сделать или уже сделали то же самое. В городе остались лишь часть духовенства и простонародье. 5 декабря настоятель Платон Любарский нашел город полупустым, хотя паника понемногу уже улеглась⁷. Если бы повстанцы двинулись на Казань сейчас, они легко бы смогли ее взять.

Прибытие 30 ноября в Москву генерала Кара наряду со слухами о чудовищной жестокости восставших по отношению к дворянам и офицерам вызвали небывалую панику в старой столице. Несмотря на то что Екатерина сразу же приказала Военной коллегии уволить генерала, который тяжело больной лежал в постели, многие дворяне были возмущены его трусостью⁸. Кар своим «беспутным поступком, — писала из Москвы своему родственнику княгиня Куракина 8 декабря, — сделался в публике единогласно ненавидим, и все ропщут, что так снисходительно с ним решили»⁹. Несомненно, большая часть этого негодования была вызвана страхом и растерянностью перед лицом угрозы общественному порядку; вскоре стало известно и об антидворянской направленности восстания, что произвело большое впечатление на правящий класс. Поэтому, когда в начале декабря князь Степан Куракин получил в Москве приказ отправиться в Казань для борьбы с бунтовщиками, он признался своему брату Александру:

Я желал бы лучше сделать две кампании против неверных турков, чем нежели противу оного злодея, для того что, ежели бы несчастие мое было, чтоб я попался в неволю к туркам, то я б еще ласкался пользоваться своей жизнью; но, напротив того, когда я попадусь к оному злодею, то я уже знаю, что мне не миновать виселицы¹⁰.

С поражением Кара проблемы для правительства не закончились. Сразу после его отъезда пришли новые тревожные известия из осажденного Оренбурга. Отправленный губернатором Рейнсдорпом 25 сентября рапорт шел до Петербурга долго из-за болезни, случившейся с курьером по дороге, захвата Пугачевым Илецка и расширения восстания. В рапортах от 7 и 9 октября сообщались еще худшие новости. Рейнсдорп писал о взятии самозванцем Татищевой, признавался, что бессилен противостоять бунтовщикам, численность которых достигла уже почти 2000 человек. В восстании активно участвовали башкиры, а киргизы пока колебались; Оренбург был отрезан от внешнего мира. Прося выделить срочную помощь, губернатор опасался, что Пугачев может вызвать раздрай во всем государстве¹¹.

Донесения из соседних с Оренбургской губернией территорий свидетельствовали о том, что восстание ширится и чтобы лучше отслеживать этот процесс, Екатерина попросила дать ей новейший атлас России и карты. Она хотела знать, что и где происходит в ее стране¹².

Чтобы предотвратить дальнейшее распространение восстания, Санкт-Петербург решил блокировать охваченные волнениями районы. Для нейтрализации призывов повстанцев к населению бунташного Волго-Донского региона императрица объявила прощение всем беглым донским и яицким казакам. По настоянию графа Чернышева прощению подлежали также беглые солдаты, если они вернуться в армию до 1 апреля 1774 г. Кроме того, на восток страны были переброшены силы для создания заградительного кордона вдоль Волги. В Казань из Москвы была направлена гренадерская рота, четыре легких полевых корпуса переводились из недавно образованных западных губерний в Саратов, два гусарских эскадрона были отозваны с Дона в Царицын. Находившийся в Москве генерал Кречетников был назначен астраханским губернатором и направлен в Саратов, чтобы обустроить там свою штаб-квартиру по борьбе с восстанием. Наконец, 700 башкирским воинам было приказано немедленно отправиться из Смоленска в Оренбург. Продолжая добиваться максимально возможной секретности, Военная коллегия сообщила командирам этих отрядов, для чего их отправляют на восток, но потребовала держать это в тайне¹³.

В первые недели ноября известия с мест восстания стали более обнадеживающими. Занятая охотой на рябчиков в Царском Селе, Екатерина полагала, что опасаться нечего: 14 ноября Военная коллегия получила от Кара рапорт, что он собирает силы на границе Оренбургской губернии для разгрома самозванца, генерал Деколонг сообщал с верхнего Яика о своем движении к Оренбургу¹⁴. Однако вечером 24 ноября в столицу пришло известие о разгроме Кара.

В то воскресенье, в день своих именин, Екатерина получила в подарок от Григория Орлова удивительный алмаз, который, по словам ее бывшего фаворита, стоил 500000 руб.¹⁵, а ночью ей вручили депеши от Кара и Рейнсдорпа. Из рапорта Кара она узнала, что он отбивался от бунтовщиков и в итоге был вынужден отступить, а из сообщения Рейнсдорпа следовало, что численность осаждавших Оренбург достигла 10000 человек, включая 4000 башкир, 1400 казаков и 700 калмыков. К ним следовало добавить около 3000 солдат, татар и заводских крепостных и почти 80 пушек. Рейнсдорп признавал, что под влиянием агитации восставших их ряды росли, а отсутствие кавалерии у осажденных серьезно сказывалось на обороне города. Поэтому он ждал прихода отрядов генералов Кара и Фреймана, «толко, в каком они состоянии и количестве людей, далеко ль отсель находятца, и скоро ль сюда прибудут, известия не имею»¹⁶.

Эти печальные известия сильно встревожили императрицу. Стало ясно, что первоначально расцененное ею и ее советниками как обычный казачий бунт выступление на самом деле оказалось крупномасштабным восстанием, страшным пожаром, охватившим всю юго-восточную границу империи. Правительство совершенно недооценило характер и силу этого взрыва. Оно послало генерала Кара с обычной карательной экспедицией для усмирения бунтовщиков, но вместо неорганизованной толпы разношерстное войско Кара столкнулось с хорошо вооруженным и имевшим опытных командиров противником, который сразу взял инициативу в свои руки, отбросил и разгромил правительственную команду. В тот же день Екатерина начала собирать новое войско для подавления бунта. После ужина она предложила возглавить борьбу с самозванцем генералу Александру Ильичу Бибикову¹⁷.

Бибиков, лишь недавно оказавшийся при дворе после возвращения из Польши, был тем человеком, в котором так нуждалась сейчас Екатерина. Выходец из семьи московских дворян, он получил боевой опыт в Пруссии во время Семилетней войны, а в 1764 г. сменил князя Вяземского (напомним, тот в 1763 г. стал генерал-прокурором Сената) во главе комиссии по подавлению волнений крепостных на заводах Казанской губернии. Но он проявил себя не только на войне. Хорошо образованный, обучавшийся в Саксонии вельможа, Бибиков был близким другом братьев Паниных и разделял их реформистские идеи. Это, а также личное доверие к нему Екатерины способствовали его назначению главой Уложенной комиссии 1767—1768 гг. Позже, в 1770—1771 гг. он сопровождал прусского принца Генриха в ходе визита последнего в Санкт-Петербург. С 1771 по август 1773 г. Бибиков воевал против польских конфедератов, затем Военная коллегия планировала направить его на Дунай, но Бибиков не захотел служить под командованием своего недоброжелателя Румянцева и получил разрешение прибыть ко двору, чтобы получить другое назначение¹⁸.

Таким образом, Бибиков был идеальным кандидатом на должность руководителя борьбы с восстанием. Он был хорошо известен и уважаем как столичными, так и провинциальными дворянами. Ранее он уже подавлял народные выступления в этих местах. Кроме того, его назначение должно было примирить Екатерину со сторонниками Панина. Под нажимом государыни Бибиков согласился принять ее предложение.

В то же время императрица всерьез полагала, что восстание можно подавить, если отправить в бунтующие области гражданское лицо — сенатора Д.В. Волкова. Опытный чиновник, а ныне президент Мануфактур-коллегии, Д.В. Волков хорошо знал Оренбуржье, поскольку в 1763—1764 гг. служил там губернатором. Вероятно, Екатерина хотела, чтобы Бибиков сосредоточился исключительно на военных вопросах, а гражданскими занимался бы Волков. Так или иначе, она составила временные инструкции для сенатора, наделив его обширными полномочиями¹⁹. Подводя итоги дня, Екатерина заметила одному из своих секретарей, Сергею Козьмину:

Кару не суще удачно было: он был окружен, людей немалое число потерял; у злодеев сказывают 70 пушек. Я посылаю Бибикова и с 3-мя полками, да Волкова, к которому приложенное письмо приготовила. Пока указы пишут о Бибикове и Волкове, прошу оное переправить и князю Орлову показать завтра. Добра ночь. Понедельник, в 10 часов по полудни. Каро (sic) потерял трамонтан [сбился с толку], сюда скачет²⁰.

Утром 25 ноября Императорский совет собрался для обсуждения поражения Кара. Хотя члены совета были возмущены его бегством и просьбой об отставке, они поддержали просьбу генерала о посылке в Оренбург подкрепления и поручили выделить для этого несколько регулярных полков. Совет приказал Кару вернуться к своему войску, одновременно признав необходимым послать «именитого генерала» на место восстания²¹. Тем временем Екатерина занималась подготовкой нового манифеста против повстанцев. 27 ноября Изюмскому гусарскому (из Ораниенбаума), 2-му гренадерскому (из Нарвы) и Владимирскому пехотному (из Шлиссенбурга) полкам было приказано немедленно выступить в Казань через Москву, используя, если нужно, ямские подводы. В тот же день было решено отправить из столицы в Казань шесть шестифунтовых пушек с полным числом прислуги. Еще два полка были переведены из Польши в Смоленск, а три гусарских эскадрона отправлены в Санкт-Петербург. Через несколько дней генералу Петру Голицыну было приказано присоединиться к Бибикову в Москве, а генералу Мансурову — встретить смоленские команды в поволжском Симбирске²².

В четверг, 28 ноября, Екатерина, открывая заседание совета, выразила сомнение, что Оренбург сможет продержаться три месяца до прибытия подкрепления. Однако граф Чернышев заверил ее, что посланные туда войска уже через два месяца освободят город, а тем временем его защитники будут покупать продовольствие у киргизов. Полагая, что восстание инспирировано из-за рубежа, князь Орлов предположил, что оно, вероятно, зародилось в Казани, ибо перехваченные письма повстанцев были написаны по-татарски, а у самозванца не могло оказаться столько сторонников²³. Чтобы узнать мнение об отправке против повстанцев сенатора Волкова, Екатерина спросила своих советников, нужно ли направить в мятежный край человека для ведения гражданских дел или следует все отдать в руки генерала Бибикова. Совет признал целесообразным последнее, ибо было ясно, что с восставшими придется бороться в основном силой оружия.

В этот момент Екатерина пригласила в зал заседаний генерала Бибикова, после чего огласила перечень его полномочий и инструкций. В отличие от Кара, Бибикову была предоставлена вся полнота власти в гражданских, военных и духовных делах на мятежных территориях, его приказы приравнивались к указам императрицы. Ему было обещано предоставить в самое ближайшее время людей и солдат, и разрешалось использовать налоги, собранные в Казанской и Нижегородской губерниях²⁴. Бибикову было приказано немедленно двинуться в Казань, набрать там местных дворян, указывая, что

не может им быть закрыто, что дворяне и чиновные люди, попадшиеся доныне по несчастию в руки мятежников, все без изъятия и без малейшей пощады преданы лютейшей и поносной смерти, которого жребия натурально и они все один по другом ожидать долженствуют, если б, от чего Боже сохрани, восстание и мятеж черни при самозванце Пугачеве иногда собственным их нерадением и небрежением мог переступить пределы Оренбургской губернии и заразить ядом своим Казанскую²⁵.

Ожидая свои войска в Казани, Бибиков должен был наблюдать за передвижением повстанцев, «познав прямо их силы, их связь в земле, их ресурсы пропитании; их внутреннее между собою управление, словом физическое и моральное их положение во всех частях». Затем ему предстояло перейти в наступление против этой «черни, движущеюся одним бурным фанатизма духовного или политического вдохновением и помрачением». К жалованью Бибикова Екатерина добавила еще 5000 руб. ежегодно²⁶.

После этого совет обсудил текст манифеста императрицы против Пугачева. Он был составлен в привычном для Екатерины вычурном стиле. В документе особо отмечалось значение для общества «внутреннего благоустройства, покоя и тишины», затем оправдывался политический курс властей, в частности, война с турками. Если раньше, отмечала Екатерина, русские считались в Европе варварами, «подобно туркам и другим нечестивым народам», то теперь «труды наши в сем великом подвиге начинали, по благости Всевышнего, приносить действительные плоды, превращая презрение и отчуждение других христианских народов к имени россиян в прямое и многих из окрестных народов завидное уже почтение». «Кто не утоплен в невежестве, — заявляла императрица, — и у кого не окаменело совсем сердце к отечеству, тот не может не познать сей для славы и величества империи толь важной и полезной перемены. Но чем более по времени и по продолжительным нашим неутомленным стараниям, в коих обыкли мы ни мало не щадить собственного нашего покоя в угодную жертву всевышнему подателю всех благ, приближалось то время, когда просвещение, человеколюбие и милосердие, насажденные и еще насаждаемые нами во нравах и в законах, предвещали и готовили на будущее время нам самим и потомству нашему богатую жатву сих сладчайших плодов: с тем вящшим оскорблением и поражением матернего нашего сердца принуждены мы ныне слышать, что беглый с Дону казак Емельян Пугачев, скитавшийся пред сим в Польше, по примеру прежнего государственного злодея и предателя Гришки Расстриги, отважившись, даже без всякого подобия и вероятности, взять на себя имя покойного императора Петра III, тем не меньше предуспел в своем изменническом и злодейском умысле сначала присоединить к себе толпу бродяг и подобных ему злодеев, а потом с помощью оных обольстить и принудить в сообщение себе и некоторую часть жителей Оренбургской губернии». И это в то время, когда империя ведет тяжелую войну с нечестивым и непримиримым врагом! Затем Екатерина дала мрачное описание картины Смутного времени с его страшными последствиями гражданской войны, самозванцев и иностранной интервенции, завершив его словами: «О! удали от нас, Боже, возобновление подобных плачевных позорищ».

Успехи Пугачева царица объясняла тем глубоким невежеством, «в коем тамошний край по удалению своему более других погружен еще был». Однако она надеялась, что «прилепившиеся» к Пугачеву «скоро познают заблуждение свое, и не захотят до конца и истребления своего пребыть орудиями скареднейшего и злейшего врага государственного». Она убеждала своих верноподданных оказать сопротивление Пугачеву, призвала его соратников покинуть самозванца и дать новую присягу на верность ей. В противном случае его соратникам стоит ждать не пощады, а «самой строжайшей и неизбежной казни, так и в будущем веце бесконечной, но праведной и достойной муки от страшного судии всего рода человеческого, яко изверги оного и разрушители священнейших союзов гражданского общежития, следовательно же и оскорбители самых божественных законов и самой церкви христовой»²⁷.

Князь Орлов и граф Чернышев упрекнули Екатерину за ее аналогии со временами Лжедмитрия, возражая, что тогда все государство было в смятении, а теперь речь идет только о черни, да и то лишь в одном месте. Это сравнение, считали они, может освежить воспоминания у людей о тех временах и даже «возгордить» мятежников. Однако императрица продолжала настаивать на своем, полагая, что сравнение Пугачева с Лжедмитрием вызовет у народа «омерзение» к самозванцу. Но она согласилась на некоторое смягчение фразеологии. Екатерина также решила не присуждать награду за мертвого Пугачева и поручила генералу Бибикову сообщить всем, что вознаграждение получит только тот, кто приведет самозванца живым. Совет предписал Бибикову взять с собой несколько офицеров охраны и двенадцать гренадер²⁸. Среди них был молодой поручик Гавриил Романович Державин, уроженец Казанской губернии, ставший впоследствии знаменитым поэтом и администратором.

Вероятно, Екатерина надеялась, что ее манифест окажет большое воздействие на повстанцев, однако этого не произошло из-за его многословности и витиеватого стиля. Совсем иную форму имели простонародные по стилю указы неграмотного «мужицкого царя». Екатерининский манифест с соблюдением строжайшей секретности был напечатан церковно-славянским шрифтом в Синодальной типографии в Москве. 18 декабря генерал-губернатор Волконский лично передал в Москве 1200 экземпляров этого документа генералу Бибикову²⁹.

Датированный 29 ноября, этот новый манифест против Пугачева, как и предшествовавший ему документ от 15 октября, не был рассчитан на всеобщее оглашение. Императрица поручила Бибикову распространять его только в охваченных восстанием местах. Возможно, она считала, что старинный шрифт документа придаст ему больше убедительности и будет лучше понятен местному духовенству, которое должно было громко читать его в деревнях.

