Глава двадцать четвертая

По возвращении из Петербурга Тимофея стали допрашивать не только ежедневно, но и по нескольку раз в день.

Допрос вел обычно Шешковский, но почти всегда присутствовал генеральный прокурор сената князь Вяземский.

Тимофею теперь задавали много самых разнообразных вопросов, но смысл большинства из них сводился к одному: участвовало ли в подготовке восстания какое-либо иностранное государство и какое именно?

Тимофей отвечал отрицательно, и это всегда злило Шешковского.

Он багровел, топал ногами, бил кулаком по столу и во весь голос кричал на Тимофея. Иногда он так хитроумно строил вопросы, что если бы Тимофей хоть немного ослабил внимание или отвлекся, то невольно мог дать ответ, который позволил бы следователю строить любые домыслы.

Шешковский неоднократно грозил Тимофею пыткой, и Тимофей был уверен, что от этого спасает его депутатская медаль, которую он все еще носил на груди: в положении о депутатах говорилось об их неприкосновенности. Но долго ли могло это продолжаться? По закону депутаты были и неподсудны. Тимофея все же арестовали и заточили в подземелье. Прав был Сильнов, когда говорил, что закон — дышло, куда повернул, туда и вышло.

Между тем словоохотливый надзиратель при удобном случае принимался рассказывать Тимофею об ужасах пытошной. Из его коротких рассказов Тимофей узнал, какие утонченные орудия пыток применяются здесь. Его охватывало чувство гнева и ярость, и он просил надзирателя замолчать, а себе давал слово никогда больше не вступать с ним в разговоры. Но надзиратель был единственным человеком, вступавшим с Тимофеем в разговор, если не считать следователей.

Однажды в свободный от допроса день в камеру Тимофея пожаловал сам Шешковский.

— Вот что, разбойничек, — без всякого предисловия заговорил следователь. — Надоело мне с тобой возиться. Ты у меня вымотал всю душу. Пора заканчивать глупую игру. Завтра на допросе в пытошной ты должен все рассказать: какое государство подкупило вас на этот бунт, сколько денег вам дали и куда вы должны были скрыться в случае неудачи. Иными словами — кто вас обещал приютить и на каких условиях. Завтра на допросе буду не только я, пожалуют высокие гости. Смотри не сглупи, пожалей себя.

— Господин следователь, вы уже задавали мне эти вопросы. Все, о чем вы говорите, — фантазия.

— Я не пойму, что ты за человек, — загорячился Шешковский. — Я тебе нотацию делаю, а у тебя словно на плечах пустая кадушка вместо головы.

И вдруг Шешковский заговорил с Тимофеем шепотом:

— Да пойми ты, это нужно государыне. Всей России. В беседе с французским и английским послами ее величество сказала, что этот бунт инспирирован из-за границы. Ты понял меня? Государыня убеждена, да так оно и есть, что в России нет людей, которые были бы недовольны своею жизнью, ибо живут они как то завещано свыше. Зато много бездельников и продажных иуд. Государыня не ошибается. Запомни это. Я даю тебе ночь для раздумья. Ты можешь стать фигурой: ну, кто не поверит тебе — тайному советнику злодея? Подумай и вспомни. Мир должен узнать инспиратора, это значит — подстрекателя, — объяснил Шешковский.

— Я знаю, господин следователь. Но я знаю и другое латинское слово — инсинуация, то бишь клевета с умыслом. Вы, господин следователь, подстрекаете меня на такую клевету.

Шешковский беззвучно пошевелил губами.

— Ну, смотри, смотри, разбойничек, государыня милостиво к тебе относится, даже медаль оставила. Но ты помни, ежели другие свидетели докажут то, что отрицаешь ты, на тебе повиснет обвинение в государственной измене, тогда пощады не жди.

— Господин следователь, лжесвидетельствовать против своего народа я не буду.

После этого допросы прекратились.

Однообразно и уныло потекло время. У Тимофея все чаще стала болеть голова. Это были не те знакомые приступы головной боли, когда сразу мутнеет сознание и теряется зрение, а зудящая боль: она начиналась где-то у переносицы, переходила к темени, перекатывалась к затылку и то сверляще пробиралась куда-то в глубину мозга, то, словно ударами молота, стучала в висках.

«Весна, должно быть, давным-давно кончилась, — думал Тимофей, — да и лето небось идет к исходу. Что делается на белом свете, как там живут дорогие сердцу люди?» Тимофей старался поменьше думать о детях, о Лизе, о друзьях, оставшихся на свободе, чтоб не разжигать и без того невыносимую тоску. Иногда во сне ему виделись бои под Оренбургом, являлся Пугачев. Где они? Что с ними? Чтобы хоть немного отвлечься от своих размышлений, Тимофей придумал для себя занятие — ходить по камере и считать шаги. Четыре шага в один конец, четыре в другой, четыре в один, четыре в другой. Он считал шаги от завтрака до обеда, от обеда до ужина. На следующий день сравнивал, и снова принимался за шагистику.

Между тем Тимофею приготовили сюрприз.

— Ну-с, разбойничек, кажись, нашим делам конец приходит, — не без удовольствия оказал Шешковский, снова вызвав Тимофея на допрос. — Мне кажется, что ты достаточно посидел в тишине и довольстве, для того чтобы решить, как поступить. Ты вспомнил что-нибудь, нужное следствию?

— Я все рассказал, что было, а чего не было, о том говорить не стану, — твердо, как и прежде, заявил Тимофей.

— Да, крепкий ты, разбойничек. Крепенький. Ну, да и на дуб топор находится, — Шешковский усмехнулся. — Любуйся на свою медаль, скоро с ней расстанешься. Я еще раз говорю — одумайся. Последний раз. А? Нет? Ведь все равно расскажешь. Заставим. Не таким, как ты, язык развязывали.

— Господин следователь, клянусь, я ничего больше не знаю и ничего добавить не смогу.

— Ну, что ж, — как бы с сожалением сказал Шешковский, — тогда я тебе должен сказать, что против тебя есть свидетели.

— Свидетели? — удивился Тимофей. — Чему же они свидетельствуют?

— Они показывают то, что отрицаешь ты!

— Этого быть не может! Не может этого быть, господин следователь, — уверенно сказал Тимофей.

— Люди видели, как иностранцы передавали тебе деньги.

— Это ложь! Сведите меня с тем человеком.

— Сейчас приведут того человека, и ты увидишь его и услышишь. Введите! — приказал Шешковский караульному.

В комнату ввели Лизу. Тимофей вскрикнул и бросился к ней, но его остановил Шешковский:

— Назад, разбойничек, назад!

Вслед за Лизой вошел священник и несколько чиновников.

Лиза разрыдалась. Священник подвел ее к стулу, позволил сесть.

Не взирая на окрик Шешковского, Тимофей подбежал к ней.

— Лизанька, здравствуй, — успел прошептать он. Между ним и Лизой встал солдат.

Шешковский победоносно посматривал то на Тимофея, то на Лизу, то на всех присутствующих и торжествующе потирал руки.

Хотя Шешковский знал о Лизе все, что надо, все же он спросил, а секретарь записал: как Лизу зовут, как ее фамилия, и, указывая на Тимофея, задал вопрос: знает ли она его? А если знает, то кем ему доводится? Подобные вопросы он задал и Тимофею.

— А теперь, батюшка, примите от них присягу. От обоих.

Священник положил на край стола свой серебряный крест.

— Положите на крест по три пальца. Вот эти пальцы, — подсказал он. — И повторяйте за мной слова, которые буду произносить я.

Рука Тимофея коснулась руки Лизы, она была горяча и часто дрожала. Тимофей вслед за священником механически повторял, что он, раб божий, будет говорить только правду, в чем и клянется крестом и святым евангелием, а если он что-либо скроет или утаит, то пусть его постигнет великая и страшная кара господня.

— Аминь! — сказал священник и, поклонившись Шешковскому, отошел в сторону.

— Скажи, бывший сотник Подуров, — грозно заговорил Шешковский, — бывший государынин слуга, получал ли ты деньги от граждан иного государства?

И Тимофей тут же решительно ответил:

— Нет. Не получал. Я уже говорил вам об этом не раз.

— Тимоша! — вскрикнула Лиза.

Тимофей удивленно взглянул на нее.

— Еще раз, последний раз предлагаю — подумай.

— Мне добавлять нечего.

— Ну, что ж, послушаем твою супругу. Сказывай, — обратился Шешковский к Лизе. — Получал ли твой супруг деньги от людей, приехавших из другого государства?

— Получал, — сказала Лиза, растерянно поглядывая то на Тимофея, то на Шешковского.

— Ты сама видела? — спросил Шешковский.

— Видела.

Услышав слова Лизы, Тимофей оторопел: что же она говорит? Неужто не понимает, что оговаривает его? Почему? Принудили?

— Расскажи все, что ты видела, только не спеши и не волнуйся.

И Лиза принялась сбивчиво рассказывать, что видела и знала о приезде купца Гасана Мурада, о деньгах, которые он передал Тимофею.

— Денет было много? — спросил Шешковский.

— Много, — сказала Лиза. — Раньше я никогда столько не видела.

— Ну-с, государынин бывший верный слуга, правду твоя жена сказала? — спросил Шешковский.

— Да. Правду, — подтвердил Тимофей. — Но она сказала не все.

— Теперь вы его не убьете? — торопливо спросила Лиза Шешковского. — Вы обещали, ваше превосходительство.

— Да, да, конечно. Всему свое время, — нехотя обронил Шешковский и, обратившись к солдатам, приказал: — Уведите ее.

Два солдата взяли ее под руки.

— До свидания, Лиза, — крикнул Тимофей. — Поцелуй за меня детей.

Лиза заплакала, и ее увели.

А Тимофей смотрел ей вслед и с горечью думал:

«Лиза, Лизанька ты моя, что ж ты наделала...»

— Ну, что ж, разбойничек, — сказал Шешковский, подойдя к Тимофею. — Твое предательство и измена родине в корыстных целях доказана. Все там записано? — обратился он к секретарю.

— Так точно. Записано, — ответил секретарь.

— От положенного взыскания, какое примет в своем решении высшая комиссия, тебе не уйти, а эту медаль, дарованную государыней императрицей, ты больше носить не имеешь права. — Шешковский сорвал с груди Тимофея медаль депутата и потребовал, чтобы Тимофей изложил то, что он хотел добавить к рассказу Лизы.

Тимофей коротко рассказал историю с деньгами Гасана Мурада, предназначенными для Торнова.

— Василий Торнов мне тоже хорошо знаком. Полковник злодея. Сжег в Башкирии Нагайбацкую волость, командовал полком из крепостных мужиков да всяких там тептярей. Нитка к клубку тянется.

— Торнов денег не получил и ничего о них не знал, — сказал Тимофей.

— Ах так? — удивился Шешковский. — Хотя вполне возможно. Ведь они предназначались для другой цели.

— Они оставались в моем доме, — сказал Тимофей, — в Форштадте, и сгорели во время пожара, учиненного генерал-губернатором Рейнсдорпом.

— Ах, вон что? — насмешливо сказал Шешковский. — Версия очень убедительная. Нет, разбойничек, я тебе больше не позволю путать свои следы. Палач! — крикнул он. Откуда-то из угла выплыла темная фигура. — На дыбу! — приказал Шешковский.

Палач взял было Тимофея за руку, но Тимофей выдернул ее.

— Коли так, сам иди за мной, — тихо сказал палач.

Вслед за Тимофеем шли солдаты, процессию замыкал Шешковский.

В соседней комнате Тимофея подвели к деревянному сооружению, состоявшему из двух скрепленных вверху бревен, установленных на постаменте. На высоте около двух аршин в бревна был вделан круглый ворот, какие бывают у колодцев, на нем как на колодезном вороте — намотана веревка. Палач поставил Тимофея в этот станок под воротом. Затем, быстро сняв с его рук кандалы, завел руки Тимофея назад и, снова надев кандалы уже за спиной, привязал к ним веревку от ворота.

— Прости меня, господи, прости меня, господи, прости меня, господи, — зашептал палач, трижды перекрестился, поднялся на небольшую площадку и обеими руками взялся за железную рукоять ворота.

Тимофей почувствовал, как стала натягиваться веревка, выкручивая его руки. Он сжал мышцы, сопротивляясь силе, поднимавшей его вверх; до какого-то предела ему это удавалось, затем мышцы мгновенно ослабели, руки вывернулись в предплечье, и неимоверная боль, какой никогда еще Тимофей не испытывал, хлестнула по всему телу. В глазах Тимофея потемнело, и он потерял сознание.

Очнулся Тимофей от холода. Он лежал на каменном полу пытошной, а палач черпал ковшом из чана холодную воду и не спеша поливал лицо, голову и грудь Тимофея. Он то и дело вздыхал и чуть слышно шептал:

— Прости меня, господи, прости меня, господи...

Вскоре появился Шешковский.

— Ну как после первого урока? — Спросил он Тимофея.

Тимофей не ответил. Ему казалось, что он не в состоянии не только говорить, но даже шевельнуться.

— Твоя измена и предательство доказаны. Ты даже мечтать не можешь о помиловании, — сказал Шешковский. — Путь единственный и верный к сохранению жизни — открыть правду и назвать подстрекателей из-за границы. Ты будешь наказан, но останешься жив. Может, еще что-нибудь добавишь к своим показаниям?

— Могу, — через силу заговорил Тимофей. — А ты слушай и запомни мои слова, тощая свинья.

— Молчать! — вскрикнул Шешковский и ударил Тимофея в лицо носком своего ботинка.

— Я не хочу свободы, купленной ценой подлости. Как вы с государыней не поймете, что поднялся целый народ, а его нельзя подкупить. И я жалею, что так глупо попал в ваши руки. Если бы я оказался на свободе, то снова был бы у Пугачева.