В камере, где так неожиданно очутился Тимофей, было темно, отдавало сыростью и плесенью подземелья.
«Словно в погребе», — подумал Тимофей и усмехнулся своему неудачному сравнению. Ему вспомнился Домашний погреб в Форштадте. Там тоже потягивало сыростью, но господствовали другие, приятные запахи: пахло картофелем, квашеной капустой, луком, примешивался острый запах чеснока, сушеных грибов, толченого укропа, капустных листьев и богородской травы. Если долго посидеть там, начнет кружиться голова, но вместе с тем испытываешь удовольствие, и уходить оттуда не хочется.
Здесь — крутой промозглый запах, и чем больше проходит времени, тем труднее дышать, как будто весь воздух уже выпит легкими, им нечем жить и они просят, требуют хоть несколько глотков свежего воздуха.
«Интересно, как долго можно выжить вот в такой камере, — думал Тимофей, — выдержать, чтобы не задохнуться?» И он вспомнил первое посещение каземата в Оренбурге, откуда он сопровождал в губернскую канцелярию беглого каторжника Хлопушу.
Каземат тогда произвел на Тимофея угнетающее впечатление.
Тимофей тогда опросил Хлопушу:
— Скажи, как долго ты сидишь в этом каменном мешке?
Хлопуша сверкнул на него недобрым глазом и нехотя буркнул:
— А сколько? В нынешний раз почитай целый год доходит.
— Выходит, и раньше сиживал?
— Доводилось.
— И ничего?
— Обнаковенно.
— Дышать нечем. Верно я говорю?
— Дай бог, чтоб тебе не пришлось испытывать, — хмуро ответил Хлопуша и, помолчав, добавил: — А желаешь знать, сколько можно жить да как жить, айда в мою компанию. Все превзойдешь. Только люди разные бывают, иной — твой камень, а другой — из песочку вылеплен. Враз рассыплется...
«Словно вещун какой, — подумал Тимофей. — Ничего, выжил он, и мы не сломимся».
В памяти возник образ беглого каторжника с деревянной колодой на шее и цепями на руках и ногах, с темной повязкой на лице, обезображенном палачами.
Вспомнилась и последняя встреча с Хлопушей на охоте. Его побег. Хорошо, что Тимофею не удалось тогда повидать атамана.
Тимофей снова зашагал по каменным плитам комнаты. Было настолько темно, что он ничего не видел и, двигаясь в ту или другую сторону, невольно протягивал вперед руки, опасаясь стукнуться о стену.
Оказывается, каменные подземелья есть не только в Оренбурге, но и в Петербурге. А почему бы в Петербурге им не быть? Только потому, что столица России? Так ведь именно здесь начинаются, отсюда и идут по всему царству законы. В оренбургском каземате сидят те, кто заслужил тяжкое наказание: каторжники беглые, грабители и убийцы, идущие против закона. А здесь для кого эти хоромы предназначены? За что, например, его посадили?
Если разобраться, за ним нет никакой вины и он не заслужил, чтобы с ним, сотником оренбургского казачьего войска, обращались, как с беглым каторжником Хлопушей.
Тимофей почувствовал, что им овладевает гнев, ему захотелось броситься к двери и бить в нее, колотить кулаками, но он понимал, что это к добру не приведет, а, наоборот, может только ухудшить его положение. Нет, шумом делу не поможешь. Пока что надо молчать и ждать... А сколько понадобится ждать? Легко сказать — ждать, а чего? Интересно, знают ли о его злоключениях хотя бы тот же оренбургский губернатор или атаман оренбургских казаков Могутов? Конечно, знают, не могут не знать. Губернатор был при царской свите и не мог не видеть всего происшествия, а атаман на коне топтался совсем неподалеку. Конечно, оба видели и знают, но вступятся ли? Губернатор — нерешительный человек, вряд ли он осмелится сказать слово в защиту казачьего сотника, которого и сам недолюбливает. Нет, на губернатора плохая надежда. Да и на атамана тоже. Правда, он доводится Тимофею каким-то троюродным дядей, но он помнит и никогда не забудет, что вместо него атаманское звание Военная коллегия хотела отдать отцу Тимофея. И отец согласился бы и был бы атаманом, не случись с ним несчастья, не унеси его безвременная смерть. Одним словом, ждать Тимофею подмоги неоткуда...