Получив сообщения о начале восстания, правительство попыталось сделать все, чтобы об этом никто не узнал. Оно полагало, что бунт инспирирован извне — возможно, Турцией, Польшей, Францией или Швецией — чтобы помешать действиям России в Польше и Причерноморье. По мнению князя Орлова, эти державы сделали ставку на различные татарские народности, проживавшие вокруг Казани, и находившихся здесь многочисленных ссыльных польских кон-федератов³⁰. За год до этого Тайная экспедиция раскрыла заговор между конфедератами и старшинуй запорожских казаков Максимом Высоцким, сосланным за это в Сибирь³¹. Екатерина была настолько сбита с толку внезапностью и жестокостью восстания, что решила, будто бы за ним стоят либо иностранцы, либо внутренние враги.

Чтобы выяснить это, императрица приказала Бибикову допросить несколько содержавшихся в Казани пугачевских «разглашателей». Она поручила гвардии капитану Александру Лунину и опытному сотруднику Тайной экспедиции Сената Ивану Зряхову помочь Бибикову выявить корни восстания. С согласия Екатерины Бибиков выбрал еще двух гвардейских офицеров — капитан-поручика Савву Маврина и подпоручика Василия Собакина, чтобы полностью укомплектовать штатом этот следственный орган, позже названный Казанской секретной комиссией³².

Став филиалом Тайной экспедиции Сената, эта комиссия непосредственно подчинялась личному представителю Екатерины генералу Бибикову. 30 ноября он приказал капитану Лунину и остальным ее сотрудникам немедленно выехать из Казани, поручив губернатору фон Брандту передавать пленных в руки комиссии. Бибиков проинструктировал своих сотрудников, что делать с пленными пугачевцами. Сначала требовалось выяснить, посланы ли они были Пугачевым, и если да, то с какой целью, затем, тщательно изучив намерения бунтовщиков, определить причины восстания и выявить, не было ли при этом какого-то иностранного умысла. При этом в ходе следствия следовало использовать кнут и пряник.

Далее Бибиков предписывал, чтобы члены комиссии были готовы к работе в любое время суток. В частности, они ни с кем не должны обсуждать свои дела. Вести переписку мог только один Лунин. Вся деятельность комиссии была строго засекречена и о ней знала только императрица³³.

Ситуация в районе мятежа с каждым днем становилась все тревожнее и вскоре слухи об ужасах восстания дошли до Санкт-Петербурга и Москвы. Князь Волконский писал из Москвы, что отправил в Казань еще двести гренадеров и два орудия, однако прямо заявил Екатерине, что для пресечения беспорядков необходимо несколько полков³⁴. В это время императрица узнала о разгроме и гибели полковника Чернышева и о нападениях повстанцев на Уфу³⁵. Хотя шок от поражения Кара уже прошел, новые известия произвели большое впечатление на императрицу и ее окружение. Чтобы пресечь вредные слухи и успокоить население, Екатерина стала готовиться к публичному заявлению по поводу восстания. 10 декабря она поделилась своими мыслями с близким другом, новгородским губернатором Яковом фон Сиверсом:

Два года тому назад я имела чуму в сердце государства, в настоящую минуту у пределов царства Казанского у меня такая политическая чума, из-за которой много хлопот: ваш любезный и достойный сотоварищ Рейнсдорп уже целые два месяца как осажден скопищем разбойника, который производит страшные жестокости и разорения. Генерал Бибиков отправляется туда с войсками, прошедшими через вашу губернию, дабы укротить эту язву XVIII века, которая не принесет ни славы, ни выгоды России. Надеюсь, однако, что с помощью Божьей мы одержим верх, потому что эти мерзавцы (canailles) не имеют на своей стороне ни порядка, ни искусства: это сброд негодяев, имеющих во главе обманщика столь же наглого, сколь невежественного; вероятно все кончится виселицами; но каково это ожидание, господин губернатор, для меня, которая не любит виселиц? Европа, в мнении своем, причтет нас ко времени царя Ивана Васильевича! Таков почет, которого должны мы ожидать от этой презренной проделки. Я повелела более не делать тайны из этого происшествия, потому что полезно, чтобы люди степенные высказывали о нем свои мнения и говорили о нем в том духе, как оно должно было рассматриваемо...³⁶

Поскольку восстание все расширялось, Екатерине пришлось принять дополнительные меры против него. На заседании Императорского совета 9 декабря генерал-прокурор Вяземский доложил о ее предложении поручить Сенату издать указ о возобновлении в соседних с мятежными областях мер безопасности, использовавшихся во время эпидемии чумы в 1771 г. В деревнях предполагалось установить рогатки и заставы, чтобы ловить разбойников и всех подозрительных людей. С этим не согласился князь Орлов. Он полагал, что это лишь создаст множество помех и раздражений, которые подстрекнут народ к беспорядкам. Зачем издавать указы, если власть не пользуется поддержкой народа, а без войск их никто не будет исполнять? Но «если оное сделать рассуждено будет, положить ему предел исполнением в самых только ближних к Оренбургу местах»³⁷.

Приняв предложение императрицы, совет одновременно согласился с мнением Орлова ограничить область его применения. На следующий день Сенат одобрил этот план; он был напечатан 13 декабря и разослан в Астраханскую, Казанскую и Нижегородскую губернии, Исетскую провинцию и Екатеринбургское горное правление — т. е. во все соседние с Оренбуржьем области³⁸. Не упоминая о восстании, этот манифест призывал местные власти внимательно следить за всеми недавно появившимися подозрительными личностями. Лица без паспортов и распространители слухов должны доставляться в городовые канцелярии для разбирательства. Местные стражи закона должны были отлавливать злодеев, вошедших в деревни, и немедленно сообщать об этом своим начальникам. Запрещалось снабжать разбойников пищей, давать им ночлег и сообщать им о приближении войск.

«Долг звания дворянского обязывает оных более пещись о спасении невинных крестьян своих от угрожаемого от таковых злодеев разврата, мучительств и разорения, и о скорейшем и совершенном истреблении сих бесчеловечных злодеев... чем они точно докажут прямую верность к ее императорскому величеству, прямую любовь к отечеству, и явятся достойными того именитого звания, которое достохвальные предки их верностию, ревностию, любовию и усердием к государям и отечеству получили», — говорилось в указе. Этот «вышеписанный невпуск в селения и осмотр начальника касается единственно до скитающихся бродяг и тунеядцев из воровских и разбойнических, и за сими-то наистрожайше смотреть и все вышеписанные предосторожности принимать потребно; ибо от таковых шатающихся бродяг и беспашпортных более всего умножаются означенные воровские шайки и происходят вредные разглашения»³⁹.

На том же самом заседании совета было заслушано предложение главы внешнеполитического ведомства графа Никиты Панина. Признав, что поскольку всей стране, несомненно, уже известно о восстании, сокрытие правды об этом лишь придает ему важности, которой оно на самом деле не заслуживает. Для противодействия пропаганде восставших и сохранению спокойствия в соседних областях он предложил публично объявить Пугачева разбойником и самозванцем, а его соратников — ворами. Совет согласился с этим предложением и через неделю утвердил проект соответствующего манифеста, который был объявлен в столице 24 декабря 1773 г., на Рождество⁴⁰.

Идентичный по содержанию манифесту Екатерины, он был более кратким и конкретным. Он извещал, что донской казак Емельян Пугачев делает в Оренбургской губернии ужасные разбои и дерзнул принять на себя имя Петра III. «Излишне было бы, — отмечалось в манифесте, — обличать и доказывать здесь нелепость и безумие такого обмана, который ни малейшей вероподобности не может представить человеку, имеющему только общий смысл человеческий». Используя текст манифеста Екатерины, этот документ также проводил аналогии с Лжедмитрием, призывал всех бороться с мятежниками, уверяя вскоре генерал Бибиков восстановит спокойствие в губернии⁴¹. Таким образом, лишь через три с лишним месяца после начала восстания правительство было вынуждено признать факт его распространения.

Публикация манифеста 24 декабря означала, что отныне покров тайны с восстания сброшен. Но если Екатерина тем самым хотела успокоить общественное мнение империи, то граф Панин преследовал иные цели. Будучи главой Коллегии иностранных дел, он знал, что многим иностранным дипломатам в столице давно известно об этом событии, ибо они уже с начала ноября спрашивали его о нем. Очевидно, что вскоре об этом вскоре узнают и турки: их обязательно постарается проинформировать французский посол Дюран или кто-то еще. Панин боялся, что Франция сама, или подстрекаемая другими недругами России, воспользуется раздутыми слухами о восстании, чтобы убедить турок отклонить российские условия мира. Поэтому он полагал, что если правильно организовать подачу информации об этом мятеже, то это сведет к минимуму его значимость и продемонстрирует уверенность правительства в своих силах, а также опровергнет всякие измышления о бунте и не позволит туркам и их сторонникам воспользоваться ситуацией. Несомненно, последнее обстоятельство имело особое значение в связи с дипломатической обстановкой, которая сложилась в ноябре.

Напомним, что рейды русской армии в сентябре и октябре за Дунай не повлияли на позицию турецкой стороны. Поэтому Екатерина и ее окружение, не желая дальнейшей дорогостоящей эскалации военных действий, стали задумываться над уступками туркам с целью скорейшего подписания мирного договора. В частности, они планировали передать города Керчь и Еникал крымским татарам в обмен на турецкую крепость Кинбурн. Григорий Орлов был против этого, однако никакого решения пока принято не было. А 11 ноября из Константинополя пришло известие, что султан готов рассмотреть предложения русских⁴².

Эти планы обострили давние разногласия в екатерининском совете. Граф Панин полагал, что Кинбурн мог бы стать Кронштадтом для нового торгового города в низовьях Днепра, если для обеспечения его коммуникаций татары уступят полосу земли шириной три мили на левобережье Днепра. Князь Орлов по-прежнему выступал против такого обмена, поскольку Кинбург являлся маленькой и далекой крепостцой и ее приобретение не уравновешивало уступки русских туркам; надо требовать Кинбурн, Очаков и турецкие земли между Днепром и Днестром. Другие члены совета заметили, что турки вряд ли согласятся на это или на снос Очакова. Поэтому придти к единому мнению опять не удалось⁴³.

Дебаты об условиях заключения мира возобновились через четыре дня, уже в присутствии Екатерины, выразившей сомнение, что Оттоманская Порта уступит Очаков. На это князь Орлов, оговорившись, что «не зная, в состоянии ль мы, или нет, продолжать войну для получения полезного мира, а единственно помышляя о возможных от нее выгодах», заметил, что тогда можно согласиться на его срытие, после чего построить там новую крепость. Затем Екатерина заговорила о независимости Крыма от турок, заявив, что пока сохраняется сюзеренитет султана над ханом, этот вопрос нельзя считать окончательно решенным. Панин в этой связи заметил, что быстро добиться этого невозможно, ибо для того потребуются большие усилия. Подводя итог обсуждению, императрица поручила через прусского министра в Константинополе довести до турок, чтобы взамен Еникала и Керчи они отдали России Кинбурн и Очаков. При этом нужно было твердо заявить, что Екатерина никогда не откажется от идеи независимости Крыма и от плавания русских по Черному морю, «хотя б война еще десять лет продолжилась»⁴⁴.

После этого государыня покинула заседание совета, а граф Панин предложил обсудить два различных варианта достижения мира: либо действовать в одиночку, опираясь на силу и дипломатию, либо просить посредничества у австрийцев или французов. Последний вариант ничего хорошего для России не сулил, но выбора у нее не было. Помня о рекомендациях государыни, члены совета, естественно, утвердили первое предложение, «не взирая и на то, если б оно не принесло нам таких выгод, кои б чрез постороннее посредство получить могли»⁴⁵. Несомненно, события, связанные с недавним разделом Польши, когда Австрия и Пруссия пытались навязать России свою волю, сказались на решении совета действовать самостоятельно.

