В апреле 1774 года противники самозванца торжествовали, казалось, окончательную победу.
Среди радостных новостей, приходивших в то время с театра военных действий, было и печальное известие — 9 апреля в Бугульме от лихорадки умер главнокомандующий А.И. Бибиков. Разумеется, смерть такого деятельного военачальника была большой потерей для Екатерины II и ее сановников. Впрочем, победа, одержанная над бунтовщиками под руководством Бибикова, казалась правительству настолько полной, что оно не считало нужным давать новому главнокомандующему князю Щербатову такие же чрезвычайные полномочия, какими обладал Бибиков, а потому вернуло гражданские и административные функции губернаторам, оставив Щербатову лишь руководство войсками1.
Князь Федор Федорович Щербатов родился в 1729 году, в военную службу был записан в 1744-м в чине поручика. Участвовал в Семилетней и Турецкой войнах. Кстати, во время Турецкой кампании Щербатов отличился при Бендерах — той самой крепости, в штурме которой принимал участие и Пугачев. В 1771 году при вступлении русских войск в Крым Щербатов командовал отдельным корпусом, взял штурмом крепость Арабат, занял Керчь и Еникале, а затем был во главе корпуса оставлен для охраны Крыма. 30 июля 1771 года он был произведен в генерал-поручики, а в конце 1773-го прикомандирован в помощь Бибикову. И вот теперь Щербатову вроде бы только и оставалось добить разрозненные отряды бунтовщиков и поймать самого Пугачева. Казалось, сделать это опытному военачальнику будет нетрудно2.
После поражения под Сакмарским городком Пугачев во главе отряда примерно в полтысячи человек — казаков, башкир, заводских крестьян и пр. — бросился наутек. Первой остановкой на пути отступавших было село Ташла в 90 верстах к востоку от Сакмарского городка: там беглецы «только што накормили лошадей, то поскакали опять». Через некоторое время они прибыли в башкирскую деревню Красная Мечеть, где и заночевали. Только здесь, по словам самозванца, «опомнился он, что кто с ним остался и кто от него отстали». Далее Пугачев проследовал по территории Южного Урала на Вознесенский завод, а оттуда на Авзяно-Петровские заводы. Наконец, в середине апреля повстанческий отряд прибыл на Белорецкий завод, где находился без малого три недели. Отсюда пугачевское войско двинулось на Магнитную крепость, располагавшуюся в 70 верстах. По разным данным, к этому времени оно уже составляло от двух до шести тысяч человек, главным образом башкир и заводских крестьян, набранных по пути следования самозваного царя3.
Покидая Белорецкий завод, Пугачев приказал сжечь Авзяно-Петровские, а потом и Белорецкий заводы. Жгли не только «заводские», но и «крестьянские строения». «Семейства крестьянские, престарелых, малолетних и женск пол» с Белорецкого завода самозваный царь повелел «гнать за своей толпой». Впоследствии были выжжены и многие другие заводы. Особенное усердие в этом деле проявляли башкиры, в частности Салават Юлаев со своим отцом. Конечно, заводы уничтожались и раньше, но никогда прежде это не происходило по приказанию самого «амператора», ибо во время осады Оренбурга заводы служили для нужд его армии. Теперь же, отступая, самозванец в них не нуждался — напротив, они представляли для него опасность, ибо могли стать опорными пунктами для правительственных войск, а оставшиеся на них приписные крестьяне — проводниками для преследователей, плохо ориентировавшихся в малознакомой местности4.
Советские историки В.М. Панеях и Н.И. Сергеева писали: «Эти действия повстанцев были направлены именно против заводов, а не их населения, которое не истреблялось, а в большинстве случаев выводилось в ближайшие крепости и селения. Кроме того, на первых порах заводы чаще всего сжигались при содействии или, во всяком случае, согласии их жителей даже тогда, когда исполнителями указов Пугачева являлись башкиры». Правда, из дальнейших замечаний следует, что действия пугачевцев, в частности башкир, вызывали недовольство заводского населения: «...сожжение заводов на Южном Урале встретило сопротивление не только со стороны их администрации, но и крепостных крестьян и заводских работников, для которых работа на заводе являлась единственным средством существования». Иногда желание примирить факты с идеологическими установками приводит к неожиданным выводам: вышеназванные историки пишут, что после сожжения башкирами Вознесенского завода «заводским людям была предоставлена свобода передвижения. Часть их была увезена в башкирские селения, часть ушла в Уфу, а часть осталась в башкирском отряде»5. При этом непонятно, о какой свободе передвижения людей, увезенных в башкирские селения, может идти речь.
