Глава V

За Гаяном все время следили, устраивали облавы. Он постоянно был настороже и пока ускользал от поимки. Мало спал, плохо ел, отощал, осунулся. Тосковал о Чачабей. С той памятной ночи, проведенной у реки, когда она стала ему родной и желанной, он видел ее всего два раза.

Весть о беременности Чачабей безмерно обрадовала Гаяна. Вслед за тем явились горькие думы: что ждет ребенка? Вернуться в деревню Гаян не может. Что же делать? Как быть? Может, сдаться в руки властей? Отправят в солдаты или в Сибирь, все среди людей горе мыкать, не в одиночку рыскать по лесу голодным волком.

Гаян сидел на берегу реки Оч, думал. Горе едким дымом застилало глаза. Падыш пощипывал траву, поглядывал на хозяина.

Вдруг конь встревожился, поднял голову, изогнул крутую и гладкую шею. Гаян готов в любую минуту взлететь на Падыша и положиться на его быстрый бег. Он уже взялся за повод, как услышал зов.

— Эй, Гаян, подожди маленько! Сколько не виделись с тобой, а ты удираешь.

И разлился веселый мотив на свирели.

— Чипчирган!

Радости Гаяна не было предела. Он кинулся к другу, стиснул его в объятиях. Чипчирган тоже радовался встрече, шутил. С ним пришел незнакомый мужик в рабочей одежонке, стоял посмеивался в усы, поглаживал аккуратную русую бородку.

— Узнаешь? — смеялся Чипчирган. — Это же наш заступник. Помнишь, Алымов хотел нас выпороть, а он не дал...

— Иванов! — воскликнул Гаян.

— Он самый. Без него мне бы давно каюк.

Сердечно пожал Гаян мозолистую загрубелую руку мастерового. Присели на поваленное дерево, заговорили о житье-бытье. Гаян выложил товарищам все свои думы, сомнения. Что делать?

Иванов не посоветовал возвращаться в деревню, сжал кулак, поднял вверх.

— Вот что бывает, когда пять слабых в отдельности пальцев собираются вместе, — кулак! И нам надо сбиваться в одну стаю, вместе выступать против супостатов, тогда не осилят. Говорят, на Яике буча знатная заварилась сызнова. Если всем миром пойти...

И на этот раз не пришлось Гаяну насладиться встречей с друзьями. В лесу послышался шум, лязг оружия, офицерская команда.

— Солдаты! Облава!

Гаян первым понял опасность, вскочил.

— Уходите на Юсьпиан, а я их за собой увлеку. Пусть думают, что я один тут.

Гаян взглядом попрощался с товарищами и помчался навстречу облаве. Выскочив на солдат, остановился от неожиданности: Калган и даже староста Балян тут!

Гаян послал Падыша в солдатскую цепь. Облава повернула за беглецом, охватывает полукругом. Дело нешуточное, видно, солдат тьма-тьмущая. Однако быстроногий Падыш вскоре оторвался от преследователей.

Гаян направил коня в самую глухую сторону леса. Вот и толстая, старая ель, в которой когда-то отец, еще совсем молодой, выдолбил дупло. Рассказывали, что в дупло это как-то залетел рой пчел. Отец не успел его накрыть и перенести в свой улей, — пчел выкрал отец Баляна, жадный Пужей. Кто видел это, не посмел указать на богача, и пчелы остались у вора.

Погоня пропала в лесу. Гаян подумал было, что и на этот раз беда миновала его, как почти рядом, из-за дуплистой ели, раздался выстрел. Падыш упал на передние ноги, грохнулся о землю, пронзительно заржал. Гаян успел соскочить со спины — конь завалился на бок, забил ногами; из груди его хлынула рубиновая кровь, из глаз покатились крупные слезы. Неразлучный друг, верный товарищ по скитаниям страдал, раненный в широкую грудь.

Гаян упал рядом с конем, погладил его по морде, заглянул прощально в глаза и кубарем откатился в кусты, побежал, стелясь по земле. Он продирался сквозь сумрачные заросли, шел по оврагам, темным распадкам. И повалился на зеленый влажный мох только тогда, когда силы окончательно оставили его.

Долго лежал Гаян недвижно. Исхлестанное ветками лицо заливали слезы, но парень не всхлипывал. Он плакал молча. Потеря верного коня доконала его. На сердце навалился камень — не сбросить. Гаяну ясно стало, что теперь он не сможет одиноко бродить около деревни. Иванов советовал уйти под Казань.

Нелегко расстаться с родиной, ох, как нелегко! Будто сердце вырываешь из груди. Но уходить в чужие края пришлось.

Вскоре Гаян двинулся в сторону Казани — по горам, лесам, топкими низинами. Сколько ни шел, видел — нету мира на земле, в притеснении, нищете живут, горе мыкают люди. Леса полны беглецами. Тянутся бродяги на Яик либо на Иргиз, в степи вольные, в поисках удачи, прокорма.

С беглыми колодниками, раскольниками Гаян не якшался, сбродного люда сторонился. При случае нападал на чиновников, бар-тиранов, грабил торговцев. Матерел, лютел Гаян с каждым днем своего вынужденного скитания по чужой земле. Но зазря людей не обижал, за версту чуял своего брата бедняка, делился с ним, чем мог. Под Арском отобрал у купца гаманец¹, роздал деньги обездоленным.

Под самой Казанью остановился — куда дальше идти? Что делать?

Однажды Гаян повстречал в лесу двух беглых людей, солдата в шинели да загорелого чернобородого крепкого мужика в рубахе грубого холста и рваных котах. На голову мужика был лихо нахлобучен колпак из шерсти, из-под которого сверкали быстрые, нахрапистые глаза.

— Здорово, брат! окликнул Гаяна чернобородый. — Не хоронись, выходи. Беглый, чево ли? От сыщиков, чево ли, спасаешься? Да ты меня не бойся, я и сам вроде как... От кого тягаля задал?

Гаяну сразу показалось: мужик себе на уме, взором проницателен, речью смел, видать, бывалый, лихой. И сила в нем, видать, большая, хотя и невысок ростом, в плечах костист, гибок в стане, руки словно литые, стрижен по-кержацки.

— У меня тут неподалеку костер и шалаш, — проговорил Гаян, проникаясь довернем к чернобородому. Тот повел бровью, глянул пронзительно, кивнул согласно.

Трое расположились у шалаша, без дальних слов принялись за еду, у кого какая была. Ели по-волчьи шумно, рвали крепкими зубами мясо, чавкали. Насытившись, чернобородый привалился спиной к дереву, уставился огненным взором на Гаяна. Солдат сомлел, прикорнул у костра, засвистел носом тонко и прерывисто.

— Не с Камы ли, брат? — спросил чернобородый.

Гаян кивнул, и потянуло его рассказать о себе, о своем житье, о бродяжничестве, о притеснениях. Слушал чернобородый, шевелил усами, супил брови; глаза разгорались грозным весельем. Помолчав, сказал:

— Не пожелаешь ли послухать умных слов, Гаян, значит, брат? Я есть беглый донской казак Зимовейской станицы Емельян, сын Иванов, Пугачев, из черной тюрьмы казанской, из кремля бежал. Экой ты, право, безумн-а-й! Да разве один справишься с силой? Всем гамузом надо волю добывать. Верь мне, не сбрешу. Простой люд всюду страдает — одна у нас доля. По той причине рабы восстают на господ, фабричные — на владельцев. Побывал я на Кавказе, в Польше, в Пруссии, на Дону, в Яик захаживал, к старцам в скиты на Волге, Каме — притеснение терпит народ. Подниматься пора. Пора, пора! Выходить надо из беды, а нет — всех нас переймают, засекут. На Яик теперь подамся, казаков поднимать. Атаманом стану, поведу их на Кубань, на реку Лобу, в Туретчину...

Глаза Пугачева засверкали, лицо разгорелось. Гаян не сводил с него глаз, светлел лицом; молодое сердце забилось горячо, бойко. Властный взгляд казака покорял, смелые речи зажигали.

— Царица наша, государыня Катерина, негожая, народ забыла, фаворитов развела, загулялась. Баба и есть баба. Нам нужен всамделишный царь, надежа-государь.

Пугачев подвинулся к Гаяну, взволнованно заговорил:

— Сказывают в народе: в Царицыне-то бог да добрые люди сохранили государя Петра Федорыча, замест его засекли солдата караульного, а он принял зрак простого человека и подался в Польшу. Скрывался в Пруссии, в Персии, в Египте и еще где, бог ведает. А оттуда на Яик заявился. У него, царя подлинного, кровь печенками стала спекаться, как увидел, что народ простой терпит на Руси. Вот поднимет казачество, державу казацкую сотворит, снимет с народа все тяготы, горькие слезы вытрет, соберет всех и пойдет скопом на Москву, на Питенбурх, супротив губернаторов да воевод, казнокрадов да взяточников. Будет на Руси воля вольная, всякой душе вольготно заживется.

Строгими глазами огляделся Пугачев вокруг, будто войско повелительным взором окинул, заломил руки за голову, запел тенористо, складно, с грозной задумкой:

При бережку, при лужку,
При счастливой доле,
При станичном табуне
Конь гулял на воле...

Гаян слушал и хоть сейчас был готов пойти вместе с этим чернобородым отчаянным казаком, пойти хоть на край света...

Гуляй, гуляй, серый конь,
Пока твоя воля.
Вот поймаю, зауздаю
Шелковой уздою...
Ты бежи, бежи, мой конь,
Бежи, торопися...

Солдат проснулся, сел, подтянул густо, низко:

Гуляй, гуляй, серый конь,
Пока твоя во-о-ля...

Пала ночь, уснул дремучий лес. По всей Волге, Каме, по Иргизу, по всем марчугам и сыртам наступила тишь. Уснул Пугачев, прикорнув рядом с другом солдатом, что помог ему бежать из тюрьмы черной, из кремля казанского. Только Гаян не спал, подбрасывал в костер хворост и думал, думал... Может, в самом деле все беды от царицы? Другой царь нужен. С новым царем зажить в довольстве, широкие полосы заиметь, лошадь... Потягался бы тогда с Баляном! Старые кабаны-клади стояли бы на поле от края до края. Ни нужды, ни голода, Чачабей сына родила, помощника... Эх-ма!..

Поутру Емельян Пугачев и солдат, наскоро поплескавшись в родничке, проглотив холодного мяса, собрались в путь.

Пугачеву приглянулся Гаян — парень молодой, здоровый, открытый душой. Добрый товарищ, да и при стражниках, случись они на их пути, не оробеет.

— Значит, с нами, голубь? — спросил Пугачев, видя, что Гаян тоже перекинул через плечо лук, пестерь.

— Я с тобой, Емельян Иванович!

Пугачев проницательно глянул, согласно махнул рукой:

— Добро, Гаян. Айда, ребята. Потерпим еще малость. Скоро не станет рабов, найдем притык себе и семейству на вольной земле. А теперича... вроде как гулебщиками будем, вот и лук есть; жаль, ружьишко не прихватили. Айда в скиты!

Пугачев споро зашагал. Солдат и Гаян поспешили за ним. Да, видно, не под счастливой звездой родились лесные товарищи. Едва вышли на проселок, наткнулись на разъезд. Может, и обошлось бы без заварухи, да солдат испортил все дело, кинулся бежать, признав одного недруга. И тот его признал.

Побежали и Пугачев с Гаяном. Солдаты за ними на конях, вот-вот настигнут. Одно спасение: заросли, овраги. Туда и бросились.

Вскоре солдат сдал, да вдобавок расшиб ногу; еле бежит, тяжело дышит. Вконец ослабевшего Пугачев взвалил его на себя. А погоня тащится следом. Пули, словно шершни, шуршат.

— Бросай меня! — умоляет солдат. — Спасайся, Емельян Иванович, сохрани себя для людей. А я...

— Помолчи, брат, — взъелся Пугачев. — Не брошу, помирать, так вместе. Держись покрепче, не мели языком.

Беглецы перебрались через речушку. Успеть бы добежать до чащи!

Гаян подсадил повыше на спину Пугачеву изнеможенного товарища, горячо заговорил:

— Я их задержу. А ты уходи, Емельян Иванович. Беги! Я запутаю их, уведу в сторону. А ночью соберемся вот здесь, у пихты. Пугачев кивнул:

— Добро, голубь, маракуешь верно. Добро! — и побежал с тяжелой ношей на плечах.

Гаян укрылся за пихтой, со свистом пустил стрелу. Промахнулся. Солдаты, хоронясь за деревьями, приближались. Гаян, чтобы выманить их из-за укрытия, выскочил из-за дерева, упал на землю. И вовремя: пули зацокали о ствол пихты. Гаян вскочил, пустил стрелу в появившегося капрала, сразил его и сам побежал.

— Стой! Стой! — и выстрел.

Гаян упал, застонал притворно, будто раненый. Едва солдаты, не таясь, стали подходить к нему, вскочил, побежал, нарочно волоча ноги, изгибаясь в воображаемых муках, стеная, и пропал в береговых зарослях.

Долго шарили солдаты по кустам, искали беглеца — не нашли.

Когда стихло все вокруг, Гаян выполз из-под коряги и жадно припал к воде.

Примечания

1. Гаманец — кожаный кисет для денег.