Вернуться к Е.А. Салиас де Турнемир. Пугачевцы

Глава XVIII

Среди ночной тиши Городищев и князь Иван тихо подвигались на усталых конях через пустую степь и трепетно ожидали, когда их проводник Шамай укажет им речку и скажет: вот Сакмара.

Пока они не переправились через Сакмару, жизнь их была на волоске, потому что повсюду виднелась конная и пешая сволочь. То и дело останавливали и опрашивали Шамая то яицкие казаки, то татары и калмыки.

Наконец Шамай, ехавший впереди, привстал на стременах и, вытянув руку с нагайкой пред собой, вымолвил:

— Сакмара! Ваш можно теперь башка крестил и слава Богу говорил.

Впереди змейкой извивалась в камышах и блестела небольшая река...

— Конь пропадай... Конь я бери. А вам с Богом на ноги и Оренбург беги...

Молодые люди спешились. Шамай пошел искать в высоком тростнике спрятанную лодку.

— Чаятельно, святки и ряженье наше миновались; через час будем в Оренбурге! — весело заговорил Городищев.

В степи раздался топот скачущих. Молодые люди вздрогнули и собрались опять садиться на коней. Шамай выскочил из тростника.

— На нога! На нога! Ступай в будара. Гайда! Гайда! Мой возьми конь! — Шамай сел на лошадь, схватил двух других под уздцы и скрылся с ними в тростник шагов за двести.

Молодые люди бросились в место, откуда выскочил Шамай, и, найдя будару, то есть маленькую лодку, легли в нее. Топот и голоса раздались в нескольких шагах, и Иван увидел сквозь тростник четырех всадников, приближающихся шибкой рысью.

— А коли ж и они за бударой? — шепнул Иван.

— Избави Господь! — отозвался Городищев.

— Не предал ли нас Шамай? Сглазил я, Паша.

Всадники подъехали шагов на десять и стали. На секунду тишина воцарилась над рекой, только лошади их тяжело дышали...

— Весла есть, отчалим, — шепнул Городищев.

— Зашумит тростник!.. Не можно! Ах, что делать, Паша? Говори! Говори! — заметался Иван. — Отчалить?

— Нет! Молчи.

— Стой! Паша, коли я помру, а ты спасешься, скажи Паране, что я, помирая...

— Ну тебя! Молчи. Типун тебе.

Один из всадников обернулся к остановившемуся поодаль татарину и крикнул:

— Лай-хан, будара тут будет?

— Ma, бачка! Невеличка есть!

И задний объехал их, приближаясь к самой реке.

— Отчаливай, — чуть не вслух выговорил Городищев.

Молодые люди судорожно и отчаянно уперлись веслами в берег, крепко налегли на них, и будара скользнула на сажень от берега. Тростник зашелестел слегка, но тот же голос крикнул громко:

— Лай-хан! Не надо!..

Молодые люди выплыли на средину реки. Иван греб что было силы, а Городищев присел на середке и держал оба пистолета наготове, в случае если на них бросятся вплавь.

— Эй, кто там? Кто такие? — крикнул им тот же голос повелительно, когда они выбрались из камыша.

— Молчи, Паша!

— Не бойсь... Дай только отъехать... — шепнул Городищев.

Один всадник подъехал к самому берегу и крикнул по-татарски.

Оба молчали. Татарин крикнул громче.

— Курды-мурды! Калмыцкий пес! Свиное ухо! — крикнул Городищев во все горло.

— Полно, Паша! Ну если вплавь.

— Не вытерпел, Ванюша! Коли их нам не видно, так и нас не видать.

Они пристали к противоположному берегу, выскочили из бударки и побежали.

— Стой! Да куда ж бежать-то? — остановился Городищев. — Дай вспомним, в коем мы месте Сакмары. Выше или ниже того, где мост Бердский. Чаятельно, выше!..

— И нет... ниже... Право, ниже, Паша.

Они посмотрели на небо и рассудили, что надо идти по звездам вправо, чтобы прямо прийти к Бердским воротам Оренбурга.

После долгой усиленной ходьбы они увидели огоньки, и сильный запах дыма донесся к ним с ветром.

— А ведь это пожарище, это огоньки тлеют, — сказал Иван, — это не в домах огни светят.

Через минуту не оставалось никакого сомнения. Все предместье Оренбурга чернелось в виде еще дымящихся головней. Только одна изба уцелела да церковь Егорьевская стояла среди пожарища, а за ней темнелись стены города.

— Слава Отцу Небесному! Оренбург-то хоть на месте.

Часовой пугливо и громко окликнул их.

— Свои, брат, свои! Не зарься на кафтаны!

— Здорово, Егоров! — воскликнул Городищев, узнав часового из своей роты.

— Что такое у вас? Пожар, что ль, был?

— Нету. Какой пожар, ваше благородье? Это нас подпалил малость оный Емелька-вор.