Глава II

Через день после присылки гонца и шубки от Уздальского отец Арефа, бывший в Азгаре, просидел с Милушей целое утро, усовещивая ее по просьбе Кречетова. Долго и много шептались они. Девушка плакала, и отец Арефа плакал.

В речах своих девушка путалась настолько, что даже наивный отец Арефа сообразил, что дело что-то неладно и темно...

— Ты, сударушка моя, хитришь. У тебя не Божье дело, не Христово Служенье на уме, — сказал наконец старик и засмеялся добродушно. — Ты с горя в монашенки просишься. Смекаю я, тебе князинька Данило Родивоныч сердечко ущемил. Вот что.

Милуша переменилась в лице и, задыхаясь от ужаса, схватила священника за руки.

— Батюшка... Если вы хоть кому слово одно молвите...

— Не бойся, не молвлю. А ты мне скажися напрямки. Я ведь духовный отец, а не Митрий Митрич. Мы с тобой и порядим, монашенка ты моя скороспелая.

Отец Арефа располагал всякого к откровенности своим лицом, голосом и добродушием, и часто духовные чада его, шедшие на исповедь с тайной, выкладывали ему всю свою душевную подноготную. Милуша тоже не выдержала. Давно накопилось в ней многое, полумучительное, полуотрадное, в чем не созналась она мамушке, едва сознавалась себе самой и что давно просилось вырваться наружу. С огненной мукой, волновавшей ее девичью грудь, поведала она все свое горе старику священнику, полугрустным и полустрастным шепотом. Посторонний подумал бы, что девушка жалуется на лихую и кровную обиду, нанесенную ей князем Данилой. Столько было беспомощности в ее чувстве и желанье найти защиту от него. Подробно передала она свою чудную историю с первой встречи в лесу до поцелуев в прихожей и обморока в зале.

— Во как в миру-то!.. Ох, жгутся человеки!.. Не то все грех! Не то все Бог располагает! Вот она, геенна-то мирская!.. — тихо соображал и говорил отец Арефа, слушая девушку. Наконец, увлеченный огненной речью, обильными слезами и восторженным лицом Милуши, старик вымолвил:

— Родимая, да ты поди вот да и скажи все это Даниле Родивонычу; вот тебе Господом заручуся я, что он тебе в ножки поклонится и за себя возьмет. Ведь ты из-за него грех берешь на свою душу... Ты из-за него Господа Бога обмануть собралась. Ведь он тебе превыше твоего ангела-хранителя стал. Пойдем-ко к нему.

Милуша обмерла... Она не ожидала такого конца.

— Батюшка! Я лучше в сей же час утоплюсь, чем на такое пойду! Не должно ему и ведать этого... Промолвитесь вы — я в тот же миг утоплюсь! — решительно выговорила Милуша.

— Так что ж нам надумать-то? Боярышня ты моя! Не идти же тебе в монастырь с таковыми мыслями; нешто ты можешь Христу служить, когда ты вся в эдакой заразе. Гляди-ко на себя. Вся в мирской геенне полыхаешь. Что ж ты эдак сотворишь?.. Кому угодишь. Ни себе, ни Андрею Лексеичу, ни князю, ни монастырю... — И отец Арефа так же, как Кирилловна, в свою очередь развел руками.

Между тем княжна Серафима, давно притаившись в своей горнице и припадая ухом к двери, разделявшей ее комнату с Милушиной, слышала весь разговор. Когда священник смолк, она тихонько вышла от себя и, пробравшись по лестнице вниз, повсюду бегала и искала брата... Он угрюмо ходил по террасе и думал о побывке в Казань: ради рассеяния скуки и ради вестей из Питера!

— Братец! Братец! Идите! Идите сюда!.. — таинственным шепотом поманила его с террасы сестра.

Лицо ее светилось как-то странно, и Данило удивился.

— Что с тобой? Фима!..

— Идите! Такое... Такое!.. Идите!

