X. Весна нерадостная

1

Ходит сон по сенечкам,
Дрема — по тесовым,
Половицей скрипнет,
Прогремит засовом.

Спит казачий Яик.
Что ж тебе не спится,
Русая казачка,
Бердская царица?

Мартовская, мокрая
Ночь темным-темна.
Звездонька не блеснет,
Озеро не плеснет,
Не взойдет луна.

Не забыться дремой,
Не забыться юном —
Думы все о нем,
Будто опалил он
Полымем-огнем,
Будто он наехал
Бешеным конем.

Где он бродит-рыщет —
Далеко иль близко?
Нынче — под Татищем,
Завтра — под Яицком.

(Под Татищевой-то свищет ураган,
Больше тыщи не вернется на Чаган.
Больше тыщи пугачевцев полегли
В снег пушистый, как в седые ковыли.
Задремали под снегами, под водой.
Не прискачут, не воротятся домой).

Ходит сон по сенечкам,
Дрема — по тесовым.
И как будто тянет
Ветром полесовым.

И как будто в Берде
Царствует она.
И царица вроде,
А совсем одна.

И звезда не блеснет,
А она все ждет:
Где-то грянет песня,
Где-то конь заржет.

И заржали
И помчали казаков,
Пыль подняли
Выше белых облаков.

Прямо в Берду
По дороге столбовой
Орды, орды
Льются в улицу рекой.

А в чулане
Уже брякает засов.
Атаманы
Снег стряхают с Сапогов.

И ведут они,
Ведут они его,
И как будто
Он не видит ничего.

Что-то грустен,
Белый ивень на брови.
— Где ты, Устя,
Я не вижу — позови!
— Где ты рыщешь?
Одолеет меня страх.
— Под Татищем,
Где татарник на буграх...
(Под Татищевой-то свищет ураган,
Больше тыщи не вернется на Чаган).

2

Дремлет весна за крутыми увалами.
Степь ветровая белым-бела.
Что же ты, Степушка, маками алыми,
Рдяным шиповником зацвела?

Войско разбито. Казацкая слава
Ветром развеяна! Кинешься вправо —
Справа на лыжах скользят егеря.
Влево — оскалятся конские морды.
В белых сугробах — кровавые броды,
Свечкой над Яиком светит заря.

— Не выдавайте, залетные голуби!
Правит казак на яицкие проруби,
Полные вешней водой через край.
Грянет казаче во всей своей сбруе
С яру да с маху — в студеные струи:
— Батюшка Икушка, принимай!

Кончили пушки кровавое дело,
Дым размело, и запахло свежей.
Только последняя сабля звенела,
Встретившись с дюжиной палашей...

...Чокаясь с дюжиной медных ковшей,
Пьяная чарка гуляла по Берде.
— Гоны ль бобровы, медовы ли борти —
Все теперь наше. Пей — не жалей!

Было прощальное воскресенье,
Свечи мигали сквозь ладанный чад.
Войску обещано угощенье:
Сорок быков и пятнадцать бочат.

Сорок быков у прикола мычат.
Вмерзли в сугробы пятнадцать бочат.
После обедни походкою чинной,
Капая дегтем с высоких сапог,
С бердинским попиком под локоток
В шубе медвежьей, в шапке овчинной Шел Чумаков.
— Помолимся, братья! —
Всеми морщинами тихо смеясь,
Поп осенил троекратно распятьем
Хмель пития, изобилие яств.

И, размахнувшись клинком наточеным,
Грянул Чумак в трехведерный бочонок
Брызнула выше застывших голов
Водка, слезы человечьей свежее.
Кровь из воловьей ударила шеи,
Радостный грянул на площади рев.

— Братья казаки!
Здорово живете!
Вечной вам славы и множество дней!
Все теперь наше — медовые борти,
Гоны бобровые, пей — не жалей!

Бражники с шапками, с черпаками
Ринулись к бочкам кленовым на слом,
Снег из-под ног загребали руками,
Сладко пропитанный горьким вином.

