Глава седьмая

От Менового двора отряд тронулся, когда солнце скрылось за далеким степным холмом.

Небо на западе было чистое, белесое, с чуть заметным оранжевым оттенком.

— Аллах нашу молитву услышал, — сказал Актай, ехавший рядом с Тимофеем. — Пророк нам свою помощь посылает.

— Откуда это видно? — поинтересовался Тимофей.

— Завтра хороший день будет. Много солнца и без ветра. Когда за тучу солнце садится, ожидай завтра непогоду. Нам совсем не нужен дождик. Если дождик пройдет по степи, наше дело плохо может кончиться. Вода следы смывает. И ветер — тоже нехорошо. Подует ветер, мятый ковыль поднимает, клонит в свою сторону. И пыль над степью погнать может.

— Ну какая там пыль, — возразил Тимофей. — Ковыль, словно ковер, лежит на земле.

— От Каракума пыль придет, ветер быстро летает, принесет.

— Да, оттуда пески к нам наведываются, — согласился Тимофей.

Его внимание привлек странный предмет на передней луке седла Актая: бурдюк не бурдюк, на узел тоже мало похоже. Когда этот предмет зашевелился, оказалось, что то была громадная птица.

— Орел? — удивленно спросил Тимофей.

— Беркут, — ответил старик. — Карай. Имя его такое.

— А что это значит? — спросил Тимофей.

— Ничего не значит. Просто Карай, и все. Черный он. Беркут редко черный бывает.

— И зачем вам беркут?

— Он помогает. Табуны пасти помогает. Овцу от волка бережет.

— Может отогнать волка? — удивился Тимофей.

— Почему отогнать? Карай волка терзает, бьет крыльями. Когтями хватает. Он далеко видит. Он поднимается высоко в небо, и вся степь у него перед глазами, он и нам сейчас другом будет. Ты не видишь, я не вижу, степь большая, он увидит и нам скажет.

— Чудеса, — похвалил Тимофей.

— Умная птица.

— И давно он у тебя? — спросил Тимофей.

— Давно. Хорошо не помню, лет десять будет. Больше.

— А улететь не может?

— Нет, не улетит. Меня хорошо слушает. Он был маленький, совсем маленький, перьев было мало, крылья не раскладывались, я нашел. Дочка Зульфия его очень любит; она была маленькая, играла с ним, кормила его. Никого больше не слушает Карай, только меня да Зульфию. Зиянгулу еще слушает...

Старик замолчал, нахмурился, затем толкнул коня деревянными стременами, какими обычно пользуются пастухи-кочевники, и, обогнав Тимофея, крупной рысью вырвался вперед, к отряду своих джигитов. Подъезжая к ним, Актай выкрикнул несколько слов на своем языке, и весь отряд киргиз-кайсаков заспешил за ним, заметно удаляясь от казачьей сотни.

Тимофей забеспокоился: в его планы не входила стремительная скачка по степи. Если бы преследование велось на расстоянии каких-нибудь десяти или двадцати верст, то все могла бы решить стремительность и быстрота, но в данном случае предстояла длительная погоня, не одну сотню верст должны пробежать лошади, прежде чем цель будет достигнута. Неужто не понимает старый человек, что нельзя изматывать коней в начале пути? Об этом даже поговорка есть: «Измотаешь коня у двора, не жди добра». Конечно, старик все знает и понимает, но сейчас его мысли и чувства подчинены одному, остальное забывается. Надо самому быть настороже.

К Тимофею подъехал десятник Кузнецов.

— Тимофей Иванович, ребята тревожатся: куда, мол, наши степняки ускакали. Ты послал? Или сами?

«Значит, и казаки о том же думают, что и командир, — подумал Тимофей. — Это хорошо, когда в отряде тревожатся одними мыслями. Но что ответить Кузнецову? На себя принять? Нет, обманывать казаков нельзя. Пускай все знают, как знаешь ты».

— Не посылал я. Не было моей команды.

— Сами? — удивился Кузнецов.

— Выходит, так.

— Или умом тронулись? — недовольно сказал Кузнецов. — С такими навоюешь. Ребята гутарят, что зря связались со степняками. Ехать бы одним, хоть числом и поменьше, зато в деле надежнее.

— Их тоже понимать надо. Грабеж грабежом, а тут людей в неволю забрали. Вот и мечутся. Да они, я думаю, в огонь полезут, если понадобится: старик этот, их старшина, заговорил сейчас со мной о своей дочке, даже захлебнулся от удушья и рванул коня. Остальные за ним.

— Дети, они, конечно, — подобревшим голосом сказал Кузнецов. — Из-за своего дитя и впрямь на костер пойдешь. Ну, а все ж о товариществе забывать не след. Ты мне доверился, я — тебе. Так не моги подводить. Или не так я сказал?

— Почему не так? На честной дружбе наша сила держится.

— Вот и оно. Честная дружба, я так думаю, Тимофей Иванович, корень всей жизни нашей. — Кузнецов помолчал, вздохнул. — Только мало этого корню встречается, куда ни глянь, с кем ни поговори, будь то человек из деревни или же из самой Москвы, а то даже из Петербурга — кто кого взнуздал, на том и поехал. Оно, конечно, кто ездит, тому приятно, а кто под седлом ходит, тому никакой радости.

Тимофей усмехнулся.

— Ты, например, о себе как думаешь? Верхом ездишь или наоборот?

— Ежели по душам?

— Это уж как тебе захочется.

— Сам-то я на коне, а кто-то другой на мне... Так-то, Тимофей Иванович. Что велишь сказать казакам?

— Думается мне, они далеко не уйдут. Сами степные люди, разберутся.

— Не разминуться бы! Своих проводников у нас нету. Гляди, это что там? Будто показался огонь впереди?

Тимофей сначала не заметил той небольшой искорки, которую увидел Кузнецов, но она стала расти и через несколько мгновений превратилась в изрядных размеров клуб огня. Сначала он недвижимо висел в воздухе, затем закачался из стороны в сторону, вверх и вниз.

— Ну, вот, и разговору нашему конец, — облегченно вздохнув, сказал Тимофей. — Знак подают, чтоб мы остановились.

— Слава тебе, господи, — обрадованно сказал Кузнецов и перекрестился. — Все ж когда дела порядком идут, на душе спокойнее.

Натянув повод, Кузнецов отъехал было в сторону, но тут же вернулся.

— Тимофей Иванович, — наклонившись к полусотнику, тихо спросил Кузнецов. — Не для обиды, а от душевности хочу спросить тебя: слух прошел, будто к губернатору тебя таскали? Насчет Павловки? Чего скажешь?

Конн ровно шли рысцой, почти бесшумно ступая по ковыльному насту. Вызвездило. Луна сонно смотрела на застывшую в неподвижности степь, и ковыльная равнина под ее бесцветными лучами казалась серебристой. От всадников тянулись бесформенные тени.

Тимофей помолчал.

— Был такой разговор у губернатора. Вот и все. Больше ни о чем не спрашивай.

Их лошади еще немного потрусили рядом, и Кузнецов, взмахнув плетью, поехал к своему десятку. А Тимофей думал о словах Кузнецова — «кто кого взнуздал, тот на том и поехал»...

Летние ночи в заяицкой степи короткие: кажется, вот только-только ушло солнце, небо не успело еще потемнеть, а на востоке уже светлеет. Навстречу потянул прохладный ветерок, и уже позабыт зной, дышится легко, тело становится бодрее. Если при свете луны степь отливала серебряным блеском, то теперь она потемнела, так что и не разобрать — где кончается земля и начинается небо. Только где-то левее, на востоке, далеко-далеко пролегла черточка, обозначившая край земли.

Тимофей оглянулся. Позади, как и в начале похода, смешанным строем двигалась сотня. Не спеша, легонько бегут привычные к походам кони, будто высокий частокол, к небу поднялись строгие пики и тоже покачиваются в такт конскому бегу. В предрассветной полутьме они кажутся ровными и невинными талинками, но Тимофей знает, как страшны для противника казачьи пики, знает и то, что остановить атаку казаков, когда у них в руках это смертоносное и на вид совсем безобидное оружие, может только смерть. Всадники притомились. Кузнецов, кажется, подремывает, ловко опершись о пику. Неопытному человеку может показаться опасным такое положение всадника, но Тимофей хорошо знает, что казаки, вроде бородача Кузнецова, с коней не падают. Пускай себе дремлет, в походе привычному всаднику немного сна требуется — чуть прикорнул, и снова бодрый, будто недавно на свет народился. Тимофей убежден, что казак выносливее любого солдата. Любовно поглядывает он на своих соратников, вспоминает их лица, и теплое чувство наполняет его сердце. «Жизнь сызмальства приучает их к смелости и выносливости, превращает их в людей иной, отличной породы», — думает он о казаках.

И кони у казаков под стать своим хозяевам; вот и под Тимофеем его горбоносый богатырь бежит ровно, с ноги не собьется, не оступится, несет хозяина, словно в люльке покачивает.

Тимофея начинает клонить в сон, и не то чтобы захотелось вытянуться на земле и, разметав в разные стороны руки, заснуть, как на мягкой постели, просто смежаются веки и перед глазами повисает прозрачный туман. Тимофей знает, что это предательская дрема и поддаваться ей нельзя, чуть расслабишься — и закует тебя в свои сладкие оковы сон. Тимофей резко тряхнул плечами, приподнявшись на стременах, — пожалуй, надо казаков приободрить, да и коням дать передышку. Он вложил два пальца в рот и громко свистнул, свист получился переливчатый, с резкими и грозными отголосками. Тут же ответили ему десятки посвистов.

«Молодцы, черти, не спят», — подумал Тимофей и, пустив коня шагом, во весь свой басистый голос затянул песню. Ее подхватила и понесла сотня. Тимофею больше запевать не пришлось. Запев повел высокий голос, он то мягко звенел, рассыпаясь колокольцами по степи, то вдруг взмывал куда-то в предутреннее небо, и тогда чудилось, что эти переливы слышны повсюду, по всему степному краю, а когда он умолкал, наступала небывалая тишина и думалось, что она опустилась надолго и ничто не осмелится больше нарушить ее. Но в эту тишину, как неожиданный выстрел, врывался многоголосый, во всю глотку припев; и степь свистела, хохотала, выкрикивая какие-то несуразные слова, которые и разобрать-то в сумятице звуков было невозможно. Припев оборвался, как начался, и снова выплеснулся серебристый голос запевалы.

— Ну, и голос дал бог Торнову, — прошептал Тимофей. — Не голос, а золотой клад. Когда разговаривает с тобой, ничего особенного не замечаешь, говорит как и все люди, а запоет — сердце щемит.

Сотня двигалась шагом. Словно понимая, что хозяева дали им передохнуть, лошади нехотя переступали с ноги на ногу, покачивали головами, казалось, о чем-то думали.

Как жаль, что человек не может знать, о чем думает лошадь.

Тимофей ласково потрепал по шее своего коня.

— Вот возьми да расскажи мне, о чем ты думаешь, какие у тебя мысли: уж больно умные у тебя глаза.

Тимофей не заметил, как оборвалась песня, и только тогда опомнился, когда к нему подъехал Торнов.

— Долго еще будем идти шагом? — спросил он.

Тимофей спохватился и, приподнявшись на стременах, подал команду:

— Малой рысью!