Будучи главным советником Екатерины в области дипломатии, граф Панин вскоре представил совету свое рассуждение об условиях мира. Он вновь поднял вопрос об уступке Керчи и Еникала крымским татарам в обмен на Кинбурн. Панин раскритиковал стратегическое и торговое значение этих крымских городов, отметив, что их гавани были мелкими, зимой покрывались льдом и потому не подходили для российского мореплавания. Здесь также не было никакой возможности для судостроения. Далее Панин отметил, что эти два города не только не защитят крымских татар, но и вызовут у турок озабоченность за судьбу недалеко расположенного отсюда Константинополя. С другой стороны, Кинбурн может стать инструментом давления на крымских татар, противовесом турецкому Очакову и гаванью для судоходства по Днепру, что позволит развивать торговлю в этом регионе лучше, чем на Дону.

Граф Панин сообщил, что турки готовы принять эти предложения и данный вопрос можно будет решить уже ближайшей зимой через прусского министра в Константинополе, который постарается убедить Оттоманскую Порту обменять Кинбурн на Еникал и Керчь. При этом Очаков остался бы турецким, крымские татары получили бы независимость и в придачу все крепости в Крыму и на Таманском полуострове, а турки отдали бы России земли вокруг Кинбурна и степи между Днепром и Бугом. Россия должна была передать Турции Бендеры и другие города Бессарабии. Это, по мысли Панина, побудило бы турок возобновить переговоры и принять русские условия мира. Императрица согласилась с этими доводами и 23 ноября 1773 г. утвердила предложения графа⁴⁶.

Панин сдвинул с мертвой точки заржавевший дипломатический механизм, а другие в это время запустили остановившуюся было военную машину. В начале декабря фельдмаршал Румянцев, наконец, представил свои соображения. Его планы походили на те, что три месяца назад в общей форме излагал граф Чернышев. Если говорить кратко, то он предложил отвлечь внимание турок приготовлениями к захвату Очакова, а когда они перебросят туда свои основные силы, внезапно атаковать турецкие крепости за Дунаем, заблокировать их и закрепиться на тех землях. В случае удачи можно будет двинуться на юг, но не переходить Балканы⁴⁷. Совет заслушал Румянцева 16 декабря, а 25 декабря рассмотрел ситуацию в целом и одобрил его план, разрешив все же фельдмаршалу вторгнуться в Болгарию. Граф Панин предложил действовать против Очакова осторожно, чтобы не раздражать Крым, и ему было сообщено о невозможности взятия сей крепости ранее будущей осени⁴⁸.

У турок, разумеется, были свои планы. Поскольку они, конечно же, знали о том, что происходит на юго-восточной окраине России, то, естественно, попытались воспользоваться этим в своих целях. В начале января 1774 г. Императорский совет получил предупреждение от командующего Второй армией в Крыму генерала Долгорукого о вероятности инспирированного турками набега татарских ногайских орд на Дон или Кизляр (российская застава на Северном Кавказе). «Уважая опасность от нападения ногайцев при настоящих обстоятельствах», совет поручил генерал-поручику Щербинину потратить 35000 руб. из имеющихся у него в Слободской губернии (низовья Дона) на подкуп татар для удержания их от этого⁴⁹.

Своим рескриптом от 17 января 1774 г. Екатерина одобрила план Румянцева и разрешила ему в случае необходимости перейти Балканы, что должно было облегчить действия русского флота в Греческом Архипелаге и Второй армии в Крыму. Оренбургское «неустройство», отмечала императрица, к сожалению, не позволяет применить армию против татарских орд Кубанской степи. Екатерина не верила в успех мирных переговоров и поскольку «достижение мира на честных и полезных отечеству условиях — есть единый предмет желаний наших», приказала Румянцеву «приготовить и устроить заранее сильнейшие средства к вынуждению сего драгоценного блага силою оружия и новыми его успехами»⁵⁰.

Хотя восстание на юго-восточной границе сильно расстроило Екатерину, она надеялась, что оно не повлияет на ход войны с турками. Императрица верила, что генерал Бибиков сможет справиться с ситуацией, и после его отъезда ее настроение заметно улучшилось. 6 декабря она сообщала фельдмаршалу Румянцеву, «что касается о башкирских замешательств около Оренбурга, о которых может статься, до Вас слух дошел, то по наряду, отсель сделанному, надеяться можно, что вскоре желаемый вид возьмет и все в прежнее состояние придет»⁵¹. Императрица была неисправимой оптимисткой, да и паниковать пока было рано.

Однако, будучи опытным политиком, она не расслаблялась. Екатерина понимала, какая опасность угрожает стране и поэтому добивалась заключения мира как можно скорее. Императрица знала, что беда не приходит одна и была готова к новым трудностям. В этих условиях ей рядом был нужен человек, на которого она могла бы полностью положиться. В ее нынешнем окружении таковых не было. Князь Орлов выступал за победоносное завершение войны силой оружия, его оппоненты графы Чернышев и Панин, наоборот, были готовы пойти на определенные уступки туркам. Орлов был рубакой-воином, но не политиком, Чернышев отличался умом, но утратил доверие из-за допущенных им ошибок в оренбургских делах⁵², Панин являлся опытным дипломатом, но не военным. Об остальных членах совета вообще сказать было нечего. Поэтому Екатерина искала человека, который бы обладал широтой взглядов, новизной подходов и имел собственный взгляд на вещи. В это трудное для нее время она послала коротенькую записку генералу Григорию Александровичу Потемкину, одному из подчиненных Румянцева на Дун ае. В ней говорилось:

Господин генерал-поручик и кавалер, Вы, я чаю, столь упражнены глазеньем на Силистрию, что вам некогда письма читать; и хотя я по сю пору не знаю, предуспела ли ваша бомбардирада, но тем не меньше я уверена, что все то, что вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному отечеству, которого службу вы любите. Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то вас прошу по пустому не вдаваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься сделаете вопрос: к чему оно писано? На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтоб вы имели подтверждение моего образа мыслей об Вас; ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна.