— За государя, что ныне в Татищевой
Бьет супостатов, за град Оренбурх —
Выпьем! — И снова в кленовое днище
Шашка точеная — бух!
Площадь гремела от плясок, от рева.
— Пейте, ребята, а я к шалашам...
В тесной толпе отыскал Творогова:
— Ваня, айда. Разговор по душам.

3

— Споем-ка, Ваня, нашу старую, казачью.
«Эх, во зелё-о-наим да во долу...»
Сидят два атамана, сидят судача,
Чарочка-сударочка гуляет по столу.

«Эх, да во зеленом, во зеленом порубили...»
— Брось, Чумаков, брось, не тревожь!
«Эх, порубили, эх, да покосили,
Покосили казаченков, как во поле рожь...»
И нас с тобой, Ваня, по-окосят.
— Не каркай.
— Каркаю — значит к дождю.
— Не дури.
— Еще, што ли, Ваня?
— Что же — по чарке...
— Сидим вот, гуляем — чем не цари!
А сердце-та но-о-ет.
— Да, не до песни.
— Зря мы с тобой в эту кашу залезли.
— Зря, атаман. Обязательно зря.
— А как ты, Иван, поразмыслил бы... если...

(К самому уху пригнулся).
— Царя?!
— Тише ты, дьявол! Не на майдане.
«Эх, да во зеленом...» Дело — табак.
Ты вот скажи мне по совести, Ваня, —
Истинный он государь? Или как?

— Разное брешут. Да в этом ли дело?
Тут хоть какой-никакой объявись —
Все натерпелись. У всех накипело,
Ну, и пошли.
— А за што поднялись?
— Знамо, за што. За вольность казачью,
За дедову веру, за наши степя.
— Слушаю, Ваня, тебя и плачу,
Плачу, слушая, Ваня, тебя.
Вольность да вольность! А чья она сдревле?
Наша. А степи? Казачьи опять.
А тут тебе орды, лапоть, деревня —
Тоже задумали казаковать.
Ты рассуди-ка, на чем стояли
Слава казачья, казачий дом.
А не на том, что орду усмиряли,
Били киргиз скуломордых? На том.
Нас-то ведь горстка, а их без счета.
Вся голытьба потянулась на зов.
Воля ей тоже обещана. То-то.
Нет, он, соколик, не с наших вязов.
Хвастались: будет, мол, Яик столицей.
Будем в своих куренях князевать.
Нет, тебе скажут: отрежь-ка землицы
Лаптю расейскому.
— Не бывать!
— А! не бывать... Вот дождемся погрому —
Чем нас попотчуют? Милостью, что ль?
Там выбирай любые хоромы —
Хочешь релю, а хочешь глаголь...
— Стой-ка ты. В колокол что-то забили.
— Перепились, винохлебы. Не трожь...
«Эх, порубили, эх, да покосили,
Покосили казаченков, как во поле рожь...»
— Пьешь?
Пьешь — и ни дум у тебя, ни тревоги?
Горе такое, а ты и не в чох.
Што ж, и меня пропивай! —
На пороге
Вырос еще не остывший с дороги
Кровью забрызганный Пугачев.
Грозно ходили крылатые брови.
— Ну, наливай! Да полнее, полней!
Всклень наливай. Чтобы с горем вровень.
Пей, генерал артиллерии. Пей.
За атаманов, за целое войско,
Что полегло под огнем, как один.
В поле от крови казачьей скользко,
А ты разгулялся. Пей, сукин сын!
Взяты, порублены самые смелые,
Самые храбрые наши полки,
Самые ухари!.. Што мы наделали,
Што мы наделали, казаки?
То не беда, что потащат на плаху.
Што мы наделали с голытьбой?
Как мы народу ответим с тобой
За сыновей, за отцов? — И заплакал,
На руки черной упал головой.

Плечи его по-ребячьи дрожали,
Руки на них Чумаков положил.
— Шутка ли, царь, управлять мятежами.
Мы еще гикнем с тобой — не тужи.
Выпей вот с горя...
— К черту, брат, к черту!
Што за попоище, мать вашу так!
Кто напоил мне целую Берду?
Что здесь такое — пьяные орды?
Царская ставка? Или кабак?
Брякнула об стол тяжелая чаша,
Алый настил заливая вином,
Молча сидит Чумаков за столом,
И Пугачев для него еще страшен
В горе своем и в гневе своем.
— Слушай команду! Пьяных — на стужу,
Пусть прохмелеют. Бочки с вином
Расколотить!
Разослать по окружью
Конных гонцов — следить за врагом.
Сотникам, конникам и хорунжим
Сбрую проверить, коней напоить.
Перед покоями в полном оружье
Выстроить войско!

4

Как говорить,
Если убавилось вчетверо силы,
Если, как лес, поредели полки?
Многих не сыщешь. И коротко было
Слово прощальное:
— Казаки!
Вдосталь мы попили хмеля и воли,
Крови пролили за правду свою,
И под Татищевой в чистом поле
Многие тысячи пали в бою.
Мы отступаем от Оренбурга,
Но Оренбургу от нас не уйти!
Мы не свернули казачьи хорунги.

Конники! Стягивай туже подпруги —
Долгие версты лежат впереди.
Пешие! Вам не угнаться в походе —
Саблей покосят, помнут, как траву.
Сбросьте наряды, оружье заройте,
Каплей воды растворитесь в народе.
Прячьтесь! И помните — я позову.
Русь велика. Не возьмешь ее плахой,
Ей тесаком не снесешь головы.
Мы еще выстелим вольные шляхи
Кровью господской до самой Москвы!
Мы еще выстоим!

...Рели скрипели,
Светлые копья считала луна,
Звякало звонкое стремя о стремя,
Камнем упала в толпу тишина.
Где-то об острове о Буяне
Бражники пели с вчерашнего дня.
Пьяный казак, обнимая коня,
Плакал навзрыд:
— Маманя, маманя,
На што же ты спородила меня?
Взвихривал ветер поземку, и где-то
В темной степи, за курганами вдруг
Красная брызнула в небо ракета,
Ливнем ракет отвечал Оренбург.

— Весть подают...
И как будто бы ждали
Этого голоса, на краю
Бабы казацкие зарыдали
Про горемычную долю свою.
И в тишине расколола подкова
Звонкую наледь, весенний ледок,
Приподнялась и ударила снова.
Кто-то настиг в темноте Чумакова:
— Што же, казаче, и мы наутек?

Серые гумна, кусты да овины,
Вьется дорога в дымок полевой.
— Время настанет — пойдем и с повинной,
Только, запомни, — с его головой.

5

Началась весна нерадостна,
Полетели над степями журавли.
Что ж Устиньюшка не знает сна?
Круги синие ей веки обвели,
Косы русые ей шею оплели.
Началась весна нерадостна.

Началась весна нерадостна-грустна,
Разметала воды полые весна,
Разметала, будто косы расплела,
Льдины двинула да к морю повела,
И в погожие весенние деньки
Воротились из похода казаки.

Воротились, да не радостной весной,
Не в бударе, не на лодочке косной:
В полной сбруе они плыли по стрежню,
Только струи задевали за ножну.
Они плыли, распластавшись на спине,
Кудри черные раскинув по волне.

Не глядели на родные курени,
Не признали ни знакомых, ни родни, —
Поглядели бы, да очи не глядят,
Помахали бы, да руки не хотят.
А Яикушка играет — чка на чку,
Не причалить, не прибиться казачку.

Баба старая, горбатая, с клюкой,
Бродит берегом, седая, день-деньской.
Она каждого окликнет, позовет
И на каждого глядит — не узнает:
Кудри русые, да вьются не туда,
Иль размыла их по-своему вода?

Что же, Устя, не встречаешь своего?
Где завился, затерялся след его?