Фимочка схватила брата за рукав мундира и потащила в угловую портретную комнату, где почти никогда никого не было. Изредка только бродил здесь в минуту тоски Михалка. Княжна передала все слышанное. Князь Данило пожал плечами, смеялся, подшучивал, но менялся слегка в лице и часто говорил.

— Ну вот ты и раскрасила! Да ты это, знать, путаешь. Сама надумала!..

Этим он заставлял Фимочку повторять снова то же и клясться, что она точно слышала. Все разгаданное и открытое волновало и занимало Фимочку, как чрезвычайное событие.

Четырнадцатилетняя, уже пылкая и физически развитая, Фима была сама, так сказать, влюблена в любовь и в горе Милуши. Хорошо поняла она Милушу и глубоко сочувствовала ей, отозвалась всей душой на все то, что ждала уже инстинктивно и к себе в гости.

— Братец, я вас что просить буду. Вы мне не откажете. Побожитесь, что не откажете.

— Коли могу, божусь! — задумчиво отозвался Данило.

— Возьмите за себя Милушу...

Князь рассмеялся. Фима горячо заговорила:

— Почто нет. Кабы вы слышали, как она горюет и убивается. Вы вот повидаете ее... Она красавица... Такая сердечная, такая добрая... Батюшка тоже ее очень любит — как и все здесь. Дмитрий Дмитрия старый его приятель... У нас и Агафонов вот вчера в девичьей сказывал мамушке Авдотье, что вот бы князиньке супруга — Людмила Митревна. Даже Михалка говорит: настоящая бы княгиня она была. И воистину правда. Таких ведь боле нету у нас в соседях. Такой и не сыскать. Ей-Богу! Вы мните, что подобная же сыщется... Вот как пред Богом, нет у нас больше таких, как Милуша! Ей-Богу!

Фимочка долго с жаром объясняла брату, уверяла его, упрашивала его и наконец пугала его и клялась, что другой Кречетовой он не сыщет нигде и останется холостым.

— А холостой к сорока годам — собакой пахнет! — добавила Фима.

— Это что такое! — воскликнул Данило. — Кто тебе это сказал?

— Батюшка сказывал это, когда приказчику приказывал жениться! На ком ни на есть, а женися! — говорил, — а то пропахнешь псой и ко мне с докладом не ходи.

Князь расхохотался, расцеловал сестру в обе щеки, но не обещал ничего и, вышедши из дому, велел себе седлать лошадь. До сумерек прокатался он по полям и вернулся веселый. Фимочка его встретила, поглядела и отвернулась, надув губки. Затем ввечеру Фима не захотела говорить с братом и отошла говоря:

— Злой! Дурной! Столичный козырь! — повторяла она, подсмеиваясь, слова Кречетова про брата. — Видно, дожидаетесь, чтоб королева Миликтриса Кирбитьевна гонца прислала — в супружество вас звать. Вот помяните мое слово — женитесь на корявой ведьме.

— Я тебе дам — так со мной умничать! — шутливо отозвался князь. — Я тебе не Иванушка дался, востроглазая!

— Иванушка?.. Погодите! Он еще вас осрамит, как прежде вас повенчается с красавицей какой казанской.

Скоро во всем Азгаре узналось, что Людмила Дмитревна не невеста и идет в монастырь; подивились немало все. Кречетов ходил печальный и молчаливый; князь Родивон Зосимыч качал головой, тоже дивился, но утешал приятеля.

— В монастырь, может, и не пойдет, а жених-то выискаться может еще завиднее!.. Суженого конем не объедешь... Стало, не суженый... Не жалей, Митрич! Что за клад Уздальский! И мотыга, и пьяница, и вдовый после попадьи.

Кречетов был неутешен и все шептался с Кирилловной. Старуха затвердила одно:

— Тут, Митрий Митрич, сам Умник Разумеевич не промыслит ни шиша, а где ж мне, старухе, рассудить.

Раз как-то особенно пристал он к мамушке. Та махнула рукой и сказала:

— Что тут горевать. Не судил Бог, ну и буди Его святая воля. Ты что в самом деле с своими аханьями пристал к дитятке. Ну не захотел Господь сего бракосочетания — ну и нет его! И не будет! Что в сам деле, мы с тобой Господа Бога учить, что ли, будем.

— И воистину так, Кирилловна. Будь Его святая воля! — обрадовался вдруг Кречетов, макнул рукой и прибавил: — Андрей пьяница, да и драться бы, пожалуй, стал.

Князь Данило ни разу не выразил никакого мнения о будущем монашестве Кречетовой.

Тайна ее любви была известна только трем лицам, помимо Милуши: отцу Арефе, Фимочке и Даниле. Но людское чутье сильно. С той минуты, что Милуша стала не невестой Уздальского, всякий азгарец плохо верил в монашество и стал вдруг чуять иное... Данило Родивоныч сделался предметом полуслов, полунамеков, очень понятных взглядов. Все говорили:

— То-то бы попировали — кабы свадебка навернулась в Азгар.

Один вопрос, занимавший уже давно всех, запал наконец и в голову Кречетова.

— Чего же девица — здоровая, слава Богу — вниз нейдет, — сказал он вопросительно мамушке.

— Митрий Митрич. Слепота ты куриная! — укоризненно и даже злобно отозвалась Кирилловна. — Аль ты свою смекалку, отец мой, татарину прохожему продал.

— Чего смекать-то? Ты — дальнозрячая пустомеля!

— А то вот, что я всем сердцем моим врезалась в князя Данилу Родивоныча.

— Ты? В князя... Что ты... А-ах!! — вдруг вскрикнул Кречетов, догадавшись, и стал как вкопанный. — Пустое! Пустое мелешь. Она тебе разве раскрылась?..

— Открылась?.. И чего не выдумает. Она сама этого не смекает, робеет его будто... А какая то роба! Я смекаю. А самой ей смекать того не можно и не гоже. Дите она!

— Беги... Беги... живо! — заговорил Кречетов и замахал руками.

— Куда еще! Я уж в жисть-то свою набегалась.

— Закладывать! Лошадей! Сейчас! В Ольгино!..

Кречетов объявил отъезд, и весь Азгар заволновался и недоумевал. Князь Давило, вдруг услыхав весть, взглянул на Кречетова, старик тоже взглянул на молодого князя. Глаза их встретились, и оба они смутились.

Фимочка, почти не выходившая за последние дни из комнаты Милуши, с громом побежала вниз и объявила, что Милуша согласна остаться в Азгаре и что она, Фима, Дмитрия Дмитрича не пустит.

— Откладывать! Откладывать! — кричала княжна на весь дом.

Все ее поддерживали, а старик князь более всех.

— Вестимо, оставайтесь, Дмитрий Дмитрия, — сказал Данило, искоса глядя на старика и чувствуя, что смущается. — Куда вам спешить, погостите.

Кречетов отговаривался тем, что надо ехать в Ольгино, распорядиться, много отменить, многим отписать, что свадьбы не будет. А главное — с Соколом повидаться!

— Ему сюда не след уж наведываться!.. Почто малого позорить пред чужими людьми... Да и успокоиться надо мне... У меня в головушке круги кружатся, вот уже месяц.

— Ну, ступай... Распоряжайся... А дочку-то возить, еще застудишь. Мне препоручи, небось не обидим, — сказал Родивон Зосимыч.

— Давай шубу... Кутай все Митрий Митрича. Живей! — кричала Фима и шутя потащила старика в прихожую.

— Конец! Конец! Быть так! — кричала она.

Через час Кречетов, простившись с дочерью и со всеми, один съезжал со двора и грозился шутя княжне, вышедшей на крыльцо.

— Да ты меня взашей со двора гонишь. Экий сорванец какой.

— Увози его! — кричала Фима кучеру. — Нечего ему тут делать.

— Постой ты, егоза. Дай срок — вернусь — отплачу.

— Приедешь — так и дочери у тебя, может, уж не будет. Я ее замуж выдам. А за кого — то мое дело! — крикнула Фима вслед отъезжавшему экипажу и знаменательно переглянулась с окружавшей ее дворней...

— Вестимо! Знатно! Так! Так, барышня! — раздались голоса.