Екатерина⁵³.

Об отношениях между Екатериной и Потемкиным до появления этого письма известно мало⁵⁴. Судя по тону записки, они давно были близкими друзьями. Но каковыми бы ни были их отношения, нежное и в то же время откровенное послание Екатерины являлось приглашением Потемкину подняться к вершинам власти. Некоторые сразу почувствовали это. Архимандрит Платон Любарский писал из Казани своему московскому другу Н.Н. Бантыш-Каменскому, что удивлен столь скорым отъездом Потемкина в Петербург и не ждет от этого ничего хорошего⁵⁵.

Императрица воспользовалась возникшими в империи трудностями для устранения группировки Орлова — Чернышева и одновременно остановила рост влияния Панина — Павла. Путем искусной интриги она вышла победителем в войне дворцовых группировок.

Примечания

1. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. II. С. 92—96.

2. Кар — Екатерине, 31 октября 1773 г.: Грот Я.К. Материалы для истории Пугачевского бунта: бумаги Кара и Бибикова: со снимком с приписки Бибикова на последнем его донесении Екатерине // Записки имп. Академии наук. СПб., 1862. Т. I. Приложение 4. С. 21—22.

3. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. II. С. 99—101. Чернышев — Кару, 15 ноября 1773 г., Кар — в Военную коллегию, 6 и 11 ноября 1773 г.: Грот Я.К. Материалы для истории Пугачевского бунта: бумаги Кара и Бибикова: со снимком с приписки Бибикова на последнем его донесении Екатерине. С. 23—29.

4. Кар — Чернышеву, 11 ноября 1773 г., Чернышев — Кару, 25 ноября 1773 г.: Грот Я.К. Материалы для истории Пугачевского бунта: бумаги Кара и Бибикова: со снимком с приписки Бибикова на последнем его донесении Екатерине. С. 31—33.

5. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. II. С. 105—111.

6. Там же. С. 122—124. Фрейман — в Военную коллегию, приблизительно 6 декабря 1773 г.: Пугачевщина. М.; Л., 1931. Т. III. С. 12—13.

7. Фон Брандт — Чернышеву, 25 ноября 1773 г.: Грот Я.К. Материалы для истории Пугачевского бунта: бумаги Кара и Бибикова: со снимком с приписки Бибикова на последнем его донесении Екатерине. С. 35. Любарский — Бантыш-Каменскому, 5 декабря 1773 г.: Российский государственный архив древних актов (далее — РГАДА). Госархив. Разряд VI. Д. 527. Л. 30.

8. Ю.В. или В.Ф. Бибиков — Чернышеву, 30 ноября 1773 г.: Грот Я.К. Материалы для истории Пугачевского бунта: бумаги Кара и Бибикова: со снимком с приписки Бибикова на последнем его донесении Екатерине. С. 36. Позднее Екатерина раздраженно писала, что Кар «так худо действовал, что только увеличил зло вместо того, чтобы уменьшить его; я выключила его с бесчестьем из службы своей» (Екатерина — г-же Бьельке, 16 января 1774 г.: РИО. Т. XIII. С. 383).

9. Княгиня А.А. Куракина — князю Александру Куракину, 8 декабря 1773 г.: Архив Куракина. Саратов, 1898. Т. VII. С. 255.

10. Степан Куракин — Александру Куракину, 5 декабря 1773 г.: Там же. С. 252—253.

11. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 440—441. Рейнсдорп — Екатерине, 7 октября 1773 г.: РГИА. Ф. 468. Оп. 32. Д. 2. Л. 8—10 об.

12. Повеление Екатерины 21 октября 1773 г.: РИО. Т. XIII. С. 365.

13. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 439—440; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. II. С. 67—68.

14. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 441. Двор находился в Царском Селе с 9 по 25 ноября: Камер-фурьерский журнал 1773 года. СПб., 18б3. С. 858, 893.

15. Гуннинг — Суффольку, 28 ноября 1773 г.: РИО. Т. XIX. С. 390.

16. Рейнсдорп — Екатерине, 16 ноября 1773 г.: Пугачевщина. Т. III. С. 231—233; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. II. С. 173, прим. 3.

17. Нам известно, что генерал Бибиков 24 ноября находился в Царском Селе. Следовательно, в этот день он и мог получить свое назначение: Камер-фурьерский журнал 1773 года. С. 887—890.

18. Бибиков А.А. Записки о жизни и службе Александра Ильича Бибикова. 2-е изд. М., 1865. Passim; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. II. С. 170—173.

19. Amburger E. Op. cit. S. 229, 403. Черновик письма Екатерины Волкову и указ, извещавший московский департамент Сената о его миссии, вероятно, так и не отосланные, см.: РГАДА. Ф. Тайная экспедиция. 1-й департамент Сената. Д. 1657. Л. 6—7.

20. Екатерина — Козьмину, [24] ноября 1773 г.: РИО. Т. XIII. С. 367.

21. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 442.

22. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. II. С. 167, 178.

23. Будучи генерал-фельдцехмейстером артиллерии и главой Канцелярии опекунства иностранных поселенцев, Григорий Орлов располагал некоторыми независимыми источниками информации и получал отчеты о восстании от своих подчиненных из пограничных с Оренбургской губернией мест. См., например, отчет ему от генерала Баннера из Казани 10 октября 1773 г., опубликованный в качестве приложения к работе: Калюжный И.Д. Общие предпосылки крестьянской войны в России в XVIII в. // Записки Удмуртского науч.-исслед. ин-та истории, языка, лит. и фольклора при СНК Удмуртской АССР. Ижевск, 1940. Т. IX. С. 55—56.

24. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 442—443.

25. Екатерина — Бибикову, 29 ноября 1773 г.: РИО. Т. XIII. С. 370.

26. Там же. С. 369—373.

27. Его публикацию (с ошибочной датой 23 декабря) см.: Пушкин А.С. Указ. соч. С. 168—172.

28. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 443—444.

29. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. II. С. 169; Бибиков — Вяземскому, 18 декабря 1773 г., Вяземский — Волконскому, 5 декабря 1773 г., Вяземский — Волконскому, 19 декабря 1773 г., Волконский — Вяземскому, 20 декабря 1773 г.: РГИА. Ф. 468. Оп. 32. Д. 2. Л. 35—36, 46—47.

30. Видимо, у русских были все основания подозревать казанских татар в сочувствии Османской империи. Один турецкий военнопленный вспоминал, что среди тех, кто брал его в плен, были казанские татары, сообщившие ему, что их муллы тайно приказали им переходить на сторону турок при первой же возможности. Однако шпионы среди них донесли об этом русским, в результате чего татар поделили на небольшие отряды и распределили их по всей армии (Записки Мухаммеда Неджати-эффенди, турецкого пленного в России в 1771—1775 гг. // Русская старина. 1894. Т. LXXXI. Апрель. С. 199). Что касается польских конфедератов, то согласно В.А. Спиркову, они почти не участвовали в восстании ни с какой его стороны (Спирков В.А. Участие пленных польских конфедератов в Крестьянской войне в России в 1773—1775 гг. // Вестник Ленинградского университета. Сер. истории, языка и литературы. 1963. № 14, вып. 3. С. 19—30).

31. Джинчарадзе В.З. Указ. соч. С. 103—104.

32. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. II. С. 178; Екатерина — Бибикову, 29 ноября 1773 г.: РИО. Т. XIII. С. 372.

33. Бибиков — Лунину, 30 ноября 1773 г., Лунин — гвардейскому капитану в Казани, 20 декабря 1773 г.: РГАДА. Госархив. Разряд VI. Д. 507, ч. I. Л. 1—3 об.

34. Волконский — Екатерине, 23 ноября [оригинал в РГАДА помечен 27 ноября] 1773 г.: Осьмнадцатый век. Т. I. С. 100.

35. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 444.

36. Екатерина — фон Сиверсу, 10 декабря 1773 г.: Бибиков А.А. Указ. соч. С. 115—116.

37. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 444—445.

38. Заседание Сената 10 декабря 1773 г., Вяземский — Бибикову, 15 декабря 1773 г.: РГИА. Ф. 468. Оп. 32. Д. 2. Л. 37—39.

39. Пушкин А.С. Указ. соч. С. 165—168.

40. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 445—446.

41. Пушкин А.С. Указ. соч. С. 172—173.

42. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 264.

43. Там же. С. 264—265.

44. Там же. С. 265—267.

45. Там же. С. 267.

46. Меморандум Панина об условиях заключения мира, утвержденных Екатериной, 23 ноября 1773 г.: РИО. Т. CXVIII. С. 490—491.

47. Румянцев — Екатерине, 28 ноября 1773 г.: П.А. Румянцев. Т. II (1768—1775) / под. ред. К. Фортунатова. М., 1953. С. 684—689.

48. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 268—269.

49. Там же. С. 270—271.

50. Екатерина — Румянцеву, 17 января 1774 г.: П.А. Румянцев. Т. II (1768—1775). С. 697—700.

51. Екатерина — Румянцеву, 6 декабря 1773 г.: РИО. Т. XIII. С. 375—376.

52. 29 ноября 1773 г. посол Гуннинг сообщал лорду Суффольку, что «всего более осуждают графа Захара Чернышева, которого казаки обвиняют в том, что по его повелению был арестован их атаман, что и послужило поводом к их неудовольствию» (РИО. Т. XIX. С. 391—392).

53. Екатерина — Потемкину, 4 декабря 1773 г.: РИО. Т. XIII. С. 373.

54. Очевидно, что они до этого уже обменивались записками, но когда это началось и о чем была их переписка — неизвестно. В самом раннем из известных их писем (24 мая 1769 г.) Потемкин благодарит Екатерину за разрешение участвовать в войне с турками (Русская старина. 1878. Декабрь. С. 716—717). 21 августа 1770 г. он с восторгом отзывается о ее решении наградить его орденом Св. Георгия (РГАДА. Госархив. Ф. 1. Д. 43. Л. 1—1 об.). Остальные письма, в том числе, вероятно, предшествовавшие этим двум, хранятся в РГАДА и нам не разрешили с ними ознакомиться. <Сейчас см.: Екатерина II и Г.А. Потемкин: личная переписка 1769—1791 / подготовил В.С. Лопатин. М., 1997>. Известно, что во время войны с турками Потемкин бывал в столице зимой 1770—1771 гг., весной 1771 г., и, вероятно, еще несколько раз. Письмо Екатерины, вероятно, подводило итог определенному периоду их предшествующих отношений: Adamczyk T. Fürst G.A. Potemkin. Emsdetten, 1936. С. 15; Ловягин А. Потемкин Григорий Александрович // Русский биографический словарь. СПб., 1905. Т. XIII. С. 650—651.

55. Платон Любарский — Бантыш-Каменскому, 18 декабря 1773 г.: РГАДА. Госархив. Разряд VI. Д. 527. Л. 32.