Глава VIII

Около полуночи, среди мертвой тишины и всеобщего сна, раздался стук в ворота. Смелая рука стучала.

— Хозяин! А хозяин! Живо! Подымайся!

В избе зашевелились, кто-то вышел и отворил ворота.

— Чего? — снова крикнул стучавший. — Князь?! Я сам князь. — Буде врать. Власа, старшого, давай. Буди. Живо!

— Чего орет? — крикнули люди из-под навеса. — Заткни ему глотку. Князя разбудит.

Один из наездников пошел к воротам, а отворивший их бросился в сторону и скрылся.

— Живо лошадь! Бери эту и давай свежую, из той деревни получишь... Я чай, не впервой! По уговору! — кричал проезжий.

— Не спеши, молодец, я тебе не холоп, — отозвался парень.

— Ну, олух, живо... Не то как пса убью...

— Вишь, прыткий...

— Я царский гонец!

Князь уже прислушивался, и при последнем слове вскочил с сена, на котором спал, и глянул в окно. Пред воротами стоял приземистый малый в темном кафтане, с шашкой за поясом, а за ним, дымясь и опустив голову, сопела брошенная им лошадь.

— Алеша, введи его, — сказал князь.

Между тем гонец и наездник дошли до рукопашной. Наездник от сильного удара кулаком покатился кубарем на землю.

— Убили! Братцы! Разбой! — завопил он, и все поднялось кругом.

Несколько человек выбежали из-под навеса и из избы. Незнакомец уже отвязывал одну из лошадей князя. На него бросились. Он выхватил шашку, но, увидя человек десять, бросился к воротам и вскочил на свою лошадь.

— Словить его! — крикнул князь на крыльце.

Один из молодцов бросился к незнакомцу и ухватил его лошадь под уздцы. Блеснула шашка, и малый со стоном покатился по земле.

Незнакомец поскакал.

— На коней! В погоню!.. Взять его живьем! — крикнул Данило, словно командовал в битве.

Через минуту человек десять наездников без седел повскакали на лошадей и с гиками полетели по деревне... Изо всех изб вылезли мужики и кучей столпились опять пред воротами Власа с криками, вопросами и шептаньем.

Подняли наездника и положили на солому. Шашка рассекла ему шею и вошла в плечо.

— Что Гриша? — спросил князь.

— Отходит, — сказал Алеша, оглядывая раненого. — Эх, времена тяжкие... Ведь уж это третий! Николи мы, Данило Родивоныч, так не езжали... Время-то какое! Просто военное время!

— Хуже, Алеша... Что военное время?! Там ведаешь, с кем дело имеешь.

— Царский гонец, вишь!.. Ах ты пес! — покачивал головой Алеша.

— Негодно ты сказываешь, — молвил один из подступивших мужиков. — Как так сказывать про царского гонца?

— Вы чего!.. лохмачи!.. — крикнул князь.

— А мы того!.. — грубо выговорил один, выступая из кучки. — Ты вот незнамый человек, с царским гонцом худое учинишь тут, и был таков, а в ответе мы будем.

На селе показались наездники вскачь и двое держали под уздцы лошадь незнакомца. Он сидел на ней с закрученными назад руками.

— Негодно так с царскими слугами поступать! — заговорил тот же мужик.

Едва всадники стали перед воротами, как лошадь незнакомца грянулась об землю. Его подхватили и подвели к крыльцу. Мужики тоже обступили.

— Кто ты таков, человек? — спросил князь, напрасно стараясь разглядеть в темноте лицо пойманного.

— Я царский гонец, а за оное ваше преступленье закона вы ответ дадите... Давайте лошадь другую.

— Откуда ты?

— Из Москвы везу ордер в Казань, и коли вы, как сказывают ваши молодцы, полковник гвардии и князь, то прикажите дать мне лошадь без проволочки времени.

— Я лейб-гвардии гусарский офицер князь Хвалынский, поэтому ты можешь мне сказать, от кого и к кому у тебя ордер.

— Я от московского генерал-губернатора князя Волконского с ордером к казанскому губернатору генерал-поручику Брыкалову.

— Вестимо! Дай ему, государь, лошадь, не задерживай, — заговорили мужики.

— Молчать! — крикнул князь. — Ты врешь! Генерал-губернатор казанский не Брыкалов, а Брандт.

— Точно так-с... Я смешал.

— Покажи мне ордер! Развяжите ему руки. Сабли наголо и не дремать...

Незнакомца развязали. Он повалился в ноги.

— Помилуй, князь. Пощади! Мне не приказано никому ордер сей являть. Братцы, заступитесь, — обратился он к толпе.

Мужики заворчали.

— Вестимо! Царский указ нельзя всякому в руки давать.

— Ввести его в избу! Стать на караул в сенях. Если кто из них пикнет или сунется... Рубить! — крикнул князь.

— Робята! За дубье! Разбирай частокол! — раздались голоса, однако никто не тронулся.

Незнакомца ввели в горницу. Это был Долгополов. Князь с любопытством оглядел его и заметил его умное лицо и выразительный взгляд.

— Вяжи руки за спину и обыскивай! — сказал князь.

Трое наездников скрутили незнакомца, повалили на пол, а Алеша осторожно нагнулся и стал ощупывать.

Долгополов, бледный как снег, дышал тяжело и дико озирался. Алеша расстегнул его кафтан и понемногу вывалил пачки печатных листков. Князь взял несколько.

— Все подобные, как одно, — заметил Алеша.

Князь подошел к свечке и прочел про себя первый попавшийся. В заголовке стояло: «Манифест». Затем следующее:

«Мы, Божиего милостью императрица Екатерина Алексеевна, объявляем, кому ведать надлежит, что, весьма желая в покое пребывать и приятностями услаждаться, почитаем дворянство нам великим стеснением и потому всем нашим верноподданным указуем тех самых дворян...»

Князь вспыхнул и перестал читать далее.

— Подай сюда все. Обыщи, еще нет ли.

— Все-с... Ведь тут их с сотни три.

— А, дай-кось... Стой... Еще есть! — радостно вскрикнул Алеша и потащил с шеи незнакомца большую ладанку. В мешочке вместе с образами было маленькое письмо и лист, сложенный в восьмушку. Они были перевязаны синею тесемкой, которая вся была в узлах.

Князь обмер при виде тесемки, что вертел он в руках во время беседы с Артемием Никитичем. Ошибиться было трудно. Князь, почему-то не глядевший тогда в лицо своего собеседника, во все время разговора машинально рассматривал тесьму и хорошо помнил те узлы, что навязал на ней в нетерпении, а затем бросил ее на пол кабинета Артемия Никитича. Князь Данило был сам не свой. Многое стало ему ясно теперь в Уздальском.

— Ну, старый тетерев, добро же! Сам сатана мне в руки пихает.

Князь Данило взял пистолет и осмотрел его. Затем выслал всех из горницы и, оставшись наедине с незнакомцем, сказал:

— Тебя кто послал?

— Московский генерал-губернатор.

— Артемий Никитич Уздальский.

Долгополов побелел как снег.

— Он тебе дал манифесты. Да он же тебе и тесемочку дал перевязать вот это, — медленно проговорил князь, упорно глядя в глаза оторопевшего купца. Того шелохнуло. Казалось, что все чувства, его волновавшие, перешли в одно изумление, он даже рот разинул. Князь не мог не улыбнуться.

— Сознаешься ли? Чего и сатана не знает, то мне ведомо.

Долгополов молчал как убитый, и ни слова не мог князь от него добиться.

— Ну, ладно. Поедем с тобой до Казани. Там заговоришь, как на дыбки подымут. Эй, молодцы! Хозяина пошли.

Снова все наполнили горницу. Пришел старик Влас, тоже бледный и дрожащий.

— Есть у тебя чулан, где запереть его до утра?

— Нет, государь. В овине можно.

— Ну, в овине. Ты, Алеша, назначь на смену часовых.

— Я сам, Данило Родивоныч, уберегу. Что молодцев морить? Все с пути заморены... Я сам...

— Добро. Завтра с собой его привяжем на Гришину лошадь... А что Гриша?..

— Скончался.

— Царство небесное! — князь перекрестился. — Ну ступайте. Да смотрите, не упустить...

— Помилуй Бог, князинька! Говорю, сам до утра не сменюся, — сказал Алеша.

Незнакомца вывели и заперли связанного в овин. Алеша сел у овина с саблей и пистолетами.

Князь читал отобранные листки. Это были фальшивые манифесты, переполненные бессмыслицей, грязными словами, вместе с текстами Св. Писания.

Князь слыхал еще в Питере о таких манифестах, но он дивился теперь, что дворянин и умный старик замешался в таком деле. Листки были глупы и безграмотны. В конце манифеста, после воззвания не работать и изводить помещиков, было обещанье, что скоро наступят благословенные дни, что по всей Руси грянет радостная весточка, что некто «восстанет паки из гроба, ухищренья вражеския преодолев, и объявит вечную волю».

«Саморучно убил бы старого пса, невзирая на его хлеб-соль», — подумал князь и сжал кулаки. Тут он вспомнил о письме и о бумаге, перевязанных тесемкой. Письмо было написано церковным языком и все состояло из отрывков Посланий апостольских, составленных вместе. Смысл был не ясен князю. Много говорилось о предтече, обещался мир, любовь и царство небесное на земле. Аист оказался билетом и был выдан в Москве, помечен сентябрем 1773 года, т. е. за несколько дней пред тем. Показатель его значится вольноотпускной дворовый человек сержанта гвардии Афанасия Иваныча Комарова — Елисей, Онуфриев сын, Обвалов. По годам и по приметам это должен быть вид незнакомца гонца.

Крепко спал князь. Давно уже занялась заря, давно уже один наездник стоял над ним, повторяя боязливо:

— Князинька! А, князинька? Данило Родивоныч!

Трое других стояли за ним поодаль.

— Беда стряслась... князинька!

— Беда? Какая?

— Да тот... гонец-то... Никто не виновен, опричь Алешки поганца. Вот тут в сенцах нашли мы: тебе, сказывают, знать, все и прописано.

Наездник боязливо подал бумажку, сложенную треугольником и исчерченную карандашом.

Князь прочел.

«Высокоблагородному господину, распрогенералу, князю Даниле Родивонычу, вашей светлости. Не гневайся, государь мой, что гонец царский вас обошел и благонадежно укрылся с самовольного вашего захвата и в сохранности в голенищах тридесять червонцев и две сотни оных царских манифестов при мне отъехали. Чтоб впредь было надежнее. А самый тот Алеша, что часы наряжал, на мое увещеванье склонился и в помочь мне согласником учинился, а на тебя плевать приказал. А кто таков есмь, то ваша княжеская светлость по виду моему ведает. А за воровское отнятие трех сотен таковых манифестов я в надежде имею, вашей светлости, тебе, гораздо горше мзду воздам. И когда придет день сей славный, меня стерегися. Вот тебе и весь сказ, чертов кум! А тебе я, черту, слуга: Елисей Обвалов».

Хвалынский скомкал серую бумагу. Он был поражен не цидулей, не побегом перехитрившего плута, даже не дерзостью его, ввиду того, что князь знал, откуда он, кто таков и кем послан, — изменою своего человека был князь поражен. Алешу нельзя было подкупить никакими деньгами, нельзя было и увлечь пустым краснобайством... Что же сказал ему, что сделал этот Обвалов? Какая это сила, которая только коснулась честного Алеши и уже унесла его без следа?

Наездники ждали гневного допроса, может быть, и пристрастья, плетей. Князь бывал крут во гневе.

Но Данило Родивоныч молча расплатился с хозяином, молча вышел на улицу! Лицо его было сумрачно, и, садясь в рыдван, он не поднял глаз на холопей и не посмотрел никому в лицо. Смущен он был. Боялся ли, что они прочтут его смущенье, боялся ли, что на их лицах найдет новое, небывалое выражение...

— Ваше сиятельнейство! Дозволь мне к вам в службу, — заговорил кто-то у окна.

Это был Яшка.

— Чего? — задумчиво отозвался князь.

— Отслужу, говорю. У вас три подручные! А мне в Казань нужда.

— Ладно. Садись Пошел живее!.. — не глядя отвечал князь.

Яшка взмахнулся на свободную лошадь.

Рыдван и конная свита выехали вскачь из деревни. Верховые перешептывались, одни угрюмо ворчали, помоложе усмехались.

— Да! Алеша недаром!.. Не таков молодец.

— Знать, тот человек колдун. Когда бы иной какой, а то Алеша... Вот те, дяденька, и Алеша! Хи-хи-хи!

— Времена сокровенные! Какое такое стрясется на нас!.. Алеша! А!..

— Буди воля Твоя! — перекрестился наконец старший.

Мужики глядели вслед удаляющемуся рыдвану, говоря:

— Ай да гонец! Спроворил важно. И сторожа сманил.

Исчезли конные за лесом, и отлегло на душе мужиков.

— И слава тебе, Боже наш!..

И все спокойно разошлись до будущего проезжателя. А там опять боязнь, сомненье, догадки и боязнь. Старик Влас тащил из-за образницы пачки тетрадок и листов большого формата с надписью: Страды, ухмылялся радостно и крестился двумя перстами.

— Нет, отче Вон за сии печатки бумажные что бывает... да еще гонцам... Тебя монашеский сан упасет, а я задаром пропаду.

Влас прокрался в другую горницу к печке, оглянулся и швырнул в огонь целую стопу. Заклубился черный дым, вспыхнул один красный язычок, другой, прорвался в средине третий, и запылало большое пламя. Десятки листов завертывались, свивались и летели в трубу.

— Что пустовать на старости. Ты, отче, ноне здесь, а завтра на Афоне или в Ерусалиме, а Влас тут, и тащи его в острог! Веру истинную я и без книжиц этих в себе содержать могу нерушимо.