15 августа 1800 года генерал-адъютант Сергей Алексеевич Кожин, вспомнив о совместной службе с Грузиновым при высочайшем Дворе, «для вящего отыскания истины вступил с ним в фамильярный разговор»:
— Евграф Осипович, сколько ни пытался я понять мотивы вашего поведения, никак не мог. Государь излил на вас столько милостей, сколько на других за всю жизнь не выпадает. А вы дошли до такой степени злобы, что, забыв обо всем, осмелились произносить на него таковые гнусные и мерзкие брани, от одной мысли о которых содрогается сердце каждого верноподданного.
— Очень даже может быть, генерал. Однако я не подданный вашему государю, как, впрочем, и все донские казаки.
— Да вы с ума сошли! Подумайте, что ожидает вас за такие злодейские мысли, полковник! — повысил голос Кожин.
— Исключенный из службы полковник, — уточнил Грузинов.
— Извините, погорячился, — примирительно сказал генерал.
— Что ожидает меня, я представляю. «Человек крепкий сам на беды не вызывается, — писал один итальянец, — но от них и не уклоняется, если к оным достойное дело его зазывает».
— Какое дело, Евграф Осипович, может сравниться с жизнью в столице, с возможностью постоянно видеть любимую женщину? По слухам, у вас там осталась...
— Было, Сергей Алексеевич, было, — перебил Кожина Грузинов. — А о слухах не надо, мало ли что говорят...
— Покайтесь непринужденно, Евграф Осипович, советую вам. Государь милосерден, может статься, и простит.
— В чем каяться я должен, генерал? В том, что я думаю иначе, чем государь ваш?
— Вы не признаете себя виновным, разделяя по каким-то странным и нелепым представлениям донских казаков и великороссийских подданных, отказываетесь назвать своих сообщников. В столице многие восхищались вашим острым умом, начитанностью, общительным нравом. Не могу как-то представить даже, что никто из приятелей, единых с вами по образу мыслей, не посещал вас с тех пор, как приключилась с вами беда.
— Отчего же, многие у меня бывали.
— Кто же? — спросил Кожин.
— Не помню, решительно забыл всех, кроме дяди моего Бориса Андреевича Катламина. Да и он, почитай, год уже не бывал в доме нашем, хотя брат его, мой отец, страдает тяжелым недугом.
— Почему? — удивился генерал.
— Боится хлопот...
Так был назван еще один свидетель1.
Все попытки добиться от Грузинова признания не имели успеха. Решили призвать на помощь святую церковь. Вечером того же дня протопоп войскового Воскресенского собора Петр Волошеневский, облачившись «в епитрахилию и ризу, изготовился во всем как бы для совершения исповеди», а на самом деле для допроса. Генералы Репин, Орлов и Кожин, дав ему последние наставления, укрылись за дверью, в соседней комнате, чтобы подслушивать.
Евграф Осипович шагнул в полумрак помещения, пропитанного запахом ладана, восковых и сальных свечей, остановился. Из красного угла взирали на него суровые лики святых, освещенные дрожащим огоньком лампады. Протопоп, указав дланью на священное Евангелие и животворящий крест, предложил исповедаться.
— Батюшка, я нимало не грешен, и каяться мне не в чем, — решительно сказал Грузинов.
— Сын мой, не ласкай себя надеждой, ты нарушил присягу верноподданного и потому уже грешен.
— Я, а также все казаки российскому престолу неподвластны, потому и не подданные, службой вечной ему не обязаны, а только временной. Вольность казачью заслужил в войне Ливонской Ермак Тимофеевич, и никакой государь не имеет права посягать на нее! Выходит, не виноват я и не грешен. Так что с исповедью повремени, святой отец. Начинай без хитрости допрос.
Волошеневский понял, что к покаянию Грузинова не склонить. Отодвинув от себя атрибуты исповеди, он продолжал увещевать уже как частное лицо.
— Заблуждаешься, Евграф Осипович, — гортанно протрубил протопоп, — виноват и грешен, а паче перед таковым благодетельнейшим государем, каков наш великий Павел. Он наградил тебя выше меры, произвел в полковники, пожаловал крестьян и землю. Ты же за все излиянные высокомонаршие милости оказался нечувствителен и неблагодарен.
— Благодеяния российского императора принадлежат мне по заслугам моим, — упорствовал Грузинов. — Пожаловал рабов, говоришь. Значит, чести себе желал, ибо нельзя употребить щедроты тому, у кого имения нет, храбрости показать, кто силою слаб, также высокого разума изъявить, кто знатными чинами и властью не обладает.
— Сын мой, но не могут же все обладать властью, кто-то же должен быть и подданным.
— Могут и должны! Народы, воспитанные в свободе и привыкшие сами править собою, считают всякий иной образ правления противоестественным и чудовищным. Те же, которые, как и ты, отец Петр, привыкли к монархии, поступают ничуть не иначе.
— По твоим словам и замыслам, клонящимся к уничтожению верховной власти, выходит один ужас! — всплеснул руками протопоп и начал неистово креститься, взывая к Господу с отчаянной мольбой вразумить раба своего Евграфа.
— Для тебя, святой отец, это ужас, для меня же открытие, ради которого я достоин возвышенности в памяти будущих людей. Я исповедую правду, ты служишь деспоту. «Христианская религия, — говорил один француз, — обладает всеми признаками справедливого вероучения...»
— Верно глаголал, — перебил Волошеневский.
— «...но ничто не свидетельствует об этом в такой мере, — продолжал Евграф Осипович, — как выраженное в ней с полной определенностью требование повиноваться властям и поддерживать существующий государственный строй».
— Антихрист тот француз, — заключил протопоп. — Как далеко ты зашел в своем заблуждении, сын мой! Кого ты совратил еще с пути истины?
Грузинов «по неоднократным домогательствам» Волошеневского «ответствовал с подобовероятностью, что он никого к тому сообщников не имел и все в доме с ним находившиеся о том ничего не знали»2.
Отец Петр, хотя и уповал, что Орлов «с вышеименованными особами, генералами Репиным и Кожиным, не столько его, Евграфа, неистовых слов наслышались, потому как он говорил обо всем громко и дерзко, не имея ни в очах, ни в лице должного, по крайней мере зазрения или стыдения... от ожесточенности, свойственной одним злобным, с гордынею соединенным тварям», однако написал подробное донесение3.
Надежды на осуществление задуманного плана рухнули. И Грузинов, приговоренный уже к четвертованию, думает не о спасении души, а об утверждении своего имени в памяти потомков, поскольку считает себя «достойным к оказанию возвышенности за открытие»4. И открытием этим было понимание необходимости уничтожения верховной власти.
Примечания
1. РГИА в Петербурге. Ф. 1345. Оп. 98. Д. 525. Л. 34 об.
2. Там же. Л. 35—36, 57—58.
3. Там же. Л. 35.
4. Там же. Л. 35 об.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |