Глава II

Прошло две недели, что молодые жили в Ольгине. Отец письменно звал их уже два раза на житье в Азгар. Кречетов просился, наоборот, чтоб его пустили к себе, хозяйничать, плуги чинить да к весне готовиться. Мало ли зимой дела для хозяина! Да и бирюльки с ворчуном князем надоели ему. Молодым не хотелось ехать; здесь, в этих уютных комнатках, они были так укупорены от морозу и снегов окрестных степей, укрыты от людей, глаз на глаз в мертвой тиши, в молчаливом созерцании друг друга или в любовных речах, где полуслова, полунамеки, полувзгляды наполняли целые часы и целый день. Молодая и здоровая страсть любит безмолвие, затишье, тьму и одиночество вдвоем.

Князю не нравилась жизнь в Азгаре ради того, что отец стал в последнее время вздорить с ним и попрекать басурманством. Данилу, привыкшего к полной свободе в поступках, сердили нравоучения старика. Милуше тоже не хотелось уезжать, отчасти и потому, что там нельзя будет играть и шутить при всех так, как в Ольгине. Муж всякий раз придумывал какую-нибудь новую затею, всегда неожиданную и забавную. Иногда Милуша смущалась, взятая врасплох, пугалась и робела, но все кончалось поцелуями и смехом, и еще дороже становилась эта Ольгинская жизнь вдвоем.

— Вот в азгарских хоромах не позабавишься эдак, — прибавил Данило. — Люди осудят. Да и родитель заворчит... А что ж? Разве мы не муж с женой. Посмотрели бы они, что в Питере придворные сочиняют за пирушками. Да не со своими, а с чужими еще женами-то.

Однажды, когда князь уехал один прокатиться верхом (что делал всякий день, несмотря на глубокий снег в поле), ему случилось запоздать. Милуша, ожидая его, обошла маленький домик, где было уютно и тихо, и вдруг ей пришло на ум: а что если б это сон был замужество, Данило, опьяняющее чувство счастья и эти несколько прожитых дней, промелькнувших как бы в каком-то розовом тумане. И все, что она перечувствовала?

Если все это сон? И вот теперь она проснулась. Данилы нету! И не было никогда! Сейчас приедет с хутора отец к обеду. Придет Кирилловна с чулком и сядет в столовой у окна, то почесывая спицей за ухом и позевывая, то разглядывая сугробы на террасе, и скажет, как всегда:

— Ох, день-то детской, зимний-то! Конца ему, батюшке, нету! И что это Михей сугробов-то с голдарейки не сметет. Эка люди ныне бессовестные стали. Ох-хо-хо!..

А в коридоре уже слышится голос Кречетова.

— Послать мне его сейчас, собаку!.. Я вас!..

При этой старой, знакомой картине, невольно восставшей вдруг в памяти Милуши, она вскрикнула и побежала на крыльцо, чтобы позвать единственную новую горничную Аньку и убедиться... Ощупать действительность!..

Князь, уже вернувшийся с прогулки, был в сенях, и Милуша, растворив дверь с тяжелым блоком, попала прямо к нему на грудь.

— Куда! Стой! Держи вора! — весело закричал Данило и, схватив жену на руки, внес в гостиную на диван и, целуя, стал крутить ей руки назад, стараясь опутать их снятым с себя кушаком.

Милуша молча смеялась ему в лицо и, не противясь, опрокинулась навзничь, густая коса ее разбилась и обсыпала диван и пол.

— Ну, обороняйся же! А то свяжу — так убью... А то еще хуже... супруг далеко, а я злодей негодный. Обороняйся!

— Не могу, родимый! — шепнула Милуша. — Ты силен.

— Пустое, — смеялся Данило, обнимая жену. — А как же... Если и впрямь злодей на тебя нападет, ты эдак, как овца какая, поддашься.

— То иное дело... А тут ты. Против тебя обороняться и охоты нет.

— Ну слушай... Я не шучу. Коли я тебя осилю, а не ты меня утомишь обороной, то вот тебе дворянское слово, еду от тебя на целую неделю, чтоб научить, как обороняться... Уразумела?

— Грех тебе, Данилушка. Что ты надумал...

— Обороняйся! — воскликнул князь полусмеясь, полусерьезно. И лицо его удивило на мгновенье Милушу. Он стал вязать ей руки.

— Помни! Осилю — уеду...

Милуша уже не смеялась, собрала все свои силы, задыхаясь от борьбы, высвободила одну руку и, когда Данило близко нагнулся над ней, она схватила свои косы и, перебросив их чрез шею мужа, затянула его голову к своей.

— Удушу! — шепнула она.

— Нешто это оборона!.. Ну постой же...

Борьба продолжалась недолго. Милуша выбилась из сил и, измученная, уступила и заплакала, боясь немедленного исполнения угрозы.

— Ну прощай, коли не умеешь себя защитить, — шепнул Данило, покрывая ее поцелуями; но Милуша по голосу его догадалась, что это была шутка, и страстно прильнула к мужу.

— Ну, что надумал, родимый... Погляди, что от кисейки-то осталось. Одни клочья! — смеясь, жаловалась Милуша чрез несколько времени, оглядывая свое платье. — Гляди, на что я вся похожа. Будто у разбойников в руках побывала.

— Эка важность! А вот это так худо... — сказал князь, увидя крупную ссадину и кровь на плече жены.

— Плечо-то. Да ведь это ты, так мне и не больно! Да и вся я, говорю, твоя. На, режь меня хошь на кусочки!

А князь Данило улыбался, глядя на клочья платья и на жену. И улыбка эта напоминала то, как волк облизывается над полусъеденной овцой.

— А что люди зовут «развратничать»? Ведь, пожалуй, это! — думал он. — Дурни! философу — тому и все худо альбо не разумно!»

Наконец в Ольгино приехал дворовый Митроха из Азгара и объявил, чтоб ждали Дмитрия Дмитриевича к вечеру.

— Должно, за нами от родителя! — досадливо сказал князь.

Милуша надумала кататься и выехать к отцу навстречу, и, как стемнело, они выехали в легких санках тройкой. Князь Данило сел править, и с звонким колоколом под дугой с полсотней бубенчиков выкатили они вдвоем за ворота усадьбы. С самых ворот прозябшие или застоявшиеся кони подхватили и, шаля, помчались по деревне. Князь стал держать, но чувствовал, что лошади рвали у него вожжи из рук и что упор их был ему не под силу. Избы села быстро мелькали мимо них и наконец остались назади. Тройка вылетела в бесконечную, серебристо-белую равнину, облитую лунным светом, и начала бить. Милуша, давно оробев, жалась к мужу и шептала молитву.

— Жена. Пустимся на волю Божью! — крикнул князь под гул колокола. — Коли жить нам — не расшибут. А то вместе помрем, пока горя не видели! Милуша?

— Как тебе на душу ложится, так и поступайся... С тобой мне хоть сейчас помирать — не боязно.

И Милуша бодро выпрямилась в санях и улыбнулась на ясное небо. Князь пустил вожжи, и тройка вихрем помчалась по гладкой снежной равнине. Только снег взлетал и сыпал из-под пристяжных, подреза визжали по замерзшему пути, колокольчик гудел, заливаясь... Дух занимало у Милуши, снова прильнувшей к мужу, но не от робости, а от ожидания, что будет при спуске в Волчью яму? Данило глядел пристально на дорогу и тоже ждал крутого спуска с заворотом, где тройка и сани могли комом низвергнуться в овраге. Лошади пронеслись еще с полверсты и стали скакать тише; коренник, сбивший было в карьер, пошел крупной рысью. Данило потянул вожжи и понемногу свел тройку на рысцу, потом на шаг... И наконец остановил совсем в десяти шагах от спуска и косогора Волчьей ямы.

— Ну вот и не судьба! — вымолвил он. — А оробела ты? Я ведь я тебя тоже попытать хотел. Оробела?

— Нет...

— Притворствуешь, милая.

— Ей-Богу, не оробела. Ты порешил, я и была готова!.. Я смерти вовсе не страшусь, только бы не одной помирать, а с тобой.

— Глянь-ка, тишь какая... И ничего нет и ничего не видать. Снег да снег. А небо-то? звезды! а месяц? Смотри-ко, в небе-то спокой какой! Мы тут, человеки, радуемся радостями, печалимся печалями своими, муку мыкаем зря! Живем, то летом, то зимой... А небо все едино, неизменчиво. Звездочки все те же, что теперь, что при Грозном Иване царе... Помрем вот мы с тобой, Милуша, а все-то будут светить на империю Русскую. — Данило задумался и, помолчав, снова заговорил: — Что-то будет на Руси лет через сотню, когда мы с тобой сгинем давно!.. Наш с тобой внук, а то и правнук будет об нас поминать. И ты, красавица моя, в прабабки попадешь! Меня прадедом поставят. Да что проку в их памяти по нас: что ветер пролетный. Я бы хотел, чтоб меня вся Русская земля через сто лет поминала! Вот как Румянцева помянет, Орлова. Один Задунайский! Другой Чесменский. А я какой? Я Милушин! А мог бы... И огонь в себе чаю... И случай в руки лез. Да и теперь еще, верни я в Питер... Многое на перемену пойдет! Да, видно, не судьба. Сгнию сам, сгниет и память по мне.

— Чтой-то ты, Данилушка, какое повел? Я не уразумею. Помрем, нас в Азгаре за обедней поминать будут. Теперь вон поминают князя Зосиму, княгинь Мавру и твою родительницу Анну Александровну.

— То для Бога, о душе поминовенье... А то для людей, о подвигах, о делах еройских иль о делах штатских, государских...

— Не уразумею я тебя, дорогой.

— Пустое, любая моя. Проживу для тебя одной. Для семьи, коли будут у нас ребята. Женатый на брань идет, оглядывается.

Князь вздохнул и прибавил:

— Ты что на небо смотришь?

— Так! Люблю. Там диковинно. Там Бог, только где престол Божий, неведомо... Эдак ли прямо... Я мню, прямо на середине. И мы туда уйдем, коли проживем праведно. Там хорошо будет, вместе! Без тебя я никуда не желаю. И в рай, одна, не хочу.

— Скажи ты мне, родная. Я тебя иной раз не разумею. Ведь ты ученая. Тебе Кустов много пояснил, что иные и столичные боярышни не ведают. А ты часто сказываешь вздорное. Вот хоть бы про престол Божий, что посередине неба? Нешто есть середина?

— В книжках, родимый, мало ли что... А то въяве. По-книжному след говорить инако. Вот хоть бы о конце света сказывала я в Азгаре, что его нет. Ну, а так въяве я знаю, что есть.

— Как есть?!

— Есть. Это что, шар-то? Ведь это по-книжному, родимый, подобает так сказывать, а нешто это можно, чтоб земля Божия как арбуз какой была. По-книжному тоже сказывают — сердце у нас мешочек, мошонка. А я чаю, что у меня не мешочек, — рассмеялась Милуша. — Уж это я вот как знаю. Побожуся, что неправда.

Данило рассмеялся. Они смолкли и задумались каждый о своем. Даниле грезился Петербург и жизнь на войне.

Милуша вспомнила о Кустове, как он учил ее по-книжному отвечать. Только колокольчик побрякивал, нарушая тишину серебристой и безлюдной окрестности.

— Что не суждено человеку, — заговорил наконец тихо Данило, как бы отвечая на свои помыслы, — того не добьешься никак. И тому не сбываться. Мне сказал один пленный паша, что мы взяли раненого посла Ларги. Умный он был; в две недели заговорил по-российски, так что мы диву дались... Он сказывал, что по их вере, Махомедовой, жизнь всякого человека написана на небе еще до его рождения... И что б человек ни творил — все по-писаному будет. Желаешь, так и выйдет тебе инако. Пойдешь супротив чего, а оно так тебе и писано было противничать. И верю я ныне в это крепко, хоть и не христианское то ученье. Вот хоть я... Располагал после побывки у батюшки опять в Питер в гору лезть — благо, случай вышел, а сотворилось инако. Да и взял я тебя, вишь, через судьбу. Верю я, Милуша, что ты мне Богом суждена. Ведаешь ли, что какова ты есть, такую и хотел. Будто судьба спросила у меня пред твоим рожденьем, какую мне супругу приготовить.

— А сон-то твой?

— Да. И сон!

— А лесовик-то мой?

— Ну это пустое и немудреное, что я тебя два раза по соседству встречал. А вот скажи-ко, как мои самые дорогие помыслы давнишние, отроческие, о подвигах воинских во благо отечеству и царице и во славу свою... Как они от тебя рассыпались бисером. Да!

— Тебе и жаль вот Питера. Со мной, глупой, связался.

— Нету! Не жаль. Не судьба, и конец! Коли не поп, не суйся в ризы. Не всем великие дела да слава писаны на роду. А мог бы! Мог!

Данило махнул рукой и припустил лошадей домой. Почти вслед за ними приехал и Кречетов с просьбой отца переезжать в новый немецкий домик. Делать было нечего.

Наутро князь приказал наваливать подводы, чтобы выслать вперед, а сам решил выехать через день, чтобы украсть себе у отца еще сутки.

— Ну что, ваше сиятельство? что, княгиня моя? — спросил Кречетов наутро дочь, оставшись с ней наедине в гостиной, пока Данило вышел приглядеть за отправкой подвод. — Что, горе мыкаешь. Бедняга! — шутил счастливый отец.

— Ах, батюшка. Слов я таких не выищу, чтоб тебе пояснить. Прикажет он мне за себя сейчас в прорубь кинуться. Вот тебе Господь Бог! Я ни мига единого не обожду.

— А Андрюша-то?.. Женится ведь! Уж со зла, знать... Скоро свадьба. И на дурнорожей, пишут. Только и всего, что генеральская дочь. Сельцева Дарья.

— Давай Бог ему совет да любовь с супругой. А меня, батюшка, холодом хватает, когда помыслю я, что могла за ним быть, да будучи его супругой, повстречать Данилушку. Что б тогда содеялось со мной? Господи помилуй!

Милуша в ужасе закрыла лицо руками и затем перекрестилась.