Сохранилось немало свидетельств, из которых становится понятно, почему заводские крестьяне порой оказывали сопротивление восставшим. Башкиры не ограничивались грабежом и роспуском крестьян. Мужчин они зачастую убивали, а женщин насиловали. Весьма нелегко приходилось и тем, кого угоняли в «башкирские кочевья». Там они выполняли «тягчайшие, несносные человечеству работы» и подвергались различным «мучениям». Отнюдь не все пленные крестьяне вынесли подобные мучения. Те же, кто впоследствии был освобожден из плена правительственными военными командами, представляли собой печальное зрелище: люди, «от голоду весьма истощенные», ничего не имели «к покрытию наготы тела». Нелишне будет добавить, что в плен к башкирам попадали не десятки и даже не сотни, а тысячи крестьян6.
Как уже говорилось, среди отличившихся в борьбе с заводами и заводским населением были Салават Юлаев и его отец Юлай Азналин. Бежавший с Симского завода крестьянин Роман Плотников сообщил в Уфе, что Салават и Юлай пришли на завод 23 мая 1774 года «в полдни» с отрядом «около тысечи человек». Башкиры разграбили завод, «фабрику с плотиною, церковь Божию и всё заводское селение сожгли», а местного священника, «плотинного Анисима Григорьева» и еще примерно 60 работных людей «перекололи до смерти». Плотников спасся «между мертвыми телами», а затем вместе с несколькими ранеными крестьянами «ночным времянем» выбрался и отправился в Уфу. При этом Роман «за убегом» оставался в неведении, убиты женщины «того завода и малые робята» или же «с собою увезены»7.
В целом сведения Плотникова подтверждаются другими источниками, в частности показаниями самого Салавата Юлаева. Правда, данные об убитых крестьянах не всегда совпадают — иногда цифры значительно больше, а иногда существенно меньше8. Имеются также сведения о том, как Юлай, уже без сына, действовал против некоторых заводов. Согласно донесению катавской заводской конторы в Уфу от 10 июля 1774 года, 19 июня он со своим отрядом пытался захватить Катавский завод, но, «не осиля взятьем того завода», отправился на соседние Усть-Катавский и Юрюзанский. В деревнях, принадлежащих этим предприятиям, башкиры, «собрав мужеской и женской пол в ызбы, сожгли огнем, а других покололи всех до одного человека»9.
На следствии Салават и его отец пытались преуменьшить свою вину за сожжение заводов и убийство людей. Салават не отрицал того, что присутствовал при сожжении Симского завода и убийстве тамошних «противящихся крестьян», но уверял, что никакого отношения к этим убийствам не имел. Юлай и вовсе заявил, что ни о каких убийствах не знает. Заводы же они жгли якобы не по своей воле, а по приказу Пугачева, грозившего «искоренением», который самозванец отдал, находясь на Белорецком заводе. Возможно, в данном случае они говорили правду. Во всяком случае, нет ничего удивительного в посылке такого приказа башкирам, ведь именно в это время сам предводитель бунтовщиков решил сжечь Белорецкий и Авзяно-Петровские заводы10. Косвенным доказательством наличия злой воли именно самозванца может служить тот факт, что Симский завод, где Салават с отрядом располагался в конце апреля — начале мая, не был уничтожен. (Правда, согласно рапорту И.И. Михельсона Ф.Ф. Щербатову от 8 мая 1774 года, Салават, «пришед на Симской завод, сжег шесть дворов». Но нужно учитывать, что завод был выстроен на землях Юлая, а потому, по мнению чиновников Тайной экспедиции Сената, при его разорении башкиры руководствовались «не столько неволею, как из отмщения»11.)
Однако не стоит представлять Салавата Юлаева и его соплеменников исключительно в роли злодеев. Выше уже говорилось, что и до Пугачевского восстания, и во время оного российские власти порой проявляли по отношению к ним крайнюю жестокость. Комендант Верхояицкой дистанции полковник Е.А. Ступишин писал в послании от 4 апреля 1774 года: «Башкирцы! Я знаю всё, что вы замышляете; только знайте же и то: ежели до меня дойдет хоть какой слух, что вы, воры и шельмы, ждете к себе тех воров (Пугачева и его сообщников. — Е.Т.) и им корм и скот и себе стрелы и оружие припасаете... тогда вы не ждите пощады: буду вас казнить, вешать за ноги и за ребра, дома ваши, хлеб и сено подожгу и скот истреблю. Слышите ли? Если слышите, то бойтесь: я не люблю ни лгать, ни шутить. Вы меня знаете, и я вас очень хорошо знаю». Впрочем, по мнению Ступишина, башкиры, «народ еще дикий и неразумный», всё же заслуживали снисхождения, а потому им было обещано, что каждый раскаявшийся «весьма помилован будет». Видимо, чтобы агитация была более действенной, Ступишин отправил свое послание с «башкирцем», у которого по приказу коменданта были отрезаны нос и уши за найденные при нем «воровские татарские письма». И это был не самый жестокий поступок Ступишина. Из источников вполне ясно, что именно по его приказу зимой 1774 года была сожжена башкирская деревня Москова, где погибло «немало» женщин и детей. Верхояицкий комендант жег башкирские деревни и позже; по его приказанию по крайней мере одному «башкирцу» отрезали «уши, нос и у правой руки все персты». Кстати, действия Ступишина получили одобрение оренбургского губернатора Рейнсдорпа12.
Но почему же правительственным силам не удалось догнать и добить армию самозванца, довершив успех, начатый под Татищевой и Сакмарским городком? Войск для этого было вроде бы достаточно, а возглавляли их такие опытные командиры, как генерал Фрейман и подполковник Михельсон. Считается, что у этой неудачи было несколько причин: преследователи плохо ориентировались в малознакомой местности, не имели сведений о местонахождении самозванца, а главное, погоне мешали распутица и весенний разлив рек. Так или иначе, неуловимая армия «третьего императора» вновь становилась опасной для властей. К тому же воскрешение этой армии, возвещенное пугачевскими эмиссарами, вдохнуло новые силы в мятежную Башкирию, уже начавшую было успокаиваться после поражений под Татищевой, Сакмарским городком и Уфой13.
Пятого мая 1774 года самозванец во главе войска подошел к Магнитной крепости и в тот же день предпринял попытку ее захватить. Но у оборонявшихся в отличие от пугачевцев имелись пушки. Самозванец был ранен «в правую руку пушечною картечею», и штурм пришлось остановить. Однако ночью с 5 на 6 мая Пугачев «распределел толпу свою на пять частей и, со всех сторон Магнитную атаковав, взял». Самозванец приказал повесить коменданта крепости капитана Тихановского и еще несколько человек, среди которых были и женщины, забрал четыре пушки, порох, различные припасы, а казаков и солдат поверстал в свое войско14.
Это была первая победа после сокрушительных поражений. К победе прибавилась еще одна радость: на следующий день в Магнитную прибыли бежавшие после поражения от Мансурова старые знакомые Пугачева Андрей Овчинников и Афанасий Перфильев, причем с ними явились яицкие казаки «около трех сот человек, да завоцких крестьян человек двести». Пришли и некоторые другие повстанческие командиры со своими отрядами, например прославившийся еще зимой во время осады Екатеринбурга полковник Иван Белобородов с заводскими крестьянами15.
Получив подкрепление оружием и людьми, Пугачев покинул Магнитную. Путь его лежал к Верхнеяицкой крепости (ныне Верхнеуральск). Однако он узнал, что в крепость недавно вступил корпус генерала Деколонга, а потому скрытно обошел ее с запада и направился к Карагайской крепости, гарнизон которой был выведен в Верхнеяицкую. Карагайскую и другие слабо защищенные крепости, лежавшие на его пути, самозванец захватил и большей частью выжег, чтобы затруднить путь Деколонгу, бросившемуся за ним в погоню. С этой же целью бунтовщики сжигали мосты. Кроме того, уходить от преследователей помогал «выигрыш в конных силах». Однако 21 мая Деколонг настиг-таки Пугачева вблизи Троицкой крепости и разбил его плохо вооруженную армию, насчитывавшую к тому времени приблизительно десять тысяч человек16.
Поражение было весьма тяжелым. Из ведомости, приложенной к адресованному генералу Скалону ордеру Деколонга, следовало, что в плен взято всего 70 пугачевцев: «Оных число потому не велико, что разъяренные войска, будучи раздражены их варварскими приступами, не старались их живых брать, но на месте, где бы ни попались, били до смерти; по примеру (то есть примерно. — Е.Т.) положено на тех местах... 4000». Среди пленных были не только простые пугачевцы, но и два довольно важных бунтовщика: бывший атаман, а ныне повытчик самозванческой «Военной коллегии» Григорий Туманов и ее секретарь Иван Шундеев. Кроме того, отряду Деколонга удалось выручить из пугачевского плена «разного звания людей, больших и малых обоего пола до... 3000», а также захватить деньги (более 55 тысяч рублей), артиллерию, знамена и «обоз с награбленными пожитками», «из которого войски, кто мог что захватить, сытно воспользовались, за свои труды и усердность к службе ее императорского величества». Деколонг в этом бою потерял лишь пять человек убитыми и 60 ранеными17.
Что это за «варварские приступы» бунтовщиков, которые, по словам Деколонга, заставляли его подчиненных столь яростно расправляться с пугачевцами? Речь идет о сожжении бунтовщиками крепостей и жестоких расправах с их обитателями. Противники восстания сообщали, что в Троицкой крепости пугачевцы не только убили коменданта Антона де Фейервара и нескольких офицеров, но и перекололи копьями многих солдат и жителей, предварительно выстроив их в шеренгу, а комендантшу привязали к лошадиному хвосту и таскали по улицам. Опять же согласно пугачевским противникам, в Карагайской и Петропавловской крепостях бунтовщики сожгли церкви, глумились над иконами, например стреляли в них. Вряд ли рассказы об особой жестокости и святотатствах пугачевцев появились на пустом месте. Во всяком случае, несомненно, что повстанцы совершали убийства в крепостях, а сами крепости сжигали; следовательно, вместе с ними сгорали и церкви. Всё это, конечно, не могло не возмущать Деколонга и его подчиненных, как и то состояние, в каком пребывали в плену у пугачевцев жены и дети убитых офицеров. Пленники, оставленные самозванцем в Санарском редуте неподалеку от Троицкой крепости, имели такой вид, что «оных отличить от деревенских самых подлых стряпушек, поутру около печей обращающихся, было невозможно. Большая часть их была босиком и покрыта рубищем». Но, вероятно, не только страдания пленных и злодеяния бунтовщиков заставляли подчиненных Деколонга столь яростно расправляться с пугачевцами 21 мая. Генерал был раздосадован хитростью самозванца — тот, например, обошел Верхнеяицкую крепость, тем самым избежав боя. «Сия скорпия, — писал Деколонг генералу Скалону, — через пронырства свои, узнав о сосредоточении сил в Верхне-Яицке, мерзский свой оборот принял по краю Уральских гор в другую сторону»18.
Пугачев и после разгрома 21 мая сумел ускользнуть от Деколонга. С отрядом, насчитывавшим, по разным данным, от трехсот до трех тысяч человек, и с одной пушкой самозванец бросился по направлению к Челябинску. Разумеется, его пытались догнать, но безуспешно: у бунтовщиков, в отличие от преследователей, имелись свежие лошади. Причем Пугачев смог не только уйти от погони, но еще и в течение суток пополнить свой отряд19. Однако уже на следующий день самозванца постигла новая неудача.
Подполковник Михельсон, находясь в Кундравинской слободе в 70 верстах к юго-западу от Челябинска, узнал, что бунтовщики разбиты Деколонгом. «Опасаясь, чтоб он (Пугачев. — Е.Т.) не бросился вновь бы по заводам или к Челябе для соединения с тамошними бунтующими башкирцы», Михельсон «с поспешением пошел к Нижне-Увельску». Выйдя из леса неподалеку от деревни Лягушиной «между Кундравой и Варламовой слободами», Михельсон увидел, что навстречу ему движется довольно значительный отряд, и выслал конный разъезд, чтобы выяснить его принадлежность. Поначалу отряд этот приняли за корпус Деколонга, ибо не могли предположить, чтобы после столь сокрушительного поражения Пугачев имел такое большое войско (в донесении Михельсона Щербатову от 23 мая говорилось, что пугачевцев было «по самой меньшей мере 2000 человек», а в военно-походном журнале Михельсона утверждалось уже, что «по последней мере 2500 человек»). То, что это было именно войско Пугачева, выяснилось, когда повстанцы напали на разведчиков Михельсона20.
Завязался бой. Пугачев на следствии показал: «...я у Михельсона сперва пушки все отбил и ево корпус тем привел в замешательство. Однако он справился и всю свою артилерию воротил и меня разбил начисто, так что не осталось у меня ни одной пушки, а людей спаслось самое малое число». На другом допросе самозванец уточнил, что у него «осталось только с пять сот человек»21.
Из донесения Михельсона главнокомандующему Щербатову от 23 мая вырисовывается несколько иная картина: «...Злодеи, спешивши половину своей толпы, бросились прямо на мои пушки и, невзирая на сильный урон, подошед, ударили в копья, однако нашими штыками были приняты хорошо. А Пугачев своею конницею старался ворваться ко мне во фланг и, имев удачу, смять бывшую на том фланге часть иноверческой команды, щитая себя победителем, бросился в разсыпку». Тогда Михельсон «приказал всей кавалерии итти прямо в атаку на злодейский фронт, а сам, взяв с собою свой эскадрон и изюмских гусар, ударил на изменника и на сообщников его, яицких казаков, с такою удачею, что злодеи, сколь ни старались усиливаться, были обращены в бег...». Согласно тому же донесению, во время боя и преследования было убито по меньшей мере до шестисот бунтовщиков, «живых взято до 400 человек». Михельсон утверждал, что среди погибших был и атаман Белобородов (кстати, после боя под Троицкой крепостью то же самое утверждал и Деколонг). Однако екатерининские военачальники рано хоронили Белобородова — он вместе со своим «амператором» и еще каким-то числом бунтовщиков спасся бегством22.
Казалось бы, после двух столь тяжелых поражений догнать и добить самозваного «царя» с его немногочисленной армией уже не составляло большого труда. Однако судьба вновь оказалась милостива к беглому донскому казаку. Хотя Михельсону и удалось настичь пугачевцев в начале июня, самозванец ушел от преследования без серьезных потерь, а затем неожиданно для властей появился в Прикамье. На Урале и в Прикамье его армия значительно пополнилась как русскими крестьянами, так и башкирами, удмуртами, черемисами (марийцами), татарами. 10 июня Пугачев захватил Красноуфимск, а на следующий день вступил в бой с отрядом кунгурского гарнизона во главе с подполковником А.В. Поповым (Паповым). Хотя отряду Попова пришлось отступить, повстанцы не пошли к Кунгуру, а повернули на запад и 18 июня появились у прикамского пригорода Осы. После трехдневных боев и переговоров пригород сдался. Далее Пугачев двинулся на Казань, по пути захватывая и разоряя заводы. Вблизи Казани он появился 11 июля во главе двадцатитысячной армии23.
В этих краях и ранее было весьма неспокойно, а потому превращение небольшого отряда бунтовщиков в двадцатитысячную армию легко объяснимо. Кроме того, слухи об «амператоре» и его победах ходили самые фантастические, и они также могли подтолкнуть простолюдинов к вступлению в пугачевское войско. Семидесятилетний приписной крестьянин села Троицкого (Старого Посада) Семен Котельников слышал, а потом и других уверял в том, что «подлинно государь Петр III император, а не злодей Пугачев, восходит по-прежнему на царство». «Царь» будто бы ходил по государству и «тайно» проведывал о тех обидах, которые «бояре» и «заводчики» причиняли крестьянам. «И еще было де хотел три года о себе не дать знать, что жив, но не мог претерпеть народного разорения и тягости», а посему «принужден себя объявить». Котельников собирался стать «доброхотом» «государя», который, по словам старика, уже захватил Оренбург, Уфу и «для покорения» Москвы отправил 100 полков, а под Кунгур — 20 полков во главе с Белобородовым. Рассказывал мужик и другие небылицы — например, что в Оренбург к «государю» уже приехали цесаревич Павел Петрович с женой и граф З.Г. Чернышев. По его словам, Бибиков также «съехался с государем и, увидя точную его персону, весьма устрашился, принял из пуговицы крепкого зелья и умер». Под следствие словоохотливый Семен попал по доносу канцеляриста Степана Трубина, которому неосторожно поведал о «государе» 2 июня 1774 года24.
Прежде чем последовать за Пугачевым и его армией в Казань, нелишним будет рассказать о двух происшествиях, также не лишенных налета фантасмагоричности, но относящихся уже непосредственно к нашему герою. Они еще раз дадут читателю представление о той атмосфере, в которой происходило Пугачевское восстание.
Первое происшествие имело место 20 июня 1774 года во время осады прикамского «пригородка» Осы. Его защитники для опознания личности «амператора» выслали в повстанческий лагерь отставного гвардейца Петра Треногого, который служил в Петербурге и видал настоящего Петра III. По свидетельству пугачевского сподвижника Ивана Творогова, опознание происходило по всем правилам: самозванец переоделся «в простое казачье платье», поставил в ряд человек двадцать казаков и «стал сам между ими». Гостя ввели и приказали, чтобы он «узнавал из представленной ширенги государя». Треногий обвел взглядом казаков и, наконец, «уставил глаза свои прямо на злодея, смотрел пристально». Самозванец прервал затянувшееся молчание:
— Што, старик, узнал ли ты меня?
— Бог знает, — отвечал бывший гвардеец, — как теперь признаешь? В то время был ты помоложе и без бороды, а теперь в бороде и постарее.
— Смотри, дедушка, хорошенько! Узнавай, коли помнишь!
Треногий долго смотрел на Пугачева, а потом сказал:
— Мне, кажется, што вы походите на государя.
— Ну так смотри же, дедушка, — напутствовал самозванец, — поди, скажи своим-та, штоб не противились мне, а то вить я всех вас предам смерти.
Если верить показаниям Творогова, бывший гвардеец на следующий день опять приходил «узнавать злодея». На этот раз Треногий уже не колебался: увидев самозванца, «закричал громогласно»:
— Теперь я узнаю, што ты подлинно наш надежа-государь!
— Ну, старичок, — сказал на это «амператор», — когда ты меня узнал, так поди жа, уговори своих афицеров, штоб не проливали напрасно крови и встретили бы меня с честью.
Старик, подходя к крепости, закричал:
— Господа афицеры! Полно, не противьтесь, подлинно государь наш Петр Федорович!
Согласно показаниям Творогова, услышав эти слова, осажденные сдали Осу25.
Правда, никто, кроме Творогова, в том числе и сам Пугачев, ничего не упоминал о подобных диалогах с Треногим. Пугачев, например, на допросе в Яицком городке рассказывал, что из Осы «выслали отставнаго салдата меня посмотреть, подлинно ли я государь, которой вышел меня и смотрел и, не сказав как я, так и он ничего, в город возвратился»26.
Трудно определенно сказать, действительно ли слова Треногова повлияли на решение майора Федора Скрипицына сдать Осу — или же последний, не дождавшись подмоги, не видел возможности противостоять врагу, имевшему численное превосходство да к тому же грозившему сжечь пригород. 21 июня 1774 года, сразу после сдачи Осы, Скрипицын стал пугачевским полковником, но спустя всего лишь два дня он и еще несколько человек были повешены за то, что собирались отправить какое-то письмо представителям екатерининской администрации. Очевидно, что оно носило антипугачевский характер. Скрипицын вроде бы обещался во время боя с правительственными войсками уговорить солдат ударить по бунтовщикам. Письмо было составлено, но подпоручик Федор Минеев, принимавший участие в обсуждении планов Скрипицына, донес обо всём самозванцу, за что был награжден чином полковника. Правда, через некоторое время новоиспеченный полковник бежал к противнику. Впоследствии секретная комиссия приговорила Минеева к двенадцати тысячам ударов шпицрутенами, после чего его следовало сослать солдатом в отдаленный гарнизон, однако во время истязания незадачливый перебежчик умер27.
Второе происшествие под Осой случилось 21 июня. Самозванцу сообщили, что «башкирцы» привезли некоего человека, которому очень надо повидать «государя». Пугачев приказал привести его к себе в палатку, где в то время помимо самого «амператора» находились его приближенные. По словам Афанасия Перфильева, незнакомец был «росту среднего, лицом сухощав, рябоват, волосы темнорусыя с сединою, говорит пришепетывает, и коему лет около шестидесяти». (Кстати, описание гостя, сделанное на следствии Иваном Твороговым, довольно сильно отличается от перфильевского. В частности, Творогов считал, что тот был «лет сорока»28.) Незнакомец зашел в палатку и поклонился самозванцу до земли.
— Што ты и зачем ко мне прислан, — спросил Пугачев, — и какие вести мне скажешь?
Пришелец назвался московским купцом Иваном Ивановым, поставлявшим на царские конюшни овес, за который государь якобы задолжал ему 1500 рублей. Однако не только корыстные интересы привели Иванова к «Петру Федоровичу».
— Меня, ваше величество, прислал сюда Павел Петрович посмотреть вас, подлинно ли вы родитель его, и приказал возвратиться мне к себе с отповедью.
— Што ж, дедушка? Узнал ли ты меня?
— Как не узнать, ваше величество? — отвечал купец, а затем, указав на свой зипун, добавил: — Мне кажется, вы меня жаловали вот этим зипуном и шапкою.
Затем он повернулся к пугачевским приближенным:
— Не сумнивайтесь, господа казаки! Он — подлинной государь Петр Федорович, я точно его знаю, и он вот жаловал меня зипуном и шапкою.
Самозванец, обрадованный таким поворотом разговора, приказал подать вина. Первую чарку выпили за государя, вторую — за «милосливую государыню Устинью Петровну», а третью — «за здоровье цесаревича Павла Петровича». Гость же объявил, что должен выполнить еще одно поручение наследника:
— Его высочество Павел Петрович прислал к вашему величеству подарки.
С этими словами Иванов вынул из кожаного мешка черную шляпу, обшитую золотым позументом, шитые золотом перчатки и желтые сапоги.
— Здоров ли Павел Петрович? Каков он? Велик ли? — засыпал приезжего вопросами Пугачев.
— Слава богу, он здоров и велик молодец, да ево уже обручили.
— На ком?
— Он обручен, не знаю, на какой-та немецкой принцессе.
— Как ее зовут?
— Наталья Алексеева.
— Ну, слава богу, — сказал растроганный «отец». — Дай бог, благополучно!
На этом радостные вести у купца не закончились:
— И от Натальи-та Алексеевны прислан подарочик к вашему величеству — два камня, да у меня далеко в возу завязаны, ужо принесу.
Еще гость сказал, что привез от Павла Петровича пороху «шездесят пуд». Правда, его пришлось оставить в Нижнем Новгороде на судне, положив в бочку и засыпав для маскировки сахаром.
Пугачев, весьма довольный таким оборотом, отпустил гостя отдыхать, однако, как позднее признавался на допросе, приказал своим приближенным:
— Смотрите ж за старичком-та, штоб он не ушол. Мне кажетца, он — обманщик. Статное ль дело, штоб Павел Петрович ко мне прислал подарки?
Иванов несколько раз приходил к самозванцу и просил отпустить его то в Казань, чтобы оттуда съездить за порохом в Нижний Новгород, то в Петербург, откуда он якобы собирался привезти самого Павла Петровича с женой. Пугачев, опасаясь, что посланец цесаревича шпион, до поры до времени и слышать не хотел о том, чтобы отпустить его29.
Примечания
1. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 397—400; Т. 3. С. 1—3.
2. См.: Там же. Т. 3. С. 6, 7; Оренбургская пушкинская энциклопедия. С. 496, 497.
3. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 21, 22, 28, 29; Дмитриев-Мамонов А.И. Указ. соч. С. 96—103, 105, 106; Пугачевщина. Т. 2. С. 145, 166; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 3. С. 41—46, 60; Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 165; Емельян Пугачев на следствии. С. 97, 193, 194, 302, 303, 399, 400; Таймасов С.У. Указ. соч. С. 110; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 468 об.; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1239. Л. 103.
4. См.: Дмитриев-Мамонов А.И. Указ. соч. С. 10; Таймасов С.У. Указ. соч. С. 16; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 3. С. 53—60, 66—71.
5. Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 3. С. 54, 55, 57.
6. См.: РС. 1875. Т. 17. С. 393; Пугачевщина. Т. 2. С. 255—258, 264, 265, 268—270; Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 167, 168, 178, 179, 186, 192, 193, 204, 232, 234, 302, 304, 308, 309, 311, 312, 314, 315, 317, 318, 321, 325—329, 331, 332, 337, 382, 385, 390, 391, 426, 427; Таймасов С.У. Указ. соч. С. 118, 122, 128, 144, 145; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 466—484, 488, 488 об.; Ф. 1100. Д. 8. Л. 111—113 об.; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1233. Ч. 1. Л. 343, 343 об.
7. РГАДА. Ф. 6. Д. 592. Л. 565, 565 об. См. также: Орлов С. Указ. соч. С. 45.
8. См.: Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 167, 168, 311, 312, 318, 325—327; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 488; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1233. Ч. 1. Л. 343.
9. См.: Крестьянская-война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 315, 317, 321, 325—329.
10. См.: Там же. С. 302, 304, 308, 309, 316—318, 321, 329; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 3. С. 54.
11. См.: Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 3. С. 60; Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 139, 308, 309.
12. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 26—28; Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 101; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 468, 468 об.
13. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 11—14, 16—20, 22—26, 28, 30, 31; Дмитриев-Мамонов А.И. Указ. соч. С. 100, 102, 103, 105; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 3. С. 46—53, 56.
14. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 29, 33; Дмитриев-Мамонов А.И. Указ. соч. С. 105, 106; Пугачевщина. Т. 2. С. 145; Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. С. 337; Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 146, 151, 165; Емельян Пугачев на следствии. С. 97, 98, 194, 303; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 362 об.; Д. 512. Ч. 1. Л. 468 об., 469; Ч. 2. Л. 148, 148 об.; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1239. Л. 103.
15. См.: Дмитриев-Мамонов А.И. Указ. соч. С. 108; Пугачевщина. Т. 2. С. 174, 225, 330, 331, 349; Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. С. 337; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 185; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 106; Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 146, 165, 166; Разсказ, записанный со слов одного из участников в пугачевском бунте. С. 215, 216; Емельян Пугачев на следствии. С. 97, 98, 194, 195, 303, 304; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 284 об.; Д. 506. Л. 362 об.; Д. 512. Ч. 2. Л. 148 об.; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1239. Л. 103.
16. См.: К истории Пугачевщины // Исторический вестник. 1881. № 7. С. 673—675; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 31—34; Дмитриев-Мамонов Л.И. Указ. соч. С. 106—111; Пугачевщина. Т. 2. С. 145, 146, 166, 167, 174, 330, 331, 349; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 185—187; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 3. С. 61, 62; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 106; Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 165—167; Разсказ, записанный со слов одного из участников в пугачевском бунте. С. 216; Емельян Пугачев на следствии. С. 98, 195, 304—306; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 284 об.; Д. 506. Л. 362 об., 363; Д. 512. Ч. 1. Л. 470 об. — 473 об., 487; Ч. 2. Л. 148 об.; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1233. Ч. 1. Л. 342; Д. 1239. Л. 103, 103 об.
17. См.: К истории Пугачевщины. С. 674—677; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 34; Дмитриев-Мамонов А.И. Указ. соч. С. 110, 111; Пугачевщина. Т. 2. С. 146; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 106; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 485—486 об.
18. См.: К истории Пугачевщины. С. 674; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 32, 33; Дмитриев-Мамонов А.И. Указ. соч. С. 108; Пугачевщина. Т. 2. С. 145, 146, 174, 330, 331, 349; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 3. С. 61, 62; Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 166; Емельян Пугачев на следствии. С. 98, 195; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 471 об., 472, 487; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1233. Ч. 1. Л. 342; Д. 1239. Л. 103, 103 об.
19. См.: К истории Пугачевщины. С. 674, 675; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 36; Дмитриев-Мамонов А.И. Указ. соч. С. 113; Пугачевщина. Т. 2. С. 146, 331; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 187; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 203; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 106; Емельян Пугачев на следствии. С. 98, 195, 196, 306; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 284 об.
20. См.: Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 203, 204; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1239. Л. 146.
21. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 98, 196; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 106.
22. См.: К истории Пугачевщины. С. 674; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1239. Л. 146—147; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 204.
23. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 39—43, 52—74; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 3. С. 63—75, 85—107; Дубровин Н.Ф. Введение. С. 18, 19.
24. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 346—348.
25. См.: Там же. С. 148; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 363.
26. Емельян Пугачев на следствии. С. 99.
27. См.: Показания разных лиц // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 9. Кн. 2. С. 701, 702; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 66—73; Пугачевщина. Т. 2. С. 147, 148, 332; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 106; Емельян Пугачев на следствии. С. 98, 99, 307—310; Разсказ, записанный со слов одного из участников в пугачевском бунте. С. 216; Оренбургская пушкинская энциклопедия. С. 250, 251; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 284 об., 285.
28. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 146.
29. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 146, 147; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 106, 107; Емельян Пугачев на следствии. С. 114, 115, 197—199; Показания разных лиц. С. 702; РГАДА. Ф. 6. Д. 425. Л. 89—93 об.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |