Глава V. Города Поволжья на третьем этапе крестьянской войны (вторая половина июля 1774—1775 г.)

Из поволжских городов только Самара и Ставрополь подверглись атакам повстанческих отрядов еще на первом и втором этапах крестьянской войны 1773—1775 гг. В большей же части городов Среднего и Нижнего Поволжья напряженная борьба развернулась в июле—августе 1774 г., т. е. в основном на третьем этапе восстания под предводительством Е.И. Пугачева.

17 июля Пугачев взял Цивильск. Перейдя на правый берег Волги, он 20 июля занял г. Курмыш. Выйдя из этого города и повернув на юг, Пугачев 23 июля вошел в Алатырь. Затем Пугачев захватил Саранск (27 июля), Пензу (1 августа), Петровск (14 августа), Саратов (6 августа), Камышин^* (11 августа), Дубовку (17 августа). 20 августа Пугачев подошел к Царицыну, но взять город не смог. 24 августа правительственные войска под командованием Михельсона нанесли тяжелое поражение повстанцам под Черным Яром. 15 сентября Пугачев был схвачен и выдан царским карателям. Но восстание продолжалось.

Мощное народное движение в Казанской, Нижегородской, Астраханской губерниях, а также в ряде уездов Воронежской и Московской губерний развернулось после выхода Пугачева на правый берег Волги. Насколько подготовленной на этой огромной территории была почва для восстания, писал начальник Секретных комиссий в Казани и Оренбурге Н.С. Потемкин: «...правый берег Волги стократно больше тревожит». О повсеместных восстаниях в крае и поддержке Пугачева со стороны местного населения сообщал нижегородский губернатор А.А. Ступишин в своих многочисленных донесениях в военные и гражданские правительственные ведомства. Большую тревогу у губернатора вызывал тот факт, что, рассеявшись на многочисленные отряды «помещиковых, дворцовых и экономических крестьян, привел [Пугачев] в великое возмущение и неповиновение своим помещикам и начальникам; и, будучи в том, делали ему во всем вспомоществование и безопасное следование, куда ему было надобно»¹.

Широкое крестьянское движение в значительной степени обеспечивало не только поход по правобережью, но и успехи в борьбе за многие поволжские города.

24 июля 1774 г. капрал цивильской штатной команды Мартын Журавлев, осужденный за пребывание в повстанческом отряде, рассказал о событиях, происшедших в Цивильске в связи с занятием 17 июля города отрядом Пугачева^**. Он сообщил о казни воеводы Копиева, прапорщика Абаринова, канцеляриста Осипа Чедаева, а цивильская ратуша — о казни купца Ивана Полстовалова. Эту же участь разделили два священника, на которых поступила жалоба от приехавших в город чувашей. Но иначе повстанцы решили судьбу задержанного кн. Одоевского. Выяснив, что он владеет пятью дворовыми людьми, «да и те отпущены на волю и имеет их только по смерть свою, почему они ево и тех людей (двух дворовых. — М.К.) отпустили». Сохранена была жизнь жены воеводы, потому что о ней «просили многие прибежавшие гражданя»². Эти, хотя и не часто встречающиеся в документах факты служат не в пользу обвинений повстанцев в повсеместном «истреблении» дворян.

Материалы допросов свидетельствуют, что город в дни пребывания в нем повстанцев, подвергся грабежам. Ратуша сообщала о разорении ряда домов «купечества, так и у разночинцев», депутата Уложенной комиссии 1767 г. Федора Полстовалова (сына казненного купца Ивана Полстовалова)³. Склады с вином были разбиты, вино выпущено из бочек. Горожанам и окрестным «новокрещенам» повстанцы раздали «безденежно» 52 пуда соли.

В сентябре 1774 г. Казанская секретная комиссия указала цивильской воеводской канцелярии прислать на допрос купца Шульгина. В ответ канцелярия доносила, что по справке, взятой в ратуше, не оказалось в числе местного купечества купца Шульгина, значится только Семен Перетрухни, «а по народном названии называется он Шульгин, который и прежде к бывшей в Цивильску злодейской толпе Пугачева оказал себя участником, за что и екзекуция ему кнутом учинена, и по тому сходству в прозвании и в поступках по сумнительству оной Перетрухин сыскан» и в Казанскую секретную комиссию «в ручных и ножных колодках» отправлен⁴.

Из наказа г. Цивильска в Уложенную комиссию 1767 г. узнаем, что в его составлении принимал участие купец Афанасий Петрович Перетрухин⁵. По-видимому, Семен Перетрухин-Шульгин был связан с ним каким-то родством.

Шульгина обвиняли не только в том, что он находился среди повстанцев, но и в том, что он указал, где скрывался воевода. Как выяснилось из показаний купца Шульгина, он работал «по найму в услужении» цивильского купца Федора Полстовалова на мельнице в 15 верстах от города.

Когда на мельницу приехал отряд пугачевцев — «русских» из 15 человек, Шульгин убежал за реку в д. Унти в дом «новокрещена» из чуваш Охадеру. Но вскоре за ним пришел дворовый человек купца Полстовалова Иван Васильев и привел его к повстанцам. Так объяснял Шульгин свое пребывание среди повстанцев в Цивильске. От одного из «казаков» он получил приказ «объявить цывильскому купечеству, чтоб они прислали в толпу самозванца, называя его государем Петром Федоровичем, казаков пятьдесят человек, а ежели де сего не зделают то все будут повешаны и город раззорен». Шульгин о «наряде казаков» объявил «некоторым купцам», но, по его показаниям на допросе, они «на то не согласились, а сказали, что полагаются на волю Божию и казаков не дадут». Такая реакция, по всей видимости, объясняется уходом из города отряда Пугачева. Купеческий староста Иван Герасимов и штатной команды Тихон Суслов «с товарищи» посадили Шульгина, скованного цепью, в тюрьму. Когда в Цивильск прибыла команда секунд-майора графа В. Меллина, Шульгина после допросов освободили. Он был послан в Ядрин «для разведывания о злодейской толпе з билетом». Однако после возвращения в Цивильск его вторично берут под стражу, и он подвергается наказанию кнутом⁶.

Поведение Шульгина было далеко не таким безобидным, как ему хотелось бы изобразить, вызывает сомнение правдивость его заверений о стремлении уклониться от участия в действиях повстанческого отряда. Не случайно цивильское купечество постаралось отгородить себя от каких-либо забот о его судьбе. Цивильская воеводская канцелярия 18 декабря 1774 г. сообщала в Казанскую секретную комиссию, что она выясняла, возьмет ли цивильское мещанство «ево на такое поручительство, что впредь никакого злодейства от него не произойдет», и тогда ему дозволено будет остаться «в здешнем мещанстве». В случае отказа от поручительства Шульгина ожидала каторга. Именно последнее и произошло — «ратуша ответствовала, по справке с мещанством оказалось, что оные вышеобъявленного оказавшегося в злодействах цивильского купца Семена Перетрухина по-прежнему к себе в купечество и на поручительство принять не желают, почему оной Перетрухин для отсылки в каторжную работу отправлен»⁷.

Таким образом в судьбах двух людей купеческого сословия раскрываются две противоположные позиции по отношению к восстанию. Одна, представленная состоявшим в «услужении» купцом, принимает сторону восстания, другая — в лице «хозяина», использующего «найм», остается во враждебном лагере и сохраняет верность правительству.

В советской литературе уже высказывалось мнение, что Пугачев встречал поддержку не только со стороны крестьянства, но и со стороны низов городского населения. По мнению С. Симонова, встреча, организованная Пугачеву в приволжских городах, не была случайной. Городские низы всеми силами поддерживали Пугачева, они толкали к этому даже средние городские слои. Но, находясь еще на низком уровне общественного развития, сами они не смогли стать во главе движения⁸.

Недостаточная исследованность вопроса в целом заставляет с тем большим вниманием отнестись даже к немногочисленным фактам, которые удалось выявить по нижегородским городам в период крестьянской войны 1773—1775 гг.

Почти 100 лет назад повстанческие отряды С.Т. Разина двигались в Нижегородский край с юга, от Симбирска, и первый город, которым они овладели, был Алатырь. Е.И. Пугачев шел летом 1774 г. с востока, от Казани, и Курмыш был первым городом на его пути.

Узнав о приближении повстанцев к городу, дворяне и зажиточные горожане, а вместе с ними воеводский товарищ К. Алфимов бежали, оставив город на произвол судьбы. По свидетельству очевидцев, в Курмыше «осталось жителей малое число и по чернь» (курсив мой. — М.К.). 20 июля 1774 г. Пугачев «с превеличайшею толпою», с «немалою толпою»⁹ подошел к Курмышу. Жители Курмыша в сопровождении духовенства с хлебом и солью встречали Пугачева. Приезд повстанцев послужил толчком к восстанию «всех жителей». Видимо, в городе действительно оставались в основном трудовые массы, с нетерпением ожидавшие повстанцев и готовые присоединиться к ним.

По велению Пугачева жителям Курмыша был зачитан манифест. В изложении офицеров инвалидной команды, бывших очевидцами пребывания повстанцев в Курмыше, манифест объявлял Пугачева царем, следовавшим для принятия престола в Москву. Манифестом оповещали народ «казенную соль без денег давать, а податей и салдатства не брать на пять лет и дать им вольность, а дворянский род весь искоренить». Таким образом, здесь передавалось об обещании освободить горожан от податей, рекрутских наборов, о жаловании «вольностью». Население Курмыша присягнуло Пугачеву^***. Повстанцы захватили денежную казну, раздали крестьянам и горожанам соль, выпустили из бочек казенное вино, захватили имеющееся в городе оружие, уничтожили архив. Была учинена расправа над представителями дворянства и местных властей, большую часть которых доставили в город крестьяне окрестных сел. Новую власть в городе после ухода повстанцев осуществляли четыре казака, один из которых был назначен воеводой. Когда город перешел опять в руки царских войск, этот повстанческий воевода был повешен.

О поддержке повстанцев со стороны горожан Курмыша говорит тот факт, что 60 человек добровольно, «по охоте своей», записались в казаки и ушли с повстанческой армией¹⁰. Для Курмыша, городское население которого насчитывало 78 душ муж. пола, такое число добровольцев является значительным, даже если учесть, что среди них было немало и крестьян окрестных сел, случайно оказавшихся в это время в Курмыше или приехавших сюда специально, узнав, что Пугачев находится в городе. Но за пять часов пребывания Пугачева в городе таких не могло быть много. Согласно сводным ведомостям о восстаниях в Нижегородской губернии в период крестьянской воины 1773—1775 гг. к следствию было привлечено около 10 горожан Курмыша. Им ставилось в вицу участие в повстанческих отрядах, встреча и присяга Пугачеву. В их числе были солдат Д. Конев, бобыль И. Борисов, посадский С. Свешников, дворник Д. Григорьев, дворовый М. Потапов и др.¹¹ В Курмыше в отряд А. Тюрина был записан целовальник при питейных сборах Н.С. Пискунов¹². Но некоторым удавалось скрыть свое сочувствие повстанцам.

О симпатиях горожан говорит и тот факт, что повстанческая армия Пугачева находилась в городе пять часов, но власть восставших держалась семь дней, хотя в городе было оставлено Пугачевым лишь четыре казака. Только с приходом 26 июля отряда царских войск во главе с Меллиным горожане были, по словам официальных властей, «приведены по-прежнему в порядок»¹³.

Войско Пугачева, переправившись через Суру, двинулось через с. Медяну в свой дальнейший путь к Алатырю. Весть о том, что Пугачев намерен идти в этом направлении, привез прискакавший солдат штатной команды Черномясов 20 июля, когда повстанческая армия находилась еще в Курмыше¹⁴. Дворяне срочно собрались в канцелярии для совета, что делать и как защищаться «от мятежников». Совещанием руководил исполнявший обязанность воеводы М. Белокопытов.

Для разведки был послан прапорщик Е. Сулдешев. Но, вернувшись в город с сообщением о двухтысячной армии, направлявшейся к Алатырю, он уже никого из властей не застал. Еще накануне из города бежали дворяне, зажиточные горожане, секретари воеводской канцелярии. «Тайно» уехал из города Белокопытов¹⁵. Наверное, уже получив первое известие о приближении Пугачева, в Алатыре серьезно о защите не думали. Поэтому бегство городской верхушки началось еще до того, как стало известно о численности повстанческого отряда, направлявшегося к городу. Видимо, обстановка в городе была такова, что в связи с приближением Пугачева оставаться в городе было небезопасно. Возможно, этим объясняется то обстоятельство, что впоследствии губернатор Ступишин не ставил в вину Белокопытову, как и Алфимову в Курмыше, что они не организовали оборону, оставили свои должности. После бегства верхов горожане без них собрались на совет. По некоторым свидетельствам, прапорщик Е. Сулдешев «увещевал» оказать сопротивление повстанцам и воспрепятствовать их входу в город. Но по показаниям сержанта алатырской штатной команды М. Лосева, в ответ на это все закричали: «Нам нечем противиться, а лучше встретим Пугачева с хлебом и солью». Сержант той же команды Ф. Харитонов также указывал на нежелание горожан сопротивляться повстанцам¹⁶. Губернатор Ступишин в своих донесениях центральным властям указывал, что горожане Курмыша и Алатыря «от защищения себя отказались»¹⁷.

Во встрече Пугачев помимо трудовых масс принимали участие некоторые представители местных властей, духовенства. По данным Н. Дубровина, купечество города преподнесло Пугачеву хлеб-соль¹⁸. На допросе сам Сулдешев показывал, что повстанцев встречали «все граждане» города¹⁹.

В Алатыре Пугачев сделал первый отдых после отхода из-под Казани. В этом городе повстанцы пробыли три дня. Войдя в Алатырь, Пугачев расставил караулы, по его показаниям, для того, чтобы «городских жителей толпа его не разоряла». Но, несмотря на стремление сохранить порядок в городе, случаи грабежей были, так как вскоре стали поступать Пугачеву жалобы от местных жителей. Пугачев сам поехал по городу, чтобы навести порядок²⁰.

Повстанцы «метали» деньги в народ (28 тыс.), безденежно раздали крестьянам казенную соль (31 тыс. пуд). Винные бочки, чтобы не было пьянства, Пугачев приказал разбить и выпустить из бочек вино. Разыскивались воевода и судья, с тем чтобы учинить над ними суд. Одновременно своей властью Пугачев освободил из тюрьмы 49 колодников²¹.

В стан Пугачева под Алатырь крестьяне везли помещиков, которых повстанцы тут же вешали. Восставшие разгромили 76 домов, в числе которых были воеводский дом, дом коллежского асессора Готовцева, прокурора, секретаря, много дворянских (14) и купеческих (18) домов. Было разрушено 6 питейных домов²². Все эти действия повстанцев заставляли надеяться на изменения в жизни городского населения. Сержант Лосев, отказавшись идти к Пугачеву, услышал в ответ от солдата алатырской штатной команды Е. Петрова такое заявление: «Полно де вам над нами ломаться, теперь де мы над вами поломаемся»²³.

Горожане Алатыря не были простыми наблюдателями действий повстанцев. По отзывам местных властей, «простой народ злодейскими их обольщениями привели в разврат и возмущение»²⁴. Кроме того, уже 13 августа губернским властям стало известно, что 224 человека в Алатыре записались в повстанческую армию Пугачева. По полученным местными властями сведениям, большинство из них были крестьяне, пришедшие в город специально и находившиеся там для работы. Например, дворцовый крестьянин алатырского с. Иванова Л. Иванов работал в Алатыре по найму²⁵. Впоследствии на допросе Пугачев указывал, что в Алатырь приезжало много крестьян окрестных сел, желавших записаться в казаки, но пеших он отсылал назад²⁶. О нескольких примкнувших к Пугачеву сказано, что они принадлежали к городским служащим: один писец, три ученика Нижегородской батальонной школы и прежних служб казак. Как о горожанах, сказано и о двух бобылях Алатыря.

Кроме того, по официальным данным известно, что свыше 20 военнослужащих было «по принуждению» мобилизовано в повстанческую армию, среди них половина была рядовыми солдатами. Возможно, из страха наказания они не признавались в истинных причинах, приведших их к повстанцам²⁷, тем более что часть солдат примкнула к повстанцам еще до прихода Пугачева в Алатырь. Когда Пугачев был в пути к Алатырю, к нему на службу перешла вся алатырская инвалидная команда, но Пугачев по старости ее состава освободил команду от службы²⁸.

Из сводных ведомостей мы узнаем, что «присоединились к бунтовщикам» или, «не присоединясь к бунтовщикам, сами собою взбунтовались» два купца, С. Юрьев и И. Тимофеев, два бобыля, А. Кузнецов и И. Сызранцев, дворовый Н. Иванов²⁹.

Таким образом, к повстанцам присоединялись представители разных слоев горожан: жители городов, но остававшиеся еще крестьянами, солдаты, городские служащие, отдельные представители купечества. Установить точное число примкнувших к повстанцам горожан не представляется возможным.

Очень любопытна беседа, происшедшая между Пугачевым и Сулдешевым. Пугачев спросил, давно ли Сулдешев служит, и узнав, что 25 лет, заметил: «Как же ты служишь давно, а имеешь чин маленькой. Ежели ты мне верою и правдою послужишь, так я пожалую тебя полковником и воеводою здешняго города»³⁰.

Официальные власти зафиксировали коллективное свидетельство горожан, в число которых входили старосты купецкого цехового, «соцкие прежних служб», выборные государственной Коллегии экономии, о действиях прапорщика Сулдешева. Горожане рассказывали, что он «пошел того злодея встречать и велел всем оставшим градским жителям итти за святыми иконы без всякого оружия и приказывал всем, что естли он будет сие чинить, то в том ему никому ничего к помешательству не прикословить». Поэтому «оставшей в городе Алаторе народ, не имев уже себе ни от кого никакой более помощи и защиты, с отчаянием каждой живота своего с ним и пошли». Они утверждали, что все время пребывания Пугачева в Алатыре Сулдешев «был при самом» предводителе. Но за что именно Сулдешев награжден Пугачевым чином полковника и назначен «городовым начальником», они не знают³¹.

Дворовый человек Василий Федоров (с. Зимниц) показывал на допросе, что, выходя к ним «ис палатки» Пугачева, «названной... воеводою прапорщик Сулдешев проговаривал, чтоб они пошли к нему в казаки, называя его императором Петром Третьим, со устращиванием при том, естли они не пойдут, то будут заколоты»³².

Василий Федоров рассказывал, что когда между ним и дворовым человеком коллежского асессора Г. Готовцева Трофимом Михайловым случилась ссора из-за того, что Михайлов не указал, что скрывается Готовцев, Сулдешев встал на сторону Федорова, ударив Михайлова в голову тростью и сказал, «для чего он... себя бранит, они де правы, что привезли помещика своего»³³.

Сохранился ряд других данных о поведении Сулдешева. Так, канцелярист Алатарской провинциальной канцелярии Иван Протопопов был свидетелем того, как Сулдешев после отъезда Пугачева «в третий день» на рынке показывал «сочиненной... Пугачевым некоторой писменной пасквиль, с которого копия отправлена нижегородскому губернатору А.А. Ступишину им, Протопоповым»³⁴.

В Алатыре 23 июля 1774 г. главным штабом повстанцев был составлен за подписью «Петра III» документ — «известие», в котором отмечалось, что Алатырь встретил повстанцев достойным образом, горожане проявили послушание. Прапорщика Е. Сулдешева^**** штаб Пугачева наградил рангом полковника и поручил ему Алатырь, приказав не чинить «никому обид, налогов и притеснениев», но не щадить бежавших и противников и поступать с ними, как «с действительными злодеями, бунтовщиками и изменниками»³⁵.

Таким образом, в этом городе воеводская должность, как и в Курмыше, не была упразднена; повстанцы использовали одну из структур существующей системы управления, но с тем, чтобы она служила интересам восстания и для поддержания порядка в городе.

Изложение событий в Алатыре на основе сохранившихся документов интересно сопоставить с тем, как они запечатлелись в памяти очевидцев восстания.

Акад. А.Н. Крылов писал, что его отец любил вспоминать рассказы о восстании Пугачева. В них повествовалось о том, как в Алатыре по распоряжению Пугачева казнили «городничего», а затем «согнали народ в собор приносить присягу». «Собрался народ, собор переполнен, только посередине дорожка оставлена, царские двери и алтарь отворены. Вошел Пугачев и, не снимая шапки, прошел прямо в алтарь и сел на престол; весь народ, как увидел это, так и упал на колени — ясное дело, что истинный царь, тут же все и присягу приняли, а после присяги народу «милостивый манифест» читали. Мне, в то время пяти- или шестилетнему мальчику, также казалось, что если человек вошел в церковь в шапке, прошел через царские двери, сел на престол, что, конечно, — царь, и я не понимал только, почему его зовут Пугачев.

«Милостивый манифест» мне много лет спустя довелось прочитать в «Русской старине», где он был напечатан через сто лет после Пугачевского бунта; я помню, он начинался так: «Жалую вас и крестом, и бородою, и волею, и землею, и угодьями, и лесами, и лугами, и рыбными ловлями, и всем беспошлинно и безданно...» Понятно, — заключает А.Н. Крылов, — что такой манифест навеки врезался в память тех крестьян, которые слышали его чтение и передавали из поколения в поколение. «Этот манифест, всего в несколько строк, не чета был Филаретовскому в восемь страниц от 19 февраля 1861 г.»³⁶.

Хотя Пугачев ушел из Алатыря 23 июля, но до 28 июля власть в городе находилась в руках восставших.

По каким-то соображениям Пугачев прошел мимо Ядрина, предоставив повстанческому отряду во главе с казаком И. Яковлевым атаковать город. На пути между Чебоксарами и Курмышем, казалось, Пугачев устремляется к Ядрину. Но в последний момент он обогнул Ядрин и направился к Курмышу. Н. Дубровин объяснял это тем, что Пугачеву стала известна готовность Ядринцев обороняться. Пугачев, якобы не желая рисковать, со своей армией не стал подходить к городу³⁷. Подобное объяснение давал в свое время и кн. М. Щербатов в сообщениях Екатерине II. Вернее представляется другое предположение: не решившись идти на Нижний Новгород, Пугачев прошел и Ядрин. Городом пытался овладеть отряд курмышской городской бедноты и крестьян окрестных сел (около 300 человек), среди них были три казака из армии Пугачева. Но штатная команда во главе с Лихутиным, «купечество» и другие «граждане», по сообщению властей, «единодушно и усердно защищаясь», отстояли город. Это, видимо, не потребовало трудов — отряд был не очень велик и, надо думать, при таком быстром его создании плохо организован и вооружен. Повстанцы понесли потери: 3 убитых, 12 раненых, 35 человек было захвачено в плен³⁸.

До этого отряду Ф. Чумакова пришлось преодолеть сильное сопротивление в Цивильске³⁹. Часть ядринского купечества (20 человек) впоследствии в составе воинских команд принимала участие в подавлении крестьянских волнений в уезде⁴⁰. В отношении остальной части городского населения Ядрина источники не дают сведений. Возможны два объяснения: или верхам города удалось увлечь за собой средние слои и городскую бедноту, или они смогли удержать их в узде вооруженной рукой.

Остальные юрода осаде со стороны повстанческих отрядов не подвергались. Но тем не менее положение некоторых из них вызывало у губернских властей сильное беспокойство. Дело было не только в том, что через Нижний Новгород или Арзамас мог лежать путь на Москву. В условиях, когда за лето через Нижний Новгород проходило более 3 тыс. судов с числом работных людей до 80 тыс.⁴¹, этот город вызывал особую тревогу и был в центре внимания властей. Насколько серьезно было внутреннее положение Нижнего Новгорода, когда повстанцы действовали вблизи его, говорит тот факт, что, не дождавшись утверждения приговора Казанской секретной комиссии, Ступишин учинил расправу над шестью повстанцами, схваченными в Нижегородской губернии. Губернатор объяснил, почему он вынужден был спешить с расправой в условиях Нижнего Новгорода: «...в рассуждении таковом, што в том самом месте, где он повешен, не только нижегородских, но и других губерний бурлаков из разных жительств находилось и ныне находятца для груски соли великое множество, которые, то видя, могут не только сами собою приходить в страх и познание, но и другие объявлять будут што за злодейство., не избегают достойного наказания»⁴². Весь период восстания в Нижнем Новгороде постоянно находилась военная команда и, несмотря на нехватку военных сил в губернии, ее не трогали, а, напротив, стремились пополнить. военной силой, запугиванием удалось воспрепятствовать восстанию в Нижнем Новгороде, вероятность которого признавалась властями. Опасаясь, как бы не вспыхнул «бунт» в центре губернии, Ступишин просил у Щербатова войск «к предупреждению могущих иногда произойти и в самом городе Нижнем неприятных следствий»⁴³.

31 июля, несмотря на то, что армия Пугачева уже вышла за пределы губернии и направлялась к Саранску, положение Нижнего беспокоило губернатора, и он просил поторопиться с присылкой обещанной военной команды, так как держать низы городского населения в спокойствии, по его мнению, можно только с помощью военных сил: «Там бурлаков на судах великое множество, на которых внимание необходимо иметь»⁴⁴.

Некоторые представители нижегородского купечества также примкнули к борьбе. Нижегородский купец Е. Андреев вместе с татарами д. Ишеевы Курмышского уезда участвовал в расправе над майором В. Юрловым⁴⁵.

Можно предполагать, что и со стороны купечества на Пугачева возлагались тайные надежды, а не только был страх «за свои головы и карманы»⁴⁶.

Плавучие виселицы нижегородского губернатора А. Ступишина. С рисунка неизвестного художника

Немногое удалось выявить в отношении арзамасских горожан. Известны слухи о намерении арзамасских купцов встретить повстанцев хлебом и солью. Об этом показывал на допросе находившийся при питейных сборах крестьянин А. Усов. Магистрату было предписано разведывать, «не имеется ли кто ис подлых купецких людей толь вредного и богомерзкого намерения или поползновения»⁴⁷. Целовальник арзамасского питейного дома купец Е.В. Дубов обвинялся в том, что называл Пугачева «российским храбрым воином», 29 сентября 1774 г. Дубов был наказан плетьми⁴⁸.

И в начале 1775 г. положение Арзамаса продолжало беспокоить власти из-за скопления беглых. Прокурор Караулов предложил канцелярии навести порядок в городе. Всех жителей обязали подписками не держать беглых. Кроме того, городничий должен был усилить караулы, закрывать рогатки по концам улиц, чтобы затруднить беглым проход в город⁴⁹.

Только два города, Юрьевец и Балахна, остались, видимо, в стороне от крестьянской войны. Во всяком случае, об участии жителей этих городов в восстании не удалось найти какие-либо сведения. Показательно, что и в период восстания С.Т. Разина о них нет упоминаний в литературе.

Встает вопрос: выдвигались ли городским населением этого района, примкнувшим к Пугачеву, свои специфические цели борьбы? Выявленный материал по Нижегородской губернии показывает, что горожане поддержали программные требования крестьянской войны 1773—1775 гг.

Приведенный выше материал позволяет полагать, что сдача городов Пугачеву диктовалась не только страхом. В действительности дело обстояло не так просто. Городское население оказывало поддержку повстанческой борьбе и проявляло по отношению к нему симпатию и сочувствие. Если учесть, что городские верхи с появлением слухов о приближении повстанцев бежали и в городах оставались в основном низшие слои, то определяющее значение в сдаче городов играли симпатии пугачевцам с их стороны. Об этом же говорит и тот факт, что после ухода повстанцев и Пугачева власть восставших еще держалась некоторое время до прихода царских войск, несмотря на отсутствие военных сил, ее обеспечивавших.

В историю крестьянской войны Курмыш и Алатырь вошли как города, через которые проходила повстанческая армия Пугачева. Они являлись центрами формирования новых сил повстанческой армии за счет стекавшегося в них крестьянского населения. Кроме того, пока здесь находился Пугачев, а затем его полковники, Курмыш и Алатырь являлись центрами народной власти. Сюда ехали со всеми наболевшими вопросами, жалобами на помещиков и управителей и т. д. В этих городах происходили казни помещиков, которых приводили на суд Пугачева окрестные крестьяне. 100 лет назад, во время восстания Степана Разина, действия повстанческих сил развивались также вокруг Нижнего Новгорода, Алатыря, Курмыша, Арзамаса, Ядрина, и в этом отношении можно говорить о продолжении традиций.

С приходом войска Пугачева на Правобережье усилилось бегство к повстанцам крестьян не только из уездов, расположенных в зоне восстания, но и далеко за ее пределами. В числе беглых была и городская беднота: наемные работники, ремесленники, дворовые. Имеются сведения и о представителях купеческого сословия. Летом 1774 г. из имения помещицы П. Шатихиной (сельцо Рожнов о Вяземского уезда) пять дворовых и крестьян сговорились бежать в армию Пугачева. Это были Трофим Иванов, Иван Семенов, Иван Федоров, Федор Васильев и Василий Кручинин, «купецкий сын», живший у генерал-майора Панова⁵⁰. Мысль эту еще зимой 1773 г. подсказал дворовый асессора Смагина Трифон Пивоваров, приезжавший из Москвы со своим помещиком в сельцо Рожново. Кручинин, будучи грамотным, писал «записки», т. е. пытался в письменной форме выразить свое отношение к восстанию Е.И. Пугачева. Эти «записки» до нас не дошли, но они фигурировали на допросе, о чем говорит следственное дело. «Записки» были уничтожены по распоряжению А.А. Вяземского («тетратку истребить»). В деле указано, что при арестованном найдена «тетратка», в которой записано «о казни... Пугачева сообщника Белобородова» и что в Москве «везде был». Это определение содержания «записок» позволяет предполагать, что Кручинин во время пребывания в Москве вел записи своих наблюдений о настроениях в центре страны. Очевидно, допрашивавшие пытались выяснить, вся ли «тетратка» попала в их руки. Кручинин же настаивал на своем и дал следующий ответ, зафиксированный в записи допроса: «Окромя казни Белобородова в Москве, никаких о... Пугачеве возмутительных разглашениев не слыхал и к злодею ничего не сообщал»⁵¹. Когда же арестованного спросили, зачем он вел эти «записки», он объяснил, что если бы добрался до восставших, то отдал бы их Пугачеву.

По-своему прокомментировал эти показания Кручинина^5* М.Н. Волконский в донесении 30 октября 1774 г.: записки велись «для того, что намерение его было, когда он к злодею пришол, то о том хотел ему дать знать, чрез что и ласкался быть у него в милости»⁵².

Оценивая значение этих «записок», С. Пионтковский справедливо указы-зал, что их автор, собирая сведения о настроениях в центре страны, об отношении к крестьянской войне, понимал смысл происходившего и его намерение бежать к Пугачеву было не случайным, а сознательным актом⁵³.

В октябре 1774 г. был наказан плетьми вяземский купец Еремей Делянов за дерзкие разговоры. 9 сентября 1774 г., обратясь к стоявшим у него на квартире, он говорил: «Куда вы идете, и что вы за люди, и куда вас гонят... Вас гонят, я знаю, куда, в Воронеж, а я теперь из воеводской канцелярии пришол и слышал, что из Москвы все уехали на поклон, и граф Чернышев с покорною головою поехал к Петру Федоровичу, к нашему батюшке царю. А вы, канальи, идете, вас там всех перевешают и кожи здерут»⁵⁴.

Отношение к богатым представителям купечества, к тем из них, кто составлял «первую гильдию» со стороны бедноты городов выражалось довольно определенно. Так, крепостной крестьянин бывшего президента Коммерц-коллегии Я. Евреинова Василий Яковлев Чижов, служивший 14 лет у купца первой гильдии Луки Долгова, указал, что к святой Пасхе Пугачев будет в Москве и повесит генерала Еропкина и «хозяина ево» Долгова. Чижов на допросе прямо указал, что то, о чем говорил, слышал «недавно в народной молве». Это было в феврале 1774 г., и власти в лице М.Н. Волконского позаботились, чтобы Чижов не остался без наказания⁵⁵.

По мере движения войска Пугачева к Саранску, в городе началась паника, и все дворянство бежало. Михельсон доносил Щербатову: «В Саранске ни один дворянин не думал о своей обороне, а все, как овцы, разбежались по лесам»⁵⁶. За ними последовали приказные служители, часть купечества, а также саранский воевода В.Г. Протасьев, воеводский товарищ И.Н. Буткевич, секретарь А. Мельников, оставив город «без всякого защищения и обороны»⁵⁷. Тем самым участь города была предрешена. Местные власти, покидая город, ссылались на то, что возложить оборону не на кого, так как воинская команда состояла из небольшого числа инвалидов. Кроме того, не было пороха.

26 июля в Саранске появился небольшой повстанческий отряд во главе с Ф.Ф. Чумаковым. Повстанцы огласили указ Военной коллегии от 26 июля⁵⁸ о подготовке надлежащей церемонии встречи «победоносной армии» Е.И. Пугачева — «Петра III» следующей в Москву «для принятия всероссийского престола», приготовлении провианта для армии и фуража для лошадей под артиллерию, «дабы ни в чем недостатка воспоследовать не могло». Указ был обращен к воеводе и «мирским людям» и зачитан на торговой площади.

Учитывая сложившуюся обстановку и особенно видя симпатии многих горожан к Пугачеву, приказные служители и богатое купечество решили подчиниться. Они явились к архимандриту Петровского монастыря Александру и заявили, что «другого способа не находят, как встретить» Пугачева⁵⁹.

В своих показаниях 12 и 23 августа архимандрит Александр сообщил, что человек до 30 вооруженных повстанцев «приказали мне и прочим того города священно- и церковнослужителям» встретить Пугачева «со святыми иконами и с звоном, а гражданам с хлебом и солью», угрожая, «естьли того не учиним, смертною казнию»⁶⁰.

Жители Саранска во главе с архимандритом Александром и прапорщиком М.М. Шахмаметевым утром 27 июля торжественно вышли в предместье города встретить войско Пугачева⁶¹. После встречи собравшимся по приказу Пугачева зачитали указ, провозглашавший освобождение крестьян от податей и рекрутских наборов, а также вольность^6*. На следующий день 28 июля «во всенороднои известие» в Саранске был составлен известный манифест, подписанный Пугачевым — «Петром III», а также именной указ о назначении прапорщика М. Шахмаметева «главным командиром и воеводою» города. В указе ставилась в заслугу горожанам, «священного и протчаго звания жителям» «пристойная церемония» встречи повстанческого войска во главе с Пугачевым, и в первую очередь Шахмаметеву. Пугачев, назначая Шахмаметева главой города и уезда, обязывал его строго следить за порядком, чтобы крестьяне и горожане всякаго звания и чина были защищены от «обид и налог».

В качестве представителя новой администрации города Шахмаметев согласно указу должен был «поступать, как в государственных делах»⁶², отстаивая в первую очередь интересы тех, кто принял сторону восстания. Одновременно его обязанностью было не щадить противников, поступая с ними, как с изменниками.

За три дня пребывания пугачевцев в Саранске, 27—30 июля, было умерщвлено «из дворян штаб- и обер-офицеров, ис приказных служителей и других званей, всего мужеска и женска пола 62 человека», в том числе предводитель саранского дворянства Сипягин⁶³.

Пугачевцы открыли соляные амбары и несколько тысяч пудов соли раздали населению. Они захватили имущество ряда богатых домов, денежную казну, часть из которой раздали «черни». Особой заботой командиров являлось пополнение отрядов военным снаряжением, а также привлечение в армию новых сил. В Саранске с Пугачевым «охотою пошло 220 человек»⁶⁴.

Посланный 30 июля 1774 г. от «всех обывателей» г. Пензы «для разведывания о прибывших партиях» Конной слободы пахотный солдат И.А. Курдин сообщал, что, по рассказам очевидцев, в Саранске Пугачева встретили «с честью» и что «в службу» к нему от купечества было «набрано» 170 человек, «да охотников разных чинов наметилось сот до пяти». Он же сообщал, что повстанцы казнили бывшего воеводу Шувалова с женой, купца Пичугина, «а за что, не знает»⁶⁵.

В г. Инсаре предводителем повстанцев был Дубцов, инсарский купец. Этот повстанческий атаман действовал со своим отрядом в районе городов Инсара, Троицка, Темникова. Не дойдя до Темникова, где отряд Дубцова должен был соединиться с отрядом Евсевьева, отряд Дубцова повернул обратно и возвратился в Инсар, в дом атамана Дубцова. На том отряд постигла неудача. Инсарские однодворцы, узнав о приближении правительственных войск, схватили Дубцова и его товарищей и посадили в тюремный острог. Из острога их выручил через восемь дней пугачевский полковник Михаил Евстратов (он же Михаил Елистратов), инсарский однодворец, предводитель 120 казаков. Он зажег Инвалидную слободу и во время пожара освободил арестованных. Затем Евстратов отправился в Наровчат, город, ставший вплоть до 3 сентября опорным пунктом для повстанческих отрядов. Оттуда спустя неделю он направился к Нижнему Ломову, узнав, что там появился отряд правительственных войск, гусар и казаков. По показаниям участников, в отряде Евстратова в то время было около 650—1 тыс. человек «с пушками, с ружьи и с копьи и со всяким дрекольем». Однако «баталия» под Нижним Ломовым оказалась для отряда повстанцев неудачной: часть отряда погибла, часть была разогнана по лесу. С оставшимися 70 человеками Евстратов уехал в Наровчат и в течение двух дней собирал в свою команду «разного звания людей». На третий день там появились правительственные войска («военные казаки»), встретив организованное сопротивление, в котором деятельное участие приняли жители города: «собравшись с ружьи и с прочим дреколием... не допускали тех казаков в город, стреляли по ним из ружей», однако «против их устоять не могли». По официальным данный, «злодейская шайка», разбитая в г. Наровчате 3 сентября 1774 г., состояла из 4 тыс. человек, из которых было убито 200, пленено до 400 крестьян и взята одна пушка. Это было самое крупное по количеству участников, не считая поражения самого Пугачева под Черным Яром, сражение на Правобережье Волги⁶⁶. Какова дальнейшая судьба Евстратова, остается неизвестным.

Совместно с Евстратовым действовал в районе Наровчата^7* атаман Яков Иванов родом из дворцового с. Кочелаева Наровчатского уезда. Об истории этого отряда сохранился эпический рассказ участника этой партии, работника помещицы П.И. Веденяпиной в с. Охлебинине Верхнеломовского уезда, родом кадомского купца, 20-летнего Трофима Евсевьева. 13 лет он «без всякого письменного виду» ушел из родного города. Участие Т. Евсевьева в восстании под предводительством Е.И. Пугачева началось с того момента, когда в с. Охлебнино приехали из «пугачевской толпы» казаки, человек около 20, и «объявили, что де они государя Петра Федоровича, и государь де жалует всех, что де подушных и рекрут не будет десять лет». Евсевьев поехал за повстанцами «своею волею»⁶⁷. Под начальством атамана Якова Иванова повстанцы объехали ряд сел Верхнеломовского уезда, где «разбили» помещичьи дома и казнили не успевших скрыться дворян. Проследовав через шесть поселений Верхнеломовского уезда, Иванов со своим отрядом прибыл в Наровчат, где «награбленные пожитки» были сложены в домах трех однодворцев. Пробыв там дней восемь, отряд Иванова отправился сначала в Нижний Ломов (9 августа), а потом к Верхнему Ломову, где встретил отряд повстанческого полковника Михаила Евстратова. С ним Я. Иванов, «согласясь», действовал затем некоторое время совместно. Жители Ломова устроили им торжественную встречу: «Многое число обыватели с попами, как имелись в ризах с образами и со кресты, с хлебом и солью встречали». Войдя в город, казаки повесили трех человек, «разбили» многое число домов местных чиновников и зажиточных людей, а также соляные амбары и питейный дом. По официальной ведомости, владельцами «пограбленных домов» значатся шесть купцов, в том числе ратман Баранов и депутат Букин, и три однодворца.

Из этого города повстанцы прошли ряд селении Верхнеломовского уезда, повесив при этом шесть человек, и снова вернулись в Наровчат. «Воровские прожитки» там были сданы на хранение тем же однодворцам, что и в предыдущий раз. Атаман Я. Иванов отвозил пожитки в с. Кочелаево, в дом своего отца. Через несколько дней в Наровчате «собралось многое число людей и поехали в г. Керенск для разбития того города». Но как уже указывалось, в том районе восставшие потерпели поражение. Отряд Евстратова отошел к Нижнему Ломову, где вновь потерпел неудачу. В сражении погибли Яков Иванов и с ним около 100 человек; победителям достались 17 пленных и 13 пушек⁶⁸.

После поражения 30 августа под Нижним Ломовом остатки отряда Иванова ушли на юг и в начале сентября оказались у границ Донского Войска. На речке Баланде донской походный атаман Дуковкин и донской полковник Лощилин 12 сентября разбили повстанческий отряд численностью до 2 тыс. человек под командой жителя г. Острогожска Каменского. Этот повстанческий отряд состоял не только из «мужиков» — русских крестьян, но и малороссиян, к которым принадлежал и предводитель отряда, утонувший в реке во время сражения⁶⁹.

В отряде Каменского были, по-видимому, остатки разных партий, действовавших раньше на севере и пришедших по рекам Вороне и Хопру. Среди пленных, захваченных правительственными войсками, оказался и купец Трофим Евсевьев (в октябре 1774 г. он был прислан из Тамбовской воеводской канцелярии в Верхнеломовскую воеводскую канцелярию). По показаниям задержанных, Каменский принял командование отрядом за две-три недели до последнего боя, а раньше им командовал повстанческий полковник Иван Иванов, который отдал Каменскому своих «мужиков», а сам с отрядом в 30 человек отправился к Пугачеву. Иван Иванов, из пензенских крестьян князей Голицыных, действовал сначала в родном уезде, а затем южнее, в Петровском уезде, близ Саратова, а также в пограничной полосе Донского Войска. В его отряде близ Пензы было 3 тыс. человек. Рядом с ним действовал его брат Алексей Иванов. Они пытались поднять донских казаков. В ноябре 1774 г. братья попали в руки карателе⁷⁰.

С.И. Тхоржевский считал эпопею Трофима Евсевьева типичной для рядовых участников крестьянской войны 1773—1775 гг. — «казаков императора Петра III: «сначала объезд помещичьих усадеб, где не было сопротивления и оставшихся владельцев вешали на воротах, где забиралось всякое имущество и на подводах увозилось в города и деревни надежным людям на сохранение; а затем поражение, бегство на юг и плен»⁷¹.

Приговор Кадомском воеводской канцелярии гласил следующее: так как Евсевьев «повинился в самоохотном вступлении в толпу известного государственного злодея и бунтовщика Емельки Пугачева и в учинении им с протчими той толпы злодеями смертные убийствах дворян и всякого звания людем четырнадцать человек, и в разбитии в городе Верхнем Ломове питейного дома и казенных соляных амбаров и партикулярных домов как в городе, так и в уезде Нижнеламовском и Верхнеламовском, и в грабеже из тех домов пожитков», хотя он и «подлежит натуральной смертной казни, но по силе указа 1754 года ноября 14 дня учинить ему, Евсевьеву, жестокое публичное кнутом наказание и, вырезав ноздри, поставить на лице повеленные означенным же 1754 года ноября 14 дня указом знаки, сослать в ссылку в Азов в тяжелую работу вечно». Приговор послали на утверждение в воронежскую губернскую канцелярию, а до получения ответа постановлено: «содержать его, Евсевьева, под крепким караулом скованного»⁷².

Участь Евсевьева была смягчена благодаря тому, что пока его дело дошло до рассмотрения воронежской губернской канцелярии, подоспел манифест 17 марта 1775 г., ставивший целью предать восстание «забвению и глубокому молчанию». Евсевьев без публичного наказания кнутом был отослан для определения в Оренбург в работу.

Купец Андрей Яковлевич Кознов 43 лет, назначенный повстанцами в «товарищы» «главного командира» г. Пензы, в Секретной экспедиции 6 октября 1774 г. показывал, что он присягал императрице Екатерине II, ему было известно о кончине Петра III и о «искоренении злодея, беглого з Дону казака Емельки Пугачева». Вернувшись с Макарьевской ярмарки 27 июля в Пензу, он узнал, что Пугачев «склоняется к нашему городу». А так как город остался «без начальников», то 29 июля бургомистр Борис Елизаров собрал «все пензенское купечество на совет, требовал общего мнения, противиться ли им злодею или встретить с честью, выговаривая притом так: ну чем де мы станем ему противится, у нас нет никакого оружия. Так не лутче ли встретить его и тем спасти город от пожегу, а людей от смерти». На это «во многие голоса закричали, чем де нам противиться, да хотя бы и было чем, так где нам против ево силы устоять, когда уже самые крепости не в силах были. Нам де ничего больше делать не остается, как встретить его с хлебом и солью»⁷³.

В это же время к ратуше собрались «живущие в городе пахотные солдаты и ожидали, какое положение между купечеством зделано будет». Бургомистр Елизаров им объявил решение купечества встретить Пугачева. Солдаты «не противоречили». Затем бургомистр вместе с ратманом Никитой Маминым пошел в провинциальную канцелярию, а купечество разошлось по домам. Здесь важно подчеркнуть, что решение о торжественной встрече войска Пугачева было принято до приезда первого повстанческою отряда, т. е. не под давлением его агитации. На другой день опять купечество «по повеске бургомистра» собралось в магистрате, и им объявили, что Пугачев уже близко от города, и потому никому из магистрата уйти не разрешили. Этот день и последующий прошли «благополучно», если не считать того, что из города уже бежали воевода А. Всеволожский, товарищ воеводы коллежский асессор Гумчев, секретарь Семен Дуткин, Сергей Григорьев, штатные поручики Суровцев, Слепцов (28 июля).

По показанию инвалидной команды секунд-маиора Г.Г. Герасимова, определенного повстанцами «главным командиром» Пензы, первый повстанческий отряд, появившийся в Пензе, состоял из 15 человек. Эти повстанцы, собрав народ на рынке, «уверяли, что к городу их следует не самозванец, и не Пугачев, как об нем говорят, но подлинно государь Петр Федорович». Они же сообщили, что «ежели гражданя не встретят его (Пугачева. — М.К.) с хлебом и солью и покажут какую противность, то все в городе до сущаго младенца будут истреблены и город выжгуть»⁷⁴. Это «устращивание» разнеслось по городу, и «гражданя» пришли «всею страх и отчаяние». Герасимов их ободрял и призывал к сопротивлению «нашествию» восставших, «на что все кричали, что по неимению ружей противится им нечем и так положили напоследок, да и я сам равно, как и священники, согласилися встретить... с честию, почему снять бывшия около города пикеты»⁷⁵.

Сопоставление записей допросов группы лиц, примкнувших к восстанию в г. Пензе, показывает, что в них дается одна, почти дословно повторяемая в формулировках причина встречи пензенцами войска Пугачева. И Герасимов, и Кознов, и другие указывали следующее: «Естли сего не зделает, то все в городе умерщвлены будут до самаго младенца, а город превращен будет в пепел»⁷⁶. Поскольку это материалы допросов участников, стремившихся оправдаться и тем самым облегчить меру наказания, то к ссылкам на устрашения нельзя относиться с полным доверием.

Рассказы о встрече в Пензе Пугачева купца А. Кознова, секунд-майора Г. Герасимова, других горожан, привлеченных к следствию, в основном совпадают. Герасимов так передает картину этой встречи: «Гражданя, вышед из домов своих, пошли за город, напереди шли попы с церковным причтом со крестами и образами. За ними бургомистр и купечество с хлебом и солью, а потом уже всякаго сорта народ»⁷⁷. Пугачев, въехав в город, приложился к кресту, велел всем встать на колени и прослушать манифест. К целованию руки Пугачева подошли «попы и лутчие люди»⁷⁸.

Герасимов, а также секретарь пензенской провинциальной канцелярии Т. Андреев признавал, что во время пребывания 1 августа 1774 г. Пугачева в Пензе «народ радовался и почитал, что самозванец — истинной государь». Если быть чистосердечным, говорил Герасимов, то и он «при сем случае поколебался было в мыслях, думая, что Пугачев и в самом деле государь, как в том утверждало меня сие, что он многия города и крепости побрал и вся чернь в уезде, где он ни был, прилеплялась к нему без сумнения»⁷⁹.

Города Урала и Поволжья в крестьянской войне 1773—1775 гг.

Кратковременность пребывания Пугачева в Пензе не помешала осуществить в городе ряд мероприятий, которые в той или иной мере шли на пользу широким слоям городского населения. Пугачевцы завладели денежной казной^8*, часть которой отдали населению. Они раздали населению «безденежно» казенные запасы соли, вина. Из тюрем были освобождены «все колодники».

По официальным данным, в г. Пензе «из купечества и пахотных солдат» Пугачевым «взято к себе в толпу» 500 человек, а кроме того «несколько и охотников пометалось, а сколько числом, познать невозможно»⁸⁰. В объявлении, обращенном к жителям Пензы 3 августа 1774 г., полковник Г. Герасимов действительно предписывал собрать 500 человек «со всех положенных в подушный оклад обывателей»^9*. В случае отказа он грозил поступить с пензенцами «по всей строгости е. и. в. гнева». В ходе следствия указывалось, что собрать удалось только 200 человек.

Действия повстанцев во главе с Пугачевым в Пензе зафиксированы в ряде документов. По-видимому не все из них сохранились. До нас дошел «манифест во всенародное известие» жителям Пензы и Пензенской провинции от 31 июля 1772 г., именной указ от 3 августа 1774 г. «во всенародное» известие. Предполагается, что был составлен указ и 1 августа^10*? Указом от 3 августа секунд-майор Г.Г. Герасимов назначался «главным командиром» Пензы и «рангом полковника», купец А.Я. Кознов товарищем «главного командира» «для наилутчаго исправления и порядку»⁸¹.

Ко времени пребывания повстанческого войска Пугачева относится единственный в своем роде указ о передаче купцу Кознову семейства крестьянина Тихона Федосеева^11*.

Манифест от 31 июля, обращенный ко всему народу, объявлял «вольность и свободу», отмену рекрутчины, подушной подати, владение землями, освобождение от «отягощений, чинимых от злодеев дворян и градцких мздоимцев — судей крестьянам и всему народу (курсив мой. — М.К.)» и др.⁸² Все эти «льготы» не могли не заинтересовать разные слои посадского населения, в том числе г. Пензы. В указе от 3 августа новым властям этого города вменялось в обязанность следить, чтобы «никому обид, налог и притеснениев» не причинялось⁸³.

Кознов, Елизаров, прапорщик И. Григорьев на допросах указывали, что пугачевцы «делали несказанные озорничества», грабили «обывательские», «господские» дома. В отличие от них Герасимов сообщал, что грабежам подвергались только дома тех владельцев, которые при приближении повстанцев бежали из города⁸⁴.

«Город стал центром суда и расправы над злодеями — дворянами», немало из них были привезены туда крестьянами соседних селений⁸⁵.

В Пензе купечество организовало обед в честь Пугачева — «Петра III». После совещания в магистрате оно вынесло решение, что «столу быть общему» в доме купца Кознова. Бургомистр Б. Елизаров^12*, ратман Мамин угощали Пугачева и его приближенных. Именно во время обеда, как показывал Кознов, Пугачев обратился к купцам со словами: «Ну, господа купцы, теперь вы и все гражданя жители называйтесь моими казаками, я ни подушных денег, ни рекрут брать с вас не буду. И соль казенную приказал я раздать безденежно по 3 фунта на человека»⁸⁶.

Секретарь пензенской провинциальной канцелярии Тихон Андреев на допросе остановился на факте, о котором ничего не говорили другие подследственные. Он сообщил, что 2 августа Герасимов и канцелярист Галкин ездили в стан Пугачева, но по каким делам, он не. знает⁸⁷.

Войско Пугачева, захватив пушки, порох, часть казны, 2 августа ушло из города. В рапорте пензенской провинциальной канцелярии в Сенат от 28 августа 1774 г. сообщалось, что хотя город оставлен пугачевцами, Пенза «находится в немалой опасности» из-за «бунтующей черни». Власти доносили, что когда войско. Пугачева находилось в Петровске (4—5 августа), оно «умножилось идущими из Пензы»⁸⁸.

Герасимов, а также Кознов утверждали, что они были призваны в стан Пугачева (сам предводитель в это время уже ушел в сторону Саратова). Отряд казаков, среди которых находились Кознов и Герасимов, догнали основное войско Пугачева в 40 верстах от Пензы, Герасимова почти сразу же отпустили назад в Пензу, а Кознову, по его показаниям, было «приказано» остаться казаком⁸⁹.

Кознов а своих показаниях, как и многие участники восстания, попавшие в руки царских судей, пытался оправдаться. Он говорил, что предложение повстанцев было для него «несносно», он просил «об увольнении», представляя дом, жену и детей, «у себя имеющим». Отговаривался от назначения в товарищи главного командира города он тем, что не имеет «афиции»^13*, т. е. офицерского чина. Однако все его попытки якобы уклониться от участия в восстании ни к чему не привели, повстанцы, «не уважая сего», приказывали «молчать», угрожая виселицей. Но Кознову все-таки удалось бежать, и до 28 августа он скрывался в лесу. Эти данные извлечены из записей допросов Кознова, как и то, что он сам явился к прокурору Чемесову, который отдал его под караул⁹⁰. Власти считали, что они смягчили участь Кознова, отменив телесное наказание (по указу от 17 марта 1775 г.) и сослав Кознова на поселение в Сибирь. Весьма определенно констатировалась вина Кознова: «за прилепление его к самому злодею и коему оказывал мирские свои услуги»⁹¹.

Еще один представитель купечества бургомистр г. Пензы первостатейный купец Борис Елизаров (48 лет) не отрицал^14* что узнав о бегстве воеводы и товарища воеводы собирал «все пензенское купечество на совет для общаго положения, противится ли им злодею или встретить его с честью, сказывая при том, что им противитца не с чем, что никакого оружия нет, так не лутче ли встретить, а тем и спасти город от разорения и пожегу, а людей от смерти»⁹².

В феврале 1775 г., определяя меру наказания Елизарову, власти отмечали отсутствие у него «твердого духа»⁹³. Но учитывая, как они считали, что он «предательства в душе своей не имел», «ничем от злодея не воспользовался», более того понес убытки⁹⁴, освободили его из-под ареста, строго предписав не выбирать его ни в какую службу, кроме «ниской градской службы»⁹⁵. Обращает на себя внимание тот факт, что этот купец, принявший сторону восстания, утверждал, что пугачевцы забрали «всякой его пажити» на 2 тыс. руб. Это его заявление не подтверждается другими источниками, поэтому остается вопрос, действительно ли «убытки» Кознова связаны с принуждением повстанцев. В его причастности к восстанию могло быть и другое объяснение: добровольная передача восставшим части своей собственности.

В гуще событий в Пензе находился секунд-майор Гаврила Герасимов (61 год), как указывалось выше, «главный командир» города. Во главе города он фактически оказался по воле горожан ранее, со времени бегства местных властей в связи с приближением войска Пугачева. Занявшие город повстанцы посчитались, по всей видимости, с этим и оставили его «главным командиром».

Герасимов по происхождению принадлежал к «поповым детям». С 1737 г. он начал службу в армии вначале солдатом Ярославского пехотного полка, в 1742 г. произведен в ротные писари, в 1744 — в курьеры, в 1745 — получил чин сержанта, в 1751 г. — прапорщика. В том же году Герасимов был переведен в Бутырский пехотный полк, служил адъютантом, в 1758 г. в звании капитана переведен в Выборгский пехотный полк, в котором служил до отставки в 1762 г. в чине секунд-майора. Таким образом, его пребывание в армии длилось 25 лет и было заполнено участием в походах и сражениях (с Турцией, Швецией — 1741—1742 гг., с Пруссией).

«В разсуждение... неимущества» Герасимов был определен «на пропитание» в Троице-Сергиев монастырь, «получая от оного определенное жалованье». Но в 1764 г. от монастырской вотчины был «отрешен» и определен в г. Керенск в инвалидную команду, а в 1766 г. в г. Пензу тоже в инвалидную команду. Герасимов заверял, что за время своей длительной службы в «штрафах и подозрениях ни в каких не был...», о смерти Петра III знал, но присягал Пугачеву⁹⁶. Услышав, что Пугачев в Саранске, Герасимов отправился в пензенскую провинциальную канцелярию, в «присутствие» к воеводе, надворному советнику Андрею Всеволожскому и его товарищу коллежскому асессору Гуляеву, чтобы узнать о Пугачеве подробнее. Герасимов получил приказ властей приготовить инвалидную команду (12 человек) к сопротивлению восставшим. Но 29 июля узнал, что представители властей во главе с воеводой из Пензы бежали. Идя по городу, встретил Герасимов группу, человек 200, пахотных солдат^15*, живших в городе, они «объявили... что они советуют между собою ково бы командиром в городе зделать». Они просили Герасимова «принять команду и защищать город, а как старее меня чином никого в городе не было, — вспоминает Герасимов, — то я, не отговариваясь», предложение принял.

На избрание Герасимова дало свое согласие и купечество Пензы⁹⁷. На допросе Герасимов утверждал, что распорядился о вооружении населения. Кроме того, им был послан якобы нарочный в Казань с просьбой выделить городу вооруженный отряд.

Власти считали, что за участие в восстании Герасимов заслуживает смертной казни. Но они приняли во внимание, что он «в сие преступление впал не из злости, а точно от старости лет своих», поэтому ограничились лишением его чина и ссылкой в Сибирь⁹⁸.

После допросов в Казанской секретной комиссии секретарь пензенской провинциальной канцелярии Тихон Андреев^16* был передан в руки Тайной экспедиции. Материалы следствия дают представление о том, как сложилась судьба этого участника крестьянской войны 1773—1775 гг. На государственной службе Андреев находился с 1753 г. Вначале он служил писарем придворной конюшенной конторы, затем там же состоял на должности копииста, подканцеляриста и канцеляриста, в 1765 г. перешел в Коллегию экономии, где трудился в качестве канцеляриста. В 1766 г. Андреев был переведен на службу в Сенат (5-й и 6-й департамент). И там он — канцелярист. С 1772 г. его определили секретарем в пензенскую провинциальную канцелярию. В отличие от многих других участников восстания никогда мыслей о том, что Пугачев — это Петр III, не имел, так как в Петербурге и в Москве он не раз видел царя и о его кончине указы не только слышал, но и сам читал.

28 июля, как рассказывал Т. Андреев, власти бежали из города. Т. Андреев из-за болезни находился дома, поэтому не знал, что происходило в канцелярии. Приставленные к Андрееву солдаты, услышав колокольный звон, настаивали на том, чтобы Андреев шел встречать отряд Пугачева — «Петра III», угрожая ему виселицей. Андреев, «страшась злодея, чтоб его в самом деле не повесили, ехать согласился». Он целовал руку Пугачева, «единственно спасая свою жизнь». Позже Андреев присутствовал на обеде в честь прибытия в город Пугачева. Андреев, как и другие подследственные, объяснял свое поведение страхом, беспамятством, боязнью, «чтобы злодеи, если б он того не исполнил, а Герасимов и Кознов о том сказали злодею, то б он совершенно был повешен, ныне же в том приносит чистосердечное признание и просит в своем приступлении милосердного помилования»⁹⁹.

Вошедшие в Пензу каратели во главе с В. Мелиным не арестовали Андреева. Он находился на свободе и в это время совершил смелый поступок. Андреев снял расклеенный в городе повстанческий указ и спрятал у себя. Но потом не выдержал и, когда в город вступили войска во главе с графом П.И. Паниным (12 августа), отдал этот указ полковнику Михаилу Веревкину.

Конфирмация по делу секретаря Тихона Андреева в приговоре гласила: поскольку свой «противной законам поступок учинил не из злости и не от прислуги к злодею, а единственно от подлой трусости, спасая от злодея живот свой», то тяжкому наказанию не подвергать, но лишить секретарского чина и определить на жительство за пределы провинции¹⁰⁰.

Прапорщик Илья Григорьев (47 лет), сын подьячего, служил с 1744 г., был в пензенской канцелярии копиистом, подканцеляристом, канцеляристом, в походной канцелярии генерал-аншефа И.А. Салтыкова — канцеляристом, в 1761 г. Военной коллегией уволен со службы по болезни и отпущен в свой дом в г. Пензу «на его пропитание». Но по его просьбе определен Военной коллегией в штатную команду Пензы «сверх комплекта».

С приближением восстания по приказу провинциальной канцелярии использовался в качестве разведчика об отрядах пугачевцев. Узнав, что Пугачев в Саранске, поспешил сообщить воеводе это известие. Воевода и товарищ его повелели Григорьеву идти в канцелярию и объявить «городским жителям» о Саранске, обязав их готовиться к сопротивлению, в город не впускать и не считать его за государя. Григорьев все исполнил, по крайней мере, так пытался заверить. Но его действия ожидаемых результатов не дали. Григорьев сообщал в ходе следствия, что бегство воеводы и ряда других лиц городской администрации горожане расценивали как «измену». Собравшись на площади, они кричали, что город оставлен без начальников, грозили тоже уйти, требовали у Григорьева разыскать беглецов¹⁰¹.

Григорьев был арестован Мелиным, затем освобожден, так как следствие убедилось в том, что его действия определял страх. Оно не видело с его стороны «доброхотства к злодею». После трехнедельной болезни Григорьев принимал участие в подавлении волнений в ближайших селах («по повелению» графа П.И. Панина)¹⁰².

Приведенные характеристики позволяют представить разную по социальной принадлежности группу, которая в той или иной степени разделила судьбу основных масс участников восстания, состоявших из низов городского населения Пензы.

К моменту прихода войска Пугачева Саратов пережил большое бедствие — пожар. В мае 1774 г. он так опустошил город, что многие вынуждены были жить в палатках. Поручик Г.Р. Державин писал, что Саратов того времени имел «единственно наименование города»¹⁰³. Во время пожара сгорело много хлеба, и жители голодали.

Сенатский курьер Полубояринов, будучи послан в январе 1774 г. в Саратов для сбора сведений о Пугачеве, пробыв там около двух дней, констатировал, что «чернь» говорит о находящемся под Оренбургом Пугачеве, как о настоящем «Петре III, который не умер, и имея его государем, освобождены от податей, почему и ныне, естли де не захотят, то ничего не дадут, а от него они имеют уверения, что будут вольны и независимы ни от кого...»¹⁰⁴. «Теперешнее же правление им несносно, ибо де большия бояре награждаются деревнями и денгами, а им никакой нет льготы... но только одни большие тяготы... и что для перемены своего состояния пришло им метаться в воду. О воинских же командах говорят, что де все это понапрасну; все солдаты лишь только придут, то будут ему служить, вить и их житье не лучше крестьянского». Уже с начала 1774 г. немало горожан, собираясь партиями, уходило к Пугачеву под Оренбург¹⁰⁵.

Об отсутствии какой-либо надежды на верность правительству Екатерины II и симпатиях к Пугачеву всех «жителей» Саратова через несколько месяцев сообщал поручик Г.Р. Державин, присланный в Саратов с «секретной экспедицией» А.И. Бибиковым для надзора за скитом Филарета на Иргизе.

В рапорте Ф.Ф. Щербатову он сообщал о количестве имевшихся в Саратове войск: «Сим количеством людей можно было, кажется, в случае хорошее дело сделать. Впрочем, — добавлял Державин, — народ здесь от казанского несчастья в страшном колебании. Должно сказать, что если в страну сию пойдет злодей, то нет надежды никак за верность жителей поручиться. По народным слухам вижу, что всякий ждет (курсив мой. — М.К.) ожидаемого им Петра Федоровича. Милосердие всемилостивейшей нашей государыни в грубых сих сердцах никак не действует»¹⁰⁶.

Позже, 3 октября 1774 г., он писал в рапорте П.И. Панину: «Главный предмет мой состоял в поимке Пугачева, ежели бы он по разбитии своих скопишь, бросился один укрываться у друзей своих, яко в гнезде своем пристанище на Иргизе»¹⁰⁷.

На военном совете 24 июня 1774 г., собранном в Опекунской конторе, с участием многих офицеров и Державина, было вынесено решение, согласно которому из-за недостатка времени, необходимого для укрепления города военными командами и артиллерией, предписывалось собрать воинские команды из колоний, учредить в разных местах разъезды из казаков, привести в исправное состояние имеющиеся в городе пушки, выделить дополнительное оружие. В целях безопасности горожан предлагалось устроить земляное укрепление на берегу Волги за валом. Оно могло послужить местом укрытия провиантских магазинов, в которых хранилось до 20 тыс. четв. муки. Кроме того, в укрепление должен был состояться перевод «колодников». Находившиеся на Волге суда власти решили потопить, чтобы ими в случае атаки не воспользовались повстанцы.

Начались военные приготовления, но они развертывались крайне медленно. Сказывалась несогласованность действий представителей местных властей: коменданта полковника И.К. Бошняка, главного судьи Опекунской конторы бригадира М.М. Лодыженского и главного члена Низовой соляной конторы М. Жукова.

27 июля М. Лодыженский снова собрал в Опекунской конторе совещание при участии купечества и членов низовой Соляной конторы. На этом совещании купечество обещало вооружить 500 человек и дать рабочих для строительства укрепления.

Полковник И.К. Башняк, располагая достаточным количеством орудий (4 полевых и 10 чугунных пушек и одна мортира) и гарнизонных войск (780 человек)¹⁰⁸, не соглашался строить укрепления вне города. Он настаивал на укреплении прежнего городского вала. Бошняк утверждал, что он, как комендант, не может оставить городские церкви и склады без охраны и предлагал перевезти правиант в город. Бошняк требовал, чтобы согласно приказу астраханского губернатора П.Н. Кречетникова, вверившего ему все управление воинскими делами, все воинские чины были отданы в его распоряжение. Ладыженский отказывался исполнять это требование, продолжая строить укрепление на берегу Волги.

Начавшиеся пререкания между городской верхушкой: Бошняком, с одной стороны, Державиным и Ладыженским, с другой, сопровождались жалобами друг на друга высшему начальству.

Астраханский губернатор П.Н. Кречетников был крайне недоволен отсутствием согласованности действий «совокупными силами» в г. Саратове. Он требовал 8—9 августа 1774 г. от представителей властей, прежде всего от саратовского коменданта и начальника Опекунской конторы, «не разногласие свое производить, отчего никаковой полезности высочайшему интересу быть не может, как легко ожидать вообще всем вредности и гибели и народу явнаго смятения»¹⁰⁹.

Из рапорта от 1 августа 1774 г. капитана Н. Коптева в Опекунскую контору следует, что с целью разведывания от г. Пензы ездил купец Алексей Калганов. Последний привез в город сведения о том, что армия Пугачева находится в 45 верстах, в с. Ломовке, поэтому горожане «ежечастно ожидают оных»¹¹⁰.

По всей видимости, подготовка к обороне велась при недостаточном содействии саратовских купцов. Поступило даже такое сообщение: «Саратовского магистрата ратман и купцов несколько человек, приехав в кантору, объявили, что за сею зделанного от коменданта повескою не могут они собрать с купец, с сих домов тот день работников, потому что все, узнав о сей повеске, разошлись и разъехались от домов своих».

Обстановка крайне обострилась, и слухов о переходе казаков на сторону восставших «довольно было к поколебанию всех, ибо ни от кого верности ожидать уже было невозможно, для того, что между чернью (курсив мой. — М.К.) показался вид, почти явной к возмущению»¹¹¹.

После того как поступило известие о вступлении Пугачева в Пензу и затем выходе его из города в сторону Петровска, Державин указывал петровской воеводской канцелярии, что в случае отсутствия у нее средств для обороны, вывести в Саратов местную воинскую команду, а также имеющиеся пушки, снаряды, денежную казну, канцелярские дела. Но воевода Петровска полковник П.Д. Зимнинский при слухах о приближении Пугачева бежал в Астрахань, а его секретарь Яковлев — в Саратов. Воеводский товарищ И.Н. Буткевич приказал вывезти из города артиллерию, а канцелярские дела сложить в подвалы. Но городской сотник с «мирскими людьми», а потом и воинская команда с офицерами «остановили воза и сбросили с них поклажу»¹¹². Петровская воеводская канцелярия просила Державина немедленно послать из Саратова 100 человек для вывоза денег и бумаг. В Петровске началось восстание. Буткевич был арестован.

Попытки Державина прийти на помощь Петровску не увенчались успехом¹¹³, и 5 августа он вернулся в Саратов. Находившиеся под его командованием донские казаки перешли на сторону Пугачева.

В Саратове началась паника. Дворяне и крупное купечество прятали свое имущество, за домами рыли ямы, зарывая вещи в землю¹¹⁴. Другие искали спасения в бегстве, грузили имущество и деньги на суда, намереваясь спуститься вниз по Волге. Бежали из Саратова Державин, Ладыженский. Ладыженский оставил распоряжение майору артиллерии В. Семанжу присоединить к себе волжских и оставшихся донских казаков и выступить против Пугачева; в случае неудачи соединиться с отрядом полковника Бошняка и действовать по его указаниям.

С вечера 5 августа Бошняк собрал солдат и казаков, вывел их к валу. Здесь же сосредоточил артиллерию — 10 пушек. Казаков и саратовских жителей, кое-как вооруженных, «протянул от правого фланга до буерка».

Тем временем Семанж с отрядом в 300 рядовых и 27 офицеров отошел от города в сторону Петровска. Но вскоре вернулся в Саратов, объявив об измене казаков и бегстве их к пугачевцам.

Когда 6 августа 10-тысячное войско Пугачева подошло к Саратову и остановилось у Соколовой горы, купечество решило действовать. К повстанцам послали делегацию саратовцев во главе с купцами Ф.Ф. Кобяковым с согласия бургомистра М.Д. Протопопова^17*. Секунд-майор Андрей Михайлович Салманов^18*, осужденный за «явную его измену и предательство к злодею и за бытие его в злодейской толпе», на допросе 26 сентября 1774 г. в Царицыне сообщил, что пока власти готовились к обороне, «купечество, цехи, бобыли, пахотные солдаты» посылали купца Федора Кобякова «на переговорку»¹¹⁵. Он был свидетелем того, как Кобяков ездил верхом «перед фронтом» и уговаривал сложить оружие¹¹⁶. Позже Бошняк в своих рапортах указывал: «Что ж принадлежит до казаков и купцов, кто оные имяны в тиранскую толпу добровольно (курсив мой. — М.К.) предались», заключая, что «саратовские обыватели, имея, как видно, издавна к сему вероломному злодею и тирану свое доброхотство». Он находил у жителей Саратова «одни их вдаль злодейская намерения». Лодыженский. Семанж также утверждали «склонность к бунту всех жителей» города¹¹⁷.

Делегация на виду у всех горожан съехалась с пугачевцами и начала переговоры, обещав Пугачеву, «что казаки ему противиться не будут»¹¹⁸. Семанж навел на переговаривавшихся пушку, но «купечество усильностью своею и словами не допущали стрелять». Когда же Семанж все-таки выстрелил, то «все купцы закричали единогласно», что сгубили лучшего человека и «что де нам умаливать», т. е. оправдываться перед повстанцами. Рапортуя о событиях, происшедших в Саратове, П.И. Панину (11 октября 1774 г.), Бошняк указывал, что особенно негодовал М. Протопопов, «оказывай при том вид самой изменнической»¹¹⁹. Но выстрел не причинил никому вреда. Кобяков вернулся и привез от Пугачева указ, в котором «все купечество, бобыли и пахотные будут защищены и помилованы, и от всех податей избавлены, и вольность дана будет, а штаб офицеров и дворян всех хотел перевешать»¹²⁰.

Секунд-майор А.М. Салманов на допросе в Тайной экспедиции, дополняя свои показания, указывал на то, что Кобяков вернулся с указом¹²¹.

Кобяков передал манифест коменданту Бошняку, но тот его разорвал, приказав арестовать Кобякова¹²². Однако никто уже не слушал распоряжений коменданта. Пугачев установил на Соколовой горе восемь пушек и начал обстрел Саратова. При первых же выстрелах часть жителей с оружием побежали к повстанцам. Купил бросились в город. Оборону держать оставались только 300 артиллеристов и 170 батальонных солдат. Войско Пугачева окружило город. Находившийся на крайней батарее прапорщик Г. Соснин с 12 канонирами оставил батарею и потребовал, чтобы открыли Царицынские ворота. Ворота открыли, и пугачевцы вошли в город. Соснин с командой перешел на сторону восставших¹²³. Бошняк, оставшись с 26 офицерами и 40 солдатами, отступил к дороге на Царицын. Таким образом, в Саратове Пугачева поддержала не только неимущая часть горожан, но и купечество, добровольно отказавшееся от сопротивления повстанческим войскам.

По данным, полученным властями, в Саратове перешло на сторону пугачевцев 354 солдата («фузеяра»), несколько унтер-офицеров, сержант. Самая большая группа из них, «вышед из укрепления со знаменами за вал и не чиня против злодеев супротивления, брося свое ружье, отдались в ту злодейскую толпу» — так писали в официальных сообщениях¹²⁴. Духовенство устроило торжественную встречу Пугачеву.

Емельян Пугачев. С гравюры XVIII в.

Своим лагерем предводитель восстания избрал открытое поле за Соколовой горой в 3 верстах от Саратова. Там стояли его войска три дня, с 6 по 9 августа 1774 г. 6 августа Пугачев принимал присягу у жителей Саратова. Повстанцы выпустили из тюрем колодников, бесплатно раздали саратовцам 19 тыс. четв. муки и овса. Пугачев захватил казну Опекунской конторы, серебро взял для армии, медь раздал народу¹²⁵. конторские приходные и расходные книги были «брошены в воду, все без остатку» «письменные документы разграблены и разорены», как и часть документации магистрата¹²⁶.

Сообщалось о «великом смятении» в городе, «поколебании саратовских жителей», о том, что пугачевцы с «прилипившимися... саратовскими многими казаками, обывателями и дворовыми людьми» нанесли «всему казенному капиталу грабеж», разорили обывательские дома, расправились с чиновными людьми, дворянами, купцами и «всякого звания людьми»¹²⁷. Все это делалось, согласно поступавшим рапортам, пугачевцами, и «особливо» его «сообщником, учрежденным им (Пугачевым. — М.К.) в Саратове командиром, отставным пятидесятником Яковом Уфимцевым», и продолжалось до 11 августа, т. е. до прибытия в город карательного отряда подполковника Муфеля¹²⁸. Но необходимо оговорить, что в большей части документов, касавшихся фактов грабежей в городах, указывается, что в основном этому подвергались дома тех, кто «несогласными» были¹²⁹.

Оставшиеся верными правительству Екатерины II дворяне, а также часть купечества поплатились за это имуществом и жизнью. Так, по сведениям цехового С.И. Кузнецова, в Саратове были казнены отставные прапорщики Афанасий Тулпыгин, Алексей Протопопов, капитан саратовского батальона Андрей Маматов, а также купцы Ларион Прянишников, Иван Татаринов, Иван Квасников, ратман Михаил Казанцов, Степан Песковский, Иван Поляков, Иван Крылов, поп Покровской церкви Дмитрий Афанасьев¹³⁰. По другим данным, например по показаниям бургомистра Матвея Протопопова, некоторые из этих людей — ратман Михаил Казанцов, купцы Ларион Прянишников, Иван Квасников, Иван Татаринов, Иван Крылов, Степан Волков — названы не среди казненных, а в числе «убитых на сражении»; «ранены на сражении» Иван Буркин, Иван Березенцов¹³¹.

Приближение карательных отрядов В. Меллина, К. Муфеля вынудили Пугачева 9 августа покинуть Саратов. На виду у его армии по Волге плыла флотилия купеческих и бурлацких лодок и судно с пугачевской казной. Авангард Меллина, войдя в город, нашел в нем только «гарнизон» Я. Уфимцева в 60 человек¹³². 14 августа в Саратов вошел И.И. Михельсон, позже П.Д. Мансуров. Началась жестокая расправа над участниками восстания.

И у собора, и на Соколовой горе, и у кузниц стояли виселицы с казненными. Убитых повстанцев вывозили за город и бросали «на позор и наказание зараженным и колеблющимся разумом от рассеянных злохитрым злодеем плевел людям»¹³³.

Как известно, Царицын был переполнен пленными из армии Пугачева. Каждый день там производились казни и экзекуции. Из Царицына пленных партиями отправляли в места жительства. Одна из таких партий была отправлена в Петровск и состояла из 85 человек. В другой, отправленной в Саранск, находилось 106 человек. В Петровск пришли всего 3 человека, в Саранск — 17 человек, остальные умерли в дороге. Из 119 человек, отправленных из Царицына в Саратов, в дороге умерли 84 человека¹³⁴.

Саратовские купцы Протопопов и Кобяков были сочтены настолько важными преступниками, что их судили в Москве, где генерал Потемкин отнес их к «7-му сорту» (всех «сортов» по степени участия в восстании было девять); причем, первый обвинялся в том, что «соглашался со всем купечеством предать город злодеям»¹³⁵.

Для отставного казачьего пятидесятника Я.А. Уфимцева встреча с Е.И. Пугачевым в Саратове была не первой. Их знакомство состоялось еще в начале восстания. 20 сентября 1773 г., будучи на Яике под Илецким городком, Пугачев взял у Уфимцева для своего отряда табун лошадей. Этот табун Уфимцев с саратовским пахотным солдатом Я. Лапшиным гнал из Новотроицкой крепости в Саратов на продажу. Не имея денег для расплаты, Пугачев пообещал расплатиться с ним в Саратове, хотя, признавался Пугачев на допросе, «о приходе же ево в Саратов, тому купцу (Уфимцеву) сказал наудачу, только для того, чтоб он не тужил о взятых у него лошадях, ибо у него тогда, — да думает он, что и у всей его толпы, — и в уме не было, чтоб быть в Саратове»¹³⁶.

Теперь Пугачев благодарил Уфимцева и щедро с ним расплатился за отобранных лошадей деньгами, конфискованными в казне Саратовской конторы опекунства иностранных колонистов.

Пугачев обедал в доме Уфимцева и наградил его чином полковника, назначив атаманом в Саратове. Об этом назначении гласил врученный Уфимцеву именной указ^19*. Указ обязывал атамана действовать в интересах восстания, «крайне наблюдая о сыске дворян, коих без всякой пощады вешал и казнил, и имение отбирал». Уфимцев пытался заверить следствие, что «ко всему сему он не прикасался»¹³⁷. Однако саратовские казаки, десятники, хорунжие и пятидесятники (всего до 180 человек) показали на следствии, что указ Пугачева был вручен Уфимцеву 8 августа, что сам Уфимцев и его сыновья Афанасий и Иван охотно служили повстанцам и «влагали каждому в серце и поощряли казаков», стараясь умножить войско восставших, «раздавая, едва не на всех по десяти рублев жалованья»¹³⁸.

Уфимцев недолго пробыл на посту повстанческого атамана. 9 августа войско Пугачева ушло к Камышину, пополнив свой состав саратовским батальоном пехоты, артиллерийской командой, двумя сотнями казаков, 150 посадскими людьми. Уфимцев задержался на некоторое время в городе, выставил охрану у провиантских складов, укрыл от расправы восставших нескольких дворян, военных и приказных. 13 августа, накануне вступления в Саратов правительственных отрядов, он сжег пугачевский указ, бежал из города и скрывался на казачьих хуторах. Через несколько дней, не находя иного выхода, Уфимцев вернулся в город и сдался властям. Суд над ним начала следственная комиссия генерала П.Д. Мансурова. Главнокомандующий карательными войсками генерал П.И. Панин, определяя меру наказания Уфимцеву, писал: «За его сообщество с... Пугачевым, за покупку на данные от его деньги лошадей, в чем ему и вспомогал, и что еще принял... письменное приказание именоваться саратовским атаманом, хотя и принадлежал смертной казни, но в разсуждении, что он же, раскаявшись в том, явился собою и от неповинной смерти несколько человек спас, — от той смертной казни освобождается», взамен чего и предписано «наказать его под виселицею кнутом, дать 25 ударов и в память злодейских дел урезать ухо»¹³⁹.

В Саратове же получил чин полковника и купец Степан Грачев. Таким образом, два купца Саратова были удостоены высокого повстанческого чина.

И еще один интересный эпизод, связанный с днями восстания в Саратове. Бывшему в магистрате по письменным делам Ивану Фирсову было приказано составить список купцов от 15 до 40 лет, которые могли бы служить в армии Пугачева. В список было включено 150 человек. Им было приказано получить у Уфимцева жалованье и следовать на помощь армии Пугачева^20*.

В своей монографии «Народная социальная утопия в России» А.И. Клибанов, освещая связи крестьянской войны под предводительством Е.И. Пугачева с религиозной оппозицией, обращался к следственному делу о «мнимом пророке», саратовском кузнеце Алексее Горбунове. Личность этого проповедника и распространителя легенды о царе-избавителе Петре III, подчеркивает А.И. Клибанов, характеризует «единство теории и практики открытой борьбы с крепостничеством»¹⁴⁰.

Как свидетельствует секретное донесение П.С. Потемкину, посланное М.Н. Волконским 4 ноября 1774 г. из Москвы, представители верховной власти интересовались в первую очередь, «не найдется ли у них старинных книг, записок и сочинений, сходствующих с рассказами помянутого Горбунова», «не отданы ли кому»¹⁴¹. Их тревожило поведение раскольников, в первую очередь деятельность Филарета. Всеми мерами они пытались через специально посылавшихся людей получать информацию. В частности, стало известно от «пугачевских казаков», что Филарет «по выпуске из тюрьмы был у Пугачева в большой милости, и поставлена была для него особливая палатка возле пугачевской»¹⁴².

В секретном ордере лейб-гвардии Преображенского полка поручику Державину от 20 ноября 1774 г. Потемкин повелевал отправиться в Малыковку для выяснения «обстоятельств и свойств живущих тамо людей». Он сообщал, что из допросов Пугачева видно, что настоятель раскольничьего мечетного монастыря Филарет оказался «весьма важным». Он рекомендовал Державину истинных целей не раскрывать, а сообщать, что приехал приводить население к присяге¹⁴³.

В связи с делом Горбунова Екатерина II писала, что «видится по тому делу Пугачева четыри следы раскольниченных затей, первой — из Добрянки, второй — из Ржева Володимирова, третий — из Олонца, где в самое то же время явилось лживыя мощи. А четвертой из самой Москвы изтекает»¹⁴⁴.

Для исследуемой нами темы важны не только публичная «проповедь» Горбунова в защиту законности действий Пугачева, детально проанализированная А.И. Клибановым, но и выявление той социальной среды, которая ее разделяла и поддерживала. На допросе Горбунов показывал, что рассказанное им об избавлении и возвращении Петра Федоровича не им сочинено, а имело среди населения Саратова широкое распространение. Но чтобы конкретно представить группу староверов, в той или иной степени действовавших в пользу Пугачева и восстания, обратимся к биографиям тех, кто официально находился под следствием по делу А. Горбунова. В соучастии с ним обвинялся его брат, староста кузнечного цеха в Саратове Василий Горбунов, цеховой сапожною цеха Андрей Стрельников, писец и переплетчик, беглый крепостной Федосий Иванов, мелкий торговец железными изделиями, отставной капрал Астраханского казацкого полка Лука Енкашев, коломенский ямщик (и «соляной подрядчик») Михаил Клоков.

Из материалов следствия выявляется, что в разное время основные лица, проходившие по делу Горбунова, контактировали с саратовцами: переплетчиком Иваном Васильевым, портным и мелким торговцем Никитой Жарковым, ремесленником («оловянишником») Сафоновым, посадскими людьми братьями Дикушевыми, переплетчиком Марком Федоровым, мастеровым Иваном Семеновым, купцом А.Д. Мещениновым, купцом Тихоном Власовым, купцом Иваном Петровым, пахотным солдатом Федором Сибиковым, казаком В.Ф. Гурьевым, иностранными колонистами братьями Василием и Якимом Шленовыми. Довольно обширными в географическом отношении были встречи саратовских староверов. В своих показаниях они называли коломенских купцов Василия Бочарникова и Ивана Фатеева, владимирского купца Василия Лазарева, елатомского купца Ивана Суботина, астраханского разночинца (торговца) Ивана Захарова, поморца Ивана Петрова, «малыковских жителей» Ивана Петрова и Ивана Яковлева, крестьян Малыковской дворцовой волости Семена Филиппова, Степана Косова, Василия Попова, нижегородского инока Пахомия¹⁴⁵.

Эта группа представлена разными по социальной принадлежности городскими жителями. Круг староверов по имущественному положению включал и богатые слои горожан, в случае же с Горбуновым он, судя по записям допросов, не выходил за пределы мелких и средних торговцев и ремесленников.

17 октября 1774 г. присланный из Симбирска от графа П.И. Панина цеховой Алексей Иванов Горбунов в Казанской секретной комиссии показал, что около 25 лет назад он был отпущен из Саранска по паспорту и приехал в Саратов, где нанялся в кузнечную работу, выплачивая в ратушу подушные деньги. Позже завел свою кузницу и жил «своим домом». Горбунов заявлял, что после своей женитьбы «старался он всегда жить безпорочно, молится чаще богу и по силе своей снабжать нищих подаянием, для чего прилежал более к своей работе»¹⁴⁶.

Во время допросов Горбунов говорил, что ему «открылось по божией власти», что Петр III воскрес в Царицыне. Но затем уточнил, указав, что «во время бытия его в Камышенке слышал-де он в Царицыне, что между народом был переговор (курсив мой. — М.К.), что государь Петр Федорович появился было в Царицыне...»¹⁴⁷.

Кроме того, «законник» и «книжник», отставной капрал Астраханского казачьего полка Лука Енкашев в своем доме читал, а Горбунов слушал (читать и писать он не умел) «божие слово» — библию^21*.

На допросе в Тайной экспедиции 2 декабря 1774 г. Горбунов сообщал иные данные о легенде, которую проповедовал. Он уже не утверждал, что она ему «открылась» или что он о ней узнал из книг, прочитанных вслух Енкашевым и Стрельниковым. Теперь он указывал, что все, что проповедовал, слышал от раскольников на саратовском рынке¹⁴⁸. Но, по всей видимости, надо учитывать, все названные им источники: рассказы саратовских посадских людей, «многих стариков», «старинные книги» — и тот факт, о котором напоминал он сам, «что земля слухом полнится». Горбунов не автор, а проповедник легенды. Свои «непристойные» слова он произносил на улице¹⁴⁹. Горбунов рассказывал, что Петр I, узнав, что казнил стрельцов невинных, обратился к боярам со словами: «Был Петр, который казнил стрельцов напрасно, по одним наветам боярским, будет и еще Петр, который отомстит боярам за стрельцов невинную кровь»¹⁵⁰.

Таким образом, в рассказе Горбунова переосмысливается давняя староверческая традиция, представлявшая Петра I в образе антихриста. Петр I предрекает появление другого Петра, который отомстит «стрельцов неповинную кровь», он как бы продолжает свою жизнь в Петре III — мстителе и избавителе.

Петр Федорович оставил свое «царство» при следующих обстоятельствах: узнав, что сенаторы в прежние годы все старинные книги зарыли в Москве, в колокольне Ивана Великого, приказал достать их оттуда. Когда книги были вытащены и он их прочитал, то решил «учредить старую веру», «един крест». Но бояре «вознегодовали» и не стали «отдавать» ему подобающего царям почтения (не вставали, когда входил и др.). Петр Федорович якобы завел беседу со старым священником, который говорил ему о почитании царей, о том, что в прежние времена бояре не имели более трех слуг. В ответ Петр Федорович сказал: «У всех у них (бояр. — М.К.) отниму крестьян и зделаю так, как в старину бывало, видишь, они разбогатели, так уже и меня не почитают». Бояре обвиняли его, что «веру поругал», и поэтому Петр Федорович ушел, получив «указ, чтоб с ним всю Россию с конца в конец мог пройти». Где он странствовал, неизвестно. Но вот «слышно стало, батюшка появился в Оренбурге и завладел многими городами, Казань взял и пришол к нам в Саратов»¹⁵¹.

Когда Пугачев пришел в Саратов, Горбунов был в кузнице за Волгою. На третий день пребывания пугачевцев в Саратове пришел в город. Он встретил среди них своих саранских родственников, кузнеца Михаила Горбунова и солдата Ивана Кузнецова, которым подарил два дротика. Побывал он и в стане Пугачева. Вместе с братом Василием Горбуновым, кузнечным старшиной, он снабжал повстанческих оружейников кузнечными инструментами: молотами, клещами, наковальнями — и вдвоем с братом «оковывал пушки»¹⁵². Находясь в городе, он стал очевидцем казни над дворянами, в его рассказе — «боярами» (видимо, в соответствии с проповедуемой им легендой).

Весьма показателен ответ Горбунова следователю на вопрос: «Как ты думаешь, хорошо ето или дурно?». Учитывая положение, в котором находился Горбунов, надо было иметь большое мужество представить казнь как справедливое возмездие: «Я не знаю, как вам покажется, а мне кажется в етом (казни. — М.К.) власть бога нашего, царя небеснова и государева». Он отказывался называть Пугачева «злодеем». На вопрос допрашивавшего, будет ли он называть так Пугачева, ответил: «Он мне ничево худова не сделал, бог с ним». И когда на допросе вернулись к его показаниям о казни дворян и поставили вопрос: «Вить ты видел его тиранство над боярами учиненное, так по этому одному должен ты называть его злодеем?», Горбунов ответил: «Ну вить я давича сказал вам, что есть на ето писание, вить первый император казнил стрельцов? Ну так кровь за кровь отмщается»¹⁵³.

Горбунов не отрицал, что слышал о кончине императора Петра III, и в ответ на попытки выяснить, что заставило его распространять слухи о «Петре III» — Пугачеве, сказал: «Я де сам не знаю, он или нет, а говорили в Саратове все (курсив мой. — М.К.), как он ныне у нас был, что он, и пили его здоровье». Единственно, о чем просил Горбунов, это отпустить его домой, чтобы он «опять стал в кузнице работать»¹⁵⁴.

А.И. Клибанов справедливо подчеркивает: «Легенда об избавителе менее всего являлась мечтательном, но действенной и грозной. И Горбунов, ее проповедник и распространитель, не выделял себя из общего круга сторонников Пугачева: радовался его приходу, помогал его делу словом и трудом»¹⁵⁵. Когда населению Саратова открыты были «провиантские магазины, из которых народ брал всего безденежно», то и Горбунов был с народом: «И я де поживился тут оржаною мукою двумя мешками». После ухода Пугачева из Саратова, а позже после поражения близ Черного Яра 12 августа 1774 г. Горбунов продолжал проповедь: «Государь Петр Федорович воскрес в Царицыне, а оттуда пошел в Оренбург и потом, проходя своею силою кругом до Москвы, прошел и Саратов вниз; по несколько же времени и обратно сюда будет»¹⁵⁶.

Именно в городе обосновался 27-летний беглый крепостной крестьянин Федосий Иванов. После непродолжительного пребывания в Москве он с Никитой Жарковым, его дядей, приехал в Саратов, объявив «прежния свои пашпорты». Здесь он овладел навыками писца и переплетчика, а Никита Жарков занимался портняжным ремеслом и торговлей. В Саратове они сблизились с раскольниками¹⁵⁷. Иванову удалось купить у двух иностранных поселенцев за 17 руб. право записи на поселение в слободе Краснояровке (в 100 верстах от Саратова) за их умершего брата Якова Степановича Шленова. Но ехать туда он не захотел и, получив паспорт сроком на год, остался в Саратове. Круг его знакомств в городе постепенно расширялся. У нижегородского инока Пахомия Иванов увидел книгу, «о последнем времени писанную», и попросил ее переписать. Чтобы ускорить переписку, привлек «соляного подрядчика» М. Клокова, елатомского купца М.А. Суботина, саратовского ремесленника Антона Сафонова, который одно время состоял на службе у саратовского купца раскольника Афанасия Демидовича Мещенинова. Содержание книги было недостаточно ясным. Иванов вспоминал, что речь шла в ней о Петре I, но «весьма поносительно для императора». Хранилась рукопись в доме Клокова наряду с другими книгами, например с книгой «Житие и подвиги священного протопопа Аввакума», которая содержит «поносительныя слова блаженныя памяти государю Алексею Михайловичу, также церкви и духовным властям»¹⁵⁸. В свое время эта книга была переписана с книги, принадлежавшей отставному саратовскому казаку Василию Федоровичу Гурьеву.

Основным занятием Иванова стало переписывание «канонов и жития святых отцов». Спустя два месяца он нанялся к коломенскому купцу Василию Бочарникову и ездил в Камышенку «для принятия красной рыбы». Потом опять жил у Сафонова. Уйдя от него, жил у владимирского купца раскольника Василия Лазарева, «списывая для него житии... и разныя каноны, правила и поучительныя от Священнаго писания слова»¹⁵⁹.

От Лазарева перешел к астраханскому разночинцу раскольнику Ивану Захарову, у которого торговал в лавке.

Из-за недостачи 30 руб. Захаров снял его с торговли. Иванов перешел к оловянишнику и жил у него три месяца. А затем, не имея возможности заплатить оставшийся за ним долг Захарову (17 руб.) и «боясь, чтоб он не засадил... под караул», уехал на Иргиз с Никитой Жарковым и «малыковскими жителями» Иваном Петровым и Иваном Яковлевым. Когда Жарков договорился с «коломенским жителем», соляным подрядчиком Михайлой Клоковым (тоже раскольником), что тот отдаст за Иванова долг Захарову, они вернулись в Саратов. По дороге, вспоминает Иванов, заезжали в «Филаретов монастырь на самое короткое время и начальника сего монастыря Филарета не видали, и я не знаю, но слыхал только от других о имяни его, ибо многия похваляют его житие, а потому и обитель его славна»¹⁶⁰. Отрабатывал он взятые у Клокова деньги тем, что «писывал в его конторе разныя письма и духовныя книги раскольнического мудрования». Так жил он в течение полутора лет. «Упражняясь в чтении и писании священных историй, возжелал напоследок для спасения своего принять на себя иноческий чин». Принял пострижение от приехавшего в Саратов раскольника монаха Пахомия в доме саратовского пахотного солдата раскольника Федора Григорьевича Сибикеева, и ему было дано имя Герман^22*. Жить он продолжал в доме Клокова до самого пожара в мае 1774 г. «Писанные» им книги продавал «разным людям». Например, две книги «цветники»^23* продал саратовскому переплетчику книг, раскольнику Марку Федорову за 4 руб.

Когда же случился пожар в городе, Иванов не имел, «где головы приклонить, ибо у всех, — сообщает он, — с которыми... имел знакомство, домы погорели». Поэтому поехал со своим знакомым саратовским «жителем» Герасимом Петровичем Долговым^24* в Екатеринштат, поселение иностранных колонистов (в 50 верстах от Саратова), где Долгов имел свой собственный дом. Иванов заявлял, что поехал с намерением торговать «разными мелочными товарами». Там он жил вплоть до ареста, вызванного найденными в Саратове у отставного казачьего капрала Луки Исаевича Енкашева письмами, которые «писаны точно» его рукой. Иванов показывал на допросе, что встретился с капралом в Саратове, еще находясь на положении беглого, «зделавшись между собою друзьями». Во время чтения духовных книг, в основном Библии, «имели диспуты и не скрывали друг от друга непозволительных законами в христианской вере сумнении своих»¹⁶¹. «Одним словом сказать, — заключал Иванов, — находил я в священной истории многия такия места, которыя погружали меня в недоумение». А.И. Клибанов считает, что мысли этого представителя религиозной оппозиции выходили за рамки староверческих представлений. Он, как и его друг Енкашев, разделял вероучение субботнической секты¹⁶². Так как в России Иванов и Енкашев не могли никому «открыться», то условились бежать в Польшу — традиционное убежище староверов и сектантов, «дабы будучи тамо, имея свободный язык, могли решится в недомышлении своем»¹⁶³.

Отсюда переписка с Енкашевым, которая попала в руки властей и которая с их точки зрения содержала некоторые таинственные места, например: «Мои письма или держите сохранно, или сожгите», «до времени о всем молчи» и т. д. Иванов утверждал, что «никаких злых намерений, ниже противных мыслей и разсуждении о высочайшей е. и. в. особе и о правительстве не имел»¹⁶⁴.

Что касается Пугачева, то в сложившейся ситуации побоялся быть искренним: «Ни малейшего вероятия к нему не имел, во-первых, потому, что я точно был от некоторых уверен о кончине покойного императора Петра Третияго, во-вторых, слышал публикованныя указы, что он беглой донской казак, а в третьих, по слухам уверен я был о его лжесамозванстве... Да и возможно ли человеку, имеющему хотя малое понятие, поверить в вымышленной его лжи? Ибо естьли бы он был истинной государь, так мог ли бы он искать покровительства у яицких казаков? Я думаю так, что дали бы ему помощь и чужестранныя державы, потому что бывали при нем во время его царствования послы от тех держав и министры, которые могли бы его узнать и уверить свои дворы»¹⁶⁵. Привлекает внимание тот факт, что связь с яицкими казаками, с его точки зрения, изобличала Пугачева. Истинного государя, указывает Иванов, должны были поддержать иностранные державы.

В дни пребывания Пугачева в Саратове Иванов, по его показаниям, был в Екатеринштате и ничего не может сказать о происшедших там событиях. После следствия в Тайной экспедиции, шедшего под наблюдением обер-секретаря С.И. Шешковского, Иванов попросил о прощении, обещав «все раскольнические скверные заблуждения... из сердца своего» изгнать, повиноваться церкви «во всю жизнь свою и соединиться с правоверными христианами»¹⁶⁶.

Астраханского казачьего полка отставной казак Лука Исаев Енкашев (50 лет) подтвердил большую часть показаний Иванова. Его допрашивали в Казанской секретной комиссии, 1 декабря в Тайной экспедиции¹⁶⁷. Он замечал, что только пожар и приход повстанцев помешали ему уйти в Польщу. Он уже около 25 лет назад примкнул к расколу, «даже усумнился о самом воплощении Христа спасителя»¹⁶⁸. Из его показаний, как и из показаний Федосия Иванова, следует, что они вели довольно регулярную переписку. Иванов находился в Екатеринштате, Енкашев и после того, как сгорел его дом, оставался в Саратове. Как и Иванов, Енкашев показывал, что не сомневался в самозванстве Пугачева, На вопрос, как Енкашев называл Пугачева, тот ответил: «Какой же точно он человек, я не знаю, но слышал только, что его называют Емельяном Пугачевым».

Он указывал, что пребывание восставших в городе не видел, так как из-за болезни находился в отъезде, лечился в зимовке саратовского купца Карпа Татаринова.

Енкашев не отрицал, что был знаком с саратовским кузнечным старостой Василием Горбуновым и кузнецом Алексеем Горбуновым. Он покупал у них железо, «подряжал их делать разныя поделки», которыми затем торговал. Но «дружество», как с Ивановым, Енкашев с ними не имел и не вел с ними «диспуты» по книгам Священного писания¹⁶⁹.

Все-таки показаниям Горбунова верится больше: в них прямо сообщалось, что Горбунов ходил в дом Енкашева «для слушания божия писания». Горбунов сообщал, где был расположен дом Енкашева, который почитался у них «законником и книгочетом, к нему ходят многия слушать слово божие». И он часто ходил к нему с братом, саратовским кузнечным старостой Василием Горбуновым. Лука Енкашев («Исавич») часто читал им Библию¹⁷⁰. Стойкостью Енкашев не отличался, и на допросе в Тайной экспедиции 1 декабря 1774 г. он раскаялся в «злых мыслях», обещал повиноваться догматам церкви всю жизнь, «кроме двуперстнаго сложения»¹⁷¹.

Одновременно велись допросы цеховою саратовского сапожного цеха Андрея Дмитриевича Стрельникова (25 лет)^25*, который властям «показался несколько простоват». Стрельников отрицал свое знакомство с Горбуновым, Ивановым, Енкашевым. Как и в предыдущих допросах, власти пытались дознаться, «не слыхал ли он от кого или не читал ли где истории о казни стрелцов, бывшей при императоре Петре Первом, о старинных книгах, закладенных в колокольне у Ивана Великова и о кончине бывшаго императора Петра Федоровича». Но подучили от Стрельникова отрицательный ответ. Он говорил, что «сам для себя с нуждою только што... читает, да и читать та нечева, потому что хотя после смерти отца моего кое какия книги и остались было, но мать моя все продала». У него осталось только рукописное житие великомученицы Варвары.

На вопрос о приходе Пугачева в город, он сказал, что был болен и из дома не выходил, поэтому ничего не видел. Слышал только, что в городе был Пугачев, «а какой человек и каким образом овладел он городом», не видел.

Стрельников признался, что года два-три в церковь не ходит, потому что там не велят «старым крестом креститься» и т. д. Женат он был на дочери «саратовского бедного купца», тесть его «ходит в церковь»¹⁷². Стрельников был убежденным противником официальной церкви. Он заявил, что и впредь никогда в церковь ходить не будет и «креста старого» не переменит. В ответ следователи сказали, что он «говорит неправду и што, конечно, переменит он крест, естьли посекут его хорошенько». Стрельников упорно стоял на своем: «Што хотите, то делайте со мною, только не переменю». Его пытались силой, как сообщалось в одном из донесений, «издеваясь», заставить перекреститься, но «он, вырываясь», не допустил такого насилия. Когда его спросили, где же он молится и по каким книгам, он отвечал, что дома и без книг. На вопрос о его учителях, которые «наставили на ету веру» и не велели ходить в церковь, последовал ответ: «Сам не стал в церковь ходить», потому что во время болезни поклялся держаться «старого закона». О последнем ему стало известно от отца, саратовского цехового, умершего шесть лет назад. Отец держал «старинные» книги. Характерно, что Стрельников был верен своим показаниям и в Тайной экспедиции 1 декабря 1774 г. только подтвердил их, не обратившись с просьбой о прощении¹⁷³. Более того, по отзывам властей, «оказался фанатиком», он не ел, не пил восемь суток, говоря, «что де из рук неправоверных ни есть, ни пить нельзя»¹⁷⁴. Видимо, все испытания не прошли для Стрельникова бесследно, 12 января 1776 г. он умер.

1 декабря 1774 г. в Тайной экспедиции Василия Горбунова допрашивал Шешковский. 38-летний Василий Горбунов был сыном Ивана Гаврилова Колесникова («по мирскому названию назывался и Горбуновым»), цехового г. Саратова, «веры греческого исповедания», умершего 30 лет назад. Василий Горбунов сообщал, что он в церковь ходит, но крестится «с малолетства своего двуперстным сложением, но раскола никакого он не имеет»¹⁷⁵.

Он не отрицал, что знает Енкашева. Енкашев покупал у него железо, подряжал делать разные поделки. Кроме того, Василий Горбунов бывал в доме Енкашева, «но больше дальняго знакомства и дружества он, Василий, с ним, Лукою не имел»¹⁷⁶. В великий пост 1774 г. его названный брат и кум, саранский цеховой кузнец, живший в Саратове Алексей Горбунов позвал его в дом Енкашева послушать «слова божия, ибо де оной Лука книгочет». Енкашев читал «старопечатанную библию о роде Аврама и Исака даже домоисеевскаго бытия... о житии Ефрема Сирина, слово Палладия Мниха о будущем страшном суде». Бывал В. Горбу нов у Енкашев а раза три. Но книг и записок о стрелецком бунте, о приговоре Петра Великого, о старопечатанных книгах, схороненных якобы в Москве, в колокольне Ивана Великого, о смерти императора Петра III Лука Енкашев не читал, и он, Василий, «того никогда не слыхал».

Енкашев отмечал также, что «в предательстве города Саратова соучастия он не имел»¹⁷⁷, т. е. не признавался в своих симпатиях к Пугачеву.

По деду А. Горбунова проходил коломенский ямщик Михаил Клоков (68 лет). Допрашивали его в Тайной экспедиции 9 декабря 1774 г. у Шешковского. Клоков показал^26*, что в его семье в церковь ходили, «расколу никакого не имели», но «крестились... двуперстным сложением». Он по паспорту, полученному от ямских управителей, занимался соляным промыслом в разных городах, пока не обзавелся в г. Саратове собственным домом. Позже Клоков записался в двойной оклад в г. Саратове, как дозволял соответствующий указ 1764 г. С того времени он и жена его ходить в церковь перестали, «присоединились в раскольническую веру поморскую». Приблизительно четыре года назад в Саратове нанял он в приказчики по соляному промыслу назвавшегося польским выходном Якова Степанова, который впоследствии был пострижен под именем Германа. Степанов (Иванов) жил у Клокова два года. Именно, признавался Клоков, в результате общения с ним он примкнул к раскольникам. Иванов говорил, что со времени патриарха Никона «книги все перепечатаны по-новому и спастися по них никак не можно, да и в церкви много переменено», «все в церквах у них творят неугодное богу» и многое другое, «все и доказывал ему по старым печатным книгам и требникам и учил его, чтоб он перекрестился вновь»¹⁷⁸. Он примкнул к раскольникам, хотя не без «поколебания». Саратовские раскольники купец Тихон Власов, Иван Петров (его звания не знает) рассеяли его сомнения, и он и жена его ради «спасения» «вновь перекрестилися». Однако на допросе в Тайной экспедиции он признал свое «заблуждение» и просил разрешения вернуться к «святой соборной апостольской церкви».

Клоков рассказывал, что во время пребывания Пугачева в Саратове находился в Нижнем Новгороде вплоть до сентября «для груски по подряду своему» соли. Как Иванов, Енкашев и В. Горбунов, он пытался скрыть свое отношение к Пугачеву, убеждая следователей, что «преклонности» к нему не имел¹⁷⁹.

Когда же его спросили о найденной «у него записки, в которой написано о познании родов и о осми общих правилах», он назвал Иванова, как владельца записки, и «писана» она, указал Клоков, его рукой.

Возникает вопрос: в данном случае Иванов выступал как автор или как переписчик? Из объяснений Иванова узнаем, что он переписал записку со «старопечатной при Иосифе патриархе граматической книги».

Она содержала сведения о тем, «как знать род мужской и женский и как же познать общия мужеска правила»¹⁸⁰. По заверениям Клокова и Иванова, они ни с кем не вели «противных толкованиев и разсуждениев» по этой записке.

О письме от 10 февраля 1774 г., найденном в бумагах Клокова, сообщалось подробнее. Это было письмо саратовского купца Ивана Петрова, полученное через живущего в «поморских местах» знакомого раскольника — однофамильца Ивана Петрова. Данным письмом Клоков уведомлялся, что если он «желает о поморских обычаях и уставах, то есть о раскольнических тамошних поморских суевериях, то б он спросил о том» раскольника Петрова. Но Клоков не спросил, так, по крайней мере, он заявил на допросе. Однако письмо свидетельствует о том, что контакты староверов распространялись на широкой территории.

Давая объяснения по поводу найденных записок, «тетратишке», писем^27*, главным образом о том, от кого они поступили, Клоков говорил, что «толкования и разсуждении о самодержавной власти (курсив мой. — М.К.)никогда ни с кем он не имел». Значит, в ходе следствия наряду с выяснением религиозной приверженности был поставлен вопрос об отношении к верховной власти в государстве. Здесь находим общую формулировку, а не конкретную, о которой уже отмечалось выше: «О государе царе Алексее Михайловиче и о государе Петре Великом, равно о святой церкви и духовных властях»¹⁸¹.

Официальную власть не без оснований беспокоил вопрос о распространении «пагубных размышлений», «пагубных мнений», касавшихся светской власти. Судьбы людей, проходивших по делу Горбунова^28*, это подтверждают, как и то, что «заражена расколом»¹⁸² была постоянно проживавшая часть горожан Саратова, занятая торгово-промысловой деятельностью. Это говорит о глубоких корнях религиозных форм протеста, особенно опасных в период острых социальных конфликтов.

Саранский купец Матвей Иванов, торговавший в г. Казани (в «молочном ряду»), в разговоре о ясачным крестьянином И.Н. Поповым, служившим в «команде» поручика Державина, говорил, что в «писании Деонисия Ареопагита находится в нынешнее время збытися царе, котораго они и признают... Пугачева», т. е., что настало время сбыться предсказаниям о царствовании, которое он связывал с царствованием Пугачева. Более того, Иванов ссылался и на симбирского купца — «человека де не последнего», утверждавшего, что «хотя де перепела и поймали, а соловей еще остался жив»¹⁸³. Донесение Алексея Протопопова^29*, крестьянина из дворцовой Малыковской волости, Потемкину об этих фактах было написано 3 ноября, предводитель восстания Е.И. Пугачев находился в руках царских карателей, но надежда на продолжение борьбы жила.

Подводя итоги похода повстанческого войска по правобережью Волги, все же следует попытаться найти объяснение такому удивительному и получившему довольно большое распространение факту, как торжественные встречи Пугачева и некоторых его сподвижников со стороны жителей городов. В ответ на требование посланцев Пугачева городские жители открывали городские ворота и выходили под звон церковных колоколов навстречу приближавшимся повстанцам. В церемонии встречи принимали участие разные по сословной принадлежности и имущественному положению категории городских жителей, нередко усердие при этом проявляла и некоторая часть дворянства и купечества. Встречали Пугачева с почестями, достойными царской персоны. Процессию возглавляли церковнослужители с крестами, иконами и хоругвями.

Горожане преподносили «Петру III» — Пугачеву хлеб-соль. Затем устраивалось торжественное молебствие, и народ приводили к присяге. Каждый присягавший, приложившись к кресту, который держал Пугачев, становился на колени и целовал ему руку. Так полагалось встречать «Петра III» — Пугачева, и так его принимали в Алатыре, Курмыше, Пензе, Саранске, Саратове, В свое время С.И. Тхоржевский, напоминая о Пензе и Саратове и о встрече его купцами со всякими почестями, писал, что «едва ли у них тут были иные мотивы, кроме страха за свои головы и карманы»¹⁸⁴. Это единственное, по существу, объяснение получило широкое распространение среди исследователей последней крестьянской войны в России. Но оно не снимает всех вопросов, возникавших в связи с выяснением линии поведения горожан. Конечно, многие шли на беспрекословное выполнение требования мирным путем сдать город из опасений за свою жизнь, стремления отвести угрозу разорения городу.

Но, говоря об естественном человеческом страхе, надо учитывать и другую, не менее важную его сторону. Признавая Пугачева, горожане нарушали присягу и верность императрице Екатерине II, совершали отступничество, что жестоко каралось властями. Другое дело, это наказание виделось в отдаленном времени, Пугачев же был рядом, и непослушание могло уже сегодня обернуться большим ущербом городу.

И хотя почести Пугачеву со стороны части горожан были чисто внешними и отнюдь не соответствовали внутренним чувствам всех городских жителей, тем не менее в целом они выражали признание новой власти.

И оно, надо думать, имело под собой скрытое или явное недовольство политикой абсолютистского государства, прежде всего со стороны угнетенных масс. Какие-то разногласия и недоразумения существовали и между властью и «главными» сословиями общества, хотя и та и другая сторона признавали незыблемым самодержавие и сословный строй. При всех попытках самодержавия системой правовых норм превратить купечество в «необходимый придаток феодального строя», оно все же было «потенциальным антагонистом феодально-крепостнического строя»¹⁸⁵.

Еще В. Сергеевич обратил внимание на то, что к участию в предстоящей законодательной работе Екатерина II не допустила крепостных крестьян, опасаясь, что они внесут «слишком сильную струю классового антагонизма». Отстраненным оказалось и духовенство, которое питало тогда «стремления, довольно резко расходившиеся с видами правительства»¹⁸⁶. Секуляризация церковных земель 1764 г. играла в этом немалую роль.

В период крестьянской воины 1773—1775 гг. правительство получало немало сообщений о «своеволии» церковных служителей. Участие их во встречах Пугачева может, по-видимому, объясняться и нравственными мотивами, долгом оставаться с народом в час испытания.

Имела значение общая ситуация в городах, сложная и достаточно противоречивая вообще, а с приближением Пугачева особенно. Симпатии к повстанцам со стороны городской бедноты были известны, и это подталкивало зажиточную часть городских жителей не обострять обстановку. В целом объявление равенства, награждение землей, отмена подушной подати и рекрутчины соответствовали надеждам и стремлениям крестьян, а также городской бедноты. Воля в городской среде — это воля экономическая, и такая положительная перспектива служила привлечению на сторону восставших некоторой части купечества.

Примечания

*. Дмитриевск.

**. Из допросов следует, что в отряде было 500 человек (ЦГАДА. Ф. 6. Д. 445. Л. 5).

***. Впоследствии курмышцы царским властям объясняли, что присяга Пугачеву с их стороны была вызвана боязнью разорения города.

****. Однако Е. Сулдешева не отличала верность в отношении к повстанцам. Он воспользовался своей властью для спасения многих дворян, объявив крестьянам, что нельзя убивать дворян в уезде, а надо их вести в город, и платил за каждого мужчину 10, а за женщину 5 руб. С этой целью держал он под стражей 20 дворян. В связи с разбором дела о Сулдешеве оказалось, что секунд-майор Степан Клескин, поручик Никифор Лахутин, секретарь Алексей Лукин, капитан Андрей Аристов, жена президента магистрата Федора Доморощенкова и другие находились «под укрывательством» его и благодаря этому спасли жизнь. Что касается якобы спасенной им казны в 26 тыс. руб., то она была сохранена не им, а прапорщиком Васильевым. Встреча и принятие чина повстанческого полковника влекли за собой тяжкое наказание. Но в случае с Сулдешевым власти в лице кн, Волконского и кн. Вяземского приняли в расчет его показания, что он все делал «из страха смерти». Кроме того, расследование, предпринятое нижегородским губернатором Ступишиным, подтвердило его заверения о спасении более 10 человек. В результате ему зачли в качестве наказания 10-месячное тюремное «в оковах содержание» и освободили. Но тем не менее Сулдешев, заключало обвинение от 6 июня 1775 г., «оказался не только подозрителен, но и виновен» и отстранялся «навечно» от службы, так как ему нельзя доверить командование военными людьми (ЦГАДА. Ф. 6. Д. 453. Л. 86—88; Тхоржевский С.И. Пугачевщина в помещичьей России. М., 1930. С. 96, 97; Пугачевщина. М.; Л., 1931. Т. 3. С. 215—217; Записки Д.Б. Мертваго. М., 1867. Стб. 20).

5*. Власти постановили проверить, где записан Кручинин в подушный оклад. с тем чтобы передать его «тому обществу» (ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2390. Л. 5 об.).

6*. См. гл. VI.

7*. В г. Наровчате, по описанию 1777 г., было всего 4 купца и 53 мещанина; остальное население составляли однодворцы и дворцовые крестьяне (Тхоржевский С.И. Указ. соч. С. 77).

8*. Согласно «Ведомости, коликое число в Пензенской провинциальной канцелярии сего 1774 года к августу месяцу состояло по наличности принадлежащей до разных присудственных мест денежной казны и другого казенного имущества, и из того сколько ж чего имянно в бытность в городе Пензе государственного злодея вора Пугачева с ево злодейскою шайкою пограблено, и затем осталось...» в городе было 201 275 руб., в руки восставших попало 13 233 руб., т. е. сравнительно небольшая сумма (ЦГАДА. Ф. 6. Д. 453. Л. 2 об., 3).

9*. Согласно «расчислению, сколько с каждого сорту взять можно» людей для пополнения войска Пугачева, предписывалось снарядить одного казака с шести душ купечества — 80 человек, с цехов — 20, с пахотных солдат — 361, с пушкарей — 11, с приставов — 7, с канцелярских сторожей — 7, с засечных сторожей — 5, с «воротников» — 2, однодворцев — 7 (ЦГАДА. Ф. 6. Д. 453. Л. 56 об. — 57).

10*. См. гл. VI.

11*. См. гл. VI.

12*. Елизаров оставался бургомистром до ареста 7 ноября 1774 г.

13*. Канцелярист Т. Андреев, прапорщик Илья Григорьев сообщали другое: Кознов «не отговаривался», а велел написать и в городе «публиковать» «публичный лист» о назначении Герасимова «главным командиром» и его самого в товарищи «главного командира». Он же и подписал этот «публичный лист» (ЦГАДА. Ф. 6. Д. 453. Л. 14, 44 об., 56 об.).

14*. Допрос 9 декабря 1774 г. в Тайной экспедиции.

15*. Этот факт сообщает и секретарь Т. Андреев (ЦГАДА. Ф. 6. Д. 453. Л. 39).

16*. Арестован 7 ноября 1774 г. (Там же. Л. 44 об.).

17*. После подавления восстания в Саратове Матвей Протопопов «впредь до указу» оставался бургомистром (ЦГАДА. Ф. 6. Д. 454. Л. 137).

18*. А.М. Салманов был лишен чинов, дворянства и сослан на каторгу в Таганрог, с тем чтобы «остатки дней... своей жизни препроводил в раскаянии...» (ЦГАДА. Ф. 6. Д. 453. Л. 70, 70 об., 95).

19*. См. гл. VI.

20*. Однако из посаженных на лодки оказалось только шесть купцов, остальные были цеховые, украинцы и выпущенные из острога колодники. В Саратове к Пугачеву присоединились 100 бурлаков (Акимова Т.М., Ардабацкая А.М. Очерки истории Саратова (XVII и XVIII века). С. 99).

21*. Во время обыска дома Енкашева библия была найдена, но она не содержала никаких данных о казни стрельцов и др. По-видимому, читалась не библия (ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2428. Л. 175 об., 176).

22*. На записи допроса есть скрепа: «К сему допросу руку приложил инок Герман» (ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2428. Л. 11—21, 178—181 об.).

23*. На полях документа Германом дано разъяснение: «Слово цветники значит собрание или выборка из многих книг» (Там же. Л. 14 об.).

24*. На полях приписка: «Не знает прямо, какой он человек, но утверждает, что не купец, потому что он не имел права производить в Саратове торги» (Там же).

25*. Его старший брат умер за день до распоряжения об их аресте (ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2428. Л. 117).

26*. Показания скреплены рукой М. Клокова.

27*. В том числе: «О последнем времени и о толковании апокалепсиса», «Житие и подвиги раскольнического протопопа Аввакума», написанные рукой Иванова. Что касается книг, то 19 марта 1775 г. при освобождении Клокову вернули следующие из них: Беседы апостольские (киевской печати), Триода постная (московской печати), Псалтирь (московской печати), Патерик (киевской печати), Минея цветная (московской печати). Евангелие (московской печати), Требник (московской печати), 33 Четьи минеи (киевской печати) (ЦГАДА. Ф. 6. Д. 2428. Л. 168, 234).

28*. По решению, подписанному М.Н. Волконским, А.А. Вяземским, С.И. Шешковским и утвержденному Екатериной II 6 февраля 1775 г., все привлеченные по делу Горбунова передавались члену Синода, архиепископу новгородскому и петербургскому Гавриилу для «отвращения их от раскола». Позже Гавриил сообщал, что все «раскаялись», кроме Стрельникова, Решением от 3 марта 1775 г. Иванов отправлялся на два года в Соловецкий монастырь (с пострижением), Енкашев — на полгода в Саровскую пустынь, Стрельников — на год в суздальский Спасо-Ефимьевский монастырь. Горбунов и Клоков после «совершенного раскаяния» — домой с подпиской о неразглашении дела (ЦГАДА. Ф. 6. Д. 2428. Л. 194 об., 196, 197 об.).

29*. В документе он называется «разведывальщиком» отряда поручика Державина (ЦГАДА. Ф. 369. Ор. 1, ч. 2. Д. 7287. Л. 3).

1. Крестьянская война под предводительством Омельяна Пугачева в Чувашии. Чебоксары, 1972. С. 202; Пугачевщина. М.; Л., 1929. Т. 2. С. 303—305; ЦГАДА. Ф. 1274. Д. 174. Л. 47, 47 об.; ЦГВИА СССР. Ф. 20. Оп. 47. Кн. 1233. Л. 410, 410 об.

2. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 445. Л. 1, 11.

3. Там же. Л. 11, 12.

4. Там же. Л. 4.

5. Сб. РИО. СПб., 1900. Т. 107. С. 499—509.

6. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 445. Л. 6 об.

7. Там же. Л. 9.

8. Симонов С. Пугачевщина. Харьков, 1931. С. 107, 106.

9. Численность войска Пугачева в это время доходила до 2—3 тыс. человек (ЦГАДА. Ф. 6. Кн. 504, ч. 5. Л. 88); Ерохин С.И. Нижегородские крестьяне XIII в. в борьбе с крепостными // Горьковская обл. 1938. № 2. С. 102, 103. В Курмыше была военная команда из восьми рядовых при унтер-офицере и 50 городских безоружных жителей (ЦГАДА. Ф. 6. Д. 446. Л. 4).

10. Дубровин Н.Ф. Пугачев и его сообщники. СПб., 1884. Т. 3. С. 115, 116; ЦГАДА. Ф. 6. Кн. 504, ч. 4. Л. 99, 260; Кн. 490, ч. 1. Л. 195—197 обл Ф. 1274. Д. 183. Л. 102 об.; ЦГВИА. Ф. 20. Оп. 47. Кн. 1233. Л. 449—452.

11. ЦГАДА. Ф. 1274. Д. 183. Л. 447, 449 об., 457 об., 458; Д. 184. Л. 106 об.

12. Пугачевщина. М.; Л., 1929. Т. 2. С. 210.

13. ЦГАДА. Ф. 6. Кн. 504, ч. 4. Л. 260.

14. Там же. Д. 447. Л. 1; Кн. 507, ч. 5. Л. 346 об. — 354.

15. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 116, 117; Пугачевщина. М.: Л., 1931. Т. 3. С. 215, 216; ЦГАДА. Ф. 6. Кн. 447. Л. 4; Кн. 504, ч. 6. Л. 50; Кн. 507, ч. 4. Л. 597 об.

16. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 447. Л. 1 об., 4 об.; Кн. 506, ч. 4. Л. 597 об., — 601; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 117.

17. ЦГАДА. Ф. 6. Кн. 504, ч. 6. Л. 50.

18. Там же. Д. 447. Л. 1 об.; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 117. По другим данным, в отряде было больше 30 человек (ЦГАДА. Ф. 6. Кн. 465, ч. 2. Л. 144 об.).

19. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 453. Л. 86 об.

20. Там же. Кн. 512, ч. 1. Л. 146 об., 147 об.; Ч. 2. Л. 335—337. «Грабить не велел» Пугачев и в Дмитриевске на Камышенке; Л.Д. Рысляев считает возможным объяснить это тем, что там восстание началось до прихода повстанцев и горожане сами расправились со своими начальниками, ненавистными дворянами и купцами (См.: Рысляев Л.Д. Крестьянская война 1773—1775 гг. в Нижнем Поволжье: Дис. ... канд. ист. наук. Л., 1963. С. 187).

21. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 447. Л. 5, 17 об.; Д. 499. Л. 6 об.; Кн. 507, ч. 4. Л. 597 об. — 601; Кн. 512, ч. 1. Л. 148; Ерохин С.И. Указ. соч. С. 102, 103.

22. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 447. Л. 9, 9 об., 10; Д. 511. Л. 317; Ф. 1274. Д. 186.Л. 35; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 119, 120.

23. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 447. Л. 2 об.; Кн. 507, ч. 5. Л. 350 об.

24. Там же. Д. 447. Л. 8.

25. Пугачевщина. Т. 3. С. 428.

26. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 447. Л. 10 об.; Кн. 512, ч. 1. Л. 148; Ерохин С.И. Указ. соч. С. 102, 103; Тхоржевский С.И. Пугачевщина в помещичьей России. М., 1930. С. 100.

27. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 447. Л. 16.

28. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 117.

29. ЦГАДА. Ф. 1274. Д. 183. Л. 382, 384—385, 397, 401—403 об.

30. Там же. Ф. 6. Д. 453. Л. 32.

31. Там же. Л. 9 об. — 10.

32. Там же. Л. 10 об.

33. Там же.

34. Там же. Л. Ю.

35. Пугачевщина. М.; Л., 1926. Т. 1. С. 55, 56.

36. Крылов А.Н. Мои воспоминания. Л., 1984. С. 19.

37. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 114, 115.

38. ЦГАДА. Ф. 6. Кн. 504, ч. 4. Л. 100; ЦГВИА. Ф. 20. Оп. 47. Д. 1233. Л. 407.

39. Ямсков Г.П. Участие чувашского народа в крестьянской войне 1773—1775 гг. // Преподавание истории в шк. 1956. № 1. С. 44—46.

40. ЦГАДА. Ф. Б. Д. 499. Л. 8 об. — 10.

41. Захарова Л.Ф. Помещичьи крестьяне Нижегородской губернии и их классовая борьба во второй половине XVIII в.: Дис. ... канд. ист. наук. Горький, 1954. С. 46.

42. ЦГАДА. Ф. 6. Кн. 467, ч. 5. Л. 367.

43. ЦГВИА. Ф. 20. Оп. 47. Кн. 1233. Л. 415, 415 об.

44. ЦГАДА. Ф.Б. Кн. 490, ч. 1. Л. 145.

45. Там же. Ф. 1274. Д. 185. Л. 255 об.

46. Тхоржевский С.И. Указ. соч. С. 142.

47. ЦГАДА. Ф. 419. Оп. 5. Д. 91. 1774 г. Л. 1—5.

48. Там же. Д. 120. Л. 30 об.; Д. 114. Л. 1—9.

49. Там же. Д. 667. 1775 г. Л. 1, 2.

50. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2390. Л. 1; Курмачева М.Д. Крепостная интеллигенция России. Вторая половина XVIII — начало XIX века. М., 1983. С. 278, 279.

51. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2390. Л. 2 об., 5 об., 8.

52. Там же. Л. 2 об.

53. Пионтковский С. Архив Тайной экспедиции о крестьянских настроениях 1774 г. // Историк-марксист. 1935. Кн. 7 (47). С. 97.

54. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2395. Л. 1—9.

55. Там же. Ф. 349. Оп. 1, ч. 2. Д. 7192. Л. 1, 2.

56. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 121.

57. ЦГАДА. Ф. Б. Д. 448. Л. 3, 3 об.

58. Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений 1773—1774 гг. М., 1975. С. 73, 74, 399.

59. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 448. Л. И; Саранск: Ист.-экон. очерк. Саранск, 1985. С. 22—24.

60. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 448. Л. Ю.

61. Там же. Л. 10—12.

62. Документы ставки Е.И. Пугачева... С. 47.

63. Пугачевщина. Т. 2. С. 189, 190.

64. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 504, ч. 4. Л. 124.

65. Там же. Д. 454. Л. 129.

66. Тхоржевский С.И. Указ. соч. С. 75—77.

67. Там же. Приложение. С. 198. «Выписка о кадомском купце Евсевьеве».

68. Там же. С. 78, 79.

69. Там же. С. 79.

70. Там же. С. 80, 81.

71. Там же. С. 81.

72. Там же. Приложение. С. 204, 205.

73. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 453. Л. 23, 23 об. См. также подтверждавший Кознова допрос Б. Елизарова (Там же. Л. 47, 47 об.).

74. Там же. Л. 20.

75. Там же.

76. Там же. Л. 20, 24, 31.

77. Там же. Л. 23 об., 24.

78. Там же. Л. 24 об.

79. Там же. Л. 20 об. — 21, 40 об.

80. Там же. Л. 3 об., 14.

81. Документы ставки Е.И. Пугачева... С. 48, 49.

82. Там же. С. 48.

83. Там же. С. 49.

84. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 453. Л. 25, 55 об.

85. Там же. Л. 2.

86. Там же. Л. 24—25.

87. Там же. Л. 42 об., 43.

88. Там же. Д. 454. Л. 215, 215 об.

89. Там же. Д. 453. Л. 27 об.

90. Там же. Л. 12 об.

91. Там же. Л. 72.

92. Там же. Л. 47, 47 об.

93. Там же. Л. 50, 50 об.

94. Там же.

95. Там же. Л. 61, 61 об., 69.

96. Там же. Л. 18 об.

97. Там же. Л. 19, 19 об.

98. Там же. Л. 71 об., 120.

99. Там же. Л. 42 об., 43, 45 об., 46.

100. Там же. Л. 60—69 об.

101. Там же. Л. 53 об., 54.

102. Там же. Л. 57 об., 58, 60 об., 61.

103. Державин Г.Р. Соч. СПб., 1869. С. 245.

104. Пугачевщина. Т. 3. С. 458.

105. Крестьянская война 1773—1775 годов в России: Восстание Пугачева. Л., 1970. Т. 3. С. 230.

106. Державин Г.Р. Соч. Т. 5. С. 147.

107. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 454. Л. 256.

108. Крестьянская война в России... Т. 3. С. 229.

109. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 454. Л. 126 об., 133 об. — 135.

110. Там же. Л. 130.

111. Там же. Л. 213 об., 239; Рысляев Л.Д. Пугачев в Саратове // Вестн. ЛГУ. Сер. ист. яз. и лит. 1962. № 8. С. 65.

112. Пугачевщина. Т. 3. С. 86, 87; ЦГАДА. Ф. 6. Д. 454. Л. 214.

113. Пугачевщина. Т. 2. С. 249.

114. Кушева Е.Н. Саратов третьей четверти XVIII в. // Тр. Ниж. Волж. о-ва краеведения. Саратов, 1928. Вып. 35, ч. 2. С. 57.

115. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 453. Л. 102.

116. Там же. Л. 102, 104.

117. Там же. Д. 454. Л. 222, 223, 286, 216, 266.

118. Там же. Д. 505. Ч. 4. Л. 239.

119. Там же. Д. 454. Л. 286 об., 217, 242 об., 222, 223.

120. Пугачевщина. Т. 2. С. 192.

121. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 453. Л. 102, 104.

122. Там же. Д. 454. Л. 222, 223.

123. Пугачевщина. Т. 2. С. 191—193; Т. 3. С. 194, 195; Дубровин Н.Н. Пугачев и его сообщники. Т. 3. С. 206—211.

124. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 454. Л. 1, 2. В этом же деле следствие над духовными лицами, принявшими участие в восстании в г. Саратове.

125. Пугачевщина. Т. 3. С. 197—200; Красный архив. Т. 69/70. С. 235; Рысляев Л.Д. Указ. соч. С. 68.

126. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 454. Л. 139, 148, 150, 198 об.

127. Там же. Л. 136, 200; Д. 453. Л. 70.

128. Там же. Л. 136, 196.

129. Там же. Л. 147.

130. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 454. Л. 154.

131. Там же. Л. 199.

132. Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. Ростов н/Д., 1961. С. 62, 182; Акимова Т.М., Ардабацкая А.М. Очерки истории Саратова (XVII и XVIII века). Саратов, 1940. С. 99; Рысляев Л.Д. Указ. соч. С. 68.

133. ЦГАДА. Ф. 6. Д. 454. Л. 137, 137 об.

134. Акимова Т.М., Ардабацкая А.М. Указ. соч. С. 102.

135. Тхоржевский С.И. Указ. соч. С. 143.

136. Красный арх. 1935. № 69/70. С. 218, 219.

137. Овчинников Р.В. Манифесты и указы Е.И. Пугачева: Источниковед. исслед. М., 1980. С. 249, 250.

138. Пугачевщина. Т. 3. С. 198.

139. Овчинников Р.В. Указ. соч. С. 250, 251.

140. Клибанов А.И. Народная социальная утопия в России: Период феодализма. М., 1977. С. 160.

141. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2428. 1775 г. Л. 88.

142. Там же. Ф. 349. Оп. 1, ч. 2. Д. 7287. 1774 г. Л. 3 об., 5.

143. Там же. Ф. 7. Д. 2428. Л. 40, 41.

144. Там же. Л. 1, 46.

145. Там же. Л. 167—169.

146. Там же. Л. 47 об., 171.

147. Там же. Л. 47—54, 170—176.

148. Там же. Л. 125, 125 об., 176, 177 об.

149. Там же. Л. 53, 53 об.

150. Там же. Л. 47 об., 48.

151. Там же. Л. 47—54, 170—176.

152. Там же. Л. 52.

153. Там же. Л. 52 об., 53.

154. Там же. Л. 54, 54 об.

155. Клибанов А.И. Указ. соч. С. 161.

156. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2428. Л. 52 об. — 53 об.

157. Там же. Л. 11 об. См. также: Л. 178—181 об.

158. Там же. Л. 21.

159. Там же. Л. 13.

160. Там же. Л. 14.

161. Там же. Л. 15.

162. Клибанов А.И. Указ. соч. С. 161, 162.

163. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2428. 1775 г. Л. 16, 16 об.

164. Там же. Л. 19, 19 об.

165. Там же. Л. 19 об., 20.

166. Там же. Л. 123.

167. Записи допросов Енкашева (Там же. Л. 22—29, 121—122).

168. ЦГАДА. Ф. 7. Д. 2428. Л. 24.

169. Там же. Л. 22—29.

170. Там же. Л. 147 об.

171. Там же. Л. 121 об., 122.

172. Запись допросов Стрельникова от 14 ноября 1774 г. см.: Там же. Л. 30—32, 117, 118.

173. Там же. Л. 124.

174. Там же. Л. 192 об., 233.

175. Там же. Л. 119.

176. Там же. Л. 119 об.

177. Там же. Л. 120 об.

178. Там же. Л. 162 об.

179. Там же. Л. 164 об., 165.

180. Там же. Л. 169.

181. Там же. Л. 168 об.

182. Там же. Л. 190 об.

183. ЦГАДА. Ф. 349. Оп. 1, ч. 2. Д. 7287. 1774 г. Л. 1, 2.

184. Тхоржевский С.И. Указ. соч. С. 142.

185. Кучкин В.А., Рындзюнский П.Г. Русский город // История СССР. 1989. № 9. С. 181.

186. Вознесенский С.Е. Городские депутатские наказы в Екатерининскую комиссию 1767 года // ЖМНП. 1909. № 12. С. 241, 242.