Он уже перестал замечать тлетворный запах камеры. Начинала мучить жажда.
Тимофей подошел к двери, осторожно постучал, еще и еще...
— Чего надо? — донеслось из-за двери.
— Воды дайте. Пить хочу.
— Не приказано открывать до утра, — последовал ответ.
— Так мне что же, помирать от жажды? — возмутился Тимофей.
— Знать ничего не знаю.
Тимофей не стал больше просить, понимая, что если солдату не приказано, то его никакими уговорами не проймешь.
Да, попал сотник Тимофей Иванович в плохую историю, да и не известно еще, удастся ли из нее выпутаться.
С чего началась неудача? Откуда взялась та самая ниточка, что привела его в эту камеру?
Пораздумаешь, и кажется — виноват во всем Карай, черный беркут. Не будь его, Тимофею не попасть на царский праздник. Но при чем тут Карай? Карай ни при чем...
Снова Тимофей шагает по каменным плитам своего узилища, и хотя подковы сапог постукивают о камень пола, звук этот необычен, он глухой, больше похож на шорох и быстро гаснет. Перевалило ли за полночь? Скорее бы минула эта ночь, скорее бы наступило утро. Все выяснится, и все поймут — произошла роковая ошибка, сотника Тимофея Подурова не за что держать в каземате.
Тишина стоит, не доносится ни малейшего звука, будто нигде больше нет ничего живого. Хотя бы один резкий звук всколыхнул эту тишину, тяжело нависшую вокруг.
Неожиданно загремел ключ в железном замке двери.
Тимофей отступил назад.
Ключ щелкнул еще раз, железная дверь со скрипом трудно приоткрылась, мелькнул луч фонаря, в камеру вошли двое. Тот, что с фонарем, — тюремщик, второй — в форме гвардейского офицера.
Офицер взял из рук тюремщика фонарь, посветил в лицо Тимофея.
— Сотник оренбургского казачьего войска Тимофей Подуров? — спросил он.
— Так точно, Подуров, — ответил Тимофей.
— По высочайшему повелению вам приказано следовать за мной, — коротко и сдержанно произнес офицер и указал рукой на распахнутую дверь камеры.
Хотя тюремный двор освещался немногими фонарями и там была полутьма, после густой и непроницаемой тьмы камеры Тимофею показалось, что он попал в полосу яркого света. Среди двора он увидел крытый возок, наподобие тех небольших карет, которые он заметил на празднике. На козлах сидел бородатый кучер, одетый в ливрею, какой Тимофею еще не доводилось видеть. Позади кареты, на добрых застоявшихся конях, два гвардейца.
— Прошу, — открыв дверцу, сказал сопровождавший Тимофея офицер.
Тимофей молча забрался в возок, за ним последовал офицер, оказавшийся гвардейским поручиком.
— Трогай! — крикнул он.
Возок двинулся.
Позади слышался конский топот, и Тимофею было не трудно догадаться, что это скачут те два гвардейца, которых он видел во дворе тюрьмы.
Тимофей хотел было спросить своего спутника — зачем и куда его везут, но вовремя спохватился: ведь гвардейский поручик мог по-своему истолковать этот вопрос Тимофея и подумать, что сотник празднует труса.
Пускай везут, куда приказано. Спрашивай не спрашивай — в другое место не доставят.
Так и ехали они молча довольно долго.
Мимо замелькали огни, конские копыта зацокали по каменному плацу. Карета остановилась.
— Мы приехали, — сказал поручик. — Прошу.
Выйдя из кареты, Тимофей увидел перед собой большое каменное здание замысловатой архитектуры.
Из многочисленных окон всех этажей лился яркий свет.
— Мы где? — не преодолев любопытства, опросил Тимофей.
— У дворца его императорского величества. Прошу.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |